«Можетъ ли человѣкъ, стремящійся къ нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечомъ? Можетъ ли человѣкъ, религіозно пріемлющій Бога, Его мірозданіе и свое мѣсто въ мірѣ, — не сопротивляться злу мечомъ и силою?» Таковъ былъ основной, двуединый вопросъ, породившій все наше изслѣдованіе [1]. Чтó можно и должно отвѣтить на этотъ вопросъ, когда его ставитъ нравственно-благородная душа, ищущая въ своей любви къ Богу и Его дѣлу на землѣ — религіозно-вѣрнаго, волевого отвѣта на идущій извнѣ напоръ зла? [2]
Отвѣтъ, добытый нами, звучитъ несомнительно и опредѣленно: физическое пресѣченіе и понужденіе могутъ быть прямою религіозною и патріотическою обязанностью человѣка; и тогда онъ не въ правѣ отъ нихъ уклониться. Исполненіе этой обязанности введетъ его, въ качествѣ участника, въ великій историческій бой между слугами Божіими и силами ада; и въ этомъ бою ему придется не только обнажить мечъ, но и взять на себя бремя человѣко-убійства.
Но именно въ связи съ этимъ послѣднимъ выводомъ въ разрѣшеніи основной проблемы возникаетъ глубокое и существенное осложненіе. Убить человѣка... Но развѣ убивающій ближняго соблюдаетъ свое «нравственное совершенство»? Развѣ такой исходъ можетъ быть нравственно вѣрнымъ, безгрѣшнымъ, праведнымъ? Вѣдь, согласно основному вопросу, отвѣтъ долженъ былъ удовлетворить человѣка «стремящагося къ нравственному совершенству»... Развѣ совѣсть человѣка можетъ, при какихъ бы то ни было условіяхъ, признать убійство человѣка безгрѣшно-праведнымъ дѣломъ? А если не можетъ, то какъ же удовлетвориться такимъ отвѣтомъ?
Мы установили съ самого начала, что все изслѣдованіе имѣетъ смыслъ только при полной и безусловной честности съ самимъ собою, только при отсутствіи упрощеній и замалчиваній, пристрастія и малодушія [3]. Здѣсь не позволительно и не слѣдуетъ скрывать отъ себя что бы то ни было; напротивъ, надо открыть себѣ глаза на все, и все правдиво договорить передъ лицомъ предмета. И потомъ уже принять окончательное рѣшеніе, въ увѣренности, что оно не двусмысленно и вѣрно.
Въ самомъ дѣлѣ, въ борьбѣ со зломъ, особенно при внѣшнемъ понужденіи и пресѣченіи, — не терпитъ ли умаленія или искаженія личное нравственное совершенство борющагося?
Нельзя не отмѣтить, съ самого начала, что форма этого вопроса, — суровая, категорическая, явно предвосхищающая единственно-возможный отвѣтъ («да, терпитъ»), — можетъ скрывать за собою нѣкій серьезный дефектъ нравственнаго опыта или видѣнія, и тогда она можетъ вызывать въ душѣ у спрашиваемаго двоящееся впечатлѣніе наивности и лицемѣрія. Вопросъ ставится такъ, какъ если бы человѣкъ (можетъ быть, самъ вопрошающій) обладалъ уже личнымъ нравственнымъ совершенствомъ, и вотъ, обладая имъ, и цѣня его выше всего въ жизни, опасался бы увидѣть его умаленнымъ или искаженнымъ черезъ свое участіе въ пресѣкающей борьбѣ со зломъ. Безгрѣшный и праведный человѣкъ опасливо ищетъ праведнаго и святого образа дѣйствій, съ тѣмъ, чтобы соблюдать только его и никогда не пріобщаться какому-либо другому образу дѣйствій, не совсѣмъ совершенному или не безусловно праведному. Если, при этомъ, спрашивающій дѣйствительно увѣренъ въ томъ, что онъ «праведенъ» и что человѣку вообще доступно въ его дѣятельности безусловное и полное совершенство, то это свидѣтельствуетъ о нѣкоторой ограниченности его нравственнаго опыта и о наивности его духовнаго видѣнія: если же спрашивающій знаетъ о своей личной неправедности и объ обреченности всѣхъ человѣческихъ дѣйствій на большее или меньшее несовершенство, то вопросъ его оказывается лицемѣрнымъ.
Ни наивность, ни лицемѣріе не оправдываютъ постановку вопроса, отправляющуюся отъ нравственнаго совершенства, какъ даннаго, какъ наличнаго, или вообще легко доступнаго человѣку въ нашей земной жизни. Тому, кто хоть разъ въ жизни попытался реально представить себѣ, какъ жилъ бы, чувствовалъ и дѣйствовалъ дѣйствительно нравственно совершенный человѣкъ, и кто потомъ попытался сравнить этотъ образъ — со своимъ собственнымъ, сознательнымъ и безсознательнымъ укладомъ или зарядомъ влеченій и желаній, тому и въ голову не придетъ требовать для своей мнимой «святости» абсолютно «праведныхъ» жизненныхъ исходовъ. Это было бы столь же реально, умно и состоятельно, сколь состоятельно, умно и реально человѣку, провалившемуся по поясъ въ болото, разсуждать о томъ, какъ бы ему вернуться домой, не допустивъ на своей одеждѣ ни одного влажнаго пятнышка.
Во грѣхахъ зачатый, во грѣхахъ возросшій и совершившій полжизни, окруженный такими же людьми и связанный съ ними связью всеобщаго взаимодѣйствія во злѣ [4], — человѣкъ врядъ ли имѣетъ основаніе ставить передъ собою практическіе вопросы абсолютнаго измѣренія и задачу немедленной абсолютной чистоты. Напротивъ, чѣмъ глубже онъ уходитъ въ себя, чѣмъ зорче онъ видитъ тайныя гнѣздилища своего инстинкта и своихъ страстей, — тѣмъ болѣе чуждою становится ему точка зрѣнія моральнаго максимализма, тѣмъ болѣе скромнымъ онъ дѣлается въ оцѣнкѣ своихъ собственныхъ силъ и возможностей, и тѣмъ болѣе снисходительнымъ онъ дѣлается къ слабостямъ ближняго. Онъ научается понимать Евангельскій завѣтъ «совершенства» (Мтѳ. V, 48. Луки. V, 35.) какъ долгую лѣстницу страдающаго восхожденія, какъ зовъ сверху и какъ волевое начало совѣсти въ душѣ, но не какъ суровое мѣрило, ежеминутно пригвождающее слабую душу или педантически требующее непрерывной безукоризненности.
Человѣкъ не праведникъ; и борьбу со зломъ онъ ведетъ не въ качествѣ праведника и не среди праведниковъ. Самъ тая въ себѣ начало зла, и поборая его въ себѣ, и далеко еще не поборовъ его до конца, онъ видитъ себя вынужденнымъ помогать другимъ въ ихъ борьбѣ и пресѣкать дѣятельность тѣхъ, котрые уже предались злу и ищутъ всеобщей погибели. Пресѣкающій самъ стоитъ въ болотѣ; но нога его уперлась въ твердое мѣсто и, вотъ, онъ уже помогаетъ другимъ, засасываемымъ трясиною, выйти на твердое мѣсто, стремясь оградитъ ихъ и спасти, и понимая, что онъ самъ уже не можетъ выйти сухимъ изъ болота.
Конечно, отъ слабости и изъ бездны никому не поможешь и никого не укрѣпишь; но изъ малѣйшаго проблеска силы, ви́дѣнія и вѣры — можетъ уже произойти начало спасенія. Тотъ, кго самъ уходитъ въ трясину и захлебывается, тотъ, конечно, не борецъ и не помощникъ; но утвердившійся — уже помощникъ и уже борецъ, хотя и стоитъ самъ въ болотѣ. И не странно ли было бы видѣть его полное безразличіе къ погибающимъ и слышать лицемѣрное оправданіе, что «помогать вообще можетъ только тотъ, кто стоитъ на берегу», и что онъ «тоже поможетъ кому нибудь, когда самъ выберется изъ болота и совсѣмъ обсохнетъ, но и тогда съ тѣмъ, чтобы самому никакъ не забрызгать свою одежду»...
Человѣкъ, искренно любящій и волею ведомый, борется и отъ малой силы, помогаетъ и отъ бѣдности. И начинаетъ не сверху, отъ идеала, а снизу, отъ бѣды и отъ нужды. И онъ правъ въ этомъ; ибо разумно и реально — идти въ борьбѣ со зломъ не отъ максимума нравственнаго совершенства, закрывая себѣ глаза на свою неправедность и на всѣмъ присущую грѣшность, а отъ наличной ситуаціи злыхъ страстей и благородной воли, отыскивая возможный минимумъ грѣха и возможный максимумъ помощи и укрѣпленія.
Это совсѣмъ не значитъ, что человѣкъ долженъ погасить въ себѣ волю къ нравственному совершенству; напротивъ, эта воля необходима ему до послѣдняго издыханія. Но это значитъ, что наивная фантазія о его легкой доступности извинительна только дѣтямъ; быть святымъ въ мечтаніи не то же самое, что быть святымъ на дѣлѣ; и отъ воспріятія этого различія, отъ его проникновеннаго постиженія душа человѣка мудрѣетъ и закаляется. Человѣкъ постоянно долженъ ростить и укрѣплять въ себѣ волю къ нравственной чистотѣ, чистую и искреннюю волю къ полнотѣ духовной любви и къ ея цѣльному изліянію въ жизненныя дѣла; но онъ не долженъ воображать, что это ему легко и быстро дастся.
Однако, чѣмъ бóльшаго онъ въ этомъ достигнетъ, тѣмъ менѣе неправедный или что тоже самое, тѣмъ болѣе праведный исходъ ему всегда удастся найти. «Большаго» достигнетъ тотъ, кто ищетъ «всего»; но бываетъ и такъ, что неразумное, настойчивое требованіе «всего» отнимаетъ у человѣка и «меньшее». Ибо есть опредѣленныя жизненныя положенія, при которыхъ завѣдомо слѣдуетъ искать не праведности и не святости, а наименьшаго зла и наименьшей неправедности; и въ этихъ случаяхъ практическій максимализмъ всегда будетъ проявленіемъ наивности или лицемѣрія.
Всѣ эти соображенія отнюдь не должны погасить или оставить безъ отвѣта вопросъ, предложенный нравственнымъ максималистомъ. Пусть онъ практически неправъ, изъ наивности, или изъ лицемѣрія; однако теоретически этотъ вопросъ полонъ глубокаго смысла и нравственная философія обязана его изслѣдовать. Мы не имѣемъ права уклониться отъ отвѣта на него и потому спросимъ еще разъ: сопротивляющійся злу силою и мечомъ — удовлетворяетъ ли въ этомъ всѣмъ требованіямъ нравственнаго совершенства? Остается ли душа его чистою и невозмущенною, а совѣсть — удовлетворенною и спокойною?
Трудно было бы представить себѣ, чтобы человѣкъ, съ глубокимъ и острымъ нравственнымъ чувствомъ, могъ дать на этотъ вопросъ — положительный, успокаивающій отвѣтъ. Это ясно уже изъ вышеизложенныхъ основаній, именно, что у несовершеннаго человѣка по необходимости несовершенны и поступки, и тогда, когда онъ молится Богу добра, и тогда, когда онъ борется со зломъ; волею и неволею, вѣдѣніемъ и невѣдѣніемъ, — человѣкъ всегда неправеденъ и грѣшенъ: можно ли думать что онъ внезапно окажется совершеннымъ и святымъ именно въ обращеніи ко злу?..
Напротивъ, слѣдовало бы заранѣе допустить, что воспріятіе зла неминуемо вызоветъ въ его душѣ и возмущеніе, и соблазнъ, и замѣшательство, и преодолѣвающія усилія, словомъ все то, что не можетъ не разразиться въ душѣ живущаго страстями неправедника. И естественно, что такъ это обычно и бываетъ. При воспріятіи зла дурныя стороны души обыкновенно просыпаются изъ своего моральнаго полусна, какъ бы предчувствуя начало своего освобожденія; онѣ начинаютъ трясти наложенныя на нихъ цѣпи, отвѣчая на появленіе зла — любопытствомъ и сочувствіемъ, радостью и подражаніемъ, попыткою оправдать себя и узаконить, повышенною притязательностью и непокорствомъ. Душа переживаетъ періодъ искушенія и внутренней борьбы; она выходитъ изъ равновѣсія и нуждается въ повышенныхъ усиліяхъ духа; и, быть можетъ, какъ никогда, видитъ себя далекою отъ совершенства...
Однако, помимо всего этого, необходимо признать, что активная, внѣшняя борьба со зломъ несетъ въ себѣ особыя условія, затрудняющія человѣку и его внутреннюю борьбу съ его собственными злыми влеченіями, и нахожденіе нравственно-вѣрныхъ и безвредныхъ внѣшнихъ проявленій.
Такъ, прежде всего, понуждающій и пресѣкающій человѣкъ, естественно занимаетъ по отношенію къ злодѣю позицію отрицающаго благо-желательства. Это отрицательное отношеніе онъ не оставляетъ про себя и проявляетъ его въ искреннемъ и дѣльномъ поступкѣ. Это означаетъ что онъ пріемлетъ разумомъ, и волею, и дѣломъ неполноту любви въ себѣ самомъ, утверждаетъ ее и изживаетъ въ борьбѣ со злодѣемъ. И, если нравственное совершенство состоитъ въ наличности полной любви ко всему живому и сущему, то духовно зрячій борецъ со зломъ допускаетъ въ себѣ самомъ нравственно-несовершенное, урѣзанное, ущербное состояніе; и утверждаетъ на немъ свою дѣятельность. Онъ утверждаетъ себя въ неспособности свѣтить, подобно солнцу, одинаково на злыхъ и добрыхъ (Мтѳ. V, 45); и согласно этому и творитъ. Какъ бы ни была предметно обоснована, и справедлива и, въ мѣрѣ своей, вѣрна и соотвѣтственна его отрицательная любовь — она остается сознательно допущеннымъ, дѣйственно изживаемымъ нравственнымъ несовершенствомъ. И это обстояніе ни въ чемъ не обнаруживается и не испытывается съ такою силою и очевидностью, какъ въ послѣднемъ и крайнемъ проявленіи отрицательной любви — въ человѣкоубіеніи...
Можетъ быть, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ человѣкъ впервые убилъ человѣка, и, убивъ, содрогнулся душою отъ чувства совершённаго грѣха и отъ взятой на себя вины, — въ душѣ его зародилось, сначала въ видѣ смутнаго чувства, а потомъ въ видѣ увѣренности, осужденіе всякаго убійства. Евангеліе углубило и освятило это воззрѣніе: оно съ очевидностью указало человѣку, что грѣхъ и вина убійства родятся не въ моментъ совершенія внѣшняго поступка, а въ моментъ внутренняго желанія совершить его; такъ, что человѣкъ, внѣшне никого не убившій, можетъ чувствовать себя въ своихъ желаніяхъ и мечтаніяхъ, убійцей; и постольку ему подобаетъ и чувство вины, и угрызеніе, и раскаяніе (срв. 1 Іоанна III, 15).
Здоровая и чуткая совѣсть воспитанная въ духѣ подлиннаго христіанства, испытываетъ и знаетъ, что «убиваетъ» не только тотъ, кто физически прекращаетъ жизнь другого, или участвуетъ въ этомъ, или способствуетъ этому: ибо есть еще степени ненависти, злобы и вражды, нравственно равносильныя и равноцѣнныя убіенію. И это убіеніе гнѣвомъ и жаждою мести, завистью и ревностью — сѣется вокругъ себя каждымъ нетѣлеснымъ убійцею и распространяется въ душахъ въ видѣ неуловимыхъ напряженій и разрядовъ взаимнаго отталкиванія, незамѣтно накапливающихся и подготовляющихъ ту атмосферу, въ которой неуравновѣшенный человѣкъ быстро и легко доходитъ и до физическаго убійства.
Мало того, глубокая и утонченная совѣсть утверждаетъ еще, что вокругъ каждаго изъ насъ люди все время медленно умираютъ не безъ нашей вины, — одни отъ горя, ибо ближніе недолюбили ихъ, другіе отъ изнеможенія, ибо ближніе не помогли имъ. Правъ, конечно, Леонардо да Винчи, указывая на то, что люди вообще живутъ на счетъ жизни другихъ людей: ибо каждый изъ насъ, можетъ быть, сытъ именно потому, что есть другіе, несытые, и наслаждается именно потому, что есть лишенные; и каждый изъ насъ, сознательно или безсознательно, быть можетъ оттолкнулъ и исключилъ отъ владѣемаго имъ блага многое множество другихъ людей. И именно здѣсь одинъ изъ глубочайшихъ источниковъ того абсолютнаго милосердія, которое побуждало многихъ святыхъ питаться и одѣваться лишь настолько, чтобы быть въ состояніи отдавать всѣ свои силы страдающимъ и гибнущимъ. И здѣсь же одна изъ тѣхъ послѣднихъ инстанцій, передъ лицомъ которой частная собственность должна быть не отвергнута, а принята и утверждена, но только въ новомъ видѣ, подлинно христіанскомъ, освященномъ отвѣтственностью передъ Богомъ и людьми.
Такимъ образомъ, въ каждомъ зачаткѣ ненависти, въ каждомъ оттѣнкѣ злобы, въ каждомъ отвращеніи человѣка отъ человѣка, мало того, въ каждой неполнотѣ любви, отъ простого безразличія до безпощаднаго пресѣченія, — укрывается въ начаткѣ и оттѣнкахъ актъ человѣкоубіенія. Естественно, что поверхностные и малодушные люди идутъ мимо этого, закрывая себѣ глаза, отвертываясь и игнорируя («не могу же я всѣхъ спасать»...); они, не задумываясь, пріемлютъ всю эту жизне-смертную связанность людей, стремятся уловить чутьемъ ея законы и использовать ихъ къ своей выгодѣ. Однако убѣжденный борецъ со зломъ не имѣетъ ни основанія, ни права закрывать себѣ глаза на это обстояніе. Напротивъ: онъ долженъ осознать и продумать всю функцію отрицающей любви и въ особенности функцію меча. Онъ долженъ до глубины понять, что онъ дѣлаетъ и на что рѣшается, не малодушествуя и не предаваясь легкомыслію.
Да, отрицающая любовь есть любовь урѣзанная, ущербная, функціонально неполная и отрицательно обращенная къ злодѣю; такова она уже въ своихъ первыхъ проявленіяхъ — неодобренія, несочувствія и отказа въ содѣйствіи [5]; и уже въ этихъ проявленіяхъ ея начинается тотъ отрывъ, то противопоставленіе, то отрицаніе и пресѣченіе, которыя доходятъ до максимума и до внѣшняго закрѣпленія въ казни злодѣя и въ убійствѣ на войнѣ. Все это именно такъ; и во всемъ этомъ нѣтъ совершенства и нравственной святости. И, тѣмъ не менѣе, ведущій борьбу со злодѣемъ можетъ и долженъ это принять.
Понятно, что всѣ отрицательныя видоизмѣненія любви, начиная отъ простого неодобренія и кончая физическимъ пресѣченіемъ злодѣйства, не только не облегчаютъ человѣку, ведущему это сопротивленіе, его внутреннюю борьбу съ его собственными злыми влеченіями, но затрудняютъ ее. Отрицательная любовь не только безрадостна и мучительна для человѣка [6]; она требуетъ отъ него такихъ напряженій чувства и воли, отъ которыхъ душа его привыкаетъ не предаваться умиленію, состраданію и, главное, радости: она привыкаетъ жить не свѣтлыми, а темными лучами любви, отъ которыхъ она становится суровѣе, жестче, рѣзче и легко впадаетъ въ каменѣющее ожесточеніе. Отъ этого она можетъ утратитъ ту свѣтлую легкость, ту пѣвучую нѣжность, ту эмоціональную гибкость и удоборастворимость, которыя такъ высоко цѣнятся великими учителями Добротолюбія и которыя такъ необходимы каждому для борьбы съ его собственными злыми порывами и страстями. Душа, привыкшая бороться со злодѣями, незамѣтно вырабатываетъ въ себѣ особый отрицательно-подозрительный подходъ къ людямъ; ея духовное зрѣніе пріучается фиксировать въ нихъ зло и нерѣдко перестаетъ замѣчать ихъ живую доброту; она привыкаетъ увѣренно осязать реальность зла и незамѣтно утрачиваетъ вѣру въ реальность добра. Нельзя безслѣдно и безъ вреда воспринимать чужое злодѣйство; тѣмъ болѣе постоянно и подолгу. Самое послѣдовательное и героическое отверженіе зла не избавляетъ душу борца отъ необходимости воспринимать его черную природу и приспособлять къ ней свой опытъ и свое ви́дѣніе. Естественно, что въ этомъ вынужденномъ приспособленіи болѣе слабая душа незамѣтно заражается, а болѣе сильная — каменѣетъ и черствѣетъ.
Къ этому присоединяется, далѣе, то обстоятельство, что въ силу закономѣрной связи между физическимъ и психическимъ составомъ человѣка, всѣ тѣлесныя напряженія и движенія внѣшней борьбы (толчокъ, ударъ, связываніе, дѣйствіе холоднымъ или огнестрѣльнымъ оружіемъ и т. д.) неизбѣжно, хотя иногда и незамѣтно, вызываютъ въ душѣ, въ видѣ отзвука или реакціи — весь тотъ рядъ враждебныхъ или даже озлобленныхъ порывовъ и чувствъ, которые необходимо бываетъ гасить и обезвреживать впослѣдствіи и притомъ именно потому, что въ моментъ борьбы они бываютъ цѣлесообразны. Какъ бы ни былъ добръ и силенъ въ самообладаніи человѣкъ, но если онъ вынужденъ къ преслѣдованію и аресту злодѣя, къ разгону толпы или участію въ сраженіи, — то самый составъ тѣхъ дѣйствій, къ которымъ онъ готовится (напр. рубка манекена, изученіе японской борьбы) и которыя совершаетъ (напр. преслѣдованіе съ полицейскою собакою, атака въ конномъ строю), легко будитъ его страсть, вводитъ его въ ожесточеніе, даетъ ему особое наслажденіе азарта, напояетъ его враждою, бередитъ въ немъ свирѣпые и кровожадные инстинкты.
Напрасно думать, что люди участвуютъ въ этомъ только по необходимости, вынужденные къ этому нуждою, угрозами или дисциплиною; напрасно также думать, что, повинуясь дисциплинѣ, люди не вводятъ въ это дѣло своей личной страсти, своей собственной воли, иниціативы, своей сочувствующей и ненавидящей души. Человѣкъ не машина и не ангелъ; его неуравновѣшенная и страстная душа вовлекается въ эту борьбу не только лучшими своими силами, но и худшими своими сторонами; и, вовлекаясь, впадаетъ въ такія состоянія, которыя не просто «далеки отъ праведности», но которыя, быть можетъ, вызываютъ въ ней порочныя тяготѣнія и ведутъ ее къ новымъ грѣхамъ [7].
Всякій народъ переживаетъ во время войны такое духовное и нравственное напряженіе, которое, въ сущности говоря, всегда превышаетъ его силы: отъ него требуется массовый героизмъ, тогда какъ героизмъ всегда исключителенъ; отъ него требуется массовое самопожертвованіе, тогда какъ самопожертвованіе есть проявленіе высокой добродѣтели; отъ него требуется сила характера, храбрость, побѣда духа надъ тѣломъ, беззавѣтная преданность духовнымъ реальностямъ... И все это оказывается связаннымъ съ дѣломъ массоваго человѣкоубіенія, съ дѣломъ вражды и разрушенія.
Война предъявляетъ къ человѣку почти сверхчеловѣческія требованія: и если народъ порывомъ поднимается на надлежащую высоту, то по окончаніи порыва, обыкновенно выдыхающагося задолго до окончанія войны, уровень народной нравственности всегда оказывается павшимъ. Онъ падаетъ не только потому, что лучшіе, храбрѣйшіе, героичные гибнуть на войнѣ, а ловкіе и хитрые переживаютъ ее: но особенно, потому, что люди на войнѣ привыкаютъ къ убійству, и, растративъ непосильный для нихъ и несвойственный имъ героизмъ, они возвращаются къ обычной жизни съ притупленнымъ нравственнымъ чувствомъ, съ истощеннымъ и расшатаннымъ правосознаніемъ, съ переутомленною волею, съ одичавшими и больными страстями. Вóйны иногда вызываютъ къ жизни междуусобія и революціи отчасти именно потому, что онѣ развязываютъ въ душахъ кровожадность и пріучаютъ людей посягать, не опасаясь и не удерживаясь.
Наконецъ, въ тѣснѣйшей связи съ этимъ стоитъ то обстоятельство, что человѣку какъ существу страстному и грѣшному, чрезвычайно рѣдко приходится вступать въ эту борьбу со злодѣями изъ чисто духовныхъ и вполнѣ лично-незаинтересованныхъ побужденій, и, далѣе, оставаться во время самой борьбы въ предѣлахъ необходимаго духовнаго благожелательства. Какъ часто человѣкъ, ведущій понудительную и пресѣкающую борьбу со злодѣями, видитъ въ этомъ простую разновидность устраивающей его жизнь службы и не помышляетъ о большемъ... Какъ легко примѣшиваются здѣсь, къ наличному религіозному или патріотическому чувству, побужденія личнаго успѣха, выгоды, мести, жестокости... И именно у страстныхъ натуръ — какъ быстро негодованіе получаетъ оттѣнокъ личной ненависти, озлобленнаго фанатизма или жажды расправы; такъ, что если бы такому страстному борцу сообщили, что побораемый имъ злодѣй раскаялся, исправился и сталъ порядочнымъ человѣкомъ, то онъ отнесся бы къ этому извѣстію не съ радостью, а, можетъ быть, съ неподдѣльнымъ возмущеніемъ и разочарованіемъ...
И какъ естественно и понятно, что именно въ такой борьбѣ, легко разжигающей страсти и ожесточающей душу, самый добросовѣстный и разумный человѣкъ является подверженнымъ всевозможнымъ недосмотрамъ, промахамъ и ошибкамъ. Сложность жизни, ея внѣшнихъ сцѣпленій и внутреннихъ тайнъ всегда является трудно доступной даже и уравновѣшенному опыту, и спокойному взору, и безпристрастному наблюденію. Для человѣка же, взволнованнаго борьбой, ведущаго ее при помощи крайнихъ мѣръ и увлеченнаго страстью, — совершить ошибку и, соотвѣтственно, причинить общественный и нравственный вредъ особенно легко.
Все это, вмѣстѣ взятое, дѣлаетъ то, что понуждающій и пресѣкающій, совершая, въ качествѣ неправедника, свой трудный, отвѣтственный и опасный путь, возлагаетъ на себя и несетъ на себѣ особливыя бремена неизбѣжной неправедности, возможной грѣховности и вѣроятной виновности. Активная, героическая борьба со зломъ отнюдь не является прямою и непосредственною дорóгою къ личной святости; напротивъ, этотъ путь есть путь наитруднѣйшій, ибо онъ заставляетъ брать на свои плечи, помимо собственнаго, недопреодолѣннаго зла, еще и бремя чужихъ пресѣкаемыхъ злодѣяній; онъ не позволяетъ «творить благо», «отходя отъ зла», но заставляетъ идти ко злу и вступать съ нимъ въ напряженное, активное взаимодѣйствіе. На этомъ пути человѣка ждутъ большіе подвиги, требующіе отъ него большей силы, но возлагающіе на него и большую отвѣтственность. И, поскольку ему не удается справиться съ принятою на себя отвѣтственностью, постольку на его душу можетъ лечь и большая вина.
Можно легко понять и объяснить, что слабый человѣкъ испугается этого пути, устрашится отвѣтственности и не приметъ подвиговъ. Но было бы совершенно неосновательно и легкомысленно дѣлать отсюда тотъ выводъ, что путь этого устрашившагося человѣка, слабаго, уклоняющагося отъ подвига и мірового бремени, — является по одному этому болѣе совершеннымъ, духовно болѣе вѣрнымъ и нравственно менѣе виновнымъ. Не говоря уже о томъ, что онъ грѣшить по свóему, по свóему изживая свои слабости и злыя влеченія, — но онъ принимаетъ на себя еще и вину злодѣя (ибо онъ потакаетъ ему и пассивно соучаствуетъ въ его злодѣяніяхъ), и неправедность пресѣкающаго (ибо онъ неизбѣжно пользуется плодами и благами его подвиговъ); и, если онъ увѣнчиваетъ все это фарисейскимъ самодовольствомъ и осужденіемъ, гордясь своей мнимой праведностью и переоцѣнивая свою добродѣтель, то высота его нравственнаго облика оказывается совсѣмъ сомнительной... И не выше ли ея возносится возмущенная въ своей чистотѣ и растревоженная въ своей совѣсти душа пресѣкающаго человѣкоубійцы?
Примѣчанія:
[1] См. главу первую.
[2] См. главу восьмую.
[3] См. главу первую.
[4] См. главу семнадцатую.
[5] См. главу шестнадцатую.
[6] См. главу шестнадцатую.
[7] Идея о томъ, что убійство на войнѣ остается дѣломъ неправеднымъ, нашла себѣ выраженіе въ «Книгѣ Правилъ Св. Апостоловъ и Св. Соборовъ». Такъ 83 Правило св. Апостоловъ гласитъ: «Епископъ, или пресвитеръ, или діаконъ, въ воинскомъ дѣлѣ упражняющійся и хотящій удержати обоé, то есть Римское начальство и священническую должность: да будетъ изверженъ изъ священнаго чина. Ибо Кесарева Кесареви, и Божія Богови». Съ этимъ необходимо сопоставить восьмое и тринадцатое каноническія правила Св. Василія Великаго, изложенныя въ каноническихъ посланіяхъ его къ Амфилохію, Епископу Иконійскому. Въ Правилѣ 8 между прочимъ доказывается, что убійство на войнѣ есть убійство не нечаянное, а вольное: «Совершенно такожде вольное, и въ семъ никакому сомнѣнію не подлежащее есть то, что дѣлается разбойниками и въ непріятельскихъ нашествіяхъ: ибо разбойники убиваютъ ради денегъ, избѣгая обличенія въ злодѣяніи: а находящіеся на войнѣ идутъ на пораженіе сопротивныхъ, съ явнымъ намѣреніемъ не устрашити, нижé вразумити, но истребити оныхъ...» Въ Правилѣ 13 читаемъ: «Убіеніе на брани Отцы наши не вмѣняли за убійство, извиняя, какъ мнится мнѣ, поборниковъ цѣломудрія и благочестія. Но можетъ быть добро было бы совѣтовати, чтобы они, какъ имѣющіе нечистыя руки, три года удержались отъ пріобщенія токмо Святыхъ Таинъ». Къ этому правилу имѣется позднѣйшее примѣчаніе: «См. посланіе св. Аѳанасія къ Аммуну Монаху. Валсамонъ и Зонаръ согласно замѣчаютъ, что предполагаемый Св. Василіемъ совѣтъ вообще не былъ употребляемъ въ дѣйствіе, какъ по неудобности, такъ и по уваженіямъ, въ началѣ сего же правила изложеннымъ».
Въ «Посланіи Св. Аѳанасія Великаго къ Аммуну Монаху» къ убіенію на войнѣ имѣетъ отношеніе только слѣдующее мѣсто: «Ибо и въ другихъ случаяхъ жизни обрѣтаемъ различіе, бывающее по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, напримѣръ: не позволительно убивать: но убивать враговъ на брани и законно, и похвалы достойно. Тако великихъ почестей сподобляются доблестные во брани, и воздвигаются имъ столпы возвѣщающіе превосходныя ихъ дѣянія».
Нельзя не отмѣтить, что въ посланіи Аѳанасія Великаго вопросъ не ставится во всей широтѣ, но выдѣляется только одна сторона его, необходимая ему въ его общемъ разсужденіи. Можно признать правоту Аѳанасія Великаго; и вслѣдъ затѣмъ, не впадая во внутреннее противорѣчіе, установить глубину и мудрость того прозрѣнія, которое изложено въ 13-омъ Правилѣ Василія Великаго: ибо убіеніе на брани достойно похвалы, и все же требуетъ духовнаго очищенія (см. главы 20 и 22 настоящаго изслѣдованія).
Прозрѣніе Василія Великаго отнюль не отмерло въ Православіи, но сохранилось въ духѣ и традиціи. Самое правило его не забыто, а излагается въ Номоканонѣ, прилагаемомъ къ православному Требнику современнаго изданія (срв. правило 8). Излагается оно какъ сохраняющее всю полноту обязательной силы. Отблесками его проникнуты и нѣкоторыя молитвы о воинахъ, напр, въ «Чинѣ освященія знаменъ»: «научи ихъ и вразуми, спаси, защити, сохрани, очисти и радости духовныя исполни»...
Было бы глубоко значительно и благотворно, если бы традиція этого прозрѣнія была бы возрождена и возстановлена въ православно-церковной практикѣ нашихъ дней, — не въ формѣ трехлѣтняго отлученія отъ Причастія, а въ формѣ церковно-узаконеннаго покаянія, совершаемаго по окончаніи войны всѣмъ народомъ и въ особенности воинами.
Въ только что вышедшемъ Православномъ Катехизисѣ Митрополита Антонія (Храповицкаго) ясно изложено воззрѣніе на войну какъ на «великое зло», участіе въ коемъ однако обязательно ради уклоненія отъ еще бóльшаго зла. См. главу о Шестой заповѣди; стр. 96-98.
Источникъ: И. Ильинъ. О сопротивленіи злу силою. — Берлинъ: Типографія Об-ва «Presse», 1925. — С. 170-183.
