Я родину люблю...

Автор картины – Кирилл Киселёв

Я славу не ловлю,
Пою немузыкально,
Мне тихий плеск листвы
Милее звучных нот.
Я родину люблю
Не профессионально,
И потому, увы,
Никчемный патриот.

Те платят дань войне
Крестами на погосте,
А эти всё зовут –
Платить, платить, платить.
Сегодня злость в цене, –
Я знаю цену злости:
Ей жизненных минут
В года не обратить.

Мгновенна и слепа,
Она – предтеча смерти.
Избавимся от ней,
И будет счастлив мир.
Где буйствует толпа –
Там верховодят черти,
Всё громче и страшней
Их безобразный пир.

Где правит воровство,
Творя свои законы,
Пока на фронте мрут
И дети, и отцы –
Там прошлое мертво,
Там слёзы льют иконы,
Там бешено орут
В эфире подлецы.

Там обожают власть,
Чьё пакостное лоно
Уютно для рабов,
Продавшихся в полон.
Там нежить собралась
Под красные знамёна,
Чтоб строить из гробов
Советский Вавилон.

О бедный человек,
Гордящийся страною!
Тебе не смыть вины,
Не отвратить беды,
Коль в двадцать первый век
Решается войною
То, что решать должны
Третейские суды.

Довольно. Здесь уже
Риторики не надо.
За то, что распылим
Однажды шар земной,
На смертном вираже
Девятым кругом ада,
Ужасен и незрим,
Нас встретит мир иной.
14 августа 2024 г.

Дмитрий Кузнецов

Читая Эрнста Юнгера

Учитывая скверную военную ситуацию, не хочется публиковать стихи и ещё менее хочется всуе рассуждать о происходящем. Даже читать ничего не хочется. Открыл наугад Эрнста Юнгера, его дневниковую прозу. И тут же зацепило:

«Безупречно построенная фраза обещает нечто большее, чем удовольствие, которое она доставит читателю. В ней заключено – даже если язык сам по себе устаревает – идеальное чередование света и тени, равновесие, которое выходит далеко за её словесные пределы. Безукоризненная фраза заряжена той же силой, какая позволяет зодчему воздвигнуть дворец, судье различить тончайшую грань справедливости и неправды, больному в момент кризиса найти врата жизни. Оттого писательство остается высоким дерзанием, оттого оно требует большей обдуманности, сильнейшего искуса, чем те, с которыми ведут в бой полки...». Из книги «Излучения» (дневники 1941 – 1945 годов).

И ещё – ясная и точная мысль одного из самых проницательных людей минувшего века: «Предложения должны входить в сознание, как гладиаторы на арену». Из книги «Сады и дороги» (дневники 1939 – 1940 годов).

Но это, конечно, о большой, настоящей литературе. Вспомнилось... На Юнгера меня «подсадил» Виктор Сергеевич Правдюк, приведший как–то в застольной беседе пару афористичных цитат. Я удивился: «Чьи это слова?» и впервые услышал о Юнгере. Сейчас у меня – почти все его произведения, изданные на русском языке. И я очень жалею, что не знаю немецкий.

Дмитрий Кузнецов

+ + +

От ред. РИ
(Из книги: Назаров М. "Русские и немцы в драме истории", глава 18. Идеологические выводы русских и немцев из Великой войны)

Эрнст Юнгер (Ernst Jünger, 1895‒1998) считается одним из главных теоретиков консервативной революции.

Воевал на фронте с декабря 1914 по ноябрь 1918 года как рядовой солдат, после прохождения офицерских курсов командовал взводом, потом ротой. Всего за годы войны был ранен 14 раз, чудом выжил. Он получил все высшие награды кайзеровской Германии. Вышел в отставку, занимался публицистичесим и литературным творчеством.

Наиболее известная работа Мёллера ван ден Брука вышла в 1923 году: Das Dritte Reich ("Третий Рейх", в точном переводе: "Третья Империя"). В ней он создал политическую концепцию Третьего Рейха как пангерманского националистического государства, из которой нацисты позже заимствовали лишь название своего государства, но не ее содержание.

В частности, Мёллер выступал против гитлеровского расизма, считая это нелепостью, и противопоставляя ему «расу духа».

Незадолго до Второй мировой войны был произведён в чин гауптмана и назначен командиром пехотной роты. С ноября 1939 по май 1940 его рота находилась на Западном валу вдоль франко-германской границы, в 1941 году, после караульной службы в оккупированном Париже и в отделе кадров штаба командующего германской армией во Франции генерала Карла Генриха фон Штюльпнагеля, в середине ноября 1942 года Юнгер был им отправлен на Восточный фронт, в Ставрополь, для уточнения предполагаемого морального состояния войск, имея в виду возможное покушение на Адольфа Гитлера ‒ как к этому отнесется воюющая армия. (В Ставрополе Юнгер общался с командующим группы войск генерал-полковником фон Клейстом, который знал о готовящемся заговоре, после его неудачи был арестован, но вина его была не доказана.) Там Юнгер продолжил записи в своем дневнике с симпатией к дореволюционной России и к русскому народу, позже они были опубликованы. (...)

Об отношении Юнгера к России удалось найти такую цитату: «Россия нужна нам не для временного, а для вечного союза (…). Именно эти два великих народа, русский и наш, в силах изменить лицо мира». (Источник)

В конце 1980-х годов русский переводчик-германист Ю. Архипов посетил Эрнста Юнгера у него дома в Германии и записал интервью с ним (фрагмент был напечатан в журнале "Иностранная литература", 1990, № 8). Вот как Юнгер выразил свое отношение к России:

«Что же, для меня при слове "Россия" всплывает вся многовековая проблематика отношений Востока и Запада, достигшая пика, может быть, в бранном споре Александра Первого с Наполеоном. Сразу за этим идет, конечно, великая русская литература, начиная примерно с Аксакова, с его описаний бытовой колонизации русского Востока. Затем, разумеется, Достоевский, Толстой. Помню, у нас были вечные домашние распри с первой женой [Грета фон Джейнсен родилась в 1906 году и была на 11 лет младше Юнгера, их брак продлился до смерти Греты в 1960 году] — кто более велик из этих двоих великанов. Она отстаивала интересы Толстого, я — Достоевского. Полюбил я его очень рано и страстно. Один год моей жизни вообще целиком прошел под знаком Достоевского — никого другого я тогда читать просто не мог. Какой это был год? Тысяча девятьсот десятый. Я тогда учился в гимназии в Ганновере. До сих пор помню бурю в душе, поднятую романом «Преступление и наказание». Свой психологический лот Достоевский опустил на самую большую глубину — во всей мировой литературе. После этого обязательного тогда чтения я уже не мог оторваться от Достоевского, пока не прочел его всего...

Мои личные впечатления от России приходятся на особое время. Я ведь был послан туда в разгар войны из Франции Роммелем и другими генералами, полагавшими, во-первых, что мне, автору такого "пробольшевистского" сочинения, как "Рабочий", будет любопытно взглянуть на страну победившего социализма вблизи, и, во-вторых, с моей помощью прощупать настроения русского генералитета. Ведь у нас уже тогда вынашивался антигитлеровский заговор генералов. Вот участникам заговора и хотелось узнать, нет ли подобного антисталинского заговора в России и нельзя ли договориться с русскими генералами на предмет параллельного свержения деспотии. Однако, побывав на нескольких допросах русских генералов, я был вынужден разочаровать немецких коллег: у меня сложилось впечатление, что русским, прижатым к стене, не до интриг.

Помню, на Кавказе во время допроса пленного русского офицера я спросил его через переводчика-прибалта: «Как вы относитесь к советскому режиму?» На что последовал гордый ответ: «Такие вопросы с посторонними не обсуждают». Этот ответ меня восхитил. Это была словно бы живая сцена из "Войны и мира". Вообще же Кавказ произвел на меня грандиозное впечатление. Он был так величествен, что я надолго забывал о войне и удивлялся, когда слышал грохот орудий.

В последние годы политические события в России приковали, естественно, и мой интерес. Но я не хотел бы торопиться с выводами и заключениями. Для них, по-моему, еще не настало время. Надежды надеждами, а реальность реальностью. Так что поживем — увидим...

Возвращаясь же к литературе — вот, взгляните на эти полки, видите издания русских классиков в роскошных переплетах двадцатых годов. Для нас, стариков, нет большего удовольствия, чем перечитывать давно читанное — словно встречаешься со своей молодостью. Русские классики, пожалуй, из тех, кого я перечитываю особенно часто и охотно. Только в самое последнее время я перечитал таким образом "Отцов и детей" Тургенева, "Тараса Бульбу" — ах, какая вещь — и "Ревизора", которого помню с раннего детства, это была любимая пьеса моего отца. Кроме того, вновь и с огромным наслаждением перечитал ранние повести Достоевского, почти забытые мною. И "Бесов", забыть которых невозможно. Редчайшей, пророческой силы книга! Она ведь, кажется, была запрещена в России? Теперь популярна? Ну, ну. Поживем — увидим...»

---