16 июня 1940 года, согласно Договору между СССР и гитлеровской Германией, советские войска вошли в Латвию, она была включена в СССР. По-латышски это было названо "Байгайс гадс" (Год террора). Ниже отрывок из воспоминаний об этом священника Николая Трубецкого.
Организованная коммунистами демонстрация
<...> Напряженная атмосфера неопределенности и неясности завтрашнего дня особенно остро ощущалась в Риге. Это можно объяснить тем, что Рига по количеству народонаселения на одну треть являлась немецкой. Самые солидные предприятия, многие фабрики, заводы и торговые фирмы находились в руках местных немцев; целые кварталы самых богатых, наилучших зданий города принадлежали немцам. Почти то же самое можно сказать и о таких городах, как Елгава, Лиепая, о Рижском взморье и прочих местах средоточия латвийских немцев.
Нужно сказать, что главные немецкие «тузы» и молодежь уже заблаговременно покинули Ригу и перебрались в Германию. А вскоре, примерно в августе-сентябре 1940 года, в Риге неожиданно появились немецкие военные чиновники, а вместе с ними — множество невиданных нами громоздких транспортных фургонов.
Началась поголовная репатриация немцев с их движимым имуществом, длившаяся несколько месяцев, в результате чего к началу 1941 года почти все немцы Риги и всей Прибалтики перебрались в «фатерланд», покинув веками насиженные гнезда, свое богатое недвижимое имущество и предприятия.
Почти одновременно с отбытием немцев начались выборочные аресты и увозы очень многих жителей Риги и Латвии — русских и латышей.
Трагической жертвой одного из первых таких арестов оказался и мой шурин — брат Ирины, сын о. Иоанна Янсона — Арий (память святого мученика Ария Египетского — 18 июня (5 июня по старому стилю). Он был студентом ветеринарного факультета и одновременно работал чиновником таможни в департаменте. Случайно познакомившись с несколькими советскими офицерами, он пригласил их в ресторан и, радушно угощая этих офицеров, рассказал им какой-то анекдот, имевший, очевидно, антисоветский характер, в результате чего был арестован. Только через восемь лет после этого было получено от него первое письмо, из которого стало известно, что он отбывает 10-летний срок заключения за свой анекдот в Казахстане, а еще через год пришло сообщение от его лагерных друзей о его смерти и о месте его захоронения на Алма-Атинском кладбище.
В декабре 1940 года в Ригу прибыл из Москвы архиепископ Сергий (Воскресенский) и остановился в гостинице. Придя в Кафедральный собор, он сообщил причту собора, что является посланцем Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского). <...>
Наша встреча с архиепископом Сергием состоялась на квартире одного из рижских священнослужителей. Для всех это была первая встреча с иерархом «оттуда», человеком еще молодым, 40-43-х лет, жизнерадостным, простосердечным и во всех отношениях симпатичным.
Своей резиденцией Экзарх Сергий избрал Ригу, местом служения — Кафедральный собор, а местом жительства — две келии в Троице-Сергиевском женском монастыре. Латвийская Православная Церковь объявлялась епархией Московской Патриархии.
Таким образом, Экзарх Сергий оказался фактически главой и управляющим не только образовавшегося Экзархата, но и непосредственно Латвийской епархией. Экзархом было учреждено Епархиальное управление, в состав которого вошли назначенные им священники, в том числе отец Иоанн Янсон как председатель и я как секретарь. В функции этого управления входили все дела, касающиеся как Рижской епархии, так и Экзархата. Вся деятельность Экзархата, Епархиального управления, а также всего духовенства на приходах проходила в атмосфере чрезвычайной настороженности, «страха ради Иудейска», ибо все ясно сознавали реальность обстановки, которую лучше всего можно было бы выразить словами апостола Иоанна: «Не уявися, что будем». Такое же настроение и беспокойство все более и более стал проявлять и сам Экзарх.
Почти все наше духовенство старого поколения, а особенно латыши, относились к Экзарху с большим недоверием и подозрением, считая его узурпатором духовной власти, и почти открыто называли его «агентом ГПУ», «чекистом в рясе».
Небезынтересен такой эпизод моих взаимоотношений с Экзархом. Расспрашивая меня как-то о Парижском богословском институте, о моих студенческих годах и т. д., он заинтересовался моей кандидатской работой. Я ему рассказал, что кандидатскую работу я писал на тему, предложенную мне профессором В.В.Зеньковским, «Вера и современный атеизм в СССР в их взаимоотношении». Сущность моей кандидатской работы сводилась к беспристрастному анализу открытой и скрытой борьбы атеизма с верой в СССР и выводу, который можно выразить словами Христа: «Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют Ее». Узнав о том, что у меня сохранилась копия моей работы, Экзарх попросил меня дать ее ему для прочтения. И вот, на следующий день, он взволнованный явился ко мне и сообщил, что он ее сжег; что мое великое счастье, что у меня не было еще обыска, ибо в противном случае мне и моей семье не избежать бы самой страшной участи!.. По его требованию я дал ему клятвенное обещание молчать о том, что этот эпизод происходил между нами... Впоследствии, когда я проходил «врата ада», — ибо в те жуткие времена этой «улики» (кандидатской работы) могло бы быть достаточно для «десяти граммов в затылок»! — я убедился в искренности и доброжелательности ко мне Экзарха.
Между тем общая атмосфера какой-то неясной тревоги и беспокойства все более и более сгущалась.
Рига наводнялась войсками, военнослужащими и всякого рода чиновниками и их семьями. По предложению городской администрации началось добровольное жилищное уплотнение.
Мы с женой и маленькой дочерью занимали обширную квартиру в церковном доме на улице Миера, состоявшую из четырех комнат, из коих две комнаты были изолированными.
Эти изолированные комнаты пришлось уступить одиноким квартирантам: одну Ивану Ивановичу Юхневичу — милиционеру Рижского порта, а вторую — Виктору Ивановичу (фамилию не помню) — чекисту, служившему в Центральной тюрьме. Хотя такое соседство было и не по вкусу для нас, но делать было нечего. Юхневич оказался очень порядочным, скромным и тихим человеком, тогда как Виктор являлся полной противоположностью: дебошир, сквернослов, пьяница и вообще опасный человек, ни на минуту не расстававшийся со своим наганом. К нашему счастью, он почти круглосуточно жил в тюрьме и появлялся в своей комнате обычно для устройства дебошей с соответствующей компанией...
По городу ходили самые невероятные, тревожные слухи. Над всеми довлел какой-то необъяснимый страх и предчувствие чего-то, без всякой, казалось бы, реальной почвы, при полном внешнем благополучии.
Однако почва для этих тревожных слухов была, и была она реальной, хотя и непонятой по существу. Дело в том, что с самого начала июля 1941 года в Ригу стали ежедневно прибывать сотни совершенно новых военного типа грузовиков, которые длинными колоннами выстраивались по обочинам многих и многих улиц. То же самое происходило на товарных речных и железнодорожных путях, где накапливалось множество пустопорожних товарных эшелонов.
И вот наконец все эти загадочные предчувствия чего-то неожиданно разрешились. Произошло это, как помнится, с 12 на 13 июня.
Под вечер 12 июня мы с Ириной и трехлетней Котькой были на улице Тербатас у отца Иоанна и Ольги Михайловны. Засиделись у них почти до полуночи; оставив у них на ночь Котьку, отправились домой. Выйдя на улицу, мы были весьма удивлены небывалым движением в этот поздний час грузовиков, которые, имея на борту двух-трех вооруженных солдат, мчались по улицам во всех направлениях. Пройдя 2-3 квартала, мы были остановлены на перекрестке патрулем. Проверив документы и допросив, откуда и куда мы идем, патрульные солдаты нас отпустили, приказав быстро следовать домой. По пути нас еще два раза останавливал патруль.
У многих и многих домов стояли грузовые машины. Некоторые из них еще нагружались или уже были нагружены людьми и разными пожитками... То там, то здесь раздавались истеричные причитания, слезы — все стало для нас совершенно ясным и понятным...
Но вот мы у своего дома. У ворот — такие же грузовые машины. Нижний этаж нашего дома, который занимал диакон Гонестов с семейством, весь был освещен. Доносился плач детей отца диакона, шум, беготня. У парадной двери — вооруженный солдат.
Войдя в свою квартиру, мы немедленно стали собирать самые необходимые вещи и ждать звонка или стука в дверь. Наконец мои нервы не выдержали. Я спустился вниз и попросил разрешения у конвоира войти в квартиру моего соседа и сослужителя, чтобы попрощаться с ним. В ответ на это солдат окликнул одного из своих начальников, производивших обыск у Гонестовых. Узнав, по какому поводу я хочу встретиться с отцом диаконом, начальник грозно закричал на меня и погнал прочь. Через несколько минут после этого мы увидели из нашего окна, как отца диакона с семейством и узлами погружали в машину. Здесь снова я не выдержал и, распахнув окно, крикнул: «Прощайте, отец Иоанн, матушка, дети! Храни вас Господь!» — и благословил их. В ответ Гонестовы в горьких слезах поклонились мне, а один из начальников ругательски прикрикнул на меня и пригрозил кулаком. Машина тронулась.
Больше с отцом Иоанном Гонестовым мне не суждено было встретиться. Он погиб где-то в лагере. Мы вместе с ним прослужили в Покровской церкви пять лет. Как потом стало известно, он был взят за будто бы какую-то связь с белогвардейцами (судьба диакона Иоанна Гонестова (1901~†1942) была трагична. Он был расстрелян в 1942 г. Более подробные сведения о нем можно найти в книге священника Андрея Голикова: Мартиролог православных священнослужителей Латвии... С. 76-77.).
Итак, всю эту страшную ночь мы с Ириной просидели у окна в ожидании своей очереди... и с неописуемой тревогой и сердечной болью наблюдали за душераздирающей картиной увозимых на грузовиках семей, подчас с малолетними и грудными младенцами на руках. Однако самой острой болью в нас отзывалась судьба родных — отца Иоанна, Ольги Михайловны и оставленной у них Ирины.
Часам к десяти утра движение этих арестантских грузовиков почти прекратилось. На улице стали появляться отдельные перепуганные жители. Мы почти бегом отправились на улицу Тербатас. К неописуемой радости, там все оказалось благополучно.
В доме на Тербатас происходило то же самое, что и в нашем доме. И наши родные пережили всё то же самое, что и мы, душевно болея за нашу судьбу.
Как позже стало известно, почти сутки на железнодорожных путях, из набитых до отказа людьми товарных эшелонов, раздавались душераздирающие вопли, стоны, рыдания... Так в эту «варфоломеевскую» ночь была ликвидирована «пятая колонна», которая, по рассказам, составила не менее тридцати тысяч человек вместе со стариками, женщинами и даже грудными младенцами!!!
После вышеописанных событий Рига как-то сразу опустела, притихла. Одни в страхе и смятении отсиживались в своих квартирах, продолжая дрожать за свою судьбу, другие, особенно мужчины, прятались кто где мог или незаметно бежали из города...
Нужно заметить, что, кроме организованной акции массовой высылки-увоза, продолжались и аресты. Тюрьмы не могли вместить всех арестованных, и поэтому многие подвалы больших домов были превращены в своеобразные филиалы рижских тюрем.
Из книги «Дух уныния не даждь ми...»
Воспоминания о рижскоградском протоиерее Николае Трубецком и его семье. Письма из заключения.
«Артос-Медиа». Москва. 2007 г.
http://feodorovna.ucoz.lv/publ/pravo
+ + +
МВН. То же самое было на всех территориях, присоединенных к СССР по соглашению с Гитлером (Пакт Молотова-Риббентропа), и еще более карательно в "гуманитарно освобожденных" странах (по мнению Путина) Восточной Европы в конце Второй мiровой войны. (См. об этом статью И.А. Ильина.)
В числе депортированных из Риги накануне советско-грманской войны был немецкий философ-русофил Вальтер Шубарт, автор книги "Европа и душа Востока", женатый на русской эмигрантке. Через год он погиб в советском лагре в Казахстане.