Маленький чеховский шедевр «Ванька» обычно рассматривается литературоведами с точки зрения «бичевания социальных язв». Считается, что его концовка якобы подчеркивает и сгущает нависшую над Ванькой безысходность.
Но вчитаемся ещё раз в заключительные абзацы рассказа:
"Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:
На деревню дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил: "Константину Макарычу". Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу...
Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель...
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам... Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом..."
Между прочим, в советских хрестоматиях этот чеховский финал часто отсутствовал, и рассказ завершался по воле методистов-цензоров фразой: «На деревню дедушке». Константин Макарыч не должен был получить письмо внука даже в Ванькином сне.
Очевидно, что советские толкователи Чехова смутно чуяли какой-то нежелательный подвох в чеховском завершении. И отнюдь не случайно.
Рассказ «Ванька» впервые был опубликован в «Петербургской газете» 25 декабря 1886 года, в отделе «Рождественские рассказы». Уже одно это совершенно преображает восприятие чеховского текста.
Ведь на самом деле перед нами сюжет о светлом рождественском чуде.
Использование приёма «вещего сна» отнюдь не редкость в русской литературе. Достаточно вспомнить «Евгения Онегина» и «Гробовщика». Вот и у Чехова реальность рождественского чуда мощно вторгается в реальность художественного текста. Именно поэтому чеховский рассказ заканчивается вовсе не описанием адреса получателя («На деревню дедушке»), не статичным изображением заснувшего Ваньки (и тем более не зловещим описанием его «безнадежной» судьбы, что вообще невозможно в святочном рассказе), а сценой чтения его письма Константином Макарычем. Здесь важно принять во внимание, что действие происходит "сейчас", в настоящем времени, и это дополнительно придаёт ему статус действительно происходящего, а не только возможного события. По-видимому, концовку рассказа следует понимать так, что рождественские «почтовые тройки с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами», которые развозят письма «по всей земле», не миновали и деревню Константина Макарыча...
Источник: Есаулов И. А. «Ванька» А.П. Чехова как рассказ о рождественском чуде.
Добавлю ещё, что это — рождественский рассказ, что резко меняет контекст. Сон — как обещание чуда. Для позитивиста Чехова - это максимум того, что он мог себе позволить в этом жанре).
Чехов никогда никого и ничего не «бичевал». Он был художник действительности, а не её палач.
Редко кто может написать о детских страданиях без сентиментальных соплей. У Чехова получилось. Сон — это именно та концовка, которая выводит рассказ за пределы "обличительной литературы" и делает его произведением литературы, шедевром.
В то время не было ни одной страны в мире, где бы свой Ванька Жуков не мог бы написать подобное письмо. А рассказ — не призыв к смене общественного строя, а апелляция к человеческому сердцу, к любви.
В ЖЖ мне пишут:
"Уж не знаю, как Антон Павлович додумывал, а в нашей семье сохранился рассказ о письме пришедшем деду в начале тридцатых с русского севера от его тамошнего друга ("Дерсу"), который прежде был у деда в гостях.
На этом письме кроме слова "Москва" не было ни одного названия, все описательно. А жили мы тогда далеко от вокзала, у Симонова монастыря. Так вот: дошло письмо".
От Сергея Цветкова
Источник
