Великие бедствия и опасности вызвали мобилизацию консервативных элементов русского общества и повели их на защиту жизненных интересов русского народа, русского государства и русской культуры.
Не политические «староверы», не «поклонники застоя», «деспотичного режима» или «бюрократии» могут отзываться на такие национально-государственные задачи, но именно граждане, способные разумом и сердцем внимать велениям гражданского долга.
Против захватных вожделений инородцев, против разрушительного процесса изменения удельного веса национальностей в русском государстве—консервативные элементы русского общества выставили исторический принцип русской государственности, именно самодержавие, единственный принцип, пригодный для политического синтеза множества национальностей различного удельного веса, удерживаемых в равновесии только этим принципом.
Против разрушительных, антикультурных влияний космополитизма, против обезличения русского народа, русские люди выставили принципы православия и русской народности, ибо космополитизм, по существу своему, столь же атеистичен, как и враждебен национальной основе государства (Киевлянин № 324, 1906 год).
Вот, в сущности, весь ответ на вопрос: почему русские патриотические союзы в политических своих программах, прежде всего, говорят о религии, о православии.
Обычное, ходячее возражение против усвоения такой силы вопросам религиозным состоит в том, что говорить о религии составляет задачу обществ чисто-религиозных, а не политических, что никто и никогда не станет бороться против религии, какая бы партия ни возобладали в государстве, ибо, даже по учению социализма, религия есть частное дело, снисходительно разрешаемое в будущем новом государстве для желающих. Не станем подробно говорить о том, что религия для верующего человека есть прежде всего Истина, прежде всего путь личного спасения, и что такое безразличное или хотя бы и снисходительное и только терпимое отношение к ней со стороны государства, как это государство в идее представляется верующему, непонятно, недопустимо и невозможно. Ведь, по убеждению религиозных людей, царство земное, человеческое, есть только средство и путь к царству Божию… Но и по существу, с точки зрения вполне объективной, принцип отстранения государства от религии народа является ; чисто-идеологическим, совершенно необоснованными, он противоречить опыту веков, свидетельству истории, хотя и прикрывается постоянно со стороны его горячих защитников мнимо научными соображениями. На практике такой принцип приводил всегда и неизбежно от безразличного отношения к религии к гонению против неё, раскалывая цельность духовного миросозерцания народа; в общественных же настроениях он совершенно лишит почвы и опоры закон и власть и подорвет в конец всякую нравственность. Здесь не помогут ни научные построения морали, ни преподавание её в школах: за отсутствием внутренних властных побуждений к соблюдению и признанно единых и общих нравственных норм человеческого поведения, придется обратиться к единственному способу удержать общество в пределах закона и порядка—к воздействию только страха и безпощадного насилия.
Но это значило бы гальванизировать труп.
В конце концов, неизбежна гибель всякой культуры, государственности и общественности, полное торжество абсолютной анархии.
Конечно, государство не может ни создать, ни направлять веры: эта область есть по преимуществу область свободы. Но ведь инстинкт религии и даже проявления его в тех или других формах существуют раньше создания государства, которому, напротив, самому приходится определяться под воздействием веры народной. Это—безспорный исторически факт.
Наука, например, составляет так же область свободы, как и вера. Науки также государство не может создать, ибо инстинкт познания и истины дан раньше Государства. Соберите обезьян самых высших пород и попробуйте путём какой угодно выучки создать из них общество с религиозными и научными учреждениями. Это невозможно за отсутствием духовных основ для такого рода явлений. Но раз такие основы есть, раз инстинкты религии и научного познания вложены в человека прирожденно и помимовольно, государство не может их игнорировать, хотя бы этого и хотело. Итак,— продолжаем аналогию,— наука есть область свободы, как и вера. „Однако, мы видим, как велики заботы государства об учреждениях, где зреет наука: об университетах, академиях, библиотеках, музеях и т. д. То же самое, при логичности государственной мысли, естественно видеть и в отношении к религии» (Л. Тихомиров: Государственность и религия. Книгоизд. „Верность”).
Никто не станет утверждать, что общество, составленное из порочных членов, может быть счастливым при каком бы то ни было устройстве. Никто не станет отрицать, что человек существует раньше закона, что люди вначале создают закон и формы жизни, а закон уже потом, в свою очередь, воздействуете на людей. Никто не станет сомневаться в том, что низменные, животные инстинкты в человеке, не сдерживаемые никакою внутреннею обязательною силой (о внешних карах не говорим, они бьют по ветвям, I не по корню), неизбежно обратят жизнь в ад при всяких государственных и общественных порядках.
Но такою внутреннею обязательною силою может быть только религия, ничто иное.
Нравственность может покоиться только на религиозных основаниях,—это голос народа и народов, могучий голос внутреннего свидетельства человеческого духа, которого никогда не победят никакие софизмы так называемой автономной морали.
Когда в Харькове сын-студент стреляет в родного отца отравленными пулями и потом бежит; когда в течение короткого времени добровольцами, мнящими себя героями, убиваются один за другим несколько государственных деятелей,— то справедливо усомниться в действии автономной морали и даже в действии самой совести, которая, несомненно, формально человеку прирождена, но, по внутреннему содержанию своему, конечно, нуждается в руководстве иного агента, каковым и может быть опять только религия. Так, ведь, и научный инстинкт формально прирожден человеку, но объем познаний и их направление и содержание разнообразятся до безконечности, а без воздействия со стороны, в смысле пополнения его содержанием, инстинкт познания остается чистою потенцией.
И как не понять, что та самая сила, лишенная нравственной опоры, которая теперь проявляется в убийствах не согласных с теми или иными воззрениями лиц, не уничтожится после того, как убийства, допустим, и в самом деле принесут какой-либо новый строй жизни?! И в новом этом строе будут правители и распорядители, найдутся несогласные и с их воззрениями и действиями; при отсутствии внутренне обязательного голоса религиозной совести, в борьбе с ними рука так же легко протянется к бомбе и револьверу, как она протягивается теперь, а в фанатизме, в побуждениях и способах самооправдания и даже возвеличения себя до степени героя никогда недостатка не будет.
Идеализация порока и преступления вовсе не редкость. Это мы видели у древних, которые возводили разврат в средство богоугождения; это видим и у современников, которые то воспевают „обаяние зла» и „цветы порока» в декадентстве; то в героях Горького, любовно-выписанных, свободных от всяких „условностей», под которыми понимают чаще всего вечные нравственные основы, видят грядущих обновителей нашей общественности; то, наконец, повторяя иезуитство, проповедуют „святой обман» и, молчаливо соглашаясь с тем, что „цель оправдывает средства», в политических убийцах видят нечто достойное хвалы.
Так будет всегда, и еще в более уродливых формах, если у нас не будет того необходимого правила, которое дается нам в религиозном чувстве, как оно формировалось исторически, скрепляя и объединяя народ в единстве исповедания, обряда и устроения жизни, то есть в Церкви.
Нужно прежде всего знать, что добро и что зло. При разнообразии ответов на этот вопрос со стороны ума человеческого, при неопределенности и неясности указаний и при слабости принудительной силы совести,— ясное и определенное решение и полный свет в эту область внесет только религия.
Нужно иметь побуждения к добру. При безконечных спорах о принципах жизни, построенных на началах приятного или полезного, при полной непригодности систем современной утилитарной морали, при отсутствии указаний точного содержания в понятии долга, только религия даст искомые побуждения к добру, высшие и низшие, доступные для всех людей, всех степеней умственного и нравственного развитая.
Нужны силы к выполнение добра, дающие возможность восторжествовать добрым стремлениям в человеке над инстинктами и стремлениями противоположными, эгоистическими, животными. История человечества безошибочно указала и силы эти только в религии, которая одна вдохновляла людей на величайшие подвиги, осмысливала, просвещала и освещала самый патриотизм и всякое геройство.
Так, вне религии, по нашему убеждению, невозможны ни культура человечески достойная и одухотворенная, ни государственность и общественность прочная и осмысленная. Для существования государства нужна определенная территория для поселения, и в той же самой мере необходима религия народа. Патриотические русские союзы, ставя православие во главу угла своего политического исповедания, делают это не по „тактическим соображениям», столь ныне принятым,—по которым о религии, скрепя сердце, именно умалчивают левые политические партии,—а по глубокому убеждению в истине, спасительности и исключительной духовно-культурной силе религии.
Будучи хранилищем русского национального чувства, веруя в мировое историческое призвание России, видя оправдание этой мистической веры в указаниях истории и в назревающих будущих построениях мировой жизни, разделяя со всем народом его заветные чувства и стремления, зная, что только язык религиозно нравственных убеждений и упований есть общий и всем понятный язык на Руси, признавая и почитая прошлое и на нем возводя будущее,— мы не можем отойти от народной веры и не можем о ней умолчать, в ней мы и лично для себя видим истину, путь спасения, и в то же время видим в ней и единственный путь благоустроения и спасения народа и его земного царства. В православии и в указываемых им вечных запросах и задачах человеческого духа,—в православии мы отыскиваем и оправдываем само государство со всем тем, что составляет неизбежное odium всякого государственного бытия, осмысливаем и оправдываем и власть, и самую народность.
В час, когда мы отказались бы от знамени православия, мы тем самым отреклись бы от всех прочих наших принципов, нами защищаемых, и от самого нашего политического существования.
Мы обратились бы тогда всем народом в безформенную и ничем внутренне не управляемую массу, в которую вновь творческим актом нужно было бы вдунуть дух животворящий.
Но в поисках источников этого всеоживляющего духа мы опять т неизбежно пришли бы к одному и единственному: святая вера, святое православие.
О. Иоанн Восторгов
Слово в день преподобного Сергия 5 июля 1907 года; сказано в храмовой праздник в церкви преподобного Сергия, что на Большой Дмитровке в Москве.
Источник: Полное собрание сочинений протоиерея Иоанна Восторгова : В 5-ти том. - Репр. изд. - Санкт-Петербург : Изд. «Царское Дело», 1995-1998. / Т. 3: Проповеди и поучительные статьи на религиозно-нравственные темы (1906-1908 гг.). - 1995. - 794, VII с. - (Серия «Духовное возрождение Отечества»).
