Русский язык теряет совесть

На этом фоне усиливаются атаки обновленцев и на сокровищницу православного духа – церковнославянский богослужебный язык

 

Современные либерально-демократические средства массовой информации взяли жёсткий курс на снижение народной нравственности. Это ярко проявляется, в частности, в отношении языковых проблем, и, главным образом, касается русского литературного языка.

Уже можно со скорбью отметить, что из народной массы ушло традиционное устное семейное чтение по вечерам, имеющее огромное значение в воспитании детей и укреплении семьи. Навык писать письма фактически утрачен, потому что его вытеснила техника: вездесущий телефон – и стационарный, и мобильный, а также интернет. А если исчезает навык писать, значит, уходит прилежание, усидчивость, словотворчество, сокращается словарный запас, примитивизируется речь.

Из радио ушли старые, “классические” дикторы с их правильной русской речью, поставленным голосом, верными интонациями. Вместо них эфир заполнили суетливые  картавые текстовки на какой-то смеси одесского жаргона и иностранных искажённых заимствований. В свою очередь, радио потеснил телевизор, где язык ещё более вырожден, поскольку его заменяют типовые рекламно-лозунговые видеоряды.

С одной стороны, русский язык недопустимо урезается, становится примитивным, схематичным, бедным и пошлым. Большой массив чисто русских понятий забыт и вытеснен иностранными словами, в результате чего язык становится уже не совсем русским.

С другой стороны, привычные понятия умышленно заменяются иноземными с неопределённым смыслом и сниженной или завуалированной нравственной окраской. Например, простая встреча именуется саммитом, согласие – консенсусом, наёмный убийца – киллером, блудница – путаной. Извращенцы и содомиты ласково называются людьми “с нестандартной сексуальной ориентацией”, причём эта “ориентация”, оказывается, тоже имеет “права” и крикливо заявляет о них!

Всё это приводит к тому, что русский язык теряет совесть и может вскоре совсем утратить свою великую роль учителя, воспитателя, носителя культурных и духовных традиций, словесной модели мира русского человека.

Неудивительно поэтому, что либеральные веяния проникают и в церковную среду и не оставляют без внимания также и церковно-славянский язык, понимая, что это – сокровищница духа, которую им непременно надо сокрушить.

Удивительно другое, что дискуссии “о реформе церковно-славянского языка” находят сочувственный отклик и в русской патриотической прессе, и в среде воцерковлённых людей, и даже среди части православного духовенства.

С этой точки зрения хотелось бы поделиться впечатлениями от двух характерных, можно сказать, знаковых, статей, недавно появившихся в газете “Казанский собор” (№ 5 за 2006 г.): архимандрита Ианнуария (Ивлиева) и диакона Иоанна Реморова. Полагаю, что наряду с дискуссиями “профессорского” уровня общую картину могут и должны дополнить также и “голоса из народа”.

В этих статьях аргументы обновления церковного языка сводятся, в основном, к следующему (выделено курсивом).

1.Единого языка Церкви нет, в Церкви используются разные языки, можно говорить о языке Писания, литургическом языке молитвы и церковной поэзии, языке богословия, проповеди, бурсацком жаргоне. Странно, что автор не упоминает заодно язык обновленцев, язык экуменистов.

2.Церковно-славянский язык стал чем-то сакральным, а тем самым противоречащим одному из важнейших достижений христианства.

3.Христианство всегда передвигалось из одной языковой сферы в другую.

4.“Христианство как поклонение в духе и истине не может быть фиксировано ни в какой лингвистической форме” (Ивлиев).

5.Церковно-славянский язык непонятен большинству людей.

6.“Именно церковный язык стал одной из главных причин того, что теперь русский народ нуждается в новом Просвещении и Крещении” (!!) (Ивлиев).

7.“Для мира, что бы там ни говорили, этот язык сейчас (как, впрочем, и прежде) – прекрасная глоссолалия(! т.е. болтовня), нечто туманно-возвышенное” (Ивлиев).

8.Современный русский язык “невероятно обогатился” (!) (Ивлиев).

По всем этим позициям стоит порассуждать.

Если “единого языка в Церкви нет”, это ещё совсем не значит, что надо менять коренной и фундаментальный. Единого языка формально нет, но вокруг церковно-славянского сложился единый церковный языковой корпус, обладающий непротиворечивостью, гармонией, закрепившийся практикой и традицией, а, следовательно – единством фактическим, а не умозрительным. И конечно, притягивать сюда бурсацкий сленг в качестве контраргументации – явная натяжка.

Церковный язык, как и любая система, иерархичен. Точнее говорить не о разных языках, а всего лишь о различных языковых формах. Иначе в духовных академиях и семинариях не ограничивались бы изучением только церковно-славянского, греческого и латинского.

В любой сфере деятельности, в любой науке существуют различные языковые формы: есть язык специальный, профессиональный – и есть разговорный, популярный. Например, в математике, физике есть язык доклада нобелевского лауреата, и есть рабочий язык лаборатории. И тот, и другой правомерны, и в рамках своей науки органично и мирно соседствуют, являясь, по существу, вариациями единого языка данной науки. Иначе у этих “разных языков” была бы разная аксиоматика, разные словари и правила словообразования и словосочетания.

С другой стороны, даже если в Церкви используются различные языковые формы, из этого никак не следует необходимость уничтожения старейшей и богатейшей из них. И если, как пишет автор, церковно-славянский обладает “непревзойдённой красотой”, то зачем снижать её, зачем искать другую красоту?

Значительную часть своих рассуждений автор уделяет критике сакральности (в своём понимании) церковно-славянского языка. По его мнению, сакральность – нечто запретное для непосвящённых, нечто магическое и рассчитанное на узкий круг “жрецов и адептов”. Такому значению истинное христианство, действительно, чуждо и никогда не занималось конструированием “секретных” языковых форм и не пыталось отгораживаться ими от иных верований. Может быть, только в католичестве можем мы проследить некоторую сакрализацию латинского языка, приведшую (в средние века) к определённой напыщенности и отграничению “своих” от “чужих”.

Восточное же христианство никогда не окружало себя тайнами и магизмом, и понятие “сакральности” в христианских “координатах” может быть истолковано всего лишь как “отношение к религиозному культу, ритуальности, обрядовости; отношение к чему-либо как к священному”.

В этом и только в этом смысле церковно-славянский язык действительно “сакрален”, т.е. освящён, потому что, в самом деле, нельзя говорить с Богом блатным языком, языком улицы или одесских торговых рядов. Нужна внутренняя собранность, самодисциплина, некоторое самопонуждение для вхождения в сферу богообщения и богослужения. А это не так уж и сложно, тем более, что тужиться и изобретать какой-то “высокий штиль” не нужно – со времён святых Мефодия и Кирилла нам уже дан для пользования чудесный, воистину Божий, дар – церковно-славянский язык. И в течение тысячи лет он стал освящённым, поистине священным, потому что на нём читали Священное Писание, молились, слагали песнопения, службы, акафисты многие и многие подвижники и святые. И было ли хоть одному из них знамение или явление о необходимости реформы церковно-славянского языка?

“Сакральность” (в понимании автора) опровергается многими фактами жизни Церкви:

- православные священники никогда не делают тайны из церковно-славянского языка и всегда готовы объяснить прихожанам трудноуловимый для них смысл;

- в Православной Церкви никогда не было деления на “посвящённых” и “профанов” по критерию владения церковно-славянским языком;

- проповеди в храме всегда произносятся на обычном русском языке;

- существует масса словарей с разъяснением значений церковно-славянских слов;

- для любого желающего существуют курсы по изучению церковно-славянского языка;

- многочисленные толкования священных текстов изданы на русском языке, и т.д.

Автор ссылается на С. Аверинцева: “Под знаком перевода, передвижения из одной языковой сферы в другую христианство стоит с самого начала”. И далее делает вывод: “Христианство, как “поклонение в духе и истине”, не может быть фиксировано ни в какой лингвистической форме”. Логика своеобразная.  А как же начать поклонение ребёнку, молодому человеку, не услышав, не прочитав о Христе сведений, выраженных через язык? (Мария Египетская – редчайшее исключение, да и то она всё-таки жила в христианской среде и что-то об этой вере слышала).

Да, христианство передвигалось из одной языковой сферы в другую, от одного народа к другому – и тем не менее в каждом народе останавливалось, укоренялось и именно фиксировалось в конкретной лингвистической форме. Добросовестные переводы не порочат дух и смысл Писания – ведь это и есть миссионерская функция.

Само состояние души человека, поклоняющегося в духе и истине, может быть, и трудно выразить какими-либо словами, но попытка, стремление передать это другим, например, в процессе воспитания – детям, в процессе обучения – ученикам, в историческом описании – потомкам, – вполне возможны и даже необходимы в конкретном языке и в конкретной языковой форме.

Никто не запрещает русскому православному выражать своё благоговение на русском литературном языке, но очень многие русские святые и молитвенники в моменты божественного вдохновения совершенно естественно и органично использовали именно церковно-славянский. И то, что в XIX веке, как пишет диакон И. Реморов,  появились виртуозы, владевшие искусством “сочетания библейского слога с общенародным”, свидетельствует не о том, что  принижался церковно-славянский язык, а о том, что таким способом возвышался и обогащался язык светский.

В рассуждениях реформаторов о церковно-славянском языке нередки выражения типа: “он был вроде бы и понятным и одновременно непонятным”, “таинственная невнятность”, “нечто туманно-возвышенное”, – говоря проще: такой язык народу непонятен. Странно, но эти аргументы священнослужителя поразительно сходятся с шаблонными “обвинениями” Церкви неверующими интеллектуалами: народ пошёл бы в Церковь, но язык непонятный, надо перейти на обычный русский. Трагикомическая ситуация: 70-80-летние старушки “лингвистических неудобств” в храме не испытывают, а невоцерковлённой интеллигенции, видите ли, “некомфортно”! Интересно, а когда эта интеллигенция едет в длительную командировку или на жительство, например, в Англию, она что, тоже требует, чтобы англичане переходили на обычный русский язык? Или, скрепя сердце, всё же погружается в учебники, словари и разговорники?

А люди в Церковь идут. И с каждым годом всё больше, несмотря на то, что вхождение в Церковь непросто. Для новоначальных оно, в самом деле, сходно с поездкой в незнакомую страну. Оно требует и терпения, и смирения, и прилежания, в частности, в овладении языком молитвы и богослужения. И все, кто прошёл этим путём, опытно знают, что “затраты окупаются сторицей”! Через покаяние, через личное обращение к личному Богу, через непосредственное участие в богослужении – и умом и сердцем – надо понять и почувствовать, что церковно-славянский язык в Церкви – не каприз, не прихоть, не средство отгородиться от непосвящённых, а именно та духовная красота и духовная основа, которая скрепляет всё. И тогда кажущийся “непонятным” язык станет естественным и необходимым. Как правило, после четырёх полностью и со вниманием “выстоянных” служб смысл 60-70% текстов становится ясным. В дальнейшем следует обратиться к печатным изданиям и толкованиям, к церковно-славянскому словарю, в настоящее время такой литературы издаётся много. Было бы желание!

Следующий тезис способен повергнуть в шок: “В известном смысле именно церковный язык стал одной из главных причин того, что теперь русский народ нуждается в новом Просвещении и Крещении”. Просвещении – может быть, только не новом, а возрождённом. А какого “нового” Крещения желает автор? И чем провинилось “старое”, каноническое Крещение? И каким образом тут замешан церковно-славянский язык? Если он способен настолько напугать нерадивых прихожан, любящих комфорт и дешёвую доступность, то для Церкви это только благо – и пусть таких  в её лоне будет меньше! Невоцерковлённые интеллектуалы часто твердят: церковь должна то, церковь должна это… Пора бы чётко понять: Церковь никому ничего не должна. Это мы должны соответствовать Церкви и образу Божию. А если кто-то жаждет “нового” Крещения, стоит задуматься: не обновленчество ли это в чистом виде?

И, словно возрождая древние разногласия в общинах, вызванные непониманием духовного содержания Христова учения, автор утверждает (правда, с оговоркой на своё личное мнение), что “христианство на Русь пришло в форме речи александрийца Аполлоса, а не тарсянина Павла”. Это, конечно, его личное мнение, но на это есть чёткий ответ самого апостола Павла: “Я насадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог” (1 Кор.3:6)

Ещё одно странное утверждение: церковно-славянский язык назван “прекрасной глоссолалией”. И ведь как категорично заявлено: “Для мира, что бы там ни говорили, этот язык сейчас (как, впрочем, и прежде) – прекрасная глоссолалия, нечто туманно-возвышенное”. А “глоссолалия” - это с греческого “язык” (glossa) плюс “болтовня, пустословие” (lalia), т.е. произнесение безсмысленного сочетания звуков наподобие связной речи. Вот как раз “прекрасный” пример, как за наукообразным иностранным “туманом” скрывается неуважение к святыне.

И, наконец, последнее, на что хочется обратить внимание. Предлагая в качестве замены церковно-славянского языка русский язык, автор всё же сетует: “Этот язык, укоренённый в церковно-славянском, и через последний соединённый с великой речевой культурой эллинизма, – этот язык сейчас утратил свою фонетическую величавость и непревзойдённую музыкальность литургических текстов, он утратил также множество нюансов в морфологии, он до неузнаваемости изменил семантику сотен слов. Но в то же время за последние два столетия он и невероятно обогатился (!). Так что приобретения вполне способны компенсировать утраты”. Вот это очень сомнительно. Ведь язык действительно слишком много утратил. А чем же он так “невероятно обогатился”? Последние два столетия характерны как раз обмирщением языка, насыщением его понятиями чисто светскими, часто заимствованными за границей. Первая половина XIX  века отмечена франкоманией, англоманией, масонством. Вторая половина характерна нигилизмом, нарастающим безбожием, веянием революции. Начало XX века – декаданс, упаднические изыски, затем волна революции, ломка русского языка под дулом маузера, дальше – накат суконного слога партийных директив и собраний, распространение “канцелярита”. Конец XX столетия – шквал торгово-закупочных западных терминов: дилер, брокер, киллер, ваучер, шоп, бутик, дефолт, провайдер… И всё это – невероятное обогащение языка?!

Великий русский религиозный философ И.А. Ильин, размышляя о русском национальном воспитании, выделил десять сокровищ, которыми следует обогащать ребёнка, и на  первое место поставил язык: “Язык вмещает в себе таинственным и сосредоточенным образом всю душу, всё прошлое, весь духовный уклад и все творческие замыслы народа … В семье должен царить культ родного языка: все основные семейные события, праздники, большие обмены мнений – должны протекать по-русски; очень важно частое чтение вслух Св. Писания, по возможности на церковно-славянском языке, и русских классиков, по очереди всеми членами семьи хотя бы понемногу; очень важно ознакомление с церковно-славянским языком, в котором и ныне живёт стихия прародительского славянства”.

Нет, не удаётся связать концы с концами господам реформаторам. Посягая на великий церковно-славянский, они обнаруживают свою несостоятельность. Если реформы и допустимы, то совсем с другого конца: не язык Церкви, а самих себя надо перестраивать, преодолевая леность, теплохладность, переходя от эвдемонии к сотериологии, от погони за счастьем к духовной жажде спасения.

Но самое главное: посягая на церковно-славянский язык, реформаторы тем самым посягают на саму Церковь православную, это должно быть ясно. Какие же горящие угли они собирают на свои лихие головы! Высокое священноначалие должно дать адекватную оценку таким реформаторским потугам. Иначе – в Социальной концепции Русской Православной Церкви чётко сказано, что на явно богоборческие действия миряне могут ответить неповиновением – мирным, но грозным. И если реформаторский зуд в Церкви не будет прекращён “сверху”, мы, миряне, сами прекратим его “снизу”.

Воистину – “нужда бо есть приити соблазном; обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит” (Мф. 18:7).

Н.И.Поздняков
http://www.rusprav.org/2006/new/134.htm

---