«Мы не в изгнании – мы в послании!»
Столь уникальное явление, как русская эмиграция – плод не только российских, но и міровых катаклизмов XX века, которые имеют свой внутренний смысл. Лежащие в их основе духовные причины определили и сущность Русского Зарубежья – как духовной реакции на эти катаклизмы. Осознанный эмиграцией смысл собственного существования и превращается для нее в миссию.
Таким образом, миссия у русской эмиграции возникла не потому, что эмигранты захотели ее себе иметь. А потому, что от нее невозможно было уклониться – разве что перестав быть самими собой.
Авторы, писавшие о миссии русской эмиграции, поначалу подчеркивали тот ее аспект, что – несмотря на поражение в гражданской войне – миллионы русских людей проявили непримиримость к большевицкому режиму, к его идеологии, показав міру, что он противоречит подлинным русским ценностям, традициям, русскому самосознанию. Это были 1) миссия спасения русской чести и 2) миссия непримиримости к силам разрушения и зла. В этом же содержалась и 3) миссия свидетельства міру о сути этого зла, грозившего тогда всему человечеству. «Мы не в изгнании – мы в послании!» – было сказано об этом в 1920-е годы.
Именно в этих трех аспектах видел смысл существования Русского Зарубежья И. Бунин в своей знаменитой речи "Миссия русской эмиграции" (1924 г.)[1]:
«...мы так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь безплодной, безсмысленной гибелью, ушли на чужбину...
Миссия – это звучит возвышенно. Но мы взяли и это слово вполне сознательно, памятуя его точный смысл... Нас, рассеянных по міру, около трех миллионов. Исключите из этого громадного числа десятки и даже сотни тысяч попавших в эмигрантский поток уже совсем несознательно, совсем случайно; исключите тех, которые, будучи противниками (вернее, соперниками) нынешних владык России, суть однако их кровные братья; исключите их пособников, в нашей среде пребывающих с целью позорить нас перед лицом чужеземцев и разлагать нас: останется все-таки нечто такое, что даже одной своей численностью говорит о страшной важности событий, русскую эмиграцию создавших, и дает полное право пользоваться высоким языком. Но численность наша далеко не все. Есть еще нечто, что присваивает нам некое значение. Ибо это нечто заключается в том, что поистине мы некий грозный знак міру и посильные борцы за вечные, божественные основы человеческого существования, ныне не только в России, но и повсюду пошатнувшиеся.
Если бы даже наш исход из России был только инстинктивным протестом против душегубства и разрушительства, воцарившегося там, то и тогда нужно было сказать: "Взгляни, мір, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков; перед тобой миллион душ, облеченных в глубочайший траур, душ, коим было дано видеть гибель и срам одного из самых могущественных земных царств и знать, что это царство есть плоть и кровь их..."
...Сотни тысяч из нашей среды восстали вполне сознательно и действенно против врага, ныне столицу свою имеющего в России, но притязающего на міровое владычество, сотни тысяч противоборствовали ему всячески, в полную меру своих сил, многими смертями запечатлели свое противоборство – и еще неизвестно, что было бы в Европе, если бы не было этого противоборства...».
Мір, правда, не очень хотел слушать о преступлениях тоталитарного режима, полагая, что «торговать можно и с людоедами» (знаменитая фраза Ллойд-Джорджа). «Мір отвернулся от этой страждущей России», – продолжал Бунин. – Европа «спокойно смотрит на русские "внутренние дела", то есть на шестилетний погром, длящийся в России, и вот дошла уже до того, что узаконяет этот погром»; «...кошмар этот... тем ужаснее, что он даже всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при попустительстве всего міра, который уж давно должен был бы крестовым походом идти на Москву».
«Но тем важнее миссия русской эмиграции, – утверждал Бунин: – ...миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия» врагов России и в ожидании дня, «когда Ангел отвалит камень от гроба ее... Говорили на древней Руси: "Подождем, православные, когда Бог переменит орду". Давайте подождем и мы. Подождем соглашаться на новый "похабный" мир с нынешней ордой».
Бунин, как и большинство, не мог предполагать, что ожидание затянется на три четверти века. Эти слова произносились в надежде на неминуемое падение большевиков, в полемике с теми, кто был готов «признать реальности» и пойти им на поклон. Для многих, однако, этим миссия нашей эмиграции исчерпывалась и свелась к традиции ежегодных Дней непримиримости (7 ноября) и к свидетельству перед равнодушным міром...
Некоторое влияние на мір наша эмиграция тем не менее оказала: не политическое влияние на сильных міра сего, а культурное, философское, религиозное – на узкий круг тех, кто готов был ее услышать. Один из них, немецкий философ В. Шубарт писал в 1938 г. в книге "Европа и душа Востока":
«...событие эпохального значения: русская эмиграция. Она, хотя это сейчас и мало кто видит, является для взаимоотношений Востока и Европы, а следовательно и для духовной судьбы Запада чем-то более даже значительным, чем тот поток людей с классическим образованием, который с 1453 года, с занятием турками Константинополя, хлынул в Европу... Три миллиона восточных людей, принадлежащих большей частью к духовно ведущему слою, хлынули в европейские народы и возвестили им культуру, которая до того времени Западу была почти неизвестна и недоступна. Это событие должно вызвать такие последствия, результаты которых станут ясными лишь спустя десятилетия»[2].
Из этого влияния, в частности, родилась книга Шубарта, цель которой: «европейское самопознание путем контраста» с русским самосознанием. Он остро чувствовал, что русская эмиграция выражает некое важное призвание России по отношению к Европе:
«Именно из глубины своего безпримерного страдания будет Россия черпать столь же глубокое знание человека и смысла его жизни для того, чтобы возвестить это знание всем народам земли. Русский человек обладает для этого душевными предпосылками, которых нет сегодня ни у одного европейского народа. В нынешней своей форме западно-восточная проблема представляется как проблема обновления человечества, как возможность одухотворения Запада – Востоком, как призыв восстановить человека в его праначальном единстве, как задание создать совершенного человека»[3].
Разумеется, эта проблема на Западе осознана лишь единицами; но и единицы не дают угаснуть этому устремлению. Возможно, русская эмиграция была лишь предтечей того «света с Востока», который от нее ждал В. Шубарт и который может дать лишь будущая возрожденная Россия. Но есть и более зримое выражение этой миссии эмиграции – укоренение Православия в тех странах, где его раньше не было. Эту миссию можно назвать "миссией зерна" («если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» – Ин. 12:24). Так, переставая быть русской, наша эмиграция "умирала" для России и давала плод, обогащая иностранный мір.
В том числе и конкретным вкладом в его мощь и благосостояние – какой, например, внесли изобретатель телевидения В.К. Зворыкин, создатель высокооктанового бензина В.Н. Ипатьев, социолог П.А. Сорокин, нобелевские лауреаты физик И.Р. Пригожин и экономист В.В. Леонтьев, сотни других ученых с міровыми именами[4]... Иногда этот вклад в чужую жизнь приобретал символически-драматические черты, когда, например, в горячих точках планеты, в столкновении двух сверхдержав и двух идеологий, поливали друг друга огнем вертолеты двух русских конструкторов, Миля и Сикорского...
Но основное внимание в этой книге уделено смыслу русской эмиграции в ином аспекте: в чем заключалась и заключается ее миссия не по отношению к собственной совести, не по отношению к приютившему ее Западу, а по отношению к своей стране. То есть – чем эмиграция была и может быть полезной для возрождения России.
Русская эмиграция оказалась безпрецедентным явлением не только для внешнего міра – как предупреждение о міровом наступлении коммунизма; и не только потому, что она существует как политический феномен уже три четверти века. Она уникальна и для своей страны – потому, что уникальна ситуация, сложившаяся на родине: впервые в истории была предпринята попытка переделки человека, переделки самого бытия, попытка устроения человеческого общества на утопических принципах, в которые человек не вмещается и его можно втиснуть только насилием – отсюда такие невиданные жертвы и разрушения. (По подсчетам проф. И. Курганова, за 1917–1953 годы от гражданской войны, репрессий, искусственного голода Россия недосчитывает 66 миллионов человек; всего же, учитывая потери в советско-германской войне, за этот период страна недосчитала 110 миллионов[5].)
В этих условиях, когда на родине было провозглашено истребление традиции и национального самосознания, на долю тех представителей народа, которые оказались пусть в чужих странах, но в сфере большей свободы и хотя бы частично сохранившихся традиционных ценностей – выпала труднейшая задача: продолжить, в меру возможностей, духовное творчество своей нации.
Именно поэтому принято вести отсчет волн эмиграции лишь с 1917 года, хотя и до революции имелась большая эмиграция из Российской империи в США – но она была преимущественно нерусской и имела экономические причины. Только с революции появляется русская эмиграция, которая начинает выполнять совершенно новые функции. Если рассматривать значение эмиграции для России, то этих функций можно выделить тоже три.
Первая функция – сохранить память о дореволюционной России и ее национальное самосознание, стать в меру возможностей как бы "блоком памяти" своей нации. Сохранить за пределами родины малую Россию – первое время эмиграция именно так и понимала свою миссию. Эту функцию эмигрантская литература выполнила в достаточной мере: множество мемуаров и художественных произведений, наряду с русской классикой, запечатлели ту российскую цивилизацию, навсегда утраченную, и сохранили ее духовные ценности... Огромную роль в этом сыграла православная Церковь – именно она стала духовным стержнем русской эмиграции, без чего было бы немыслимо выполнение ни этой функции, ни двух следующих.
Но эта задача самосохранения могла выполняться лишь до тех пор, пока были живы и деятельны люди, которые прежнюю Россию помнили; которые стали преемниками этой памяти. А таких людей становилось все меньше: старшие умирали, новые поколения в своем большинстве ассимилировались на чужбине... Продолжение этой функции было немыслимо без связи с Россией большой.
И в этом заключалась вторая функция эмиграции: помощь тем силам на родине, которые сопротивлялись коммунистическому эксперименту, старались выжить, отстоять традиционные ценности. Наиболее активно это выражалось в стремлении Зарубежья, вместе со здоровыми силами в России, добиваться политических перемен.
В выполнении этой функции можно видеть проявление нравственного долга эмиграции по отношению к Отечеству. Потому что нахождение в лучших условиях, чем твой народ, накладывает определенное моральное обязательство: необходимо оправдание своего нахождения не «с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был» (А. Ахматова). И только жертвенной деятельностью, направленной на свою страну, такое оправдание достижимо.
В политической области эта деятельность проявлялась в разных формах. Сначала преобладали надежды на новый, "весенний поход" Белой армии в Россию – но им не было дано осуществиться. Первая реальная возможность помощи соотечественникам на родине появилась в годы войны, когда на оккупированные гитлеровцами территории устремились эмигранты для отстройки "третьей", русской, силы. Но и эти усилия лишь стоили жизни многим из них, погибшим в нацистских и советских концлагерях... После войны были умножены попытки отстроить в России подпольную освободительную организацию для революции снизу – и опять жертвы без реального результата...
Была ли эта политическая миссия эмиграции безплодна – ведь тоталитарный режим так и не был побежден внешней или подпольной силой, а изжил себя сам? Этот вопрос рассматривается в соответствующей главе книги.
Но уже сейчас можно сказать, что какие бы разные формы ни принимала эта деятельность ради России – ее исходный мотив был именно нравственный, и в этом ее основное значение. Эта часть эмиграции, впрочем, очень малая, превратила свое пребывание в зарубежье не в наслаждение свободой и имевшимися благами, а в вид аскетического служения России. И если максималистские освободительные цели так и не были достигнуты – все же эта деятельность политической эмиграции имела значение для изживания режима, для подготовки будущих перемен.
Во всяком случае, русская политическая эмиграция приложила огромные усилия для создания мірового авторитета зарождавшимся в России силам нравственного сопротивления; для организации им моральной и политической поддержки, для защиты политзаключенных. Еще более ощутимо и плодотворно эта вторая функция эмиграции проявилась в культурной области – в послесталинский период, когда в Русском Зарубежье началось издание книг авторов, живших в России, но не имевших возможности печататься там. Их всемірно известные произведения, получившие свою первую жизнь в эмигрантском "тамиздате" и лишь недавно возвращенные на родину, воссоздают подлинную иерархию в русской литературе этой эпохи.
И, наконец, третья функция эмиграции – творческая: осмысление трагического опыта революции как опыта всемірного; осознание того, на что способен человек в разных общественных системах; раскрытие нового уровня русской идеи – как православного синтеза общечеловеческого опыта. Лишь на основе этого опыта можно осознать и духовное состояние всей человеческой цивилизации, понять грозящие ей новые опасности, увидеть движущие силы всех катаклизмов нашего драматического века.
Георгий Федотов, историк Церкви и публицист (даже если не разделять всех его взглядов), нашел очень удачный образ этому опыту эмиграции: «С той горы, к которой прибило наш ковчег, нам открылись грандиозные перспективы: воистину "все царства міра и слава их" – вернее, их позор. В міровой борьбе капитализма и коммунизма мы одни можем видеть оба склона – в Европу и в Россию: действительность, как она есть, без румян и прикрас»[6].
Эта познавательная миссия русской эмиграции также содержится в распространенном выражении: «Мы не в изгнании – мы в послании!», и ей уделено основное внимание в книге. Соответственно производился и отбор фактического материала – по принципу наиболее сгущенного и символичного историософского содержания.
Для христианина все в міре имеет смысл; в том числе и катастрофы – они дают опыт катарсиса, который, пожалуй, иным образом получить было нельзя. В этом – глубочайший и единственный положительный земной смысл российской трагедии. Он отражен в трудах русского зарубежного духовенства, в котором ведущее место занимают митрополит Антоний (Храповицкий, 1863–1936), митрополит Анастасий (Грибановский, 1873–1965), архиепископ Аверкий (Таушев, 1906–1976), архиепископ Феофан (Быстров, 1873–1940), архиепископ Серафим (Соболев, 1881–1950), архимандрит Константин (Зайцев, 1887–1975) и др. (см. главы 7-8 и том II), а также в религиозно-философских работах таких мыслителей, как Н.С. Арсеньев (1888–1977), Н.А. Бердяев (1874–1948), протоиерей Сергий Булгаков (1871–1944), Б.П. Вышеславцев (1877–1954), протоиерей Василий Зеньковский (1881–1962), И.А. Ильин (1883–1954), В.Н. Ильин (1891–1974), А.В. Карташев (1875–1960), Л.П. Карсавин (1882–1952), С.А. Левицкий (1908–1983), Н.О. Лосский (1870–1965), П.И. Новгородцев (1866–1924), П.Б. Струве (1870–1944), Г.П. Федотов (1886–1951), С.Л. Франк (1877–1950), прот. Георгий Флоровский (1893–1979), протоиерей Александр Шмеман (1921–1983) и др.
Хочется надеяться, что это драгоценное достояние русской культуры, еще практически не открытое культурой міровой, – приобретет и для всего міра новый статус, когда оно будет представлено не от группки эмигрантов, а от имени самой России. Россия его уже вбирает, жадно впитывает, находя в нем ответы на самые насущные вопросы:
«Мы становимся свидетелями удивительного процесса, который предчувствовался лишь очень немногими людьми, а большинству казался просто невероятным: книги, написанные нашими мыслителями в изгнании более полувека назад и напечатанные мизерными тиражами, становятся насущно необходимыми нам сегодня, – подчас они звучат гораздо актуальнее и глубже, чем то, что пишут современные политологи и публицисты...». Авторы этих книг «воспринимаются как наши современники, не только органически вписывающиеся в нынешние дискуссии, но и подчас дающие им то направление, которое приводит к истине». «Это безпрецедентное явление в истории культуры»[7]...
Хотя, конечно, и в этой области не обошлось без трудностей, ошибок и опасных соблазнов (в том числе и у перечисленных знаменитостей) – осваивая наследие русской эмиграции, их тоже нужно знать; им тоже будет уделено внимание в этой книге (том II).
Все три функции были присущи русской эмиграции изначально и дали свои результаты. Конечно, их выполняла очень малая ее часть. В целом наша эмиграция даже в лучшие времена представляла собой незавидное зрелище – нет необходимости это скрывать. Потому что результат в данном случае измеряется не количеством, а качеством. И разные волны эмиграции внесли в этот результат разный вклад.
Первая эмиграция была элитарна, коммунистический режим – силен, и ее роль оказалась особенно важна в выполнении первой и третьей задач. Поскольку "естественный отбор" "первой волны" эмиграции в значительной мере произошел на основании тех традиционных ценностей, которые новая власть преследовала наиболее жестоко, национальная и творческая заслуга первой эмиграции для России – наиболее велика. Да и хронологически первая эмиграция была ближе к истокам катаклизма; она смогла и за пределами России застать неоднородный, кризисный мір, давший много пищи для размышления.
Вторая эмиграция, "отбор" в которую был проведен наиболее жестокими репрессиями власти над народом, представила все социальные слои, имевшиеся к началу войны. Это был сколок общества уже советизированного, обезглавленного, но и наиболее ожесточенного после репрессий, наиболее непримиримого к режиму – что проявилось в трагической попытке создания Русской Освободительной Армии в военные годы... Неудивительно, что после войны эта часть российской эмиграции ставила акцент на выполнении второй функции: на активной политической деятельности, в чем-то копируя большевиков, часто при невнимании к духовному процессу. Это создавало некоторую трещину между первой и второй волнами, которая зарастала не сразу. Расколы в НТС 1950-x годов – типичный этому пример. Лишь постепенно вторая волна воспринимала культурно-религиозные ценности, хранимые первой, дорастала до духовного уровня задач, но все-таки мыслителей должного калибра дала мало.
Появление "третьей эмиграции" окончательно примирило и сблизило первую и вторую, ибо оказалось, что их национальные ценности общие – по сравнению с космополитическим духом эмиграции третьей. Последняя оказалась весьма специфическим отбором в другом качестве: она попала на чужбину, уже не спасаясь от смерти и часто не из-за сущностной несовместимости с идеологией режима, а в подавляющей своей массе бежала от несвободы за свободой и за лучшей жизнью. Лишь незначительная часть этой массы включилась в жизнь Русского Зарубежья, и этот вклад был чаще разрушительного, чем созидательного характера.
Впрочем, и "третья эмиграция" имеет свой важный историософский смысл, без уразумения которого многое осталось бы непонятным в развитии нашего міра. Ибо, во-первых, некоторые важные истины могут постигаться и от противного, в результате попыток их отрицания, чему "третья эмиграция" дает интереснейший пример. И, во-вторых, сама третья волна – тоже следствие все тех же міровых катаклизмов нашего столетия, их запоздалый отголосок, дающий еще один повод задуматься над их причинами...
Пока что лишь отметим, что в основу естественного отбора "третьей эмиграции" в немалой мере лег принцип непатриотичности. Это было обусловлено уже тем, что выезжать могли преимущественно евреи (немцы, греки и армяне здесь к российской эмиграции не причисляются, ибо, уезжая, они сразу же растворялись в среде соответствующих стран и своих национальных общин, русскими делами почти не занимаясь). И даже небольшая часть русских в третьей волне была результатом того же естественного отбора.
Покинуть родину (а подавляющее большинство уезжало с мыслью, что это навсегда) могли люди, не очень ее ценившие: в составе смешанных семей, но также немногочисленные политэмигранты и искатели приключений.
В числе последних в 1975 г. попал на Запад и я – из Алжира, куда был послан переводчиком на строительство металлургического комбината. Мой случай, конечно, нетипичный, и я вообще не намерен вносить в эту книгу биографический материал о своей жизни и работе в эмиграции. Но мне кажется полезным, нарушая правила жанра, описать свою исходную точку в восприятии западного міра, в соотнесении с которой только и будет понятен результат последующих лет жизни на Западе, предлагаемый в этой книге.
Другая сторона Луны
Причиной моего ухода на Запад (с женой и сыном) стал не столько конфликт с "надзирателями" (из-за моих знакомств с иностранцами и из-за побега коллеги); и не только давление КГБ, которое назойливо требовало сотрудничества, на что я пойти не мог (взяв с меня перед выездом подписку о "помощи органам", они фактически предопределили разрыв, происшедший в дальнейшем).
Основная причина побега была в существовании самого Запада. Он притягивал меня как таинственная "другая сторона Луны", о которой простой смертный мог тогда лишь знать, что она есть и что ее никогда нельзя увидеть. Пришельцы оттуда – свободнорожденные, раскованные интуристы – казались чудом с сияющей аурой небожителей...
Эта невозможность воспринималась как вызов. Это она манила посмотреть на "край карты", куда я поехал работать после техникума (о. Диксон, мыс Челюскин). Это она привела меня в московский иняз: знание языков позволяло мысленно проникнуть "за границу" – в "потусторонние" печатные издания, услышать чужестранные голоса. Впрочем, и свои: "Доктора Живаго" впервые удалось прочесть по-немецки во время семестра в ГДР...
Каждый из этих моментов проникновения в запретный мiр можно назвать точкой обратного отсчета перед стартом, шагом к эмиграции. Начало было, пожалуй, в 1968 г., когда американцы впервые облетели Луну – и в какой-то советской газете об этом появилось лишь несколько строк на последних страницах... Этот поразительный контраст – между исторической (и даже философской) громадностью события и вымученными петитными строчками – стал для меня откровением сущности власти, ее самопризнанием, что она борется не только против человеческой свободы, но и против существующей реальности, против самого бытия. Я остро почувствовал, что от меня скрывают истину о самом устройстве міра, совершают онтологическую подмену его смысла. Примириться с этим я не мог.
Но, помимо "исследовательской" цели, – преодолеть запретную черту, очерченную на карте красной линией, пробиться в иное измерение – здесь была еще одна, не менее увлекательная: победить невидимую довлеющую над всем Машину, которая старалась сделать из меня винтик, задействовать в своем механизме, регламентируя всю мою жизнь, предписывая, что мне положено и что не положено знать, какую носить одежду, прическу... Цель освобождения была возбуждающе заманчива, она ощущалась как главное испытание, на что ты вообще способен. Ставкой и наградой здесь была сама жизнь – даруемая нам один раз, и разве можно ее безсмысленно приносить в жертву Машине?..
Никто мне тогда не встретился, кто мог бы сказать: ты, допустим, освободишься, а как же твой народ? Впрочем, вряд ли я бы тогда к этому прислушался, поскольку народ в моих глазах виделся несущим транспаранты и портреты вождей на демонстрациях... А те московские диссидентские круги, которые мне довелось увидеть, не произвели серьезного впечатления из-за своей богемности; они были, в сущности, порождением все того же Запада, куда они, как и я, обращали все взоры, на который молились и которому подражали – но меня эта самодельная копия не устраивала. Мне важно было видеть оригинал.
Еще накануне Алжира, из общения с верующим другом, появилось сомнение: стоит ли так круто менять свою судьбу. В Алжире, у порога в другой мір, стало еще яснее, что предстоявший выбор – родина или свобода – связан не только с приобретением, но и с потерей: что бы ни выбрал – всегда будет не хватать того, чего не избрал. Я полагал, что за два года в Алжире (срок моего контракта) все обдумаю и приму решение. Но его пришлось принимать за два часа: бежать или не бежать (и значит, уже никогда не попасть за границу...) – ибо, из-за упомянутого конфликта, нас должны были отослать в СССР.
Поэтому в последнюю минуту родился наивный способ совместить несовместимое, изложенный в оставленной записке: цель наша – "просто съездить в Европу", в "ознакомительное путешествие", после чего вернуться, ибо "жить на родине такое же неотъемлемое право человека, как и право увидеть мiр" (как раз тогда это было провозглашено в Хельсинском Акте, подписанном и СССР). Четыре-пять лет лагеря по возвращении казались приемлемой ценой за это.
С этой минуты пошло время отсчета перед стартом, когда его уже нельзя отменить; даже если нет уверенности в благополучном выходе на орбиту. Покинуть Алжир с советским паспортом было невозможно; пришлось перейти на нелегальное положение, скрываясь от жандармерии... Уверенности не было никакой, но питательной энергией был все тот же азарт противоборства с Машиной. Оставалось только сосредоточиться на техническом овладении ситуацией (я проникал в порты, говорил с моряками, летчиками, надеясь найти возможность нелегального выезда), что занимало весь день, и только по ночам в дешевых гостиницах пытаться осмыслить происходящее, даже немножко ему удивляясь... Это балансирование в течение месяца на грани двух, даже трех міров, на древней средиземноморской земле с руинами римской цивилизации, впервые дало ощущение человечества в его экзистенциальной полноте, общим знаменателем которой показалось его несовершенство: в поисках выхода пришлось встречаться с грабителями, трусами, равнодушными – последние составляли большинство... (В виде исключения с благодарностью вспоминаю инженеров с нашей стройки: немца Герда Курта и испанца из Франции Эстебана Диаза, которые оказали решающую помощь в первые дни побега.)
То есть крушение иллюзий о "свободнорожденных" началось еще в Алжире. Но я не ждал от них и от Запада никаких благ. Я ждал разгадки некоей тайны, и это было больше, чем простое любопытство. Это была философская экспедиция, от которой зависело понимание смысла жизни.
Чтобы увидеть "другую сторону Луны", я был готов ко всему: голодать, ночевать под мостом, выполнять черную работу; заранее были припасены разные таблетки на случай болезни... Первой неожиданностью было то, что на Западе ничего этого не понадобилось: в те времена беженцев принимали с распростертыми объятиями (поскольку я владел немецким, немцы помогли даже выбраться из Алжира с фальшивыми документами). Другой неожиданностью было то, что и западные чиновники не собирались принимать "Хельсинки" всерьез, отказались выдать вид на жительство по советскому паспорту и долго уговаривали взять политическое убежище, то есть все права и социальные блага. Это не входило в мои планы, ибо значительно удлиняло срок будущей отсидки в советском лагере, но означало поступление на философский факультет, где меня ждали дотоле недоступные тайны мiра...
Не знаю, решился бы я действительно на возвращение в создавшейся ситуации. Для этого требовалось гораздо больше авантюризма, чем для побега. Наверно, это была скорее форма самоуспокоения: мол, не все так уж необратимо... Все получилось иначе. Ибо я не мог предположить одного: что именно Запад сделает меня русским, пробудит чувство долга по отношению к своему народу. И что тайны "другой стороны" міра я буду постигать не в Мюнхенском университете, куда поступил, а работая в русском "махрово-антикоммунистическом" издательстве. Оно на десять лет стало для меня совершенно особым университетом и единственно остававшимся мне местом выполнения этого долга – хотя бы в той скромной форме, в которой это было возможно по эту сторону границы... К тому же люди в "Посеве" были очень нужны.
Наверное, в моем случае только такой путь к русскости – через эмиграцию – и был возможен: кроссворд должен быть заполнен весь, чтобы не оставалось пустот. Лишь тогда по некоей диагонали проступает слово-решение: простое, но слишком простое, чтобы предположить его самому. "Другая сторона Луны" была в этом кроссворде огромной незаполненной частью, которая отвлекала внимание, заставляла думать, что раз все так неправильно, недостойно человека в моей части міра – то не может быть, чтобы именно там, где свобода, не было ключа к счастью, важнейшего знания о сути бытия!..
Это знание там действительно оказалось. Но оно заключалось лишь в обретении второй точки зрения на того же самого человека, который теперь, как бы в стереоскопическом эффекте, представал в подлинном виде. Думаю, это главное, что мне дала эмиграция: знание о человеке, о том, как его природа, в которой противоборствуют добро и зло, по-разному проявляется в условиях свободы и несвободы. Что можно от человека ожидать и чего нельзя – и как, следовательно, можно строить достойное его общество.
Только на фоне "заполненного кроссворда" начинаешь задумываться уже не только о смысле человека, но и о своем месте и назначении в міре. И неизбежно приходишь к осознанию, что свобода – всего лишь необходимое условие жизни, но не ее содержание. Свобода, к которой я стремился, оказалась чужой свободой, моя же была мыслима только на родной земле. И ее формула уже была записана русскими буквами в книгах русских мыслителей, которых я наконец-то для себя открыл – вместо списка иностранных авторов, составленного еще в Москве на основании "разоблачительных" статей в "Литературной газете"...
До эмиграции я был одним из антисоветчиков-нигилистов, для которых уроки казенного советского патриотизма оказались препятствием в созревании не только национального чувства, но и самой личности. Для многих людей моего поколения, входившего во взрослую жизнь с ее всеобщим политическим цинизмом, казенный советский патриотизм был препятствием в развитии национального самосознания. Ведь для этого необходимы мудрые учителя и учебники, которых не было. Тогда как для второго, диссидентского пути было достаточно отрицания преступного режима, а заодно и своего народа, на котором режим паразитировал. В пустоту же, возникавшую на месте национального самосознания, легче всего впитывались фикции чужой, недосягаемой, притягательной цивилизации, которые многим в моем окружении казались далекой "настоящей жизнью"...
Только пребывание в чужом национальном теле прояснило мне значение своего: что национальное самосознание – одна из ступеней духовного мудрения. На этой ступени происходит «углубление самосознания из сферы только личного "я" в область духовного единения с другими людьми и прежде всего со своими предками, связь с которыми ощущается уже не как причинно-физическая (мое бытие – следствие их бытия), но и как духовная, вневременная. Эта связь придает единый смысл и их тогдашней жизни, и моей сегодняшней, и моей будущей в сознании моих потомков. Она объединяет всех нас соучастием в едином историческом процессе, имеющем какую-то единую цель. Только в этом единении мы обретаем онтологическую полноту личности. Эта связь лежит в основе нашего национального самосознания. Утерявший же его теряет собственное прошлое, сокращает свои духовные размеры до рамок сегодняшнего дня, из которого трудно разглядеть целостный смысл нашей жизни»[8] ‒ так это я позже объяснял детям.
Этот онтологический смысл родины хорошо выразил в эмиграции прот. С. Булгаков:
«Родина есть священная тайна каждого человека, так же, как и его рождение. Теми же таинственными и неисследимыми связями, которыми соединяется он чрез лоно матери со своими предками и прикрепляется ко всему человеческому древу, он связан чрез родину и с матерью-землей и со всем Божиим творением... Каждый человек имеет свою индивидуальность и в ней неповторим, но равноценен каждой другой, это есть дар Божий. И она включает в себя не только лично-качественное я, идущее от Бога, но и земную, тварную индивидуальность, – родину и предков... И как нельзя восхотеть изменить свою индивидуальность, так и своих предков и свою родину. Нужно особое проникновение, и, может быть, наиболее трудное и глубокое, чтобы познать самого себя в своей природной индивидуальности, уметь полюбить свое, род и родину, постигнув в ней самого себя, узнать в ней свой образ Божий»[9].
В осознании этой связи с предками проявляется нравственная вменяемость человека на важной – национальной ступени в иерархии духовных ценностей между человеческой личностью и Богом. Мне и Бога было суждено открыть, только увидев "оба склона" и пристально вглядевшись в свой со стороны – ибо его ценность становится понятна лишь в соотнесении с Абсолютом.
Я благодарен за это эмиграции. Тот алжирский выбор («всегда будешь жалеть о том варианте, который не избрал») обернулся тем, чего я не мог предположить: я обрел духовно именно то, что потерял физически.
Русская материя и русский дух в моем обладании как бы поменялись местами. Раньше я мог жить на своей земле – но не ценил это, как не ценишь воздух, которым дышишь, замечая его, лишь когда его нет. Попав за пределы России, я, однако, оказался в еще зыбко сохранившейся ауре России малой, которую поддерживали ее уцелевшие обитатели. Офицеры-шоферы парижских такси[10], ждавшие "весеннего похода", но полегшие на кладбище в Сен-Женевьев де Буа, прощально мелькая именами и званиями с последних страниц "Часового" и "Русской мысли"; авторы и сотрудники русских изданий с латинскими буквами адресов; философы, оставившие после себя книжки о смысле России, издававшиеся в 1930-е годы тиражом в 300–500 экземпляров...
Именно эта зарубежная Россия, не имевшая своей территории, сделала меня русским, углубив мое неприятие лживой коммунистической системы от ее простого внешнего отвержения – к духовному пониманию ее темного внутреннего смысла. Кроме того, эмиграция – в мемуарах и документах – дала представление о том, что произошло не только с Россией, но и со всем міром в XX веке; как он себя вел в нашей трагедии на различных ее этапах. Таким образом, это мое присоединение к "блоку памяти нации" дало взгляд и на окружающий Россию мір – что от него можно ожидать и чего нельзя. В том числе и сегодня...
Думаю, со временем все больше людей в Отечестве будут благодарны тем, кто пытался быть "малой" Россией в те времена, когда казалось, что "большой" уже не будет. Эта жизнь нашей эмиграции схожа с подвигом юродства: на фоне ярких реклам кипящей рядом "настоящей жизни" только "юродивые" могли верить в свою миссию и в будущее своей родины, не тушуясь перед «взглядом иноплеменным», имевшим на это свою высокомерную точку зрения: советологию...
...В этом отступлении я, кажется, невольно обращаюсь прежде всего к читателю, который сегодня находится в том же состоянии, что и я сам много лет назад. Это как бы послание самому себе, в прошлое. И, вспоминая себя, сознаю всю трудность замысла. Не знаю, мог бы я передать себе, не покидавшему своей страны, опыт понимания России, приобретаемый уже через ощущение ее физического отсутствия: когда на гулком мосту через Буг поезд зависает над трещиной в міроздании между Россией и не-Россией; когда под крылом самолета впервые материализуются слова, бывшие до тех пор не вполне достоверными абстрактными символами: Италия, Африка, Альпы; или когда на горизонте вырастают кристаллы "инопланетной" громады Нью-Йорка...
И тогда, мысленно оборачиваясь на оставленную землю, на которой ты появился в этом міре, становишься мудрее, даже не отдавая себе в этом отчета. А Россия напоминает о себе и на "другой стороне" достаточно часто. Куполами православных храмов, разбросанных по всему міру. Или когда на бывшей русской земле Аляске, по которой текут Рашен Риверс, покупаешь рыбу в православном поселке у индейца с именем Стив Прокофьев. Или когда – это уже будни "махрового" университета – прилетаешь с чемоданами литературы в Лас-Пальмас, на улицу, запруженную сотнями говорящих по-русски моряков...
Сейчас у россиян появляется все больше возможностей побывать на этой "другой стороне Луны". Но одно дело восторг туриста перед роскошными западными витринами. Другое – жить здесь с мыслью, что возвращения, быть может, так и не дождаться; и тогда все видимое и чаемое приобретает предельную контрастную резкость... Три четверти века так жила русская эмиграция. Приобщимся к ее опыту.
[1] Бунин И. Миссия русской эмиграции // Под серпом и молотом. Лондон (Канада), 1975. С. 209–217.
[2] Schubart W. Europa und die Seele des Ostens. Pfullingen, 1979. S. 34–35.
[3] Ibid. S. 39, 41.
[4] Об этом вкладе русской эмиграции в человеческую цивилизацию см.: Абданк-Коссовский В. Русская эмиграция. Итоги за 35 лет // Возрождение. Париж, 1956. № 52. Апрель; Ковалевский П. Зарубежная Россия. Париж, 1971; дополнит. выпуск: Париж, 1973; Гуль Р. Я унес Россию. Нью-Йорк, 1981. Т. I; 1984. Т. II; Российские ученые и инженеры в эмиграции. М., 1993.
[5] Курганов И. Три цифры // Новое русское слово. Нью-Йорк, 1964. 12 апр.
[6] Федотов Г. Россия, Европа и мы // Новый град. Париж, 1932. № 2. С. 3.
[7] Российский Фонд культуры. Карельское отделение. Центр изучения духовной культуры русского зарубежья. Петрозаводск, 1990. С. 3.
[8] Назаров М. Проблемы воспитания молодежи в эмиграции // Русская мысль. Париж, 1986. 26 сент.
[9] Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. Париж, 1946. С. 7.
[10] Значительную часть парижских таксистов в 1920-1930-е гг. составляли русские офицеры (см.: Григорович М. Шоферы // Русское воскресение. Париж, 1956. 5 апр. № 42. С. 4). Мне часто приходилось слышать песню "Монмартрский шофер" в исполнении моего старшего коллеги по "Посеву" Б.С. Брюно (известного до войны певца в Югославии) – об оставленной белыми армиями России, о жизни на чужбине: «Я – шофер... Но – иной... непонятный, и им – безконечно чужой...». Эти стихи Е. Тарусского, посвященные белогвардейцам-первопоходникам, впервые были опубликованы в "Часовом" (1929, № 19–20); по сведениям Брюно, первым их начал петь офицер Марковского полка С. Вендерович.
