Московский институт иностранных языков им. Мориса Тореза был престижным вузом, особенно переводческий факультет с военной кафедрой (армейская специальность: "военный перевод и контрразведка"), которую курировало министерство обороны СССР. На общей вступительной лекции мрачный замдекана-кадровик Юдинцев грозно сообщил первокурсникам, что из них будут готовить переводчиков-"бойцов идеологического фронта" и это с первого же дня налагает на каждого особую ответственность и требует безукоризненной дисциплины, от одежды и прически до ведения конспектов по идеологическим дисциплинам.
Тем не менее к последнему, пятому курсу, в столь важном институте почему-то созревало немало антисоветчиков. Таковым был даже П-в ‒ староста группы и затем курса, впрочем он уже поступил в институт с антисоветскими взглядами и был назначен групповым руководителем на эту должность как старший по возрасту (в сравнении с только что окончившими школу абитуриентами), к тому же имевший трудовой стаж и хорошую успеваемость. Антисоветчики боролись с советской властью в основном анекдотами про главу советского государства (в 1970-е годы это был весьма популярный жанр народного творчества) и другими доступными методами. Например, писали на дверце в туалетной кабинке: «Сегодня узнал по секрету от Юдинцева, что Брежнев ж.па. ‒ Мельников» (Мельников был другим замдекана). Надпись эту не стирали в течении года, закрасили лишь при плановом ремонте, что свидетельствовало о ее идеологической популярности.
А упомянутый староста курса еще и пытался сочинять антисоветскую прозу. Возможно, к очередной годовщине кончины "дорогого Леонида Ильича" (10.11.1982) читателям, кто помнит то время, будет интересно ознакомиться с тем, как это еще только ожидаемое будущее событие представлял себе тогда сей злостный антисоветчик.
Смерть Генсека
Видéние из будущего
Устало тело; где-то в голове как опухоль давила мысль, что нужно еще сегодня сделать что-то важное, что ожидают от него газеты и сразу претворят ценную мысль в действие, ею напитаются все затекшие от неподвижного ожидания аппаратные члены государственного тела, в нем быстрее завертятся заводские станки и дружнее заколосятся поля... Но собственное тело Генсека уже отяжелело и требовало покоя. Генсек устал служить своей великой советской Родине, но не видел себе надежной замены на генеральном посту.
Он подошел к окну. Внизу сплошным потоком двигалась серая масса людей. В этот час людская толпа обычно возвращается по домам из своих министерств, редакций, научных учреждений, культурно-творческих союзов, институтов, добровольческих обществ, разнообразных контор и служб. Казалось, что если допустить ее до себя, то она задушит тебя своей массой, своей неистребимой ненасытностью, с какой она набрасывается на прилавки магазинов, облепляя их входы задолго до открытия. И пожирает, пожирает чудовищные цифры — миллионы тонн, литров, метров, штук — сразу же пожирает всё, что страна создает трудом за предыдущий день, не оставляя ничего на будущий, и это нарушает план партии, для них же математически рассчитанный и несомненно всесильный, потому что верный. Вот только толпа этому плану досталась не та...
От очередного приступа отвращения к толпе вздрогнули и несколько оживились одрябшие члены Генсека. Показалось, что можно вернуться за пустой дубовый стол и что-нибудь еще сделать генерального для газет. Например, распорядиться о запуске рекордной сверхдомны в ранее необжитой тундре Таймыра или об открытии советскими спелеологами в Якутии глобальной подземной пустоты, заполненной алмазами, которая теперь по международному праву первооткрытия является внутренней территорией всего земного шара, принадлежащей СССР. Но Генсек знал, что этот прилив сил — только кажущийся. Звякнул часовой напоминатель, и Генсек по врачебному расписанию принял таблетку из пузырька с латинскими буквами, обещавшими импортную силу, мужскую, сердечную и умственную. А толпа внизу не нуждалась ни в приливе сил, ни в таблетках, и как ее не прореживали в построении социализма, она размножалась в неиссякаемый поток, копошась тысячами одинаковых тел, тянувших своей муравьиной тропой портфели, сумки, кульки с добычей.
Утекает время, все ближе то страшное событие, о котором в старости не хочется думать, а толпа все та же, совсем не постарела с тех пор, как он бойким комсоргом выпрыгивал из нее как кузнечик. Думал ли он тогда, что добьется всего, что имеет? Он, конечно, стремился наверх, но в отличие от тщеславных вождей не мнил о своем великом предназначении. Мечталось стать необходимым и доверенным, подняться до уровня облеченных и обеспеченных и передать это детям. Большой власти он не желал. Однако постепенно оброс могуществом, обвалявшись в нем как бугристый снежный ком с налипшими в его пластах грязными ошметками, директивами, нечистотами и малой кровью. Сейчас, на самой вершине, дойдя до потолка возможного и распластавшись на нем, прижимаемый собственной силой власти кверху, как надутый воздушный шар, он мог освободиться от давящего потолка, только испустив дух. И все соратники этого тайно ждали. Секретарь-референт регулярно приносил ему переводы статей зарубежных кремленологов, из которых Генсек узнавал о замышляемых против него кознях преемников — и наказывал не умеющих толково оправдаться от провокационной империалистической клеветы.
Всю свою жизнь Генсек боролся. Не только с теми, кого он обходил, подминал, отталкивал... и чего там еще было... Не он их — так они бы его... Главная его борьба шла именно с этими людьми внизу, с их эгоистичной апатией, рушившей ценные планы его партии, и с постоянно веющей от них опасностью. Она веет от них, даже когда они маршируют на демонстрации с его портретами, а из фанерных колесных муляжей великих достижений Генсек постоянно опасался диверсионного антисоветского выстрела, проникающего сквозь бронированный наградами добротный отечественный пиджак и бронежилет под ним, — прямо в главное сердце страны. Ему на трибуне всегда мнилось, что несут они его портреты понарошку, и действительно: в конце Красной площади исполнившие ритуал демонстранты грубо кидают свои хоругви внавалку в грузовики и торопятся прочь.
Главное же — несомыми портретами Политбюро и транспарантами с цитатами, они назойливо напоминают о торжественном обещании им прижизненного коммунизма, построение которого сами же саботируют своей ленью, ширпотребительской прожорливостью и нарастающим глумливым неверием (по распоряжению Генсека специальная служба собирает все анекдоты про него).
Рубашка, смененная после обеда, снова утратила свежесть и облепила тело, захотелось свежую. Вызвал кабинетную фрейлину, она помогла переодеться, касаясь его тела выпирающей грудью, но на этот раз ничего в Генсеке не пробудила, он не посадил ее к себе на колени и даже не хлопнул ласково по заду. Она почувствовала неладное. Она же, видимо, была и единственной в громадном здании, кто огорчился от случившегося в последующие часы.
Уже и не глядя в окно, Генсек чувствовал, что толпа на улице почему-то прибывала. И вот ему казалось, что она уже вышибла двери его неприкасаемой генеральной цитадели (в памяти мелькнули кадры штурма Зимнего) и поднимается вверх по лестнице, а охрана с автоматами и секретари жмутся к стенкам с кипами важных бумаг под мышками и роняют их на пол, под ноги бегущим. Кто-то пальцем указывает толпе вверх, и она устремляется туда. Распахиваются двери приемной, кабинетная фрейлина с высокой прической пытается задержать ворвавшихся, раскинув руки, но ее грубо толкают в грудь, при падении трескается по шву ее импортная юбка, обнажая под ней тонкое кружевное белье явно не советского рейтузного качества.
Кабинет плотно заполняется людьми, остается лишь свободное пространство в центре, под Генсеком, прижатым к потолку собственным весом. Кто-то из революционеров требует, чтобы принесли пику. Приносят из вестибюля Красное знамя, увенчанное пикой, и колют им Генсека. В образовавшийся прокол он начинает сдуваться и падать, сознавая это и теряя голос, он шепчет: «Насос, несите насос!..».
...«Он бредит о какой-то толпе с насосом», — сказал собравшимся соратникам врач, склоняясь над Генсеком и делая укол. Однако толпа с пикой, проникшая в последние мысли Генсека, насоса ему не принесла. На следующий день газеты получили и разнесли долгожданную весть, и вся толпа пролетарского государства с воодушевлением скорбела над нею. Этой новостью напитались и все затекшие от неподвижного ожидания аппаратные члены государственного тела и дружнее заколосились поля — поскольку чуткая природа тоже обнадёжилась наступлением новой эры.
М.В.П.
Москва, 1975 гг.
