Настоящій очеркъ былъ напечатанъ въ 1943 г. въ Харбинскомъ «Хлѣбѣ Небесномъ». Воспроизводится онъ съ незначительными, по большей части чисто редакціонными измѣненіями. Если бы авторъ писалъ его наново, подъ живымъ впечатлѣніемъ событій, возникшихъ въ мірѣ за послѣдніе годы, то, надо думать, естественно сгустились бы эсхатологическія краски. Но въ общемъ, ни опытъ истекшихъ лѣтъ, ни то обстоятельство, что въ подписи автора слово «профессоръ» замѣнилось словомъ «священникъ», не заставляютъ пересмотрѣть написанное по существу. Выношенное авторомъ въ процессѣ долголѣтнаго размышленія пониманіе судебъ нашей Родины — получило лишь большую крѣпость.
I. Россія и Царь.
«Величіе и паденіе Римской Имперіи», — подъ такимъ названіемъ написалъ когда-то Монтескье свое знаменитое изслѣдованіе о причинахъ гибели величайшаго культурно-политическаго и государственнаго образованія античнаго міра. Подъ подобнымъ же наименованіемъ можно было бы написать теперь изслѣдованіе и о судьбахъ Россіи — съ той разницей, что, быть можетъ, еще большимъ было величіе и, ужъ навѣрное, болѣе страшнымъ было паденіе этого величайшаго, послѣ перваго и второго Римовъ, имперскаго тѣла — болѣе страшнымъ, какъ въ смыслѣ быстроты низверженія, дѣйствительно мгновенной, такъ и въ смыслѣ глубины паденія, положительно неизслѣдимой.
Громадность катастрофы тѣмъ болѣе потрясаетъ воображеніе, что, вопреки нерѣдкимъ сужденіямъ, ни на чемъ, кромѣ тягостнаго невѣдѣнія и злого предубѣжденія, не основаннымъ, катастрофа эта никакими объективно-вразумительными причинами обусловлена не была. Она возникла въ обстановкѣ такого блистательнаго расцвѣта живыхъ силъ и среди такого обилія широко раскрывающихся конкретныхъ возможностей дальнѣйшаго, еще болѣе блистательнаго, расцвѣта этихъ силъ, что всякій, самый проницательный, человѣческій разумъ, руководимый самой, казалось бы, трезвой человѣческой волею, долженъ былъ бы, въ своемъ практически-политическомъ дѣланіи, исходить изъ предположенія о всецѣлой вѣроятности дальнѣйшихъ успѣховъ Россіи, дальнѣйшаго разрастанія ея могущества, дальнѣйшаго экономическаго и культурнаго преуспѣянія ея.
Вѣдь, буквально, по всѣмъ статьямъ подъ рѣзкимъ угломъ вздымалась вверхъ кривая развитія Россіи: хозяйственное благосостояніе, гражданственность, политическая мощь, военная сила, просвѣщеніе, наука, техническій прогрессъ, искусство всѣхъ видовъ — вездѣ Россія ставила рекорды, несравненную степень которыхъ только сейчасъ можемъ оцѣнить мы, озирая умственнымъ окомъ весь предшедшій путь русской исторіи. На безбрежныхъ русскихъ просторахъ расцвѣталъ новый культурный міръ, легко и свободно осваивавшій всѣ достиженія Запада, и вмѣстѣ съ тѣмъ лишенный того слѣпого преклоненія предъ матеріальными благами, того узкаго практицизма, той прижимистости и приземистости, той тѣсноты духовныхъ горизонтовъ, того культурно-моральнаго крохоборства, которые, составляя въ извѣстномъ смыслѣ силу западнаго человѣчества, вмѣстѣ съ тѣмъ такъ безысходно обѣдняютъ его жизнь. Увѣренной, но легкой и свободной поступью выходила Россія на міровую арену, какъ нѣкій исполинъ, который можетъ себѣ позволигь во всемъ быть широкимъ и великодушнымъ, вплоть до политики, привычно, даже поскольку она выходитъ за предѣлы торговыхъ интересовъ, исполненной, въ представленіи Запада, національной корысти и принципіальнаго макіавеллизма. И другую роскошь могла позволить себѣ Россія: не рекламировать себя! Не кричала о себѣ, а замалчивала себя Россія. Не только не домогалась признанія Россія, а скорѣе стѣснялась слишкомъ громкихъ его проявленій...
И вдругъ — катастрофа, внезапная и оглушительная, начисто и до конца упразднившая всѣ многочисленные «коэффиціенты», которыми такъ выразительно можно было измѣрять «прогрессъ» на всѣхъ поприщахъ общественной, государственной, культурной жизни Россіи. Дикое поле! Погорѣлое мѣсто!
Не стало Великой Россіи. Какъ марево расплылся ея величественный обликъ, утративъ самое имя свое и обернувшись нечестивымъ государственнымъ образованіемъ мірового же масштаба, но лишеннымъ всякаго органическаго родства съ бывщей Россіей и прямой задачей себѣ ставящимъ сознательное и послѣдовательное разрушеніе богоустановленнаго порядка на пространствѣ земной планеты. Память о подлинной Россіи осталась только въ ея исконной великолѣпной культурѣ, которая продолжаетъ быть великой и, въ конечномъ счетѣ, положительной силой, все глубже проникающей въ сознаніе міра. И все съ большей настойчивостью стучится въ сознаніе міра мысль о необыкновенной загадочности, о нѣкой «провиденціальности» судьбы Россіи. Не чудомъ ли Божественной благодати является ея былой ростъ, о которомъ два вѣка тому назадъ обрусѣлый нѣмецъ Минихъ, столь много сдѣлавшій для величія Россіи, могъ сказать: — «Русское государство имѣетъ то преимущество передъ другими, что оно управляется самимъ Богомъ: иначе невозможно объяснить, какъ оно существуетъ?» Не чудомъ ли Божьей кары является и ея срывъ? Предъ зрячимъ духовнымъ взоромъ Историческая Россія, какъ нѣкое замкнутое единство, встаетъ нынѣ во всемъ своемъ величіи, во всей своей духовной особливости, во всей своей культурной цѣлостности. И все чаще задумывается человѣкъ, не утратившій мысль о душевномъ спасеніи: не содержитъ ли въ себѣ нѣкую спасительную тайну этотъ прекрасный, ни на что непохожій самобытный міръ, открытый теперь наблюденію и размышленію на всемъ своемъ жизненномъ пути, отъ начала и... до конца.
Да! До конца! Нельзя не произнести этого жестокаго слова! Ибо не знаемъ мы, что готовитъ намъ будущее, въ настоящемъ же мы видимъ полное нарушеніе преемственности съ прошлымъ, уходъ изъ дѣствительности того, что мы привыкли называть Россіей. Съ отреченіемъ Царя, съ опустѣніемъ престола, съ низверженіемъ династіи, съ мученической гибелью Царской Семьи не стало Россіи. Отказался русскій народъ отъ Православнаго Царя — и прахомъ пошли всѣ «коэффиціенты» прогресса, а потомъ, если и возникли въ нѣкоторыхъ направленіяхъ новые, то уже въ существенно-иномъ планѣ и не на пользу ни Россіи, ни человѣчеству, а въ прямую имъ угрозу. То, что высится нынѣ на мѣстѣ Россіи — не Россія. Россія на русской землѣ таится въ подпольѣ, Россія живетъ въ Зарубежіи, Россія свѣтится въ прошломъ, Россія грезится въ будущемъ, Россія въ какомъ-то распыленномъ видѣ, быть можетъ, зрѣетъ и тамъ, внутри. Но, какъ національно-государственнаго цѣлаго, въ настоящее время — ея нѣтъ. То, что составляло живую личность Россіи, утратило связь съ національно-государственнымъ ея бытіемъ, Россія испытала то, что бываетъ съ людьми, страдающими помутнѣніемъ и угасаніемъ сознанія, онѣмѣніемъ свободной воли. Живая душа уходитъ въ нѣкія глубины, а «видимый» человѣкъ дѣлается игралищемъ обдержащей его чужой и враждебной силы. Человѣкъ, порою, живетъ физической жизнью почти нормально, онъ совершаетъ обдуманные, тщательно иногда подготовленные поступки, — но онъ «себя» не знаетъ, — не помнитъ, не сознаетъ своего поведенія, своего подлиннаго «я» въ немъ не обнаруживаетъ. Такой человѣкъ утратилъ свою «личность»: въ немъ живетъ духъ посторонній.
«Личность» свою утратила и Россія! Она избыла свое національное самосознаніе. Эта страшная бѣда, конечно, зрѣла издавна, но разразилась она на нашихъ глазахъ въ формахъ бурной и внезапной одержимости. Дѣйствительно, вдумайтесь въ смыслъ знаменитаго «февраля», для части русскаго общества и по сейчасъ окруженнаго дымкой свѣтлой лазури, якобы омраченной лишь въ силу позднѣйшаго воздѣйствія темнаго, отвратительнаго большевицкаго «октября». Между тѣмъ, именно въ образѣ этого «свѣтлаго» февраля свершилось то, что, въ представленіи каждаго морально-здороваго, не оторвавшагося отъ русской почвы, русскаго человѣка, независимо отъ его настроенности и политическаго направленія, искони было самымъ страшнымъ, что только можно было представить: сознательный бунтъ противъ Царя — не противъ опредѣленнаго Царя, во имя Царя другого, а противъ Царской власти вообще! И что же? Россія восприняла это отталкивающее безчинство въ ликованіи праздничномъ, какъ весну, какъ освобожденіе отъ злой неволи, какъ зарю новой свѣтлой жизни! И это — вся Россія въ цѣломъ, весь русскій народъ во всѣхъ общественныхъ группахъ! Это ли не бѣсноватость? Это ли не припадокъ злой одержимости?
И кончилась на этомъ Россія. Покинула ее благодать Божія: за легкомысленно-суетливымъ, прекраснодушно-мечтательнымъ «февралемъ» пришелъ, какъ Немезида, зловѣще-кровавый и сосредоточенно-мрачный октябрь — и задавилъ Россію.
Больше четверти вѣка прошло, а Россія все еще неспособна вернуться къ сознанію своей утраченной личности, ибо неспособна осознать свое окаянство...
А какъ долго, какъ терпѣливо пребывала благодать Божія на челѣ Россіи, пока не совершено было покушеніе на Помазанника! Вѣдь, и Великая война шла такъ, что Россія двигалась къ побѣдѣ. Не побѣжденная Россія стала жертвой революціи. Напротивъ того! Россія-побѣдительница была лишена плодовъ своей побѣды фактомъ низверженія ея въ пучину революціонной смуты. Революція — не плодъ пораженія, а источникъ его. Революція сорвала побѣду. Этимъ Господь какъ бы съ нарочитой ясностью показалъ намъ, что не Онъ забылъ насъ, а что мы забыли, что мы Его предали, отъ Него отказались. Свергнувъ Царя, Богомъ поставленнаго, мы отреклись отъ Божіей помощи, и съ желѣзной логикой развернулся дальнѣйшій ходъ событій, о которомъ большевики такъ прямо и говорили: «сбросили Царя, теперь сбросимъ и Бога»...
Безблагодатная Россія уже не въ силахъ была противостоять злу, обдержащему ее: духовная личность ея, поистинѣ, воплощалась въ Царѣ. Свергнувъ Царя, Россія утратила свою личность и стала жертвой бѣсовъ...
Поразительна внезапность, съ которой произошло это оборотничество. Но, конечно, эта мгновенная катастрофа была лишь кристаллизаціей процесса, идущаго издавна. И нельзя лучше заднимъ числомъ осознать наглядно-показательное значеніе послѣднихъ подготовительныхъ стадій назрѣвавшей катастрофы, какъ вдумываясь и всматриваясь въ личность и судьбу нашего послѣдняго Царя, жизнь котораго такъ трагически оказалась связанной съ жизнью нашего отечества. Не только слѣдуетъ намъ любовно всматриваться въ прекрасныя личныя свойства этого свѣтлаго человѣка, являвшаго на всемъ протяженіи своей жизни незамутненный образъ православнаго христіанина, глубокаго и истоваго, а и вдумываться въ предметную сущность той связи Царя съ Россіей, разрывъ которой возымѣлъ столь трагическія для нея послѣдствія.
Будемъ кратки.
Россія, Историческая Россія Императорская, закатную красоту которой мы еще помнимъ, встаетъ предъ нами, прежде всего, какъ Великая Россія. Но возникла и выросла эта Россія, какъ Святая Русь, въ которой жизнь государства и общества, жизнь каждой отдѣльной личности и семьи, отъ Царя до крестьянина, была неотрывна отъ жизни Церкви. Начиная съ Петра, Россія, все больше успѣвая въ своей великодержавности, все сильнѣе обмірщалась. Церковь, правда, не уходила изъ русской жизни, но она постепенно, съ какой-то неотвратимой послѣдовательностью оттѣснялась отъ разныхъ сторонъ русской дѣйствительности. Если Россія въ цѣломъ продолжала, однако, какъ государственно-національное тѣло быть неразрывно связанной съ Церковью, то это было только въ лицѣ Царя, который являлся воплощеніемъ одновременно и Великой Россіи и Святой Руси. Пока во главѣ Великой Россіи стоялъ Царь, Россія не только содержала въ себѣ отдѣльные элементы Святой Руси, но и въ цѣломъ продолжала быть Святой Русью какъ организованное единство. Но вотъ что замѣчательно! Чѣмъ явственнѣе сказывалось расхожденіе съ Церковью русской общественности, русской государственности, русскаго народа, тѣмъ явственнѣе въ личноности Царя обозначались черты Святой Руси. Уже Императоръ Александръ III былъ въ этомъ отношеніи очень показательнымъ явленіемъ. Еще въ гораздо большей степени выразительной въ этомъ же смыслѣ была фигура Императора Николая II. Въ этомъ — объясненіе той трагически-безысходной отчужденности, которую мы наблюдаемъ между нимъ и русскимъ обществомъ. Великая Россія, въ зенитѣ своего расцвѣта, радикально отходила отъ Святой Руси, но эта послѣдняя какъ разъ въ это время въ образѣ послѣдняго русскаго Царя получила необыкновенно сильное, яркое — прямо-таки, свѣтоносное выраженіе.
Чтобы измѣрить всю силу поистинѣ потрясающей отчужденности между Православнымъ Царемъ и уходящей отъ Православія Россіей, надо познакомиться съ состояніемъ умовъ тогдашней Россіи. Ограничимся нѣсколькими иллюстраціями, извлеченными изъ публицистики эпохи.
Вотъ какъ, въ самомъ началѣ XX вѣка, писалъ объ этомъ, въ самой общей формѣ, извѣстный духовный писатель, профессоръ гомилетики Кіевской духовной академіи, В. Пѣвницкій, въ статьѣ, такъ и названной имъ: «Объ отношеніи къ Церкви нашего образованнаго общества».
«Издревле Русь называлась Святой Русью, и охраненіе чистоты и цѣлости православія она считала своимъ призваніемъ. Вы знаете изъ исторіи, что наши предки твердо держались уставовъ Церкви, забота объ охраненіи православія отъ всякихъ нечистыхъ примѣсей одинаково была на мысли всѣхъ сословій русскаго общества. А что нынѣ? Можетъ ли Русь попрежнему называться Святою Русью? Не потускнѣло ли это свѣтлое титло, которымъ прежде украшалось наше отечество? Если бы возстали изъ гробовъ наши благочестивые предки и посмотрѣли на нынѣшнее шатаніе умовъ, на современное непочтительное отношеніе къ Церкви и ея уставамъ нашего образованнаго передового общества, они удивились бы измѣненію нашихъ нравовъ, и чувства ихъ терзались бы отъ глубокой скорби при видѣ оскудѣнія въ насъ духа благочестія...»
«Представьте себѣ святую православную вѣру, хранимую въ Церкви, посланницею небесъ. Мы можемъ такъ называть ее, потому что она не нашимъ земнымъ разумомъ измышлена: источникъ ея — небесный, божественный. Она вѣра откровенная; она свыше, отъ разума божественнаго ниспослана намъ, и ей, этой небесной посланницѣ, поручено освѣщать наше темное сознаніе и указывать намъ путь спасенія. Гдѣ же среди насъ обиталище ея, и гдѣ ее принимаютъ? Принимаютъ ее люди простые, держашіеся руководства Церкви. Но нѣтъ ей благопріятнаго пріема тамъ, гдѣ, повидимому, долженъ быть особенно слышенъ и понятенъ голосъ ея. Она хотѣла бы занять и утвердить себѣ мѣсто среди руководителей общественнаго мнѣнія, заправляющихъ печатнымъ словомъ. Но многіе ли здѣсь принимаютъ ее и признаютъ своей руководительницей? Едва ли не большинство сторонится отъ нея и ищетъ себѣ другихъ руководителей, чуждыхъ и даже прямо враждебныхъ ей. Въ нашемъ печатномъ словѣ, на страницахъ нашихъ повременныхъ изданій — журналовъ и газетъ (писалъ нѣкогда нашъ самый видный и знаменитый публицистъ Катковъ) «замѣчается совершенное отсутствіе религіознаго направленія». Если и слышенъ индѣ голосъ ревнителей и чтителей вѣры, то онъ совершенно заглушается шумными голосами людей, знать не хотящихъ указаній вѣры и нерѣдко подвергающихъ глумленію сужденія, на ней основанныя. Читайте и перелистывайте наши свѣтскія газеты и журналы: чувствуется ли въ нихъ такой тонъ, чтобы вы могли сказать, что это говорятъ люди, воспитанные въ православіи? Рѣдко, весьма рѣдко. Правда, многое здѣсь пишется людьми неправославными, въ особенности, семитами, враждебно относящимися ко всему христіанскому, силящимися и усиливающимися все болѣе и болѣе овладѣвать нашею повременною печатью. Нельзя не жалѣть объ этомъ, особенно ввиду того, какъ много способствовали эти пришлые дѣятели нашей печати распространенію антхристіанскаго духа на Западѣ. Но еще болѣе жаль, что и наши русскіе, наши единовѣрцы, говорятъ такъ, что вы не сумѣете отличить ихъ рѣчей отъ рѣчи какого-либо семита».
«Идетъ вѣра, эта небесная посланница, въ святилища нашихъ высшихъ знаній. Здѣсь встрѣчаетъ она храмы Божіи, откуда свѣтъ небесный долженъ распространяться и освѣщать собою сознаніе людей, посвящающихъ себя исканію истины. Но она не довольствуется рукотворенными храмами, а ищетъ живыхъ храмовъ, которыхъ желаетъ вести ко спасенію, — въ сердцахъ человѣческихъ. А други и преданные служители вѣры скорбятъ, жалуются и на то, что ей, этой небесной посланницѣ, въ живыхъ храмахъ, витающихъ въ нашихъ святилищахъ высшихъ знаній, не отводятъ почетнаго, ей подобающаго, мѣста и часто слишкомъ мало придаютъ значенія ея требованіямъ и указаніямъ».
«Идетъ она въ собранія передовыхъ людей, въ роскошно убранные и освѣщенные дома, куда собираются люди для удовлеворенія погребностей своей души, ищущей не то поученія, не то удовольствія. И здѣсь ей нѣтъ мѣста, и здѣсь на нее не обращаютъ вниманія, и напрасно стала бы она здѣсь возвышать свой голосъ. Идетъ она... Но нѣтъ, не будемъ болѣе, хотя и мысленно, сопровождать ее въ ея странствіяхъ по домамъ и жилищамъ нашимъ, чтобы не видѣть того равнодушія, если не прямого пренебреженія, съ какимъ въ разныхъ мѣстахъ встрѣчаютъ ее, и не болѣть за нее душою».
Еще въ болѣе общей формѣ этотъ же вопросъ былъ поставленъ и со свойственной ему безпощадно-острой проницательностью освѣщенъ Розановымъ — человѣкомъ, много погрѣшившимъ противъ Церкви Православной, но, въ отличіе отъ своихъ многочисленныхъ современниковъ, настолько органически связаннымъ съ Церковью, что, и бунтуя противъ нея, не въ силахъ былъ онъ покинуть ея ограды.
Розановъ подвергаетъ обсужденію самое понятіе «культуры», въ томъ ея обличіи, которое было характерно для быта русскихъ «образованныхъ» людей, и приходитъ къ выводу, весьма для русской культурной «элиты» невыгодному. Не обинуясь, онъ такъ называемый «простой» народъ противопоставляетъ обществу «культурному» не по признаку отсталости перваго отъ второго, а, напротивъ, — по признаку явнаго превосходства «простонародья» надъ русскимъ «образованнымъ обществомъ».
«Будучи чрезвычайно первобытенъ во всемъ второстепенномъ, нашъ простой народъ въ то же время во всемъ существенномъ, важномъ высоко и строго культуренъ. Собственно, безкультурно то, что вокругъ него, среди чего онъ живетъ, трудится, рождается, умираетъ; но внутри себя, но онъ самъ, но его душа и жизнь — культурны. Въ этомъ отношеніи онъ составляетъ какъ бы антитезу высшимъ классамъ, надъ нимъ лежащимъ, которые культурны въ подробностяхъ быта, во всемъ, что окружаетъ ихъ, но не въ строѣ своемъ внутреннемъ и также не въ существенныхъ моментахъ жизни. Можно сказать, и къ прискорбію уже давно, что рождается, думаетъ, чувствуетъ себя и другихъ, и, наконецъ, умираетъ человѣкъ высшихъ слоевъ, если не какъ животное, то нѣсколько близко къ этому; и только трудится онъ не только, какъ человѣкъ, но и какъ человѣкъ усовершенствованный, искусно приподнятый на высоту. Напротивъ, грубый людъ нашъ, правда, трудится, почти, какъ животное, но онъ думаетъ, но онъ чувствуетъ, но онъ умираетъ, какъ христіанинъ, т.-е., какъ человѣкъ стоящій на высшей доступной степени просвѣщенія...»
Нащупывая пограничность культурнаго пресыщенія съ культурнымъ одичаніемъ, Розановъ говоритъ:
«Первобытный, элементарный человѣкъ есть не только тотъ, кто, озирая міръ новыми изумленными глазами, ничего не различаетъ въ немъ и одинаково дивится солнцу и пылающему вдали костру; но и тотъ, кто всему перестаетъ удивляться, ко всему охладѣвъ, такъ же, какъ и дикарь, только ощущаетъ свои потребности и удовлетворяетъ ихъ».
«Культура есть синтезъ всего желаемаго въ исторіи: изъ нея ничто не исключается, въ нее одинаково входитъ религія, государство, семья, наконецъ, весь складъ жизни личной и общественной. Все это, насколько оно зиждется, возрастаетъ — навиваетъ на человѣка одну черту сложности за другой, обогащая его сердце, возвышая его умъ, укрѣпляя волю. И, напротивъ, — насколько это разрушается, отъ человѣка сходитъ одна черта за другой, пока онъ не останется простъ, обнаженъ отъ всего, какъ тогда, когда вышелъ изъ лона природы».
Перенося эти размышленія на проблему, особо его занимавшую, — проблему школы, Розановъ заключаетъ:
«Отсюда ясна задача нашей элементарной школы: тотъ культъ, который несетъ уже въ себѣ темный людъ, прояснить и распространить — вотъ въ чемъ лежитъ ея смыслъ ея особое, внутреннее оправданіе. Мы не сказали — укрѣпить — этотъ культъ, потому что кровью своею народъ нашъ не однажды уже запечатлѣлъ эту крѣпость. Но столь преданный, но такъ любящій, онъ никогда не поднимался на сколько-нибудь достаточную высоту въ созерцаніи любимаго имъ. Можно сказать, что, какъ нищій, онъ стоялъ въ притворѣ храма и плакалъ, слыша едва доносящіеся до него отрывки пѣснопѣній и возгласовъ; и боролся, и защищалъ храмъ, и проливалъ кровь за его стѣнами, чтобы не вошли и не осквернили его враги, или, криками и смятеніемъ, не прервали совершающееся въ немъ. Поистинѣ эта вѣрность достойна, чтобы наградиться, достоинъ онъ и увидѣть и понять таинственное въ немъ служеніе. Этой наградой за вѣрность и должна быть ему школа: около храма, около богослуженія, около религіи, она — лишь незначительная пристройка, внутренній притворъ, вводящій темную и любящую душу въ смыслъ того, что она безотчетно любила и за что страдала. Такова задача школы культурной и исторической, въ противоположность анти-культурной и анти-исторической, какая установлена у насъ людомъ, темнымъ въ смыслѣ просвѣщенія и въ путяхъ исторіи».
Здѣсь естественно выдвигается Церковь, какъ ведущая сила въ школѣ.
«Нельзя слѣпому довѣрять вести зрячаго... не нужно къ церкви приставлять стражей, чтобы она, почти два тысячелѣтія учительная, взростившая въ ученіи своемъ весь христіанскій міръ, не упустила какихъ-нибудь подробностей, въ которыхъ однѣхъ могутъ что-нибудь понимать эти приставленники».
Такъ должно быть! А что набюдается въ дѣйствительности?
«Ни Часослова, ни Псалтыри, ни Ветхаго Завѣта нѣтъ въ спискѣ рекомендованныхъ, одобренныхъ, допущенныхъ для сельскихъ школъ книгъ».
Розановъ строитъ обширный планъ «воцерковленія» школьнаго дѣла. Строитъ онъ и дальнѣйшіе планы: воцерковленія внѣшкольной культуры! Видитъ онъ необходимость, кромѣ школы, еще одной пристройки къ храму: церковнаго книгохранилища... Видитъ онъ необходимость и бытового сближенія духовенства съ обществомъ... Какъ всегда, мыслитъ онъ конкретно. Беретъ онъ «мальчика».
«У этого мальчика нѣтъ своего мѣстнаго священника, который былъ бы также и священникомъ его сестры и матери, котораго онъ привыкъ бы видѣть у себя на дому съ образомъ — служащимъ молебенъ или всенощную въ памятные семейные дни. Мало-помалу семья, раздвоенная препровожденіемъ времени, имѣя разные приходы, не сливается тѣсно ни съ однимъ и отвыкаетъ отъ церкви... Такъ образуется не невѣрующее общество наше — сказать это, значило бы грубо ошибиться, — но общество страшно уединенное отъ церкви и, если не считать полузабытыхъ книжекъ, вполнѣ ее не вѣдающее. Въ свою очередь, церковь, оставленная высшимъ обществомъ, имѣя живую и постоянную связь лишь съ мало обученнымъ людомъ, становится робка, неувѣренна въ своихъ дѣйствіяхъ и хоть съ болью, но тамъ и здѣсь поступается для нея должнымъ»...
Итакъ, грандіозная духовная реформа встаетъ въ воображеніи геніальнаго чудака? Общество воцерковляется! Оно возвращается, подобно блудному сыну, въ ограду Церкви! Но, вѣдь, для этого нужно было бы этому обществу «придти въ себя»! Способно ли было оно на это? Склонно ли было русское образованное общество къ «возсоединенію» съ Церковью?
На этотъ вопросъ ясный отвѣтъ дастъ намъ еще одна, послѣдняя изъ извлекаемыхъ нами, иллюстрація изъ публицистики эпохи, — какъ увидимъ; иллюстрація жуткая по силѣ и напряженности «антиклерикальной» настроенности, а главное — по тому жуткому спокойствію, съ какимъ утверждаются въ ней самыя страшныя вещи.
Эта иллюстрація извлекается нами не изъ подпольнаго безбожнаго листка, не изъ радикально-соціалистической литературы, а изъ самаго мирнаго, самаго «академическаго», самаго «буржуазнаго», самаго высоко-культурнаго, широкаго и «просвѣщеннаго» органа русской повременной печати — изъ солиднѣйшаго «Вѣстника Европы», руководимаго солиднѣйшими Стасюлевичемъ и Арсеньевымъ.
Кони, Сергѣевичъ, Герье, Владиміръ Соловьевъ — вотъ высокія имена лицъ, которыя украшали страницы этого прекраснаго журнала своими статьями и цѣлыми изслѣдованіями. Мужи науки, отвлеченной мысли, государственнаго опыта несли туда самыя выношенныя свои произведенія, зная, что это — подлинно форумъ надпартійной русской общественной жизни. И вотъ въ отдѣлѣ «Литературное обозрѣніе» подъ ничего не говорящими иниціалами «М. Г.» находимъ мы въ сентябрьской книжкѣ за 1908 г. слѣдующую многоговорящую рецензію на брошюрку нѣкоего Н. Казмина-Вьюгова, выпущенную въ томъ же году въ Петербургѣ, подъ заглавіемъ: «О религіозномъ воспитаніи дѣтей».
«Замѣчательная брошюра г. Казмина-Вьюгова заслуживаетъ самаго глубокаго вниманія не только педагоговъ, но и всякаго образованнаго человѣка. Въ ней затронутъ вопросъ первостепенной важности, и поставленъ онъ во всемъ объемѣ, съ силою и задушевностью честно продуманнаго убѣжденія».
«Въ двухъ формахъ практикуется у насъ религіозное воспитаніе дѣтей, и въ обѣихъ оно, по мысли автора, является жестокимъ насиліемъ надъ будущимъ человѣкомъ. Одна изъ нихъ — отрицаніе всякой религіи, сопровождающееся обыкновенно ироническимъ отношеніемъ (при дѣтяхъ) не только къ обрядовой сторонѣ религіи, но и къ религіознымъ вѣрованіямъ вообще. Это дѣлается для того, чтобы дѣти были свободны. Въ дѣйствительности, эта система заранѣе связываетъ ребенка».
«Всю ошибочность этой системы, широко практикуемой среди нашей интеллигенціи, авторъ вскрываетъ въ слѣдующихъ умныхъ строкахъ: "Одно изъ двухъ: или ваше отрицаніе истинно — или истинность его сомнительна. Если оно истинно, обоснованно, убѣдительно, тогда не нужно внѣдрять его дѣтямъ раньше, чѣмъ они могутъ во всей силѣ понять убѣдительность вашего отрицанія. Послѣднее возможно лишь тогда, когда дѣти получатъ общее научное развитіе. Если же отрицаніе не обосновано, если его истинность сомнительна, то какое право имѣемъ мы внушать его беззащитнымъ дѣтямъ?"».
«Другая система, можетъ быть, еще пагубнѣе. Она состоитъ въ раннемъ пріученіи дѣтей къ исполненію религіозныхъ обрядовъ, молитвѣ, хожденію въ храмъ и пр. Такіе родители обыкновенно ссылаются на то, что внѣшнее въ религіи есть выраженіе и, вмѣстѣ, способъ пробужденія внутренней потребности. На это авторъ мѣтко возражаетъ, что въ такомъ случаѣ не должно ли внѣшнее само собою рождаться изъ душевной потребности, какъ рождается крикъ радости или дрожь испуга? Какой смыслъ имѣетъ благодарственная молитва къ Богу въ устахъ ребенка, когда у него нѣтъ самаго чувства? Мы назвали бы вопіющей нелѣпостью систему воспитанія, которая заставляла бы дѣтей, напримѣръ, ежедневно въ опредѣленный часъ громко выражать радость, притомъ — одними и тѣми же словами и тѣлодвиженіями; но не это ли самое дѣлаютъ съ дѣтьми тѣ, кто заставляютъ ихъ читать безъ смысла готовыя молитвы, и пр.?»
«Эта система опаснѣе, чѣмъ это кажется съ перваго взгляда. Она гипнотизируетъ ребенка, и часто на всю жизнь. Воспитаннное въ дѣтствѣ благоговѣніе ко всему церковному сдѣлаетъ юношу несвободнымъ въ его религіозныхъ исканіяхъ; оно или заставитъ его безсознательно бояться отрицанія, быть робкимъ и непослѣдовательнымъ изъ страха разрушить уютный міръ дѣтскихъ привычекъ и представленій, или, наоборотъ, въ упорной борьбѣ съ этими трудно-искоренимыми привычками, толкнетъ его къ рѣзкому озлобленному отрицанію. Но это еще не все. Сторонники церковно-религіознаго воспитанія не ограничиваются внушеніемъ религіознаго чувства: они стараются сообщить ребенку извѣстный циклъ религіозныхъ понятій, которыя представляютъ собою готовые отвѣты на глубочайшія міровыя загадки. Въ семьѣ, а еще болѣе въ школѣ, робенокъ получаетъ множество догматическихъ знаній — о томъ, что Богъ есть, что Онъ сотворилъ міръ и т. д. Извѣстно, какой характеръ носитъ преподаваніе Закона Божія въ нашихъ школахъ. Восьми и девятилѣтнимъ дѣтямъ законоучитель обязанъ (таково требованіе программы) сообщать общія понятія «о Богѣ, Творцѣ міра, о Его вездѣсущіи, всемогуществѣ и благости... объ ангелахъ, душѣ человѣка, созданной по образу Божію» и пр. Что пойметъ здѣсь ребенокъ? Авторъ обстоятельно и очень тонко выясняетъ разнообразный вредъ, проистекающій изъ такого воспитанія для ума, воли, для нравственнаго склада ребенка. Чего стоитъ, напримѣръ, одна идея непрестаннаго вмѣшательства Бога въ естественный порядокъ вещей, прививаемая этимъ путемъ ребенку? Войдя въ плоть и кровь, сдѣлавшись привычкой она парализуетъ разумъ и укокореняетъ фатализмъ; зачѣмъ допытываться причинъ, зачѣмъ обдумывать заранѣе? Богъ послалъ, Богъ не попустилъ, какъ Богъ дастъ, — и кончено».
Авторъ брошюры имѣетъ свою систему: надо развить чувство связи съ міромъ, идеализмъ! Рецензентъ несогласенъ. Надо внушать дѣтямъ чувство міровой связи, которое непостижимо разсудкомъ; «Всѣ религіи, — по мнѣнію рецензента, — опираются на эту почву; изберетъ ли воспитанникъ позже какую-нибудь догматическую религію, или нѣтъ — во всякомъ случаѣ, мы должны пробудить въ немъ религіозность, которая есть не что иное, какъ всеобъемлющая разумность».
* * *
Достаточно на этомъ бѣгло нами обрисованномъ фонѣ представить себѣ обликъ нашего послѣдняго Царя, чтобы реально ощутить ту непроходимую пропасть, которая лежала между Государемъ Императоромъ Николаемъ Александровичемъ и русской общественной средой.
Отчужденное одиночество — вотъ на что былъ обреченъ этотъ истинный и истовый православный христіанинъ на Престолѣ Православнаго Царя. Тѣми именно свойствами своими, которыя дѣлали изъ него идеальнаго Русскаго Царя, онъ становился загадочнымъ и непонятнымъ «лучшимъ» людямъ своей Земли! Вотъ корень національно-общественной трагедіи всего его царствоаанія, вотъ корень катастрофы, которая вырастала изъ этой трагедіи.
Источникъ: Священникъ Кириллъ Зайцевъ. Памяти послѣдняго Царя. (Россія и Царь. Тайна личности Царя. Катастрофа). — Шанхай: Типографія «Заря», 1948. — 88 с.
Часть II. Тайна личности Царя.
