«Посев» (1981. № 12)
В одном из своих заграничных выступлений весной 1981 года Владимір Солоухин назвал очерк "Время собирать камни" – главным из написанного им. Главным, – значит, важнее "Черных досок" и "Писем из Русского музея", вызвавших своим появлением официально терпимое в СССР стихийное движение "собирания камней", оставшихся от разрушенной большевизмом русской национальной культуры. И главное здесь, очевидно, не в дерзости вынесения основной мысли в название очерка, а по нему и целого сборника. Главное в том, на что не преминули отреагировать идейные наследники тех разрушителей, сегодняшние большевики:
“...Писатель продолжил давний и актуальный разговор о необходимости беречь и восстанавливать памятники архитектуры. "В конце концов это красота нашей земли, это наша культура, это мера нашей цивилизованности", – пишет автор... С этим нельзя не согласиться...
Однако в очерке Вл. Солоухина и в некоторых работах других авторов (см., например: Дм. Жуков. Кто восстановит памятник? "Литературная Россия", 1978, № 3; Е. Николаев. По калужской земле. М., 1968; Н. А. Павлович. Оптина пустынь. Почему туда ездили великие? "Прометей", т. 12. М., 1980) просматривается стремление возвысить русское православное старчество, представить старцев Оптиной пустыни духовными наставниками, а монастыри – центрами культурной жизни России, куда шли "и малые и великие, крестьяне и писатели, странники и философы"... По мнению Н. А. Павлович, старцы – это высокой духовной жизни люди, в кельях которых "пробуждалась спавшая совесть и осмысливалась жизнь"... Эти слова цитирует Вл. Солоухин в своем очерке, призывая наших современников учиться у старцев "уму-разуму"”. (Из вступления к статье кандидатов философских наук З. Тажуризиной и К. Никонова в журнале "Наука и религия" №№ 4, 5 и 6 за 1981 г.)
Так у кого же советует Вл. Солоухин “учиться уму-разуму советским людям”?! – восклицают кандидаты философских наук и, “перечитав многотомные сочинения старцев”, далее, в трех номерах журнала показывают "истинный облик" этих "реакционеров": жили они "весьма комфортабельно", были "падки до денег", "капризны", "своевольны", "малообразованны", "грубы", "распоряжались чужими жизнями", "любовались смертью". Старец Леонид "отгонял палкой приближавшихся к нему посетителей из простонародья", а Амвросий "мог стукнуть по голове". Все они "поддерживали богачей", "учили народ послушанию эксплуататорам" и т. п., – одним словом, “когда уже выходили на историческую арену социал-демократы во главе с Лениным, православные старцы открыто находились по другую сторону баррикад”, – ставят на вид Солоухину кандидаты марксистско-ленинской философии.
Вл. Солоухин хоть и не кандидат марксизма-ленинизма, но изучать эту "науку" его в Литературном институте тоже заставляли и он тоже знает, на чьей стороне баррикад были старцы. Знает он и патологическую ненависть Маркса и Ленина к религии; что она, по их учению, есть "опиум для народа", и тем не менее пишет, что откуда же еще нам "набираться ума-разума", если не "от них, лежащих под этими плитами" (с. 224), то есть от старцев, русских религиозных мыслителей, Церкви. В этом, последнем, очерке Вл. Солоухин пишет уже не о спасении икон как "произведений искусства" или храмов как "памятников старины", а прямо ставит вопрос о восстановлении духовных корней русского национального самосознания.
Ведь верно говорит В. Десятников, тоже "собиратель камней" и спутник Вл. Солоухина во время поездки в Оптину пустынь:
“Ну хорошо, давай восстановим всю тысячу российских монастырей, десятки тысяч церквей и усадеб, а что с ними делать дальше? Как использовать? Размещать те же РПТУ? Музеи? Склады? Гостиницы? Выставки? Дома художников? Эту проблему надо решать в первую очередь” (с. 233).
И Вл. Солоухин решает ее, все больше обращаясь к главному "камню", положенному во главу угла русской национальной культуры – христианству:
“...христианство (в отличие от многих религий) предполагает и даже настойчиво культивирует добрую волю человека и говорит, что человек должен бороться с собой, с грехом, с тьмой и грязью за чистоту души, за ее спасение, самоусовершенствоваться” (с. 190).
Если Валентин Распутин приобщает читателей к міру христианских ценностей своим большим художественным талантом, душевной болью о трагедии русского человека, то у Вл. Солоухина большую роль играют исторические сведения об отдельных храмах, иконах, о духовном содержании иконописи. В данном очерке Вл. Солоухин пишет об истории русского старчества (начиная с жизнеописания Паисия Величковского), о влиянии русских святых и Православия на жизнь общества и культуру. В свое повествование Вл. Солоухин вплетает большие цитаты из Гоголя, Достоевского, К. Леонтьева и других авторов, часто – из изданных до революции и недоступных советскому читателю книг, пробуждая у него интерес к историософии, к религиозной философии, к осмыслению духовной сути России, по достоинству оценивая вклад славянофилов (в частности, братьев Киреевских) в развитие русского национального самосознания. Само же русское национальное самосознание, по Вл. Солоухину, должно быть исполнено той полноты, о которой говорится в приводимой автором цитате А. Блока ("Без божества, без вдохновенья"; в сноске указано – "статья 1921 года"):
“Россия – молодая страна, и культура ее – синтетическая культура... Так же, как неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга – философия, религия, общественность, даже – политика. Вместе они и образуют единый мощный поток, который несет на себе драгоценную ношу национальной культуры. Слово и идея становятся краской и зданием; церковный обряд находит отголосок в музыке; Глинка и Чайковский выносят на поверхность "Руслана" и "Пиковую даму", Гоголь и Достоевский – русских старцев и К. Леонтьева, Рерих и Ремизов – родную старину. Это признаки силы и юности...” (сс. 214—215).
Естественно, многие места в очерке носят на себе следы единоборства писателя с цензурой: многоточия пропусков в цитатах, а кое-где цензорские вставки в словах Солоухина, как, например, выделенные нами ниже [жирным] курсивом:
“Иисус Христос (по легенде) принес свое учение две тысячи лет тому назад. Может быть, оно еще и потому дало такую вспышку, распространилось так широко и так надолго, что было (по легенде же) подкреплено делом, оплодотворено жертвой, крестными муками, а затем и смертью” (с. 198).
Конечно, это "по легенде" режет слух, но все же, учитывая рамки, которые цензура в СССР ставит писателю как условие публикации, Вл. Солоухину удалось на этот раз, при такой острой теме, завоевать лучшие позиции, чем раньше, и, даже идя на компромисс, почти не уронить собственного достоинства. Чего, например, стоит его сноска (17) к одному из идеологически щекотливых мест, засунутая в самый конец сборника:
“Конечно, надо бы и дальше везде писать "так называемые церковные традиции", "так называемое духовное просвещение" и т.д. Но мы надеемся, что современный и действительно просвещенный читатель сам, где надо, будет подставлять эти вспомогательные слова” (с. 250).
Для "современного читателя" ясна и откровенная символика таких мест, когда говорится о "разрушительной волне", "урагане" (с. 226), прокатившемся над Россией во времена большевизма. Или символика такая:
“...один мой знакомый, попросив меня не называть его имени, рассказал, что участвовал в снятии креста с Введенского собора: "...я согласился. По молодости. И надо сказать, что пережил в связи с этим одну из самых страшных минут в своей жизни. Пока мы отвинчивали гайки, мы держались за крест, а когда он полетел на землю, нам держаться стало не за что, я думал, что поседею” (с. 251).
Держаться стало не за что...
+ + +
Почему же в СССР с некоторых пор допускаются подобные публикации, список которых можно было бы пополнить многими работами видных ученых и писателей? Некоторые эмигрантские деятели – идейные противники русского национально-религиозного движения – спешат с утверждениями, будто бы советские вожди уже давно и твердо сделали ставку на использование русского национализма и даже Православия в целях укрепления режима; будто бы никакого существенного противоречия между русским национальным сознанием и большевизмом нет и их слияние в так называемый "национал-большевизм" не только возможно, но и идет полным ходом.
Но почему же тогда "вылазки", подобные солоухинским "Камням", неизменно встречаются организованными сверху же истериическими выкриками "кандидатов" марксистской философии? Почему, вместо того, чтобы засыпать Солоухина премиями и званиями, а его книгу включить в обязательную школьную программу, – так действует власть, если произведение и, тем более, явление ей выгодно, – книги Вл. Солоухина можно купить лишь на черном рынке за 10—15 номиналов? (Тираж сборника "Время собирать камни" – 75 тыс., плюс 450 тыс. экземпляров журнала "Москва" № 2, 1980 г., где был напечатан этот очерк. Для сравнения заметим, что одних библиотек в 270-миллионном СССР, по данным БСЭ, насчитывается около 400 тысяч.)
Разрешая печатать подобные книги, партия, разумеется, имеет свой расчет и преследует свои цели. В данном случае, какие-то партийные круги считают, что окрашивание коммунистической идеологии в национальные цвета лучше замаскирует ее антинародную сущность, лучше мобилизует народ на ее защиту в случае возможной войны. Но почему мы должны идти на поводу у советской пропаганды и считать, что партии все удается, что ее расчеты всегда и во всем оправдываются? Ведь можно привести массу примеров, когда они хотели одно, а получали совсем другое. Иногда "побочные эффекты" от осуществления того или иного партийного замысла оказываются значительнее самого замысла.
Так, имея перед глазами последний пример попытки "оседлания" русского национального чувства – празднование 600-летия Куликовской битвы и последовавшие за этим одергивающие окрики с самых верхов, – можно с большей, чем прежде, уверенностью сделать вывод, что, несмотря на влиятельных покровителей русского национализма в партии и на симпатии широких масс населения, КПСС в целом не решается сделать ставку на его "оседлание". В отличие от Е. Эткинда и В. Чалидзе (предсказания которых о грозящем нам "национал-коммунизме" вожди КПСС должны были бы считать для себя приятными, но, к сожалению, несбыточными), партийные идеологи правильно решили, что с "оседланием" не все так просто, как это кажется профессору Парижского университета и главе издательства "Чалидзе-пабликэйшен". Что если под предлогом празднования военного юбилея (битвы) власть не смогла удержать общественные силы в узде, и они, воспользовавшись возможностью, протащили-таки на страницы всесоюзной прессы своего "идеологически чуждого" преп. Сергия Радонежского, то где уж будет удержать эти силы, если начать восстанавливать Оптину пустынь и публиковать славянофилов, как того добивается Солоухин. "Оседлание" удалось бы, если бы эти русские националисты любили советскую власть больше России. А они ее не любят вовсе. Когда-то подобный трюк в известном масштабе удался Сталину (чтобы не проиграть войну). Но сейчас состояние общества уже не то, что при Сталине, и дай ему палец – оно оттяпает всю руку. Вот, примерно, как рассуждают трезвые головы в идеологическом отделе ЦК.
Но еще одной из примет нового состояния общества в СССР, отличного от сталинского, является то обстоятельство, что и на верхах партии теперь единомыслия нет даже в том, как спасаться. Посмотрим на их дилемму. С одной стороны, правы те, кто говорит, что если, мол, мы, товарищи, не предпримем никаких шагов, то дело окончится печально. А с другой стороны, правы те, кто говорит, что если предпримем и нарушим неподвижность – это тоже окончится печально. Третьи, возможно, предлагают: давайте будем делать вид, что вот-вот что-то предпримем – пусть все ждут! – а на самом деле ничего менять не станем и будем держаться так как можно дольше.
Кроме того, партия вообще давно уж не монолитна. В своей более молодой части, хоть и традиционно циничной, но не связанной личной ответственностью за прошлые чудовищные преступления своих вождей против народа, она подвержена заражению неортодоксальными, в том числе национальными (и не только русскими) настроениями. Потребность в марксистско-ленинской идеологии у них не так сильна, как у вождей, которые в ней нуждаются как в единственном оправдании того, что у власти находятся именно они: те, кто связал свою жизнь с укреплением этой идеологии, кто строил режим.
Есть в партии, разумеется и такие круги, которые хотели бы поощрять в русском национальном движении выгодные власти шовинистические и атеистические тенденции, потому что эти партийные круги действительно разделяют шовинистические убеждения и в этом смысле "честно" выражают свои взгляды, в отличие от остальной части партии. Однако Суслов, Брежнев и Ко. понимают, что если "собиратели камней" уступят поле боя шовинистам, "язычникам" с идеалами "докаменной" эпохи, то и в этом случае сегодняшняя компания вождей потеряет действующее до сих пор идейное обоснование своей власти, а с ним – и саму власть. У власти окажутся идейно близкие, но другие, а это для сусловых тоже неприемлемый вариант. Правда, сусловы сами, с каждым днем, становятся анахронизмами, все менее и менее приемлемыми для неуклонно надвигающихся, еще недавно казавшихся нереально далекими, дат: 1982-й, 1983-й, 1984-й...
Но оставим вождей с их заботами. Для нас важно подчеркнуть, что не сверху насаждается русская национальная тема, как это кое-кому кажется. Как Сталин шел на это вынужденно, спасаясь от поражения в войне, так и сегодняшние его последователи подумывают о национальном варианте тоже вынужденно: не такие уж они идиоты, чтобы ни с того ни с сего "для пущей крепости режима" ставить с ног на голову свою опору – коммунистическую идеологию – например, в вопросе взаимоотношения национального и интернационального или во взгляде на историю России и роль Церкви в ней, и, стоя на голове, делать вид, что так и нужно: так, мол, Маркс с Лениным в таком-то томе, на такой-то странице и хотели.
Ведь почему-то вожди рассчитывают укрепить свои позиции реверансом именно в этом направлении, а не в направлении интернационализма, как полагалось бы по их учебникам ("У пролетариата нет отечества", "Новая историческая общность людей – советский народ" и т. п.). Значит, есть у них веские основания для заигрывания с русским национальным чувством, значит, существует оно вопреки желанию вождей и им приходится с ним считаться, пытаться приручить его. Поэтому, говоря об их попытках "оседлания", уместнее считать их целью – не "укрепление", а лишь спасение власти от краха.
Здесь можно кратко коснуться вопроса, как противодействовать и попыткам "оседлания", и укреплению шовинистического течения. В. Чалидзе пишет в статье "Хомейнизм или национал-коммунизм", в главе "Православное возрождение":
“Нет такого возрождения. ...Но зато есть лозунг в эмигрантской публицистике: Даешь православное возрождение! – причем лозунг политический, ибо полагают, что обращение к православию – часть программы политического спасения... Я думаю, что православие еще в меньшей степени, чем другие христианские учения, может быть духовной основой какого-либо политического строя...”
А в главе "Национал-коммунизм возможен!":
“...активизировав авторитарно-националистическую пропаганду, эмиграция усиливает те группы в советском руководстве, которые хотят националкоммунизма, и облегчают для них пропагандистскую работу и в партии, и в народе” (см. "Новое русское слово" от 27.10.79, а также "Континент" № 23).
На мой взгляд, дело обстоит как раз наоборот: чем больше и эмиграция, и прежде всего русское национальное движение в стране активизируют распространение в СССР своих идей о подлинной – христианской – основе русского национального самосознания (из всей статьи В. Чалидзе видно, что это он тоже называет "авторитарно-националистической пропагандой"), тем меньше будет шансов у КПСС использовать пробуждающиеся национальные настроения в народе. Тем меньше будет шансов и у шовинистов увлечь за собою неразобравшихся.
Сейчас это стихийно вырастающее снизу движение защитников русских национальных ценностей охватывает общим духовным настроем и целое направление в литературе (наших лучших, наиболее читаемых писателей), и защитников природы и памятников старины, и литературоведов, историков, языковедов, фольклористов и других ученых, деятелей культуры и искусства, церковные, а также частично и военные круги. Но эта общественная сила еще не срослась своими отдельными частями и не осознала себя политической силой, и именно против этого осознания сегодня и направлена предохранительно-оседлательная политика власти: где-то подачками и уступками купить чью-то лояльность и поставить себе на службу; где-то надавать обещаний и увести в сторону; где-то устроить клапан для сброса лишнего давления, а когда дело доходит до политики – бить безжалостно, как редактора русского национального самиздатского журнала "Вече" Владиміра Осипова.
Для большинства указанной группы "собирателей камней" свойственно христианское міроощущение. Это и не может быть иначе, ведь предмет их защиты – русская национальная культура – развивалась в лоне Православия. Противоречия между этой духовной направленностью, шовинистами и линией вождей на "оседлание" тех и других пока еще не очень видны на поверхности, так как все находится в стадии брожения и становления. Однако, поскольку движение "собирателей" не намерено свертываться, а партия – уступать, то рано или поздно эти трещины проявятся и приведут к конфликту. Чем раньше русское национальное движение будет отдавать себе в этом отчет и продумает политическую программу действий, тем лучше оно сможет защищать свои позиции в этом конфликте.
+ + +
Но вернемся к проблемам литературы. Разумеется, оценивая книгу, изданную в СССР, мы называем ее хорошей, важной, талантливой – с поправкой на условия, в которых печатается писатель, то есть с поправкой на советскую цензуру. Многое из того, что сегодня привлекает внимание читателей, в будущей свободной России, когда станут доступны иные книги, покажется незначительным. Может быть, такими покажутся и книги В. Солоухина?
Думается, что при частичной правомерности такого вопроса все же так его ставить нельзя. Конечно, в русской эмиграции написаны и сохранены многие более глубокие, чем очерк Солоухина, книги об Оптиной пустыни, и Солоухин сам это прекрасно знает. Но он пишет не исследование об Оптиной, а призыв к русским людям обрести историческую память, вернуться от сегодняшнего мрака к духовным светильникам нашей национальной культуры, к нашим отвергнутым большевиками традициям, без которых не быть России. Творчество Вл. Солоухина и так называемых писателей-"деревенщиков" – это не только литература, но и политическое явление. Это борьба за то, чтобы завтрашняя Россия вообще была Россией. И если наши потомки, оценивая когда-нибудь эти книги, забудут об их политической роли в конкретной исторической реальности, о роли связующего моста между эпохами до и после тоталитарного геноцида, произведенного над нашим народом, – то они не поймут главного: для чего писались эти книги.
Но что говорить о потомках, когда этого часто не видят и наши современники. Так, в талантливой статье Ю. Мальцева ("Континент" № 25) делается резкое утверждение, что “нынешняя, промежуточная (т. е. лежащая между официальной и диссидентской. – М. Н.) литература представляет собой шаг назад” и от прежней русской литературы, и от безкомпромиссной диссидентской. Конечно, Мальцев во многом прав, когда он говорит об общих уязвимых местах "промежуточной" литературы (я бы тут, правда, предложил более удачное выражение И. Шенфельда в "Гранях": литература частичной правды). Основные возражения Ю. Мальцева заключаются в следующем:
“Поражаются смелости отдельных высказываний, ...но ведь из этих отдельных контрабандой протащенных замечаний не сложить цельной картины. Писатели эти не подходят даже близко к постановке кардинальных проблем советского общества” (с. 289).
“В тех редких случаях, когда промежуточные вдруг нарушают принятое ими табу и робко вступают в непривычную им область социального, почва уходит у них из-под ног, от их реализма не остается и следа, на его место заступают условность и фальшь” (с.305).
“Не может уже русский читатель удовлетвориться отдельными там и сям разбросанными намеками, смелыми фразами, вложенными в уста отрицательных персонажей, опасными утверждениями, сразу же нейтрализуемыми верноподданническими оговорками и т. п. Полноценное литературное произведение не складывается из отдельных удачных деталей, вкрапленных там и сям в аморфное или даже инородное тело. Литературное произведение – это целостный организм с собственным пульсом и дыханием. Этот организм либо есть – живет и дышит, либо его просто нет” (с. 309).
“Русская литература всегда была делом серьезным, а сегодня мы живем во времена слишком серьезные. Настало время называть все своими именами. Не время впадать в ребяческий восторг от удачных намеков "обманувших" цензуру или "обманным путем" протащенных правдивых строк. Это цензура обманывает нас, а не мы ее” (с. 320).
В отношении одних писателей эти упреки Ю. Мальцева более оправданны, в отношении других – менее. И думается, менее всего их можно отнести к Вл. Солоухину. Солоухин, действительно, не публикует книг о безчеловечности режима и даже не акцентирует внимание на том, кто превратил в груду камней когда-то величественное здание русской культуры. Но, во-первых, разве читателю не ясно и так, кто это сделал? И, во-вторых, разве только критически негативной может сегодня быть позиция честного писателя-гражданина? Может быть, в эпоху начала самиздата, когда на горизонте было все относительно спокойно и впереди казалось много времени, – такой подход был оправданным. Но может ли обличение режима быть единственной задачей писателя в наступающее смутное время, когда Россия будет нуждаться прежде всего в созидателях? Может быть, в чем-то это строительство будущей России можно начинать уже сейчас, давать нравственные ориентиры для этого, как это уже делают, например, писатели-"деревенщики"? Оправданно ли задвигать этот критерий конструктивности на второй план, отмеряя гражданственность писателя лишь критерием обличительности?
Думается, что созидательная деятельность многих писателей "частичной правды" достойна лучшего к себе отношения со стороны представителей политической эмиграции. Да, эти писатели не до конца говорят правду о зле, чтобы иметь возможность сказать людям правду о добре, что, в конечном счете, уводит от зла, направлено против зла.
Да, эти писатели идут на компромиссы, отказываются от полноты свободного творчества, берут на себя, если можно так сказать, "грех неполноты" и "грех частичной правды", греша перед правдой полной, – но ради того, чтобы ей же и служить, подготовляя ее торжество в будущем. "Частичная правда" становится ложью, лишь если она начинает выдавать себя за полную правду. Но этого большинство из "деревенщиков" не делает, этого не делает ни один честный писатель.
Вопросы борьбы со злом – вообще очень трудные вопросы, особенно, если помнить, что зло частично сидит в каждом из нас. Никто из нас, живших в СССР, не был праведником абсолютно во всех ситуациях – это невозможно в государстве, сделавшем ставку на сознательное воспитание в людях зла, на соучастие всех во зле. Только у одних, людей простых, это соучастие стало незаметной, повседневной и никого не шокирующей привычкой, а у других, в частности, у писателей – это бросается в глаза. И это верно: кому больше дано – с тех больше спроса.
Но можно ли в категорической форме требовать от писателя быть праведником? Можно, пожалуй, ожидать от него этого в большей степени, чем от кого-либо другого, ибо у него большая, чем у других людей, ответственность за последствия своей деятельности. Но не следует объявлять относительную неправедность грехом (например, философ И.А. Ильин проводит принципиальное различие между понятиями "неправедности" и "греха", рассматривая допустимость применения силы в борьбе со злом). И если писатель в СССР сознательно вступает в неправедность, беря на себя бремя "греха частичной правды" и идя через него, но не к нему, то он сам отвечает за принятый риск, за соблюдение морально непереступимой границы на этом пути. Нам же более уместно морально поддерживать его в этой трудной ситуации и быть готовыми не только понять его позицию такой борьбы со злом, но и оправдать ее допустимость.
Если не дают сказать всей правды – сказать часть ее. В советском духовном и информационном вакууме, где жажда правды огромна, любое правдивое слово приобретает способность умножаться, вызывать огромный общественный резонанс и воздействовать на умы читателей. Такие писатели, как Распутин или Солоухин, не только "собирают камни", чтобы в будущей России было с чего начинать восстановление; их роль не только подготовительная. Своим творчеством они уже сейчас приближают освобождение, ускоряют изживание этой власти, может быть, в самом главном: в той глубинной основе, которая определяет будущее нашей страны. Недаром очередной кандидат "философских наук", с тревогой признавая "рост интереса к религии и церкви", пишет:
“К сожалению, свою лепту в разжигание интереса к ней внесли, возможно, сами того не подозревая, и некоторые наши художники, артисты, кинорежиссеры, особенно поклонники "патриархальщины", чьи произведения наполнены идиллическим любованием церковной стариной, старыми традициями” ("Известия" от 9.10.1981, статья канд. филос. наук Э. Филимонова "Что происходит с религией, ее обрядами и традициями в наши дни?").
Не последняя роль в "разжигании этого интереса", без сомнения, принадлежит Вл. Солоухину. И здесь, вспоминая цитированные выше слова Ю. Мальцева, поставим еще раз вопрос: допустимо ли вообще писателю использовать советские издания, чтобы, идя на какие-то компромиссы, бить по власти "из ее же орудий"; не является ли сегодня путь писателя-диссидента единственно морально приемлемым, как утверждает Ю. Мальцев, который, будучи сам литератором, избрал этот безкомпромиссный путь?
Вероятно, ответ на этот вопрос зависит от того, какие это компромиссы. Я не собираюсь оспаривать факт, что многие писатели "частичной правды", да и Вл. Солоухин в своих ранних произведениях тоже, допускают неприятные читателю "верноподданнические оговорки" и фальшь. И сейчас им не разрешают писать слово Бог с большой буквы, как, впрочем, не разрешают этого и в переизданиях русских классиков. В таких случаях всегда чувствуешь горечь и обиду за писателя. Но, видимо, есть какой-то мораль но допустимый предел, который нельзя ни в коем случае перешагивать, иначе, как правильно напоминает Ю. Мальцев, “говорить прямо противоположное тому, что думаешь, и поклоняться тому, что презираешь, – это падение, ниже которого для писателя уже ничего быть не может” (с. 293).
Однако разве перешел за этот морально допустимый предел Солженицын, когда он, пойдя на некоторые уступки цензуре, первый выстрел по власти —да какой! – сделал "из ее же собственных орудий" ("Один день Ивана Денисовича", 1962 г.)? Перешел ли этот предел В. Распутин в "Прощании с Матерой"? И разве переходит его Вл. Солоухин в "Черных досках", "Письмах из Русского музея" (удостоившихся переиздания за границей, в эмиграции) или в очерке "Время собирать камни"? Причем, каждое их этих произведений – именно "целостный организм с собственным пульсом и дыханием".
Сейчас, правда, писателям таких орудий, как когда-то Солженицыну, больше не дают. Не нашлось в советских журналах и места для двух последних рассказов Вл. Солоухина, они появились в "Гранях" (№ 118). Но сколько выстрелов надо сделать "Граням", чтобы достичь читателей в России в том же масштабе, как журналы "Москва" или "Новый мир"... Кстати, об этих двух рассказах Вл. Солоухина в "Гранях". К ним уже вообще не применим ни один из упреков Ю. Мальцева (да будь они опубликованы раньше, Ю. Мальцев, возможно, о Вл. Солоухине вообще бы написал иначе). Однако упреки раздались и тут, на этот раз от находящейся в эмиграции участницы правозащитного движения Н. Шатуновской, которая считает, что и выступления Вл. Солоухина (кстати, без единого просоветского высказывания) и даже публикация в "Гранях" – выгодны власти, что Солоухин выступает как ее служитель (см. "Грани" № 121).
Не буду полемизировать с этими бездоказательными утверждениями, тем более, что на них хорошо ответил в том же номере "Граней" Н. Коржавин. Отмечу лишь, уже не в отношении Н. Шатуновской, что свойственная многим правозащитникам негативная, своего рода нигилистическая позиция приводит, с одной стороны, к неразличению между сторонниками и противниками власти, к отталкиванию от себя возможных союзников, к потере ощущения себя частью единого национального организма и национально-государственных интересов страны; а с другой стороны, это иногда приводит к позиции индивидуального горделивого героизма, в котором просматриваются параллели с максималистским героизмом революционной интеллигенции, о которой в начале века писали авторы сборника "Вехи", противопоставляя "гордыне интеллигентного героизма – христианское подвижничество" (С. Булгаков). Во всем этом – одна из главных причин того, что правозащитное движение до сих пор не приобрело опоры в широких массах населения страны, ибо для этого не было (в отличие от Польши) объединяющей, единственно возможной в данном случае, платформы: позиции национально-государственных интересов России.
Создание такой объединяющей платформы – основная задача российского освободительного движения, иначе оно не добьется успеха. Это освободительное движение, конечно, не замыкается рамками правозащитной деятельности, оно гораздо шире. К нему, в известной мере, уже сейчас можно отнести и то направление русской литературы, о котором мы здесь говорим. (Этому движению помогают из прошлого и наши предки, прежде всего, Достоевский и вся наша классика, все то неуничтожимое духовное наследие, которое вознамерился уничтожить – но не смог – коммунизм.)
Именно эта платформа позволяет сказать, что настоящая русская литература – едина. В ее едином ряду сегодня стоят и воздействуют на умы россиян и книги официально печатающихся В. Распутина и других "деревенщиков"; и публикации Вл. Солоухина; и самиздатского, сильно выросшего от "Повести странного времени" до "Третьей правды" Л. Бородина; и изгнанного в Россию зарубежную и заставившего слушать себя весь мір А. Солженицына.
У каждого из них свои возможности, свой путь, свои задачи: у одного – поднять, пусть на маленькую ступеньку к правде, но миллионы людей, у другого – на ступень огромную, но лишь тысячи (хорошо, если десятки, сотни тысяч, как, надеюсь, дошли через радио отрывки из "Архипелага"). Одни готовят почву, другие собирают жатву. Каждый нужен на своем месте, "кто куда попал", и плохо было бы, если бы хотя бы одно из этих мест пустовало.
М. Назаров
Опубликовано в журнале "Посев" (Франкфурт-на-Майне. 1981. № 12. С. 52-58)
В.А. Солоухин во время своих заграничных поездок постоянно встречался с сотрудниками "Посева", передавал для публикации или хранения рукописи – свои и своих друзей. Данная статья была передана ему автором лично и получила одобрение. См. также на затронутую тему в книге "Вождю Третьего Рима" (гл. IV-7: "Русская партия" и власть). – Прим. 2007.
Биографическая статья о В.А. Солоухине: Собиратель камней в эпоху разрушителей.
