Наши задачи. (Статьи 1948-1949гг.)

И.А.Ильин Статьи 1948 года.

«Один в поле и тот воин»

Борьба продолжается. Знамена не свернуты. Правило «Один в поле и тот воин [1]» — остается в полной силе. Необходимо обновить и укрепить службу связи; договориться об учете обстановки и ближайших задачах.

Все наши основные идеи оправдались: они верны и непоколебимы, менять нам
нечего. Служение России, а не партиям {даже тогда, если кто-нибудь вступил в
партию). Борьба за освобождение нашего народа от антинациональной тирании,
террора и позора. Единство и неделимость России. Отстаивание свободной
православной церкви и национальной культуры. Отвержение всяческого
тоталитаризма, социализма и коммунизма. Верность совести и чести до самой
смерти.

Трудно предположить, чтобы кто-нибудь из нас верил в возможность
существования России в республиканской форме. Но искренний и убежденный
монархист не может не понимать, что Царя надо заслужить, что ему надо
подготовить место в сердцах и на троне. Нельзя предавать Государя опять на
изоляцию, измену и поругание. Верность требует от нас политического такта,
самовоспитания, отбора людей чести и опыта.

Все остальные вопросы программы подлежат обсуждению.

---

[1]«Один в поле и тот воин» — девиз Виленского военного училища. И.А.Ильин
продолжает тему статьи Б. Адамовича «Один в поле не воин (пословица)»,
опубликованную в журнале «Русский колокол». Берлин, 1929.— # 7.— С. 23 — 29.

Программа зарубежного объединения

К сожалению, естественное разномыслие русского зарубежья опять приобретает
оттенки непримиримости и вражды. С этим необходимо бороться. Это надо всячески
гасить. Способ один: сосредоточивать дискуссии не на разъединяющем, а на
объединяющем. При этом надо с самого начала примириться с тем, что объединить
русскую эмиграцию может только — отрицание большевизма, разоблачение
провокатуры и борьба за правовой статус эмиграции. На этой платформе и надо
искать объединения.

Поэтому всякая попытка выдвинуть какую бы то ни было партийную программу,
или какое бы то ни было лицо, и подмять под нее или под него всю эмиграцию —
развалит дело. Всякое посягающее властолюбие, честолюбие, всякая монополизация
водительств — вредны. Всякая самореклама — смешна. Всякое разжигание
соперничества между «старой» и «новой» эмиграцией — подрывает дело. Кто будет
этому предаваться, тот будет делать работу нашего общего врага.

Атмосфера должна быть патриотическая, строго деловая и
программно-минимальная. Можно с уверенностью предсказать, что всякая
попытка расширить эту программу — провалит сговор. А больше всего надо блюсти
гарантию от агентов-провокаторов, имеющих задание во что бы то ни стало
проникнуть в руководящий центр.

    Ближайшие задачи

 

Однако, нам нельзя ждать этого объединения, для того, чтобы начать «под его
руководством» борьбу. Ее надо продолжать независимо от него. Объединение может
и затянуться, и запоздать, и совсем не состояться; влияние его может быть
сведено к минимуму пробравшимися в него агентами, интриганами мировой
«закулисы» и бестактными партийными глупцами. Время не терпит. Откладывать
нечего: один в поле и тот воин. Надо теперь же делать то, что требуют интересы
РОССИИ, не спрашивая ни у кого указаний и братски помогая друг другу.

Интересы РОССИИ требуют прежде всего:

1. чтобы ее не смешивали с Советским государством;
2. чтобы не возлагали на Русский народ ответственности за злодейства международных коммунистов;
3. чтобы грядущую войну принципиально осмыслили как войну против левых тоталитаристов и
   коминтерна, а не против РОССИИ и ее народа;
4. чтобы эта цель войны была продумана и признана военными штабами, политическими руководителями и
   общественным мнением всего Запада и публично гарантирована русским
   массам — под ярмом и за рубежом;
5. чтобы Запад понял, что расчленение РОССИИ создаст в мире вечный очаг гражданских войн, международных войн, брожений, взаимных международных интриг, смут и новых революций («азиатско-европейские Балканы> — страшный «ящик Пандоры);
6. чтобы Запад понял, что хозяйственное и политическое равновесие мира не наступит без возрождения и
   умиротворения национальной РОССИИ.

В этом наши первые задачи. Это важнейшее. Откладывать этого нельзя.

Мировая революция, а не мировая война

Для оценки «нервной войны», ведомой Советским государством против Запада, необходим дальнозоркий стратегический учет данных.

Советы в данное время не способны к большой войне. Армия не готова. Военная
промышленность тоже не готова. Продовольственный вопрос труден во всей стране.
Иностранной помощи, столь значительной во второй мировой войне, не будет. Локализировать
войну, ограничив ее одним фронтом, как это удалось сделать в 1941 — 1945 гг.,—
нечего и думать. Воздушные атаки начнутся отовсюду. Фронтов будет несколько и
притом весьма удаленных друг от друга (Запад, Турция, Персия, Дальний Восток).
Народ утомлен и обескровлен. Настроения в разочарованной стране —
неблагоприятные. Ряды НКВД поредели за войну, а спрос на «опытных» и верных
агентов сильно возрос: они нужны повсюду — от Финляндии до Албании, и в Китае,
и в Корее, и во всей Западной Европе, где германцы сильно проредили агентурный
кадр, а на воспитание опытного агента Берия требует десять лет.

Ввиду всего этого напор революции будет продолжаться повсюду, но лишь до
грани большой войны. План Советов: мировая революция, а не мировая война.
Однако, конечно, с вечной симуляцией готового нападения и с вызывающими
шиканами, доводимыми до крайности.

В конце марта получены известия, что среди советских коммунистов есть
горячие головы, требующие немедленной оккупации почти беззащитной Западной
Европы. Их аргументы: атомная война будет применяться Америкой в России и в
Азии, но не в Европе; поэтому надо влиться в Европу, смешаться с ее народами и
организовать здесь оборону более обычным оружием. Надо предупредить вооружение
Европы Маршалем [1].
Надо управиться с Европой до ноябрьских выборов президента. Немедленная
оккупация Европы отдаст ее сырье, ее фабрики, ее народы во власть вторгнувшихся
и отсиживающихся в европейской крепости коммунистов. С этой информацией, быть
может, связаны известия о танковых дивизиях в Тюрингии, о миллионе советских
войск вокруг Берлина и о маневрах нескольких дивизий парашютистов в Прибалтике
с назначением на Скандинавию.

Не подлежит никакому сомнению, что если бы Америка и Англия не прозрели и не
закрепили свою политику за последние месяцы, то этот план мог бы победить и
Советы попробовали бы двинуться на Запад, не вызывая большой войны, ибо
«дипломатическое негодование» и ссылки на договоры — не говорят им ничего. Но
последний берлинский опыт удостоверил их в том, что реакция Запада будет немедленная
и решительная. На попытку европейской оккупации большие союзники ответят
войною.

Осенью 1947 года Америка располагала 60-ю атомными бомбами. Это было бы
достаточно, чтобы уничтожить военную промышленность советов, разрушить их узлы
и склады и расстроить их транспорт. С тех пор число и сила американских атомных
бомб чрезвычайно возросли (Советы своих не имеют) . Таким образом, «западная
авантюра» поставила бы Советы перед необходимостью — отдать великий
восточный плацдарм со всеми его преимуществами (национальными, языковыми,
климатическими, сырьевыми, пятилетковыми, тоталитарными) и заменить его
малым западным плацдармом, где и без того тесно, голодно, где хозяйственная
разруха не преодолена, военная промышленность не налажена и народы, привыкшие к
свободам, не сочувствуют тоталитаризму... Здесь закипело бы общепартизанское, а
местами и стратегически организованное сопротивление, поддерживаемое
союзническими десантами и авиацией.

Такой «переезд на новую квартиру» явился бы не «военной прогулкой», а
паническим бегством от атомных бомб, т. е. акцией, заранее сорванной военной
моралью. В этом бегстве можно было бы, вероятно, рассчитывать на наскоро
сколоченные части немецкой армии Паулюса, но не на верность и стойкость красных
частей.

Надо признать, что благоприятный момент для оккупации Западной Европы упущен
Советами и авантюра эта может быть затеяна ими разве только в момент отчаяния,
когда будет совсем поздно. Пока Сталин жив, это остается маловероятным. Он
желает мировой революции без большой войны. Этот учет перспектив указывает
нам наши ближайшие и дальнейшие задачи.

[1] Джордж Кэтлетт (1880 — 1959) — американский генерал. В 1939 — 1945 гг.
начальник генштаба, в 1947 — 1949 гг.— государственный секретарь США, в 1950 —
1951 гг.— министр обороны. Сторонник «холодной войны» и гонки вооружений,
инициатор «плана Маршалла» — плана восстановления и развития Европы после
второй мировой войны путем предоставления ей американской экономической помощи,
вступившего в действие в апреле 1948г.

Германия – главный национальный
враг России

Русские люди, прожившие хотя бы несколько лет в Германии между двумя
мировыми войнами, видели и знали, что германцы не отказались от «движения на
восток», от завоевания Украины, Польши и Прибалтики, и что они готовят
новый поход на РОССИЮ. Русская эмиграция, жившая в других странах, не понимала
этого или не хотела с этим считаться. Она предполагала рассуждать по опасной
схеме: «враг моего врага — мой союзник» и по наивности готова была
сочувствовать Гитлеру.

Надо надеяться, что ныне эти иллюзии изжиты. Цель Германии была совсем не в
том, чтобы «освободить мир от коммунистов», и даже не в том, чтобы присоединить
восточные страны, но в том, чтобы обезлюдить важнейшие области РОССИИ и
заселить их немцами.

Их план был задуман давно:

1. разорить
   и ослабить РОССИЮ войной и революцией;
2. истребить
   по возможности русское население в захватываемых областях (отсюда голодные
   и раздетые, концлагеря, «остарбейтерство», система «заложничества» и т.
   д.; аушвицкие печи для евреев были только генеральной репетицией массового
   истребления в завоеванных областях);
3. расчленить
   остальную РОССИЮ (демагогия среди русских национальных меньшинств) и
   обеспечить повсюду марионеточные германофильские правительства.

Таким образом, вторая война, в
которой Гитлер возродил и вынес на восток империализм средневековых германцев с
их традиционными приемами, обнажила всю глубину национального презрения,
ненависти и жестокости германцев к русскому народу. Мы должны додумать до конца
и покончить раз навсегда с сентиментальными иллюзиями. После большевиков —
Германия есть главный национальный враг России, единственный, могущий посягнуть
и дважды посягавший на ее бытие, и не останавливающийся ни перед какими
средствами. Эта инстинктивная мечта нескольких германских поколений — двинуться
на Восток и превратить Россию, по немецкому выражению, в «историческую кучу
навоза» — не может и не должна считаться «угасшей» и ныне: она возродится при
первой же политической конъюнктуре. Поэтому сильная Германия есть русская
национальная опасность.

Эту грядущую конъюнктуру готовит
ныне генерал Паулус [1] из-под
большевиков. План его: мобилизация германских военнопленных и вооружение их в
Советии; создание марионеточной «Восточной Германии», чисто германской, но
просоветской; патриотическое привлечение к ней Западной Германии и объединение
немцев под Советами; выжидание третьей мировой войны; провозглашение
«независимой» Германии и принятие мандата от Америки на «восточный поход». Вряд
ли этот план осуществится в таком виде: коммунистов легче истребить, чем
перехитрить, они слишком тоталитарны и подозрительны и про себя считают Паулуса
дураком и врагом; да и западные правительства и народы слишком помнят «подвиги»
империалистической Германии, политические же замыслы национальных германцев
всегда бывают дипломатически наивны и грубы. Паулус сорвется на большевиках так
же, как сорвался Брокдорф-Ранцау [2]. Но за
авантюрой Паулуса нам надо следить внимательно.

[1] Паулюс Фридрих (1890 — 1957) —
немецкий полководец, генерал-фельдмаршал. Во вторую мировую войну в 1940 — 1942
гг.. 1-й обер-квартирмейстер генштаба сухопутных войск, в 1942 — 1943 гг. на
советско-германском фронте командовал 6-й армией, окруженной и капитулировавшей
под Сталинградом. В плену вступил в антифашистскую организацию немецких
офицеров. С 1953 г. жил в ГДР.

[2] Брокдорф-Ранцау Ульрих (1869 —
1928) — граф, руководитель германской делегации на Парижской мирной конференции
1919 — 1920 гг., противник подписания мирного договора 1919 г. В 1922 — 1928
гг. посол в СССР.

Партийность в эмиграции

После второй мировой войны в эмиграции, к сожалению, опять возродился дух
политической партийности, против которого всегда боролся покойный генерал
Вранrель [1].
Всякая партия есть часть, желающая захватить государственную власть и повести
за собой народ. Но государственной власти в эмиграции нет: эмигрантский «Центр»
может быть только невластным, надпартийным, на добровольной дисциплине
построенным, при свободном патриотическом сотрудничестве. И русского народа в
эмиграции нет, вести можно только свой партийный кадр. Вот почему эмигрантские
партии, создаваемые как будто для борьбы с национальным врагом, начинают на
самом деле бороться друг с другом, впадают в озлобление и интриги и открывают этим
путь демагогам и провокаторам: кто злее бранится и язвительнее пишет, тот
вылезает наверх и начинает разжигать страсти и верховодить. Властолюбие не
удовлетворяется, и поэтому обостряется честолюбие, изголодавшееся за долгие
годы большевистской революции: начинается самореклама и поносительство. Всякому
лестно политически генеральствовать, поэтому множатся всевозможные «группы»,
союзы и обиженные самолюбия. Каждая группа хочет иметь свою газетку или
журнальчик, в котором ей, зачастую, решительно нечего сказать. Начинаются
погони за «персонами», за «авторитетами», неумное восхваление собственных
«лидеров»; начинаются поиски материальной и правовой поддержки у иностранных
сил, ставящих, конечно, свои условия. И вот, одни оказываются на поводу у
католиков, другие у масонских лож и принимают их идеи и программы, третьи — у
оккупантов или у «фашистов» (старой или новой формации), как будто «фашист»
может хоть сколько-нибудь сочувствовать национальной РОССИИ. От всего
этого русские цели урезываются, русское служение и русская борьба искажаются,
русское дело страдает... И в результате этого полнозвучную и независимую правду
о РОССИИ в эмиграции нельзя ни сказать, ни услышать. Как бороться с этой
эмигрантской болезнью?

[1] Врангель Петр Николаевич (1878 — 1928) — барон, один из главных
руководителей белого движения, генерал-лейтенант (1918) В августе 1918 г.
вступил в Добровольческую армию. С 11 мая 1920 г. главнокомандующий «Русской
армией» в Крыму. В эмиграции в сентябре 1924 г. создал «Русский Обще-Воинский
Союз». И. А. Ильин горячо любил и почитал П. Н. Врангеля, посвятил ему серию
статей и лекций.

Старая и новая эмиграция

Нет сомнения, что те из новой эмиграции, которые провозглашают, будто старая
русская эмиграция «ничего не сделала» или «не сумела даже объединиться»,— не
разобрались еще в обстановке и в жизненных условиях зарубежья. Они не поняли
еще, сколь скудны возможности, открытые для русской политической эмиграции
вообще, если, конечно, она желает сохранить свою национальную независимость.
Помимо этого, они просто неосведомлены, что делала и сделала русская
политическая эмиграция до них. Наконец, у этих критиков, по-видимому, есть
предрассудок (не подсказанный ли из-за враждебной кулисы?), будто прежняя
эмиграция их куда-то «не пускает», или не уступает им каких-то воображаемых
«мест» и т. д.

На самом же деле все обстоит совсем иначе. Нам некуда «не пускать» их, и
каждый из них, подобно нам, беспрепятственно займет то место, которое он сумеет
взять и заслужить, несмотря на бесчисленные препятствия, в которых он доселе
еще не разобрался. Теперь, как и в будущей РОССИИ, все будет определяться силой
личного характера, инициативой, умом, образованием и талантом.

Но однажды, когда автору этих строк пришлось услышать категорическое и
самоуверенное требование одного невозвращенца: «Вы обязаны помочь мне
устроиться, сделайте для меня вот это и вот это!» — требующий получил правдивый
ответ: «Кто вы? и чем вы можете мне доказать, что вы в порядке патриотического
единомыслия заслуживаете помощи? и как я могу рекомендовать вас, когда я знаю о
вас только то, что вы были уже в пяти местах и предлагали свою усердную службу
английской разведке, просоветскому ученому, католической пропаганде,
антисоветскому журналисту и православному священнику? Кончится тем, что вас все
сочтут за агента НКВД»...

Чтобы бороться, каждый эмигрант должен сначала найти себе честный заработок,
не умаляющий его патриотической независимости, а потом искать для своих
искренних, неподдельных и не виляющих убеждений — единомышленников и
соратников.

Что может делать эмиграция

Трагедия русской честной эмиграции с самого начала состояла в том, что в
своем желании непосредственно бороться с советской властью она была силою
пространства лишена точки для приложения своей силы.

Пробираться внутрь страны могли только единичные герои, отнюдь не находившие
там, как прежние революционеры, «под каждым кустом — и стол и дом»: они делали
короткие вылазки и погибали или возвращались, совершив отдельный подвиг и
привозя сведения. Но и только.

Все попытки действовать конспиративно через агентов ГПУ — НКВД — кончались
неизменно трагической неудачей: доверчивые эмигранты доверялись
профессиональным предателям, профессиональные предатели «уславливались»,
«обещали» и затем обманывали и предавали доверчивых эмигрантов, которых личная
доблесть не спасала, а вела к жертвенной, но бесплодной гибели.

Глубокая разведка храбрецов, пробиравшихся во время войны в занятые немцами
русские области, дала немало ценных сведений и некоторые ограниченные
пропагандные возможности. Но и только.

Выстрелы Конради [1] и Коверды [2] имели для
всего мира значение русского национального протеста и предупреждения. Главное —
центральной борьбы из всего этого не выходило. Героические эксцессы
вливались в общую тактику пропаганды, которая и оставалась главным
делом эмиграции.

«Старая» эмиграция давно это поняла и поставила себе задачу: действовать доказательным
провозглашением правды о советском коммунизме и в этом заслуги ее orромны и
неоспоримы.

Ныне эта правда о большевизме и коммунизме стала достоянием всех
правительств западных и восточных держав. Однако мнение самих народов очень
далеко еще от верного понимания правды. Доказательством тому служат выборы в
Италии (до 8 мил. голосов за комблок) и во Франции, бурление в Латинской
Америке, брожение в Индии и гражданская война в Китае. Мировая пресса далеко не
на высоте в своих суждениях о советских делах: она то и дело обнаруживает
недостаточность своих знаний о РОССИИ, своего понимания русской революции,
недостаток зоркости, независимости и просто честности. Здесь для русской
эмиграции — великое поле действия. Но надо помнить, что успех дается не только
сенсации (Кравченко) [3], а главным
образом, доказательности и качеству, что необходим большой политический такт, и
что без упорных организационных усилий не достигнешь ничего.

Вторая задача эмиграции, без разрешения которой неразрешима и первая, это
внимательное изучение процессов, происходящих внутри РОССИИ. Наше знание и
понимание мы должны проверить живым и недавним опытом новой эмиграции. Мы
должны доказательно вскрывать перед мировым общественным мнением происходящее в
Советии: антинациональную, губительную для РОССИИ политику коммунистов,
нерусскость советского империализма, духовную нелепость и разрушительность
партийной тирании, сущность и цели советского тоталитаризма, мнимость и
лживость советской «демократии», нравственные последствия террора, судьбу
русской интеллигенции, искоренение независимых (лучших) характеров в народе,
соблазн советско-церковного компромисса, экономическую безнадежность
централизованного хозяйства, крушение социализма, борьбу крестьянства с
коммунизмом, общий уровень жизни, положение рабочего класса, положение
одураченных и униженных национальных меньшинств, состояние промышленности и
вооружений, реорганизацию армии и настроение в ней, создание новой привилегированной
касты в стране и отношение народа к ней.

Издание соответствующих книг, брошюр и сборников статей на иностранных
языках довершит это дело.

Этим задачи национальной русской эмиграции не исчерпываются, но с этого они
начинаются.

[1] 10 мая 1923 г. в Лозанне (Швейцария) белогвардеец Конради застрелил В.
В. Воровского — советского посла в Италии, генерального секретаря советской
делегации на Генуэзской (1922) и Лозаннской (1922 —.1923) международных
конференциях. Швейцарский суд оправдал Конради и тем самым осудил
большевистский режим в России.

[2] 7 июня 1927 г. в Варшаве белогвардеец Коверда застрелил П. Л. Войкова —
советского посла в Польше, причастного к расстрелу царской семьи в
Екатеринбурге в июле 1918 г. Суд признал Коверду виновным и приговорил к
каторжным работам.

[3] Кравченко Виктор Андреевич (1905 — 1966) — инженер, писатель. Родился в
Екатеринославе (Днепропетровск) в семье революционера. Работал в Донбассе. Член
ВКП(б) с 1929 г. Во время Великой Отечественной войны — армейский капитан,
затем сотрудник советской торговой миссии в Вашингтоне. В 1943 г. попросил
политическое убежище в США. В апреле 1946 г. выступил с осуждением политики
Сталина. Написал разоблачительные книги <Я выбрал свободу» (издал в Англии в
1947 г., она стала бестселлером) и <Процесс Виктора Кравченко» (Париж,
1949). Жил в США. Погиб при невыясненных обстоятельствах: найден в своей
квартире мертвым, с пулевыми ранениями (официальная версия — самоубийство).

Эмигрантская пресса

Одно из главных затруднений наших — это отсутствие у нас печатного органа. С
русской зарубежной печатью после второй мировой войны дело обстоит, к
сожалению, неблагополучно. Уровень ее по сравнению с прошлым сильно понизился.

С одной стороны, мы видим левую прессу. Она по-прежнему ведет борьбу совсем
не за РОССИЮ, а за устройство нескольких самостоятельных социалистических
республик на русской территории. Ее руководители за 30 лет ничего не забыли и
ничему не научились: «идеалы» февраля, раз уже погубившие РОССИЮ, для них
по-прежнему священны и неприкосновенны. Это политические склеротики,
социалистические маньяки, зубры левого радикализма. Они судят верно в отрицании
и обличении коммунизма, в этом их издания прямо полезны; но производят жуткое
впечатление могильных привидений, как только начинают формулировать свою
положительную программу. Русский национальный интерес — всенародный,
неклассовый, исторический, духовный, религиозный, военный, территориальный — им
просто неведом. Эта пресса, хотя и печатается на русском языке, но она
нерусская, не национальная и ведет Россию в яму расчленения, гражданских войн и
бесконечной смуты.

С другой стороны, мы видим правую и совсем правую прессу. Ее газеты и
журналы заняты почти сплошь политической агитацией. Но агитация есть возбуждение
к действию, а деятельная борьба с общим врагом очень затруднена в эмиграции
ввиду отсутствия точки для приложения верной силы. В эмиграции люди должны
прежде всего одуматься, прийти в себя от пережитой катастрофы, понять сущность
нашего национального крушения, по-новому увидеть исторические корни России,
укорениться в вере и обновить свой внутренний уклад, недостатки которого
привели страну к катастрофе. Эмиграция дается не для эмоционального кипения в
бесплодной ненависти, а для духовной мобилизации сил, без которой вся борьба с
врагом поведет только к бестактностям и вредным глупостям. Поэтому агитация
правой прессы не выполняет основной национальной задачи. Она протекает впустую,
затрепывая все драгоценные слова и мысли, впадая в праздную декламацию и
бесплодно возбуждая людей, или же ведет к ожесточенной партийной борьбе, ко
взаимным интригам, разлагающим кадры эмиграции... Эта пресса почти сплошь
лишена руководящей мысли, способности выделить главное, объяснить
неясное, формулировать новые, поставленные историей проблемы, наметить основные
задачи эмиграции, указать ей верные точки для приложения сил и содействовать
обновлению духа в зарубежье. Все сводится здесь к передаче «информации», к
пережевыванию общеизвестного, к злой полемике (с намеками, поношениями и даже
угрозами) и полуграмотному преподнесению «культурной смеси»...

Эмиграции нужна прежде всего — независимая, национальная, честная и идейная
газета. Не будет ее — и от лица России будут говорить люди случайные,
малокультурные и не видящие ничего дальше партийных трафаретов.

Наши кадры и советская агентура

Нам надо считаться с тем, что вторая мировая война крепко перетрясла наши
кадры, внесла в ряды эмиграции небывалые соблазны и разложение, влила в нее
массу «невозвращенцев» и проработала ее новой, по-новому работающей советской
агентурой. Поэтому нам необходимо, прежде всего, сделать «перекличку», найти
друг друга, удостоверить прежнее единомыслие, сомкнуть наши поредевшие ряды.
Нам придется далее, «списать» разложившихся и отступиться от колеблющихся,
которые, может быть, уже завтра «начнут возвращаться».

Заграничный аппарат НКВД получил после войны новые возможности для работы
среди эмиграции. Так, он имеет в невозвращенческих рядах новую «непроглядную»
среду, которою он весьма искусно пользуется. Он находит ныне доступ к
эмигрантским сердцам не только слева, но и справа, именно к тем, которые
понимают государственность как начало не «демократически-соглашательское», а
«императивно-диктаториальное». Советские агенты ловко пользуются инстинктивным
сочувствием русских людей к «русской армии», к «русской церкви», к «русскому
территориальному приращению» — соблазняя, уверяя, пугая и начиная с «малых
услуг и поручений». На наших глазах аппарат НКВД соблазнил ряд известных
русских масонов (Вердеревского [1], Кедрова [2],
Кривошеина [3] и др.). Он несомненно использует, так или иначе, всех представителей
«алексеевской» церкви [4] заграницей, всех без исключения неотправляемых возвращенцев, всех иностранных
«сочувствователей» и промышленных «заказопринимателей», многих иностранных
журналистов и всех иностранных коммунистов.

Нам нельзя забывать: ряд лиц, боровшихся до войны с коммунистами, ныне стали
их агентами, их прислужниками, сочувствователями, восхвалителями, тайными
«заработко-принимателями»... Среди этих перебежчиков — есть русские родовитые
князья, прославленные беллетристы, духовные лица (православные и
евангелические).

Теперь мы можем быть обойдены отовсюду: слева, справа, от алтаря, от науки,
от искусства, от журналистики, от дипломатии. Враг может оказаться всюду.

Это не значит, что бороться «нельзя» или «безнадежно». Но это означает, что
мы сами должны усугубить бдительность и осторожность. Верность людей — нисколько
сама собой не разумеется. Что бы кто из нас ни затевал, — надо все
предусмотреть, семь раз отмерить и проверить и потом, может быть, не тотчас же
отрезать. Это совсем не «страх»: он нам не был свойствен ни в тюрьмах ГПУ, ни в
открытой борьбе. Это — чувство ответственности, это обязательная осторожность,
требуемая делом и борьбой. Конспиративные правила стали для нас обязательны и
тогда, когда мы никакой особой «конспиративной работы» не ведем.

[1] Вердеревский Дмитрий Николаевич (1873 — 1946) — русский контр-адмирал
(1910). В июле 1917 г. командующий Балтийским флотом. За невыполнение приказа
был отстранен Временным правительством от командования. Эмигрант. Жил в Париже.
Член масонского Верховного Совета, лож «Астрея», «Юпитер». С 1931 г.
достопочтенный мастер. 12 февраля 1945 г. в составе делегации русских эмигрантов
во главе с В.А.Маклаковым посетил советское посольство в Париже, чтобы
приветствовать победы Красной Армии. Запись беседы советского посла
А.Е.Богомолова с членами делегации опубликована: Эмигранты у Богомолова //Новый
журнал.— Кн. 100.— Нью-Йорк, 1970.— С. 269 — 279.

[2] Кедров Михаил Александрович (? — ?) — адмирал, министр в первом составе
Временного правительства (май 1917). Белогвардеец, руководил эвакуацией
врангелевских войск из Крыма, в эмиграции был главой Российского
военно-морского союза, заместителем председателя РОВСа.

[3] Кривошеин Игорь Александрович (1899 — ?) — сын министра земледелия
Российской империи Кривошеина Александра Васильевича, эмигрант. Состоял в ложах
«Астрея», «Лотос». В 1948 г., движимый патриотическими чувствами, приехал в
СССР, где был осужден. После лагерей и ссылки по ходатайству своего сына,
жившего в Париже, снова вернулся во Францию.

[4] «Алексеевская» церковь — то есть подчиненная патриарху Московскому и
всея Руси Алексию 1.

Предстоящий в России хаос

Русские зарубежные левые газеты все чаще и определеннее начинают
формулировать свои предположения и требования в ожидании крушения советского
строя: немедленный созыв учредительного собрания по четырехчленной формуле,
немедленное провозглашение всех свобод, скорейшее введение федеративной
республики, по возможности спасение всяческого социализма и т. д. Трудно
разочаровывать мечтающих: занятие непопулярное и безуспешное. Но политика
строится не фантазией и не доктриной. Необходим трезвый учет действительности.
Мы должны предвидеть неизбежное и невозможное.

За тридцать лет коммунистического правления вся Россия потеряла свое
имущество, свою оседлость и свою городскую — уездную — губернскую
принадлежность. Вечные выселения из жилищ, ссылки, переброски, командировки — сдвинули
всех с мест и сделали нищими, но не погасили память о дорогих могилах, о
законных правах и о своей пашне. Как только отпадет советский террор, вся
Россия сдвинется с места, в стремлении к освобождению, к возврату на
насиженные родные места, к восстановлению своих прав на недвижимость, к
разысканию членов своей семьи, к отмщению, или просто к уходу из северного
климата. Двинутся — крестьяне, рабочие, интеллигенция, миллионные концлагеря,
беспризорные, уголовные, солдатня; — спасающиеся от узнания коммунисты,
возвращающиеся невозвращенцы и эмигранты. Этот текучий хаос будет продолжаться
несколько лет, загромождая дороги живыми и мертвыми и перегружая все средства
сообщения. В течение этих лет нечего будет думать о составлении, проверке,
обжаловании и исправлении избирательных списков, тем более о производстве
выборов. Кто попытается это сделать, тот будет заведомо «фальсифицировать
демократию». Но правительство в России будет в это время необходимо больше, чем
когда-либо. И оно будет существовать, представлять Россию и стремиться к
порядку. Следовательно, оно будет не демократическим по своему строению,
а диктаториальным.

В лучшем случае этот хаос кое-как уляжется через три-четыре года. В худшем
же случае начнутся гражданские войны: с несдавшимися коммунистами; между
конкурирующими претендентами на диктатуру, среди которых будет немало
деморализованных авантюристов; или между центральной властью и сепаратистами;
между диктатурой и бандами... Не исключено, что найдутся иностранные державы,
которым будем выгодно поддерживать эти междоусобия (вспомним Китай, Смуту) и
которые будут снабжать поэтому то того, то другого из авантюрных генералов или
сепаратистских полководцев деньгами, инструкторами и оружием. При таких
условиях национальная диктатура станет прямым спасением, а выборы будут или
совсем неосуществимы, или окажутся мнимыми, фикцией, лишенной правообразующего
авторитета.

Наконец самое возникновение небольшевистской или антибольшевистской власти
трудно себе представить в том порядке, что Россия будет отвоевана у коммунистов
эмигрантскими демократическими партиями, или, что эти партии будут нарочито
проведены к власти победоносными американо-англо-немецкими штыками. На самом
деле диктатура встанет изнутри и вряд ли позовет на совет или к участию
г. Николаевского [1] или г-жу
Кускову [2].
Если это будет диктатура «полукоммунистическая», то она вступит в непрерывный
кризис, эволюционируя направо; если же это будет диктатура
антикоммунистическая, то она, может быть, и будет обещать созыв учредительного
собрания (или «парламента»), но будет откладывать его в силу высших
государственных невозможностей и необходимостей. Под этой исторически
неизбежной диктатурой русский народ будет отыскивать свои «насиженные места» и
«права» хаотическим самотеком и, когда через годы, может быть, и соберется
первое возможное в послереволюционной России представительное собрание, то оно
встанет перед совершившимся фактом: расправа над ненавистными народу
элементами будет закончена, а имущественные права «восстановлены» в захватном
порядке.

Мы отнюдь не считаем этого наилучшим исходом и отнюдь не призываем к этому.
Но надо быть совсем наивным в политике, чтобы не считаться с этим процессом,
как с наиболее вероятным.

[1] Николаевский Борис Иванович (1887 — 1966) — меньшевик, с 1920 г. член ЦК
меньшевистской партии. В 1922 г. выслан из Советской России.

[2] Кускова Екатерина Дмитриевна (1869 — 1958) — русский публицист, идеолог
«экономизма» — умеренного течения в российской социал-демократии в конце XIX —
начале ХХ в. Деятель «Союза освобождения» (1904 — 1905) — нелегального
политического объединения либеральных земцев и российской интеллигенции. В 1921
г. работала в Помголе — Центральной комиссии помощи голодающим при ВЦИК. В 1922
г. выслана из страны.

Право на убежище

Одна из наших неотложных задач состоит в том, чтобы добиться со стороны
западных держав твердого обещания не выдавать новых беглецов из
советских зон, все в большем количестве переходящих советско-оккупационную
границу в военном обмундировании (дезертиры-невозвращенцы) и дающих подчас (как
недавно в Пригницком округе) форменные сражения, еще не дезертировавшим отрядам
советской армии. И вот всюду, где кто-либо из наших единомышленников имеет
связь с союзническим командованием или тем более — пользуется его доверием,
надо подавать краткие, но веские' меморандумы на соответствующем языке,
настойчиво ходатайствуя о том, чтобы эти меморандумы получали движение по
военной администрации вверх. Здесь понадобится вся наша энергия и
неутомимость.

Аргументы:

1. Совместная
   война против фашистов и нацистов давно закончена и соглашения о выдаче
   «дезертиров», поскольку они имелись, потеряли свой военный смысл и силу.
2. Бывший
   союз с советским государством давно уступил свое место непрерывным
   шиканам, правонарушениям, недружественным поступкам и угрожающим действиям
   со стороны советского правительства.
3. Советское
   государство есть государство тоталитарное, попирающее все права человека;
   это государство деспотическое и тираническое, угрожающее ежеминутно чести,
   свободе и жизни всякого советского гражданина. При таких условиях всякая
   демократическая страна всегда давала политическим беглецам право
   убежища.
4. Бегущие
   из советских пределов «дезертиры» взывают к этому праву убежища и в
   доказательство своего права открыто заявляют о своем категорическом
   нежелании участвовать в возможной войне против западных демократий.
5. Такое
   право убежища уже признается за всеми беглецами из
   советско-оккупированных малых государств Восточной Европы (Польши,
   Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии и Югославии).
6. Предоставление
   этого права убежища будет иметь важнейшие и неисчислимые военные и
   политические последствия, могущие прямо предотвратить третью мировую войну
   или повести к быстрому выигрышу этой войны противниками Советов.
7. Само
   собою разумеется, что беглецы, претендующие на это право, должны
   непременно пройти строгий политический искус в изолированных лагерях, на
   предмет удостоверения того, что они не являются советскими агентами. Чем
   больше таких ходатайств будет подано, тем лучше. Они уже поддерживаются с
   иных сторон и в иной форме.

Кому принадлежит наша лояльность

Мы строго и последовательно отличаем Национальную Россию от того
интернационального, тоталитарного государства, которое называет себя Советским
Союзом. Историческая трагедия России состоит в том, что III Интернационал
завладел при помощи социального соблазна (1917 — 20), террора (1918
— 48), голода (1921 — 48), монополии работодательства (1920 — 29
— 33 — 48) и навязанной народу бесчестной практики повальных доносов (1928
— 48) — территорией, хозяйством, властью, армией и культурой русского народа.
Но цели этого государства не суть русские цели и успехи Третьего
Интернационала, не суть русские национальные успехи.

Мы неотрывны от России: ее судьба — наша судьба; ее свобода — наша свобода;
ее спасение — наше спасение. Мы живем вместе с нею и завещаем нашим детям
бороться за нее. Мы будем до конца беречь ее интерес, хранить ей верность и
служить ей. Но Советскому Союзу мы неповинны ни лояльностью, ни верностью, ни
служением.

Напротив: чем скорее и чем последовательнее русскому народу удастся отказать
Третьему Интернационалу в повиновении, в содействии и в службе, тем лучше.

Правда, во время второй мировой войны русский человек был поставлен между
двумя беспощадными врагами: внутренним вампиром и внешним
завоевателем-истребителем; последнего он сначала принял за «друга» и
«культурного освободителя», — и жестоко за это поплатился. Это была русская
трагедия, выросшая из революции и политической слепоты... Русскому народу
удалось отбиться пока только от германцев, подбросивших нам в 1917 году
большевиков, снабдивших их деньгами и поддерживавших их так или иначе до 1941
года. Одоление внутреннего вампира еще не совершилось. Но мировая конъюнктура
ныне слагается так, что III Интернационал поднимает против себя все еще не
обезумленные им и еще не покоренные народы: вследствие этого в нашем
национальном успехе оказывается заинтересованным весь свободный мир,
а его интерес сводится к освобождению Русского народа от коммунистического
ига.

Это-то и есть то, что мы должны объяснить всем и везде с силой последней
убедительности: только восстановление России во всей ее испытанной
международной лояльности (от Ярослава Мудрого до Калки, от Непрядвы - до
Чертова моста, от Аустерлица, Бородина и Лейпцига до героической смерти
Императорской Семьи в доме Ипатьева) умиротворит вселенную.

Тоталитарное разложение души

Тоталитарный строй, овладевший в нашу эпоху целым рядом государств,
навязывает людям целый ряд больных уклонов и навыков, которые распространяются
в порядке психической заразы и въедаются в душевную ткань.

Сюда относятся: — политическое доносительство (часто заведомо
ложное), притворство и ложь, утрата чувства собственного достоинства и
почвенного патриотизма, мышление чужими мыслями, льстивое раболепство, вечный
страх. Побороть эти больные навыки нелегко; для этого потребуется после
падения тоталитарного строя, — время, честное и мужественное самосознание,
очистительное покаяние, новая привычка к независимости и самостоятельности и,
главное, новая система национального духовного воспитания. Понятно, что
это обновление не начнется до тех пор, пока тоталитарный режим будет
продолжаться. Но и после его падения долголетний моральный разврат будет
преодолеваться медленно, ибо люди отвыкают от лояльности, прямоты, мужества,
самостоятельности, независимых убеждений, правдивости, взаимного убеждения и
доверия. А до тех пор, пока это обновление духа не состоится, надо предвидеть,
что всякая попытка ввести в стране последовательный демократический строй будет
приводить или к правлению черни (т. е. массы, нравственно разнузданной и
лишенной чувства собственного достоинства, не имеющей ни чувства
ответственности, ни свободной лояльности), или же к новой тоталитарной
тирании справа. Демократы, не думающие об этом и не предвидящие этого, не
понимают — ни существа демократии, ни тоталитарного строя.

Казалось бы, русская эмиграция должна была бы остаться свободной от этих
больных уклонов и навыков. К сожалению, это не так. В эмиграции есть группы,
усвоившие эти навыки заграницей. Эти люди полагали, что правый тоталитаризм
есть лучшее средство против левого, и принимались служить ему, забывая
собственное достоинство, честь и совесть: они привыкли мыслить чужими
(иностранными, право-тоталитарными) мыслями, делали карьеру доносами и
промышляли ложью и клеветой. Мы должны остерегаться их: они способны продолжать
свое ложное доносительство в любом направлении на любой службе, что ныне и
делают.

Враг моего врага

Политическая деятельность не терпит наивности и близорукости. В политике
слишком многое говорится для того, чтобы ослепить и обмануть доверчивых людей,
особенно таких, которые мало знают, не имеют собственного, зрелого
политического опыта и не умеют самостоятельно мыслить. Именно на этом строят
свой первоначальный обман тоталитарные демагоги.

Когда Гитлер завопил против коммунизма, многие русские поверили ему. В
действительности же он прикрывал этим готовящуюся расправу с
версальски-обессиленной Европой и завоевательный поход на Россию. Опытные
политики предупреждали друзей, что он может, если ему покажется выгодным, пойти
на все: заключить с коммунистами союз (попытка Рема в 1934 г.), предложить
Англии и Франции сделку за счет России (полет Гесса в Англию) или же, в случае
победы над Советским правительством, он может не ликвидировать его, а
предоставить ему доканывать незавоеванные еще части России, подготовляя их для
дальнейшей германской колонизации. Это есть исторический факт: Германия,
спасенная Россией (1805—15), ныне добивается ее завоевания (1914 — 18,
1939—45).

Но многие наивные русские эмигранты ждали от Гитлера быстрого разгрома
коммунистов и освобождения России. Они рассуждали так: «враг моего врага — мой
естественный единомышленник и союзник». На самом же деле враг моего врага может
быть моим беспощаднейшим врагом. Поэтому трезвые русские патриоты не должны
были делать себе иллюзий.

Есть общее правило международной политики: когда два врага моей родины
начинают борьбу друг с другом, то мне следует расценивать эту борьбу не с точки
зрения международного права, или справедливости, или сентиментальных
настроений, но с точки зрения прямого интереса моей родины и экономии ее
сил. В таких случаях показуется нейтралитет. Массовая сдача в плен
русских солдат в 1941 году и была такой инстинктивно найденной попыткой занять нейтральную
позицию; и если бы они сдавались в плен народу с живым и лояльным
право-сознанием, не стремящемуся завоевать и истребить русскую народность
(напр., финнам, шведам, англичанам, французам или североамериканцам), то эта
попытка, наверное, имела бы иные последствия.

Стратегические ошибки Гитлера

Наше время есть эпоха рекламы: предприимчивые люди сорганизовываются и
начинают настойчиво провозглашать «гениальность» своего вожака и
единоспасительность его программы, причем мнимая «гениальность» сводится обычно
к системе самого беззастенчивого пронырства, обмана и насилия, а программа
бывает пусторечива и невежественна, прикрывая личное честолюбие, а также
партийное и национальное властолюбие. Отсюда неизбежные неудачи и
разочарования. Так, Гитлер не понимал в стратегии ничего и проиграл войну,
несмотря на исключительную подготовку германской армии и ее штабов.

Вот его основные стратегические ошибки:

1. Прежде всего он повторил старую классическую ошибку прусско-германской
стратегии (Фридрих II, Вильгельм II) переоценивая свои силы, презирая
другие народы, их силы, их свободолюбие и вызывая на бой против себя всех соседей
и несоседей. Гитлер углубил эту ошибку до конца, раздражая своими
преследованиями и поднимая против себя не только иноземные правительства, но и
все общественные интернациональные организации мира: католическую церковь,
евангелическую церковь, еврейство, масонство, социал-демократический
интернационал и коммунистический интернационал. Этим он обеспечил себе — религиозную
и социальную вражду всего мира.

2. Готовя новую мировую войну и возлагая на свой народ великие тяготы, он лишил
его внутреннего чувства своей военно-моральной правоты, ведя вызывающее
нападение, делая ставку исключительно на национальный шовинизм, заключая союз с
Советским государством, разрушая чужие города, свирепо и систематически
истребляя невинных людей и исключая из самого процесса ведения войны
всякий морально-рыцарский и религиозный элемент. В то же время, вводя
партийную монополию, он политически расколол весь свой народ,
восстановив против себя германские династии, германское дворянство,
генералитет, многих промышленников, церковные круги, немецкое еврейство,
германские ложи, социал-демократическую партию и союз Стального Шлема [1]. Все
эти внутренние силы знали о моральной порочности и имущественной жадности
национал-социалистов, не доверяли им и презирали их. Еще никогда Германия не
начинала войну в состоянии такой внутренней расщепленности и вражды.

3. Слепой вождизм и рекламерство выдвинули в Германии главнокомандующего-дилетанта
(Гитлера). Как только дело выходило за пределы штабной подготовки (Польша,
Франция, Балканы) и наемной контр-разведки, так мнимый «гений» делал ошибку за
ошибкой. Не желая признаться в этом, он разносил, унижал и убивал своих
генералов; сочинял хвастливые реляции, не соответствовавшие истине (например,
октябрь 1941 г.); посылал на бесцельный убой свои войска и пытался поправить
неудачи припадками «штабной ярости».

Отсюда возникла «стратегия престижа». Наполеон проговорился об этом
Меттерниху: «Я не могу показаться своему народу в уничижении, я должен
оставаться велик и славен». Законный государь может проиграть войну и править
дальше; полководец-выскочка держится на эффектах. Петр Великий, Суворов,
Кутузов и др. умели побеждать, наступая и отступая; выскочки переживают
всякое отступление как свое поражение и измеряют успех занятой территорией. Так
было и с Гитлером.

5. Как близорукий дилетант, он решил, что весь секрет в том, чтобы воевать
на чужой территории, грабить ее и кормить свой народ, сидящий, как на скачках,
в «стратегической ложе». Отсюда это бесконечное растягивание линии фронта,
оккупация Европы, разбрасывание войск, жестокость в оккупированных странах,
сеяние голода и ненависти, война страхом. Отсюда же стратегическое разматывание
своих сил и непредвидение возможности воздушной войны против Германии. Эту
войну и нападение с воздуха на германские города Гитлер спровоцировал сам
разрушением Варшавы, Роттердама, Лондона и Белграда. А между тем, на своей
территории народ дерется совсем иначе, отдавая все силы и обороняясь до
последнего. Гитлер не учел этого — он отдал германские города на разгром при
невозможности народного сопротивления и народной войны за собственную
территорию.

6. Бисмарк предупреждал Германию: не драться на два фронта, и в
частности, не драться с Россией. Гитлер же повторил стратегическую
ошибку 1914 — 18 гг. Он безмерно растянул свой фронт от норвежских фиордов,
через Данию, Голландию, Бретань, Марсель, Италию, Африку, Грецию, Крым, Кавказ,
Волгу — к Петрограду. Это была стратегическая мания величия, которая делала
неосуществимым основной принцип — быть в решающий момент на главном участке —
сильнее противника. Это удалось ему в Польше, во Франции и на Балканах; и не
удалось ни для десанта в Англию, ни в Африке, ни в России.

7. Вовлечение в войну слабой невоинственной Италии с разлагающимся фашизмом
было прямой стратегической ошибкой, приведшей германцев в Африку; то же
относится и к военно-несостоятельной Румынии. Стратегически слабый союзник
есть всегда бремя и опасность.

8. Далее, стратегия «молниеносной войны», придуманная для
европейского пространства, не могла оправдаться ни в Африке, ни на востоке
(Россия). Стратегическая координация времени и пространства была здесь
глубоко-ошибочна. Что было умно в европейской чресполосице, при европейских
дорогах, в европейском климате, при европейской густоте населения и европейской
психологии, то оказывалось стратегической глупостью применительно к русским
условиям.

9. Гитлер пошел на Россию, не зная русского народа, его пространства,
его климата, его быта и его социальных отношений. Его армия не имела теплой
одежды даже для первой зимы, грубая ошибка шведского полководца (Карла XII),
повторенная французским полководцем (Наполеоном), ничему не научила немецкого
дилетанта: последствия были аналогичны.

10. Еще грубее была ошибка Гитлера — пытаться бороться сразу и с
коммунистами и с русским народом. Произошло это от сочетания невежества
самомнения, психологии торопливого выскочки, расистского презрения к другим
народам и прямого политико-психологического бессмыслия.

11. Стратегия бесконечного наступления вглубь России, растягивание
восточного фронта, цепляние за территорию; неспособность сначала воздержаться
от «дающегося» пространства, а потом своевременно «расстаться» с ним;
легкомыслие затяжного предкавказского топтания; неумение заштопать «стратегическую
дыру» калмыцкой степи; уничтожение своих армий у Царицына - все это
памятники стратегической несостоятельности Адольфа Гитлера.

12. Если мы упомянем еще об его легкомыслии в стратегической оценке
Соединенных Штатов; об его непонимании психологии английского народа,
увидевшего свою столицу в разрушении и стиснувшего зубы; о легкомысленном
наводнении Германии иностранными рабочими — враждебно настроенными
саботажниками; и о неслыханно жестокой расправе со всем европейским еврейством,
— то мы приблизительно укажем основные стратегические ошибки Гитлера,
погубившие его мировую затею и облегчившие победу над ним как западным
державам, так и советскому штабу. Военная история несомненно вскроет еще и иные
ошибки его командования.

[1] Союз Стального Шлема — монархическая военизированная организация бывших
фронтовиков, созданная в Германии .в ноябре 1918 г. Численность на начало 30-х
гг.— около 500 тыс. человек. После установления фашистского режима слилась со
штурмовыми отрядами.

Конспирация в зарубежье

Слово «конспирация» означает заговор. Искусство конспирации состоит в умении
проводить заговоры «тайно» и доводить их до успешного конца. Это
искусство имеет свои ненарушимые правила: кто их не соблюдает, тот губит свое
начинание, а может быть, и себя самого, и всех доверившихся ему близких и
далеких единомышленников. Здесь дилетантство равносильно провалу и гибели.

Одно из этих правил гласит: тайну заговора можно сообщать только лицам
безусловного доверия и безусловного единомыслия, — и то, если их участие в
заговоре безусловно, необходимо.

Вообразим, что ко мне является видный агент НКВД и говорит: «Мы, заговорщики
в НКВД, готовы произвести переворот в Советском государстве и установить
русское национальное правительство, если вы, эмигранты, обещаете нам исполнять
теперь же все наши указания, а потом дать нам всем полную амнистию и войти в
наше правительство!» — Я, конечно, даю ему высказаться. Что надо ответить ему?

1. «Почему
   вы избрали меня для сообщения мне вашей тайны? Разве я являюсь вашим
   безусловным единомышленником, которому можно доверить такую тайну? Чтобы
   быть вашим единомышленником, я должен был бы знать все ваши сокровенные
   замыслы против эмиграции, которые вы профессионально обязаны иметь.
   Как и чем вы докажете мне, что вы сейчас говорите со мной не как
   профессиональный провокатор из НКВД, а как национально мыслящий патриот?
   Какое же единомыслие возможно между нами? Единомыслие предполагает
   твердомыслие с двух сторон. Если принять, что мое твердомыслие доказано моим
   прошлым, то ваше твердомыслие погибло навсегда в вашей провокаторской
   деятельности. Вы уже никогда не будете верить себе самому. Какой же
   возможен заговор при отсутствии единомыслия и твердомыслия? Разве только
   заговор друг против друга»...
2. «Откуда
   у вас берется такое безусловное доверие ко мне, что вы решаетесь сообщить
   мне такую опасную тайну? Откуда вы знаете, что я не болтлив и не хвастлив?
   Что я не разболтаю ваш заговор устно или в печати? Откуда вы знаете, что
   среди моих знакомых нет ваших же, засекреченных от вас агентов, которые
   немедленно выдадут вас вашему начальству? Почему вы считаете меня таким
   глупцом, который способен немедленно поверить предложениям
   профессионального энкаведиста? Если вы обращаетесь ко мне с таким
   предложением, то вы явно считаете меня отъявленным политическим идиотом;
   но к такому идиоту невозможно питать вообще никакого доверия. Все это
   означает, что вы только играете со мной в доверие и нисколько не
   опасаетесь выдачи. Вы явно обращаетесь ко мне с ведома вашего начальства,
   и вся ваша затея только и может быть новой провокацией».
3. «Но если
   бы между вами, профессиональным провокатором, и мною имелось в
   действительности единомыслие и доверие (о чем смешно и думать), то вы
   имели бы основание сообщить мне о вашем «заговоре» только тогда, если бы
   мое участие было безусловно необходимо для вашей удачи. На самом же деле
   все обстоит как раз наоборот: ваш «заговор» затевается в среде
   окончательно пролганной и профессионально, насквозь прошпионенной и
   предательской. У вас в НКВД подслушивают друг у друга даже ночные мысли и
   «пришивают» друг другу собственные вымыслы и замыслы. И тем не менее — вы
   создали якобы целый заговор. Но тогда какое же безумие с вашей стороны
   делать его предметом «эмигрантского экспорта»,. Ведь для успеха его необходимо,
   чтобы ни один комар в эмиграции не подозревал о нем и не мог пропищать о
   нем даже ночью... А вы вываливаете мне, первому встречному, всю вашу
   тайно-полицейскую подоплеку. Скажите, скольких эмигрантов еще вы посвятили
   в этот «план спасения России»? Вы, конечно, понимаете, что этим вы просто
   погубили ваш искусный «заговор». ». И вы, искусный энкаведист, делаете при
   этом вид, будто вы сами всего этого не сообразили. Если ваш «заговор»
   известен мне, случайно попавшемуся вам эмигранту, то он, конечно, давно
   уже известен вашему начальству. А это означает, что он или безнадежен и
   что именно вы погубили его, или же, что он есть очередная провокация.
   Ясно, что верно именно последнее».
4. «Для
   производства переворота в Советии эмиграция вам решительно не нужна.
   Напротив, ее участие и ее болтовня могут быть только вредны вам. Если вы
   можете и желаете произвести переворот, то совершайте его молча, неожиданно
   и решительно, но не звоните же об этом заграницей».
   «Вы хотите от нас «амнистию». Но зачем же вам нужна амнистия, если вы сами
   будете у власти. Тогда амнистировать будете вы, а не вас. К тому же вы
   отлично знаете, что в эмиграции нет единства: она многоголова и
   разномысленна, в ней сотни тысяч или даже более того, а вы разговариваете
   со мною, Анемподистом Чижиковым [1], как
   если бы я мог гарантировать вам что-нибудь «Войти в ваше правительство».
   Что же, мы так и ввалимся в ваше неправдоподобное правительство,
   многоголовые и разномысленные. Или же вы обещаете это участие только мне,
   Чижикову, лично. Должно быть считаете меня очень честолюбивым и к тому же
   глупым человеком... Когда вы будете у власти, когда вы и будете приглашать
   кого захотите, и приглашенные будут вам отвечать индивидуально. А до тех
   пор, вы сами понимаете, только глупцы могут соблазняться вашими посулами и
   принимать всерьез ваше провокационное пустословие. Но стоит ли вам
   стараться над... соблазнением глупцов? Или вы хотите превратить их в своих
   разведчиков?»
5. «Что же
   касается исполнения теперь же всех ваших требований и безоговорочного
   повиновения вам во всем, то это требование было в свое время произнесено
   вашим сотрудником — Федоровым-Якушевым, основателем всем известного
   провокационного «треста» [2]. Это
   нам уже знакомо. И именно это выдает вас, окончательно, с головой. Итак,
   поищите себе созаговорщиков среди людей более неопытных, слепо-доверчивых
   и болезненно-честолюбивых. А меня не тревожьте вредными разговорами!»

Все эти соображения, конечно, нет
надобности излагать лукавому собеседнику: можно сказать иначе, меньше и
больше. Но про себя следует думать именно в этом роде. И затем следует
предупредить всех единомышленников о готовящейся новой провокации,— может быть,
и через честную эмигрантскую прессу.

[1] Анемподист Чижиков — некоторые
свои письма И. А. Ильин подписывал конспиративно-шутливыми именами: Семен
Петров Чижиков, Коля Чижиков, Петя Чижиков, Петя Синичкин. Анемподист — редкое
мужское имя, в переводе с греч. — беспрепятственный.

[2] Якушев (Федоров) Александр
Александрович (1876 — ?) — бывший действительный статский советник, агент ВЧК —
ГПУ — ОГПУ. Ему отводилась главная роль в операции, разработанной в начале 20-х
гг. руководством советских спецслужб и получившей условное название «Трест». Ее
цель заключалась в том, чтобы внедриться в эмигрантские антисоветские
объединения и движения, установить над ними контроль, парализовать их
самостоятельную деятельность и дискредитировать в глазах заграничной
общественности и официальных лиц западных государств. Якушев, выступая в
качестве «руководителя» несуществующей мифической антибольшевистской
организации «Трест», наладил за рубежом контакты со многими видными деятелями
эмиграции, вошел к ним в доверие. Органам ОГПУ удалось втянуть в свою игру
наиболее активные антисоветские группы, выполнить поставленные задачи и во
второй половине 20-х гг. благополучно завершить операцию. В ходе ее чекисты
провели ряд успешных акций. Одна из них поимка английского разведчика Сиднея
Рейли (был заочно приговорен к расстрелу еще в 1918 г.), которого заманили на
территорию Советского Союза и в сентябре 1925 г. арестовали на даче в
подмосковной Малаховке после встречи с «руководством «Треста». Другая — обеспечение
«нелегального» путешествия по России в конце 1925 — начале 1926 г. известного
монархиста Василия Витальевича Шульгина, не подозревавшего, что его пребывание
в стране контролировалось ОГПУ.

Политика и уголовщина

Мы переживаем эпоху, в которую политика все более смешивается с грязью. Это
надо продумать, и из этого надо сделать выводы.

Всякое революционное движение нуждается в денежных средствах. Чем
настойчивее, чем нетерпеливее и чем беднее революционер, тем острее становится
для него вопрос о добывании денег любыми путями и средствами; чем
решительнее он «отвергает капитализм» и чем больше он, в качестве социалиста
или коммуниста, «презирает частную собственность», тем ближе он подходит к
уголовному правонарушению. Это предвидел Достоевский, у которого Петр
Верховенский. прямо говорит: «Я ведь мошенник, а не социалист». Это предвидел
Лесков (в «Соборянах»): «Мошенники, ведь, всегда заключают своею узурпациею все
сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться». Это предвидел граф А. К.
Толстой и другие. Но предотвратить этого развития в России не удалось.

Еще Бакунин, мечтая о русской революции, возлагал свои надежды на русский
преступный мир.

Уже в первую русскую революцию (1905 — 1906) некоторые революционные партии
перешли к «экспроприациям», т. е. к ограблениям с убийством и к прижизненным и
посмертным вымогательствам (смерть Саввы Морозова).

В страшные годы 1917 — 20 смешалось все. Люди грабили и уверяли, что они
«грабят награбленное». Интеллигентные революционеры присваивали себе чужие
дома, чужие квартиры, чужую мебель, чужие библиотеки; и ни- сколько не
стыдились этого. Крестьяне грабили помещичьи усадьбы; революционные матросы —
офицеров и городских «буржуев»; чекисты — арестованных; безбожники — храмы;
солдаты — военные склады. Революция стала грабежом, следуя прямому
указанию Ленина. В марте 1917 года Временное Правительство амнистировало
уголовных, считая их, по-видимому, нелегальными борцами против имущественной
несправедливости, которые совершали свои уголовные деяния, якобы, вследствие
отсутствия в стране свободы и равенства и, якобы, жаждали морального
возрождения (см. в воспоминаниях заведующего всем розыскным делом Империи А. Ф.
Кошко «Очерки уголовного мира Царской России», стр. 214). В то время
петербургская дактилоскопическая коллекция с фотографиями преступников и
подозрительных лиц достигала двух миллионов (стр. 195) снимков. И вот
преступный мир покинул тюрьмы, освобождая их для «контрреволюционеров»,— и привычные
жители тюрем влились в революцию. Уголовные, принимавшие
коммунистическую программу, быстро и легко врастали в партию и особенно в
Чеку; уголовные, желавшие грабить самовольно, вне революционной
дисциплины, арестовывались и расстреливались. В 1920 году лицо, близкое к
профессиональному уголовному розыску, отмечало: «Все нынешние преступники —
новички, дилетанты; они грешат с голоду, ни скрыть, ни «завязаться», «смыть
кровь» не умеют; а профессионалы-рецидивисты, тюремщики — или в партии, или
перебиты ею за самовольство».

Главные правила революции гласят: «добро есть то, что полезно революционному
пролетариату; зло есть то, что ему вредно», «революции — позволено все»;
«законы буржуазных стран не связывают революционера». Все это внушено членам
компартии и ее чиновникам. Так возник этот режим: разбойники стали
чиновниками, а чиновники стали разбойниками. Уголовные и политики слились.
Политическое и уголовное смешалось. В самую сущность новой «политики» были
включены: ограбление, ложное доносительство, беззаконные аресты, произвольные
мучительства и убийства, вечная ложь, вечное вымогательство и законченный
административный произвол. Уголовное (преступное) обхождение человека
с человеком стало самой сущностью политики. А политика, принципиально
признавая преступление полезным для революции, зловеще засветилась всеми
цветами уголовщины.

Но, что еще хуже: режим, возникший из этого смешения, поставил
граждан в такие условия, при которых невозможно прожить без «блата». Это
систематически подрывает все основы русского правосознания — вот уже в течение
тридцати лет.

Уже в начале революции в широких кругах русского народа (в том числе и в
интеллигенции!) складывалось сознание, что человек, ограбленный революцией,
может вернуть себе свое имущество любыми путями. Именно отсюда все эти
бесконечные советские «растраты», «хищения», подкупы, взятки: это есть или
революционный грабеж, или же произвольное самовознаграждение пострадавшего
от революции. Русское правосознание отвергло государственную природу советских
захватов и признало ее делом уголовного насилия. И на уголовщину сверху —
стало отвечать «блатом» снизу.

Это понимание приобрело в дальнейшем величайшую популярность в народе под
давлением тех хозяйственных мер, которые лишили русский народ свободных и
достаточных средств производства и прокормления (социализм!). Нелегальное
приобретение стало в России необходимым условием существования при
социалистическом режиме. Черный рынок; отчетом прикрытая перетрата и
растрата; тайная продажа «казенного имущества»; унос продуктов и полупродуктов
с фабрик; ночное расширение крестьянами приусадебных участков; взаимное
«одолжение» советских директоров; торговля похищенными спецами со стороны Гепеу
и Гулага; ложное доносительство как средство «спасения» и заработка: — все виды
советской нелегальности, вынужденной социализмом, неисчислимы. Уголовщина
оказалась естественным коррективом к коммунистическому бедламу. Здесь
человек от голода крадет свою собственную курицу; здесь библиотекарь
потихоньку торгует страницами, вырванными из книг на курево; здесь коммунисты
«протаскивают через постель» подчиненных им интеллигентных женщин. Здесь люди в
голодные годы доходят до людоедства. Все это должно быть сохранено для
историков последующих поколений. Из всего этого должны быть сделаны выводы
теперь же.

В революции политическое врастает в уголовщину. В социальной и социалистической
революции политика и уголовщина становятся неразличимы. В коммунистическом
строе люди ищут спасения от голодной смерти и стужи в непрерывной
уголовщине.

Тридцать лет упражнения в таком правосознании вряд ли могут быть признаны
хорошей подготовительной школой для демократии.

Национальный вождь и партийные
главари

В русской эмиграции не угасает естественная и политически верная потребность
объединения. Но этой потребности не соответствует наличность элементарных
навыков и политических умений. С одной стороны, левое крыло отводит правое и
само отводится этим последним. С другой стороны, продолжается партийное
дробление, доктринерское по форме: «не совсем то, значит, совсем не то»; —
честолюбивое по мотивам «я веду, а не ты и не он».
Единение не удается потому, что люди живут духом части, а не духом целого
и личное или партийное фигурирование ставят выше Национального
Дела.

Этот же дух проявляется и в обилии политических «главарей». Необходимо
отличать национального вождя от партийных главарей. Вождь один, а партийных
главарей — число неограниченное.

Вождь закаляется в деловом служении, волевом, мужественном,
национально-верном. Он одержим духом Целого а не частным, не личным, не
партийным. Он сам стоит и сам идет, потому что он политически дальнозорок и
знает что надо делать. Поэтому он не приглашает себе идеологов выдумывать
программу». Оставшись совсем один, он начинает большое дело, не создавая
себе партию, а действуя лично во имя сверхличного. Его дело есть его зов; на
зов его дела вокруг него смыкаются лучшие люди. И все они твердо знают, что
русское дело может делаться только русскими и не должно делаться по иностранной
указке, ибо иностранная указка всегда ограничит, исказит или даже погубит
национальный интерес. Вождь служит; а не делает карьеру; борется, а не
фигурирует; бьет врага, а не пустословит; ведет, а не нанимается к иностранцам.
И всегда предпочитает личный неуспех — успеху от темных и предательских путей
таков был Корнилов. Таков был Врангель.

Иное дело партийные главари.

Их движет не тревога за Россию, а беспокойство за себя. Сидит он, сидит в
эмиграции; время идет; «лучшие года» его уходят, и досадно, и обидно. И
начинает у него голодать и пухнуть честолюбие. И вот, как выразился один
остроумный наблюдатель, человека начинает «дучить» (от слова «дуче», что
по-итальянски значит «вождь»). Его «дучит» и «вздучивает». Вот он заводит себе
адъютанта или даже двух, начинает говорить повелительно, «указывать»,
диктовать. У него есть воля, но не к борьбе, а к фигурированию; у него есть и
мужество: для целого ряда сомнительных компромиссов. .Что ему делать,
чтобы самому преуспеть, он чует; а для дела он приглашает«идеологов»,
кои и выдумывают ему программу. Он начинает дело своего «возглавления»: сам
поездит, приятелей разошлет, все с предложением «подминайтесь под меня», ибо
остальные ничего не стоят. Но для этого нужны деньги. Как их достать?
Начинаются обещания: обещания бывают конфессиональные, янкменские [1], демократические,
федеративные, социалистические, просемитические, и наоборот — тоталитарные,
антисемитические, национал-социалистические, сепаратистические, евразийские,
«туранские» [2],
украино-аннексионные, контр-разведочные, полоно-фильские и всякие другие еще
«фильские».

Издается газетка, журнальчик; скудные, пустые, с более или менее явным
уклоном в сторону «покровителей». Иногда поднимается вокруг такого дела шум. А
так как к качественно-пустому месту и к политически-мертвому делу люди
не примыкают и добровольно «подминающихся» оказывается мало, то начинается
раздражение, интриги, угрозы, доходящие до слов «виселица» и «правая стенка».
Но время идет. Покровители охладевают или сами исчезают с арены. Постепенно шум
сокращается, внутренняя пустота и партийность дела всех отвращает, главаря
опять «раздучивает», и остается только ворох политического сора для будущего
историка эмиграции.

Сколько мы видели таких за тридцать лет! И если будут появляться еще такие
«главари», то и их постигнет та же судьба. Ибо во всех человеческих делах есть
высшие мерило: совести, служения и качества.

(видимо, июль 1948 г.)

[1] «Янкменские» — вероятнее всего, «имковские»: от англ. УМСА- Христианской
ассоциации молодых людей, которая слыла масонской. Но, может быть, просто
«молодежные».

[2] Термины «туранский», «туранцы» активно употреблялись евразийцами —
представителями идейно-политического движения эмигрантов в 20 — первой половине
30-х гг. Евразийцы рассматривали Россию как особое, уникальное этно-культурное
и географическое образование — Евразию, границы которой в основном совпадают с
границами Российской империи начала ХХ в. По их мнению, в России — Евразии
сложился особый этнический тип, сближающийся на периферии как с европейским,
так и с азиатским, и в частности туранским, типами, но не совпадающий с ними. В
отличие от собственно азиатов (Китай, Индия), под туранцами подразумевался
этнос, близкий к иранскому типу. Видимо, Ильин вкладывает в понятие «туранские»
тот же самый смысл.

 Изживание социализма

Было время, когда среди русской интеллигенции господствовало воззрение, что
«порядочный человек не может не быть социалистом» и что «только социализм»
осуществит на земле свободу, равенство, братство и справедливость. С тех пор мы
много пережили и перестрадали; опыт осуществлен и последовательно проведен в
огромном масштабе. Ныне мы должны судить на основании этого опыта. Мы увидели
социализм в жизни и поняли, что он осуществим только в форме всепроникающего
и всепорабощающего тоталитарного режима.

Социализм прежде всего угашает частную собственность и частную инициативу.
Погасить частную собственность значит водворить монопольную собственность
государства; погасить частную инициативу значит заменить ее монопольной
инициативой единого чиновничьего центра. Так обстоит не только в России: и
в Западной Европе, всюду, где проводится советский социализм (Польша,
Чехия, Венгрия, Румыния, Болгария, Югославия, Албания, Восточная Германия) или социализм
Второго Интернационала (Франция, Англия), всюду вырастает (быстро или
медленно) монопольная собственность государства и слагается монопольная
инициатива единого чиновничьего центра. В этом — самая сущность социализма.

Это ведет неизбежно к монополии государственного работодательства и
создает полную и бесповоротную зависимость всех трудящихся от касты
партийных чиновников. Знаменитый французский социолог Густав Лебон [1] был прав,
предсказывая этот ход развития. Чтобы осуществить
государственно-централизованный хозяйственный план, эта каста вынуждена силою
вещей овладеть всею хозяйственной деятельностью страны, а потом и политической,
и культурной жизнью народа и ввести тоталитарный строй. В тоталитарном
же строе — нет ни свободы, ни равенства, ни братства, ни справедливости. Мы
видели в жизни — и левый, и правый тоталитаризм. С нас достаточно. Пустые мечты
и политические сказки предоставим детям и агитаторам.

Почему русская интеллигенция тянула прежде к социализму? Потому, что она,
почти утратив христианскую веру (под влиянием западного рассудочного
«просвещения»), удержала христианскую мораль и хотела социального строя;
т. е. свободы, справедливости и братства (к коим она по недоразумению пристегивала
и равенство).

Ей внушали и она воображала, будто социализм есть единственно-верный
путь к социальному строю. Ныне наступает новая эпоха, которая положит в
основание другое воззрение, а именно: социализм — антисоциален; искать
социальности надо в ином, новом, несоциалистическом строе.

Социализм антисоциален потому, что он убивает свободу и творческую
инициативу; уравнивает всех в нищете и зависимости, чтобы создать новую
привилегированную касту партийных-чиновников-угнетателей; проповедует классовую
ненависть вместо братства; правит террором, создает рабство и выдает его за
справедливый строй.

Именно потому истинную социальную (свободу, справедливость и братство) надо
искать в несоциалистическом строе. Это не будет «буржуазный строй», а
строй правой свободы и творческой социальности.

Мы не сомневаемся: пройдут года, прежде чем это воззрение станет
господствующим в человечестве. Ибо пропаганда социализма велась слишком долго;
из социализма сделали какой-то суррогат религии; социалистические партии и
теперь еще выдают свой строй за единственный путь к счастью и демагогируют
рабочих; а коммунисты стали партией ожесточившегося безумия, мирового
разложения и завоевания. Все это надо изжить, во всем этом надо разочароваться,
от всего этого надо отречься. Однако, те социалисты, которые ныне одумались —
предпочитают сохранять название своей программы и потихоньку вложить в нее
другое, более приемлемое и не столь тоталитарное содержание. У них нет
необходимого мужества для отказа, пересмотра и вступления на новый путь.

Силою вещей наша многострадальная Россия идет в этом изживании,
разочаровании и передумывании впереди всех. Если бы русский народ был сейчас
свободен и услыхал вновь проповедь социализма (т. е. левого тоталитаризма), то
ответ его был бы, наверное, недвусмыслен и стихиен.

Мы, русские христиане, по-прежнему будем искать в России социального
строя. Однако, на основах частной инициативы и частной собственности,
требуя от частно-инициативного хозяйства, чтобы оно блюло русские
национальные интересы и действительно вело к изобилию и щедрости, а
от частных собственников — справедливого и братского хозяйствования.

Знаем, что для этого необходимы: предпринимательский и организационный
талант, живое чувство справедливости и органическая христианская доброта сердца.
Талантом нельзя снабжать людей; однако, возможно создать такие правовые и
экономические условия, при которых бездарный предприниматель будет сам
выключаться из хозяйства. Чувство справедливости нельзя ввести законом, но его
должно воспитывать и контрольно карать всякую явную несправедливость (введение
особой социальной ответственности, слабые начатки которой мы видели в фабричной
инспекции) [2].
И доброту нельзя предписать; но ее надо укреплять и воспитанием и организацией
общественного мнения.

(20 июля 1948 г.)

[1] Лебон Густав (1841 — 1931) — французский социолог, психолог. Основные
произведения «Психология толпы» (1895) и «Массовая психология» (1912).

[2] Фабричная инспекция — институт правительственных контролеров в России. С
1882 г. его составляли чиновники министерства финансов, с 1905 г.— министерства
торговли и промышленности, наблюдавшие на подведомственной им территории
(фабричный округ) за выполнением заводовладельцами фабричных законов. Проводили
также статистические обследования промышленных предприятий.

 Социальность или социализм?

Эти два понятия отнюдь не совпадают. «Социальность» — это живая
справедливость и живое братство людей; и потому всякое установление, всякий
порядок, всякий закон, от которых жизнь становится справедливее и братство
крепнет,— «социальны». Понятно, что первое условие «социальности» — это
бережное отношение к человеческой личности: к ее достоинству, к ее свободе. Порабощение
и унижение человека исключает «социальность», ибо социальность есть
состояние духа и порядок духовной жизни; говорить о социальности, унижая
человека, делая его рабом,— нелепо и лицемерно. Сытые холопы остаются холопами;
роскошно одетые и в комфорте живущие рабы не перестают быть рабами и становятся
тупыми, развратными и самодовольными рабами. Режим угроз, страха, доносов,
шпионажа, лести и лжи никогда не будет социален, несмотря ни на какую возможную
«сытость». Человеку нужны, прежде всего,— достоинство и свобода; свобода
убеждений, веры, инициативы, труда и творчества. Только достойный и свободный
человек может осуществить живую справедливость и живое братство. Рабы и тираны
всегда будут хотеть другого и проводить в жизнь обратное.

Это коварный обман обещать людям под именем «социализма» справедливость и
братство и потом отнять у них достоинство, свободу, способность к братству и
путь к справедливости. Именно так поступили в наше время социалисты (в их
коммунистическом обличии), и они могут быть уверены, что человечество никогда
не забудет им этого.

Итак, «социальность» есть цель и задача государственного
строя, создаваемого, по слову Аристотеля, «ради прекрасной жизни». «Социализм»
же есть только один из способов, предложенных для осуществления этой цели и
этой задачи. «Социальность» нужна при всяких условиях; а «социализм» — только
при том условии, если он действительно осуществляет «социальность».

«Социальность» завещана нам Евангелием, как любовь к ближнему, основанная на
любви к Богу; но о социализме в Евангелии нет ни слова, ибо раздача личного
имущества и нестяжательность, как высшая ступень христианской добродетели,— не
имеет ничего общего с социализмом. Социализм не раздает из любви, а отнимает из
ненависти и зависти; он есть разновидность земного стяжательства; он ищет
коллективного обогащения и для этого создает личное нищенство для всех; он
сулит всем равное потребительное богатство — и обманывает.

Первые христиане попытались достигнуть «социальности» посредством своего
рода добровольной складчины и жертвенно распределительной общности имущества;
но они скоро убедились в том, что и такая элементарная форма непринудительной
негосударственной имущественной общности — наталкивается у людей на недостаток
самоотречения, взаимного доверия, правдивости. и честности. В Деяниях
Апостольских (4. 34 — 37; 5. 1 — 11) эта неудача описывается с великим
объективизмом и потрясающей простотой: участники складчины, расставаясь со
своим имуществом и беднея, начали скрывать свое состояние и лгать, последовали
тягостные объяснения с обличениями и даже со смертными исходами; жертва не
удавалась, богатые беднели, а бедные не обеспечивались; и этот способ
осуществления христианской «социальности» был оставлен как хозяйственно
несостоятельный, а религиозно-нравственный — неудавшийся. Ни идеализировать
его, ни возрождать его в государственном масштабе нам не приходится.

Общность имущества вообще есть дело претрудное и требующее легкой и
свободной добровольности. Но именно добровольную общность не следует смешивать
ни с социализмом, ни с коммунизмом (как делают анархисты-коммунисты).

Неразделенный крестьянский двор, где ссорятся две-три семьи, не есть
образчик социализма. Добровольную общность части имущества мы наблюдаем
в артели, в ученом обществе, в студенческой организации, у скаутов [1], у
Соколов [2],
в кооперативе, в акционерной компании и т. д.

Во всем этом нет никакого социализма, ибо это есть общность добровольная, не
отменяющая частную собственность и могущая быть прекращенною. Социализм же
принудителен, окончателен, бессрочен и враждебен частной собственности.

Элемент социализма имелся в русской крестьянской общине,
государственно-принудительной, бессрочной и orраничивающей свободное
распоряжение землей. Община казалась целесообразной и «социальной» потому, что
связанные ею крестьяне старались преодолеть ее отрицательные стороны
справедливым распределением пользуемой земли и несомого бремени (переделы по
едокам и круговая порука). Но на деле это повело к аграрному перенаселению в
общине и во всей стране, к экстенсивности и отсталости крестьянского хозяйства,
к стеснению и подавлению личной хозяйственной инициативы, к аграрным иллюзиям в
малоземельной крестьянской среде и потому к нарастанию революционных настроений
в стране; ибо замаринованные в общине крестьяне воображали, будто в России
имеется неисчерпаемый запас удобной земли, который надо только взять и
распределить, — тогда как осуществившийся в начале революции «черный передел»
дал им на самом деле прирезок в две пятых одной десятины на душу (чтобы
затем отнять у них и все остальное).

История показывает, что с социализмом всегда связывались всевозможные
иллюзии и самые необоснованные надежды. Наша эпоха призвана разрушить эти
иллюзии, погасить эти надежды.

Разъединенные телом и душой, духом и инстинктом самосохранения, — люди
способны выносить общность имущества лишь постольку, поскольку им удастся
преодолеть это разъединение любовью, дружбой, совестью, щедростью, личным
благоволением, духом, внутренней дисциплиной и, главное, добровольным
согласием.

При всяких иных условиях общность имущества будет вести только к
разочарованию, вражде, насилию, воровству и хозяйственным неуспехам. Она будет
создавать каторжный, тоталитарный режим, всеобщее рабство и падение культуры.
Современному человечеству, захваченному социалистическими иллюзиями, придется
все это изживать до протрезвления.

(27 июля 1948 г.)

[1] Скауты (от англ. scout — разведчик) — члены массовой организации
внеучебного воспитания, объединяющей молодежь в возрасте от 8 до 18 лет.
Скаутское движение зародилось в конце XIX в. в Англии. Основатель его —
полковник Р. Баден-Поуэлл.

[2] «Соколы» — молодежное гимнастическое общество, основанное русскими
эмигрантами в Праге в 1921 г. и впоследствии получившее признание среди
соотечественников в других странах. Общество имело свою газету «Русский сокол»
и помимо пропаганды спорта организовывало дни русской культуры, вело
воспитательно-патриотическую работу. Св. Георгий Победоносец был покровителем
«Соколов». После войны их деятельность переместилась из европейских стран в
США.

Дипломатические промахи советской
власти

Теперь, кажется, уже весь мир понял, что Политбюро СССР добивается мирового
владычества и мирового коммунизма; и только третья партия — партия Уоллэса [1] в
Соединенных Штатах и Экуменический Совет [2] в Женеве
не постигли еще этого. Но в серьезных политических кругах обсуждаются только
конкретные планы советских коммунистов, а именно: что они предпочитают — революцию
или войну? Ответ гласит: революцию — всегда и везде; войну — только
там, где она не грозит советам разгромом; но угрозу войной — везде и
всегда, поскольку эта угроза не рискует сорваться в невыгодную войну.

При таком положении дел Политбюро сделало за последние годы целый ряд
серьезных промахов.

1. Оно рассылало всюду тоталитарно заряженных дипломатов (Молотова, Громыку,
Вышинского и др.), которые разговаривали с другими державами
революционно-обличительным, угрожающим, презрительным тоном. Этот тон считается
у Советов очень полезным для мировой революционной пропаганды и должен выражать
непримиримую революционную позу: мы, де, с вами вообще разговариваем только
потому, что «наши» вас еще не свергли. Это был тон не великой державы, строящей
мир в мире, а тон революционной партии. От этого престиж советской
власти, поднятый усилиями и геройством русской армии на большую высоту,
стремительно падал за эти годы: весь мир начал понимать, что он имеет дело не с
Российской державой, а с революционной советчиной. «Революционер без манер»
провалился на дипломатическом экзамене.

2. Этот сварливо-агитационный, ненавистно-угрожающий тон истолковывался
другими державами не как обычный агитационный нахрап революционеров, а как угроза
новой войной, что было до крайности невыгодно советской власти. Ее
дипломаты пробудили и напугали разоружившиеся было народы и вызвал и процесс
всеобщего ответного вооружения. Своей бестактностью они сомкнули фронт своих
врагов и навредили себе сколько могли. Вместо того, чтобы «уйти на отдых»,
Соединенные Штаты в ответ на это осознали и прощупали свою «внешнюю
стратегическую линию»: от Кореи до Персии; от Турции до Италии и Испании, от
Южной Америки до Ньюфаундленда и от Греции до Белграда, от Берлина до Норвегии.
Англия закончила свою «линию Монгомери» поперек Африки. Европа стала смыкать
свои ряды. И только французские социалисты поставили свою партию выше
государства и армии.

3. Все последние выступления Политбюро в Европе были столь же недипломатичны
и ошибочны: это были вредные для мировой революции — революционные эксцессы,
эксцессы властного нетерпения, за которыми не стояло реальной силы.
Террор в восточно-европейских малых государствах заставил всю остальную Европу,
а за ней весь мир понять сущность коммунистической революции; доклады беглецов
оказались вполне убедительными. Переворот в Чехословакии погасил последние
сомнения. Греческое восстание [3] обнаружило авантюризм и слабосилие Коминформа [4]. Ноябрьское
восстание во Франции и июльская вспышка в Италии бесцельно промотали
революционный заряд в массах, вызвали поправение в народе и укрепили
государственные силы страны. Берлинский нажим превратился в настоящую школу
правильного обхождения с советской угрозой и с революционным нахрапом. Все это
вызвало вдобавок антикоммунистическую реакцию в восточно-европейском
крестьянстве, первое. Проявление которого мы видели в Югославии.

4. Итак, советская власть преждевременно выложила на стол свои революционные
и стратегические «козыри» и навредила себе этим. Вечная угроза войной неумна:
она вызывает отпор и вооружения; она выдыхается и, наконец, заставляет выяснить
реальность самой угрозы. Для разрешения последней задачи был пущен в ход весь
англо-саксонский аппарат, давший с востока согласные и единогласные сведения.

Советская власть в данное время к войне неспособна и ее козыряющие угрозы
несерьезны. Военная промышленность строится лихорадочно, но квалифицированные
отделы ее не на высоте. Инженерно-технический кадр, истребленный при
Ежове на 50 проц. и затем жестоко пострадавший во время войны, не справляется
со своей задачей. Для развертывания плана не хватает рабочих рук: уже теперь не
хватает одного миллиона рабочих, в 1949 году будет нехватка в два миллиона, к
1952 году — в десять миллионов. Надежда увезти соответственное количество
рабочих из малых государств Восточной Европы — слабая. Рабочие изведены
длительным недоеданием, жилищными условиями, холодом и террором; их
квалифицированный кадр продолжает редеть; новые рабочие из пролетаризованных
крестьян работают на фабриках примитивно, с браком и авариями. Железнодорожный
транспорт в расстройстве. Продовольствие — тоже; ожидается снова введение
карточек. Восстановление разрушенных областей и сельского хозяйства до уровня
1940 года — неосуществимо ни в шесть, ни в восемь лет, назначенных Сталиным в
1946 году. Застращенные советчики обманывают центр и дают ложные сведения,
преувеличивая «успехи». Жертвы войны исчисляются в 15 миллионов людей; страна
обескровлена; она потеряла в войне своих лучших бойцов и множество «опытных»
партийцев. При соприкосновении с Европой советские воинские части быстро
разлагаются. Дезертиры оккупационной армии исчисляются, за последние пять-шесть
месяцев, в 60 000 человек (в том числе и офицеры, и генералы). В Политбюро
разброд мнений и борьба «направлений».

Этим объясняется то обстоятельство, что членам только что созванного в
Вашингтоне Конгресса (конец июля) было доверительно сообщено следующее: вся
разведка показывает единогласно, что советская власть «блефирует» в Берлине,
что открытие военных действий Советами не подготовляется и что всякая военная
тревога неуместна. Правительство Соединенных Штатов намерено в дальнейшем
вооружаться и готовиться, посылать бомбовозы и войска в Европу, вести открытую
радио-полемику с Советами и энергично беседовать в переговорах. Но без крайней
необходимости американцы войны не начнут.

[1] Уоллес Генри Эгард (1888 — 1965) — в 1941 — 1945 гг. вице-президент США
от демократической партии. В 1948 г. кандидат на пост президента от созданной
им прогрессивной партии.

[2] Имеется в виду Всемирный совет церквей (ВСЦ) — руководящий орган
экуменического движения, выступающего за объединение всех христианских церквей.

[3] Подразумевается гражданская война в Греции, вспыхнувшая в 1946 г. после
прихода к власти промонархической Народной партии, которая установила жесткий
режим правления, утвердила на троне короля Георгиоса 11 и ориентировалась на
западные державы. Активную роль в организации сопротивления монархистам играли
коммунисты, действовавшие по указке из Москвы и рассчитывавшие в случае победы
прийти к власти. Война продолжалась до 1949 г. В ходе военных действий против
правительственных войск, поддержанных американцами, армия демократических сил
потерпела поражение. Правительство развязало террор. Компартия была запрещена.
Многие деятели освободительного движения оказались в тюрьме.

[4] Коминформ — сокращенное название Информационного бюро коммунистических и
рабочих партий стран Европы, координирующего и руководящего органа, основанного
в 1947 г. в Варшаве взамен распущенного ранее (1943 г.) Коминтерна. В 1948 г.
Коминформ базировался в Белграде, позже — в Бухаресте. В него входили
представители компартий СССР, Югославии, Польши, Болгарии, Венгрии, Румынии,
Чехословакии, Италии и Франции. Коминформ, продолжая традиции Коминтерна,
просуществовал до 1956 г.

О раздорах

С чувством величайшего удручения и стыда приходится слышать и читать о
длящихся раздорах в эмиграции. Речь идет не о разномыслиях — они естественны
и неизбежны, ибо перед нами мировая обстановка величайшей сложности и каждый
русский человек пережил и перестрадал так много, что ему естественно возвышать
свой голос и высказывать свое мнение, хотя бы и не во всем компетентное; здесь
необходима взаимная терпимость. Речь идет и не о различных организациях,
возникающих на поверхности эмигрантского быта; они тоже естественны, а может
быть, даже и полезны. Речь идет о раздорах: об этой взаимной
нетерпимости, о раздражении, о перенесении скопившегося в сердце негодования и,
может быть, ненависти с общего врага друг на друга, о потребности
«расправиться» с инакомыслящим, обличить его в чем-то, оскорбить, унизить
намеком, а может быть, и не намеком, а потоком позорящих инсинуаций, обвинений
и поношений.

Все это вредно русскому делу, ибо отвлекает наши чувства и помыслы от борьбы
с главным, общим врагом, с врагом России.

Все это недостойно патриотической эмиграции.

Все это наверное разжигается вражеской агентурой, директивы которой
нам хорошо известны. Поэтому нам следует установить по отношению к этим
раздорам и раздорщикам единообразную линию поведения, приблизительно такого
направления:

1. В
   раздорах мы совсем и никак не участвуем. Экономия сил! Душевная гигиена!
   Служение делу!
2. К
   раздорщикам мы предъявляем повсюду одно и то же требование: «Прекратите
   свару! Возражайте по существу, спокойно и достойно! Остановите поношения!
   Русское дело требует чистых рук и достойного тона! Оно требует
   патриотической сосредоточенности, а не партийных страстей, политического
   такта, а не интриги; поднятого забрала, а не закулисной стряпни и не
   ругани; взаимного благожелательства, а не пачкотни. Нравы советской печати
   и советских сборищ позорны и для нас неприемлемы».
3. Кто не
   считается с этими требованиями политического приличия и превращает состязание
   о правде в раздор и клевету, тот должен быть корректно изолирован,
   до бойкота включительно, не считаясь ни с какими его «связями» или
   «угрозами». Ибо на него падает подозрение в преднамеренном разлагательстве
   и вредительстве.
4. Совсем не
   обязательно возражать всем, с кем я не согласен. Есть множество
   заблуждений и воззрений, которым надо предоставить изжить себя и свои
   ошибки, обнаружить свою пустоту — «лопнуть».'За всеми ошибками не
   угонишься. Ныне появились партии, которые вообще не выносят ни возражений,
   ни критики: им все кажется «обидой»; они так боятся за свою «постройку», —
   «того гляди завалится-развалится»,— что боятся даже полемического
   «сквозняка». Их не следует дразнить, считаясь с их самочувствием.
5. Нам не
   надо преувеличивать значение эмигрантских партийных организаций и
   программ. Много их было и много их еще будет. Судить их будет огонь
   времени и событий. Решать их судьбу будет живая стихия русской истории:
   дурное будет отметено, верное будет сохранено. Нам надо думать не о них.
6. Нам надо
   заботиться о своем, верном, а не о чужом — неверном. Нам надо
   думать о грядущей России и о нашем служении ей. Надо отыскивать единомышленников,
   их много; и крепить с ними единомыслие и единство воли. Надо смыкать
   ряды и строить свой кадр, без лишнего шума. Надо помогать всякой
   правде и гасить раздоры.

О государственной форме

Этот сложный и очень ответственный вопрос надо ставить с осторожностью и с
полной непредвзятостью мысли.

Прежде всего: государственная форма есть не «отвлеченное понятие» и не
«политическая схема», безразличные к жизни народов, а строй жизни и живая
организация народа. Необходимо, чтобы народ понимал свой жизненный
строй; чтобы он умел — именно «так» — организовываться; чтобы он уважал
законы этого строя и вкладывал свою волю в эту организацию. Иными
словами: именно живое правосознание народа дает государственной форме
осуществление, жизнь, силу; так, что государственная форма зависит прежде
всего от уровня народного правосознания, от исторического нажитого народом политического
опыта, от силы его воли и от его национального характера.

Нелепо сажать за шахматы человека, не понимающего игры и ее правил, не
умеющего задумать план партии, не желающего вложить в игру свою мысль и свою
волю.

Спортивная дружина, не сыгравшаяся в футбол, провалит состязание.

Суворов готовил каждое сражение, разъясняя солдатам ход и смысл предстоящей
операции; и именно благодаря этому он выигрывал бой за боем.

Так и в политической жизни. Она делается живыми людьми, их
патриотической любовью, их государственным пониманием, их характером, их
чувством долга, их организационными навыками, их уважением к закону. Все это
надо воспитать. Нелепо вводить в стране государственную форму, не считаясь с
уровнем и с навыками народного правосознания.

Далее, государственная форма должна считаться с территориальными
размерами страны и с численностью ее населения. В республике Сан-Марино (59
квадрат. километров, 9000 жителей!) исполнительная власть доселе принадлежит
двум «капитанам», избираемым «Большим Советом» (парламентом) на 6 месяцев,
причем один из них обыкновенно выбирается из пришлых иностранцев... Некоторые,
совсем маленькие Кантоны Швейцарии доселе собирают раз в год свое «однодневное
вече» — на площади, и, в случае дождя,— под зонтами... Уже в большинстве остальных
Кантонов Швейцарии — это невозможно.

Далее, государственная форма должна считаться с климатом и с природою
страны. Суровый климат затрудняет всю организацию народа, все сношения, все
управление. Природа влияет на характер людей, на продовольствие страны, на ее
промышленность; она определяет ее географические и стратегические границы, ее
оборону, характер и обилие ее войн. Все это должно быть учтено в
государственной форме.

Многонациональный состав населения предъявляет к государственной форме свои
требования. Он может стать фактором распада и привести к гибельным
гражданским войнам. Но эта опасность может быть и преодолена: природой страны и
гордым свободолюбием солидаризирующихся народов (Швейцария); или же, долгим и
свободным эмигрантским отбором, заокеанским положением страны и
торгово-промышленным характером государства (Соединенные Штаты); или же —
наконец — религиозно-культурным преобладанием и успешным политическим
водительством численно сильнейшего племени, если оно отличается настоящей уживчивостью
и добротой (Россия).

Выводы: — Каждый народ и каждая страна есть живая индивидуальность
со своими особыми данными, со своей неповторимой историей, душой и
природой.

Каждому народу причитается поэтому своя, особая, индивидуальная
государственная форма и конституция, соответствующая ему и только ему. Нет
одинаковых народов и не должно быть одинаковых форм и конституций. Слепое
заимствование и подражание нелепо, опасно и может стать гибельным.

Растения требуют индивидуального ухода. Животные в зоологическом саду
имеют,— по их роду и виду,— индивидуальные режимы. Даже людям шьют платья по
мерке... Откуда же эта нелепая идея, будто государственное устройство можно
переносить механическим заимствованием из страны в страну? Откуда это
наивное представление, что своеобразнейшая английская государственность,
выношенная веками в своеобразной стране (смешение кровей! остров! море! климат!
история!) своеобразнейшим народом (характер! темперамент! правосознание!
культура!) — может воспроизводиться любым народом с любым правосознанием и
характером, в любой стране любого размера и с любым климатом?! Можно поистине
подумать, что образованные политики совсем не читали — ни Аристотеля, ни
Маккиавели, ни Монтескье, ни Бокля...

Какое же политическое верхоглядство нужно для того, чтобы навязывать всем
народам государственную форму монархии, даже и тем, у которых нет и тени
монархического правосознания (напр., Соединенным Штатам, Швейцарии или
бунтовщической Мексике,— где Император Максимилиан был убит восставшими
республиканцами через три года по воцарении в 1867 г.)?! Однако, не столь же ли
безответственно — загонять в республиканскую форму жизнь народа,
выносившего в долгие века монархическое правосознание (напр., Англию, Германию,
Испанию, Сербию и Россию)?!. Какое политическое доктринерство нужно было для
того, чтобы в 1917 году сочинять в России некую сверхдемократическую,
сверхреспубликанскую, сверхфедеративную конституцию и повергать Россию с ее
наи-индивидуальнейшей историей, душой и природой в хаос бессмысленного и бестолкового
распада, который только и мог закончиться тиранией бессовестных
интернационалистов! Сколь прав был один из составителей избирательного закона в
Учредительное собрание, говоривший через три года (1920) с горем и ужасом: «О
чем мы тогда думали?! Что мы делали? Ведь это был просто психоз! Мы стремились
превзойти в демократичности все известные конституции — и погубили все!»... К
сожалению, этому умному, честному и мужественному патриоту, погибшему вскоре
после того в советской тюрьме, нисколько не подражают эмигрантские политики...

Ныне почти все эмигрантские партии, следуя по-прежнему собственному
политическому доктринерству и нашептам своих интернациональных «покровителей»,
снова требуют для России — демократической, федеративной республики. Они знают,
что вышло из «однодневного» Учредительного собрания в 1917 году; они знают, что
с тех пор русских людей обобрали до нищеты, стараясь превратить их в рабов; они
знают, что их в течение тридцати лет лишали всякой верной осведомленности во
внутренних и внешних делах и превращали в политических слепцов; они знают, что
русских людей систематически отучали от всякого самостоятельного знания,
суждения и понимания, от независимого труда и от личной ответственности; что их
тридцать лет унижали, разрушали их веру и все духовные и нравственные основы
жизни, приучая их к голодной продажности и гнусному взаимнодоносительству...
Они знают все это и считают это подходящим условием для немедленного введения
демократической республики...

Чего же можно ждать от осуществления этих программ,— кроме новых всенародных
бедствий? Пройдут годы национального опамятования, оседания, успокоения,
уразумения, осведомления, восстановления элементарного правосознания, возврата
к частной собственности, к началам чести и честности, к личной ответственности
и лояльности, к чувству собственного достоинства, к неподкупности и
самостоятельной мысли,— прежде, чем русский народ будет в состоянии произвести осмысленные
и не погибельные политические выборы. А до тех пор его может повести только
национальная, патриотическая, отнюдь не тоталитарная, но авторитарная —
воспитывающая и возрождающая — диктатура.

 Академическое несчастье молодых поколений

Россию погубила полунаука. Она погубила ее скрытым в ней соблазном и ядом.
Наука есть великая сила: она учит человека самостоятельному мышлению,
предметному опыту и твердому знанию своих пределов; она приучает
человека к ответственной осторожности и скромности в суждении. Именно в
этом состоит научная культура. А между тем, советское преподавание систематически
лишало всего этого новые поколения России; и нам приходится с этим считаться,
как с несчастьем русской культуры.

Советские «Вузы» («высшие учебные заведения») подавляли и доныне подавляют самостоятельное
мышление, приковывая мысль молодежи к мертвым глупостям «диамата»
(диалектического материализма) . Настоящая академия говорит человеку: «Смотри
сам и думай сам!» И этим она воспитывает его к свободе, а не к
умственному рабству.

Настоящая академия учит предметному опыту, свободному наблюдению, непосредственному
и непредвзятому созерцанию человека и природы. Советское же преподавание
приковывает мысль к готовым трафаретам, к плоским и устарелым схемам,
выдуманным в Европе сто лет тому назад.

Настоящая академия учит человека знать пределы своего знания,
ответственно судить, требовать от себя осторожности, «семь раз примеривать»,
прежде чем отрезать. Она учит человека созерцать величие и мудрость мироздания
и скромно умолкать перед ним, как это делали все великие ученые от Аристотеля
до Галилея и от Коперника и Ньютона до Ломоносова и Менделеева. Видеть огромную
сложность социальных явлений — понимать свою некомпетентность и медленно –
терпеливо растить свое исследовательское умение. Советское же преподавание учит
развязному всезнайству (по Марксу), безответственному пустословию по
коммунистическим учебникам, притязательному разглагольствованию и ropделивому безбожию [1].
Советская полунаука убивает вкус к науке и волю к свободному исследованию.

Чтобы воспитывать свободного человека, академия сама должна быть свободна, а
не подавлена и не застращена. Настоящая академия не пресмыкается и не льстит. А
когда читаешь «Вестник Академии наук СССР», то стыдишься этого холопского,
вкрадчиво-льстивого и лживого тона, извращающего всякую правду и попирающего
всякое чувство ранга. Академия признана посильно учить истине, а не
выслуживаться перед тиранами лживым славословием.

То, что в Советии преподается, есть полунаука. И авторитеты этой
полунауки никогда не были ни исследователями, ни учеными. Ибо самоуверенный
начетчик («много читал, много помнит») — не есть ученый: он просто
«справочник», да еще часто и бестолковый. Публицист, бойко рассуждающий по
чужим мыслям (вроде Ленина),— не умеет самостоятельно думать: он машинист
выводов, он последователь и подражатель, он «эпигон»; он Бобчинский, «бегущий
петушком за дрожками городничего» (Маркса); человек, сводящий все глубокое к
мелкому, все утонченное к грубому, все сложное к простому, все духовное к материальному,
все чистое к грязному и все святое к низкому,— есть слепец и опустошитель
культуры. Человек, воображающий, будто он все знает и все понимает, может всех
учить и наставлять,— не знает на самом деле ничего и даже не подозревает об
этом своем незнании, что и передается словом «наивность».

Развязное невежество большевистских «вождей» обнаружилось с самого начала
революции. Еще в 1921 году Ленин восклицал: «Мы люди вроде того, как бы
полудикие», но с «невежественным самомнением» и «коммунистическим чванством».
«Невежественные вы люди!» — вопил Рязанов на XIV съезде. «До октябрьской
революции», писал Красин о большевистских вождях, «никто из них не был известен
ни как выдающийся писатель, ни как экономист, или ученый, или что-либо другое в
умственном и художественном мире»; «болтунами они были и болтунами остались».
Таких подлинных самохарактеристик можно было бы привести великое множество. Они
сами знали о себе и именно поэтому не прощали настоящим русским ученым их
образованности, разрушали русское университетское преподавание и снижали его
уровень.

Советские вожди умели думать только от Маркса и Энгельса и тем обнаруживали
свою полуобразованность и неумение мыслить самостоятельно. И вот, они уже
тридцать лет насаждают в России дедуктивное мышление.

Дедукция делает выводы из готовой мысли. Советское преподавание
говорит: «Вот что сказал Маркс, вот как истолковывали его мысль Ленин и Сталин,
делайте из этого выводов, они обязательны, они обеспечивают пролетарскую
истину!» Этим оно навязывает целым поколениям России чужую мысль, ложную,
грубую, плоскую мысль немца, умершего 65 лет тому назад и остававшегося до
конца невеждою в отношении к России. Какие же выводы можно извлечь из этого
мертвого источника?

Дедукция воспитывает мысль — несамостоятельную, ленивую, неспособную к
живому наблюдению, но самомнительную, вызывающую, зазнающуюся и навязчивую. Вот
эта-то мысль и восприняла в 1917 году приказ — закончить первую мировую войну
предательством фронта, «отменить» национальную Россию и ввести монополию работодательства
(«социализм» — «коммунизм»); и эта же мысль восприняла в 1939 году приказ —
заключить союз с Гитлером, развязать вторую мировую войну и два года снабжать
немцев русским сырьем во славу «диалектического материализма». Неужели есть еще
русские люди, которые доселе не поняли — противорусскую и антинациональную
природу этой стряпни?

Этой «марксистской» дедукции противостояли живые факты русской истории. Но
советские авторитеты говорили: «Тем хуже для этих неподходящих фактов!» И вот,
непокорные статистические цифры подтасовывались; непокорные явления
замалчивались; непокорные люди ссылались или расстреливались; непокорные
социальные классы подавлялись или искоренялись. Россия тридцать лет
превращается в страну страха и смерти. И все это — дело марксистской полунауки.

Настоящая наука начинается с индукции, т. е. с непредвзятого,
свободного наблюдения явлений, — природы и людей. От такого наблюдения,
подкрепленного экспериментом, свободно организуемым опытом, мысль осторожно
восходит к обобщению и пытается выговорить законы материальной и
душевно-духовной природы. Здесь надо мыслить свободно и самостоятельно, учиться
на ходу предметному опыту и твердо знать, где кончается твoe знание и где
изнемогает сила твоего суждения.

Настоящая наука углубляется интуицией, т. е. живым созерцанием,
которое, во-первых, вчувствуется в глубину единичного явления и,
во-вторых, пытается верно вообразить и восстановить целое, распавшееся
во время исследования на детали. Интуиция должна насыщать собою индукцию: тогда
возникает настоящее исследование. Без интуиции — индукция начинает
смотреть поверху и упускать главное — тайну индивидуальной жизни; она
впадает в мертвое детализирование, распыляет все, охотно и легкомысленно
уравнивает неравное, не видит «леса из-за деревьев», т. е. мира и Бога, из-за
мировой пыли.

Нельзя строить жизнь народа и государства, убивая дух свободного
исследования. Он необходим всем и всюду: земледельцу на пашне, скотоводу и
лесничему, офицеру перед боем, солдату в разведке, почвоведу и геологу, инженеру
и судье, врачу и воспитателю, купцу и промышленнику, народному учителю и
портному... Ибо здоровая жизнь состоит в том, что человек творчески
ориентируется в данной ему обстановке (исследование!), и ищет наилучшего
исхода, самого достойного, целесообразного и, может быть, даже спасительного
(исследование!).

Несчастье молодых русских поколений состоит в том, что им систематически
навязывали несамостоятельность и покорность ума, приучая их в то же
время самоуверенно двигаться в этой навязанной им чужой мысли. Это не
наука. Их не учили науке. Ее скрывали от них. И тех из нас, русских ученых и
профессоров, которые пытались показать и преподать им ее, удаляли из
университетов, ссылали или расстреливали. Так они росли, не зная ни свободы, ни
академии, годами привыкая к тоталитарной каторге ума. Коммунисты сделали все,
чтобы привить им рабским воспитанием рабскую мысль, чтобы приготовить из них не
свободных русских граждан, не национальную интеллигенцию, не ответственных
исследователей России, а полуинтеллигентных и покорных прислужников
интернациональной революции.

Аристотель когда-то писал: «раб от природы тот, кто настолько лишь причастен
уму, чтобы понимать чужие мысли, но не настолько, чтобы иметь свои
собственные» [2]... Это
самое разумел Достоевский, когда через 2200 лет писал: «Полунаука, самый
страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны... Полунаука - это деспот,
каких еще не приходило до сих пор никогда, деспот, имеющий своих жрецов и
рабов» [3]...—
Так вот этот бич и деспот правит ныне нашей Россией, и мы должны понять это и
оценить по достоинству...

Мы не сомневаемся в том, что лучшие силы новых русских поколений сумели не
поддаться этому гипнозу и этому рабству, но сохранили русское сердце и русскую
национальную тягу к самостоятельности и свободе. Мы не сомневаемся в том, что и
те, которые поддались этому гипнозу, очнутся, стряхнут его с себя и захотят
настоящего знания и настоящего интуитивно-индуктивного мышления. Но для этого
они должны прежде всего понять и продумать до конца, что с ними
делали коммунисты, куда они их вели и на что обрекали. Тогда они захотят
мужественно пересмотреть все свои умственные и духовные навыки — и научиться
духу свободного мышления и исследования.

[1] Маркса мы отвергли, но развязное всезнайство и безответственное
пустословие, притязательное разглагольствование и горделивое безбожие остались.
Вросли в подсознание.

[2] Аристотель. Политика. Кн. I//Собр. соч.: В 4 т. Т.4.М., 1984.— С. 383.

[3] Достоевский Ф.М. Бесы//Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 10. Л., 1974.— С.
199.

 Как русские люди превращаются в советских патриотов

Пути этого превращения различны и многообразны, и не все дороги жизни
заслуживают особого описания. Трагедияголода, безработицы и отчаяния; трагикомедия
паники, безволия и безличности; комедия глупости, хитрости и невежества —
понятны. Их не надо разъяснять.

Но есть и сущие превращения.

Есть искренние превращения: человек тоскует по родине, а родина для
него не дух, не честь, не культура, не самостоятельное и свободное цветение
народной души и даже не ранг народа в мировой истории. Родина для него — это
стихия национального языка (хочу говорить по-русски!); ширь ландшафта (мне
здесь тесно и душно, хочу наших равнин и лесов!); острота климата (морозы,
снега, весенний ветер, грозы, ливни, бури!) и аромат быта (выветрившийся в
советчине!).

От многолетней усталости, близорукости и поверхностного жизневосприятия — он
перестает воспринимать порочное, позорное и противорусское качество
советчины.

Пропаганда подталкивает его, колеблющегося,.— и он готов «сопричислиться».
Таких не мало. Может быть, они и уцелеют, по своей незаметности, где-нибудь в
уголочке...

Но есть и неискренние превращения. Человек отлично понимает и
порочность, и позорность, и антинациональность советчины; понимает, но не
чувствует ее; и потому все это не мешает ему «сопричисляться». У него
холодное сердце и мертвая совесть: в нем нет русского патриотизма (были раньше
зачатки, да эмигрантский сквозняк продул и выдул!), нет любви к своему народу
(отвык; да и сердца у него не было!), нет живого отвращения к той системе
пошлости, лжи, насилия и раболепства, которая вот уже тридцать лет уродует добрую
и благородную душу нашего народа. Он холодно наблюдает, рассчитывает,
любопытствует, «прикидывает»; советуется с международной «закулисой» и,
подбодренный ею, решает. Ведь «умные» люди вообще верят в «правоту» сильного и
в умение держать нос «по ветру»; а смысл великого урагана истории и скрытый в
нем приговор злодейству им недоступен. И вот он готовит себе необходимые
«связи», «договаривается», «называется груздем» и «лезет в кузов». Это не
значит, что он немедленно «возвращается». Да и пустят ли его?.. Нет, он нередко
остается в эмиграции, начинает советскую пропаганду, лжет иностранцам по
советской указке, лжет и по-русски, нарочно смешивает Россию с Советским
Союзом, путает все понятия, выдает зло за добро и добро за зло, отправляет
других на погибель и становится слугою дьявола. Такова была предательская роль
Бердяева, который, впрочем, совсем не был одинок. Другие «едут». Иногда
высланные европейским государством, в котором они долго имели убежище и которое
они потом отблагодарили предательской агентурой; но иногда и вполне
добровольно. Ибо и дьявол может иметь своих «добровольцев»...

Таким советская власть не верит, таких она не ценит; и в этом она права. Они
будут использованы, а затем уничтожены как подозрительные перебежчики: им
«пришьют» «шпионаж в пользу Эквадора или Новой Зеландии»... и присудят к
«высшей мере»!..

Итак, люди «превращаются» от духовной слепоты: или наивно-беспомощной,
или порочно-сознательной. Наивная беспомощность иногда выражается в
своеобразном «дальтонизме»: человек вдруг (или постепенно!) слепнет для одного
«цвета», для определенного сектора жизни. Один уверовал, что успех красной
армии составляет честь и славу России и уже начинает «забирать» Дарданеллы,
Балканы, Персию и аннексировать Китай (военный империализм красной армии) ...
Другой уверовал, что сан Всероссийского Патриарха делает человека «мудрым»,
«гениальным», «святым», «священномучеником»... И вот, он уже шепчется с
чекистами в рясах, прислуживает в храме перебежавшему Епископу и мечтает
подмять под советскую церковь все восточные патриаршества (клерикальный
империализм советской церкви) ... Третий преклонился перед —
«заводами-гигантами» и восторгается лозунгом «догнать и перегнать Америку». И
вот, он уже горюет о том, что советофил Капица все еще не подарил Советам
атомную бомбу, и уже переписывается таинственно с каким-то советским жильцом
поруганного московского Кремля...

И все они, по слепоте и глупости променяв Россию на Советский Союз, мнят
себя «патриотами». Этим всем одна судьба: «коготок увяз — всей птичке пропасть»;
такова «власть тьмы». Духовной зоркости не хватило — ослепнет совсем. Ступил в
болото — и не вылезет. Проглотил маленького «чертенка» — проглотит и всего
«дьявола»; и тогда «дьявол» проглотит его самого...

Во всех этих превращениях — искренних и неискренних — дело не просто в
недостатке осведомленности или в интуитивной зоркости. Дело в скудости духа:
в недуховности «патриотизма», в бездуховном политиканстве, в духовно-мертвом
восприятии армии, в духовно-слепой религиозности, в духовно-индифферентном
трактовании национального хозяйства.

Ибо без духовного измерения вещей, явлений и человеческих дел — без
измерения глубины, без «Божьего луча», без совести и чести — все
становится мелким, плоским, пошлым и соблазнительным. А в нашу эпоху
величайшего, обостренного и обнаженного соблазна — всякая духовная скудость и
слепота (в политике, в хозяйстве, в церкви и в армии, в искусстве и в науке!) —
ведет к приятию безбожия, к содействию мировой революции и к предательству
России.

 Без карьеры

Современные поколения русских людей лишены жизненной карьеры. Это есть
исторический факт. Мы должны установить его и примириться с ним. Только после
этого начнется для каждого из нас настоящая жизнь и борьба.

Нормальная жизненная карьера есть служение своему родному народу, которое
превращается в восходящий путь личного значения. В молодости человек находит
себе «занятие» как точку для приложения личных сил. Он работает — его начинают
ценить. Он вкладывается в свой труд, накапливает умения, богатеет опытом,
выдвигает идеи, проекты и изобретения; заслуги его растут и путь ведет его
вверх. И при всем том он имеет счастливое сознание, что он живет со своим
народом, участвует в его органическом развитии, служит своей родине и
пользуется именно в ней заслуженным признанием и уважением.

Всего этого мы лишены.

Не только мы — эмигранты; но и наши братья под советами.

Мы оторваны от России пространством, бытовым языком, невозможностью
вложиться непосредственно в ее жизнь и в строительство родины; и, главное, тем,
что она подменена тоталитарным, антинациональным Советским Союзом.

Они,— наши подъяремные братья,— не оторваны от России пространством и
бытовым языком,— но, как и мы, они не имеют возможности строить ее «честно и
грозно» (по выражению русских летописей), а подмену России антинациональным
Советским Союзом они должны испытывать острее нас и притом на каждом шагу.
В школах — безбожная пошлость и антинациональная ложь; в газетах — славословие
международному коммунизму и его вожакам и бессовестное лганье; в храмах — то
запустение, то советская политика; в учреждениях и на фабриках — тоталитарный
надзор, вооружающий коммунистов и замуровывающий в склеп Россию; и всюду —
террор, доносы, пресмыкательство и погубление невинных и лучших. Кто
делает жизненную карьеру в Советии, тот делает ее на костях русского народа
бесчестно и бессовестно (наподобие поляка Вышинского).

По сравнению с этим жизнь эмигранта кажется «свободной» и «легкой». Но эта-
свобода — мнимая, и эта легкость есть иллюзия. Мы живем чужие среди чужих
народов. Эти народы не знают России, не уважают ее и не любят ее. Они привыкли бояться
ее размеров и ее мощи и от страха и зависти — то и дело думают о ней
неподобное и произносят о ней печатно всякую глупость и гадость. Когда мы
свидетельствуем правду о России, — они нам не верят и начинают относиться к нам
подозрительно. Чтобы делать у них карьеру, надо заслужить их доверие; для этого
надо говорить о России ту вздорную неправду, которая им привычна и выгодна.
Мало того: надо примкнуть к тем разветвленным организациям, которые руководят у
них общественным мнением, направляя его в противорусскую сторону; надо
подтверждать их ложь о России, двусмысленно помалкивать и лукаво поддакивать,
угождать исконным противникам национальной России и православия и испрашивать у
них директивы для угодливого приспособления. Чтобы делать карьеру за границей,
русскому эмигранту необходима бессовестная «гибкость» и пролазливая
двусмысленность. Вот почему крупнейшие русские ученые голодают или преподают на
задворках маленьких стран; даровитые русские военные бедствуют или кормятся
черной работой; славные русские врачи не имеют права практики; честные русские
инженеры нанимаются в африканские колонии; русские писатели и мыслители еле
печатаются или же пишут под спуд; идейные русские священники бедствуют среди
своих нищенских приходов; честные русские юристы ездят шоферами или торгуют
папиросами; русская интеллигенция работает в угольных шахтах... И все эти
русские люди правы, предпочитая фальшивой и предательской карьере за границей —
эмигрантскую каторгу. Ибо чужие народы ищут угодливых и покорных, а угождать им
значит изменять национальной России.

Современные русские люди лишены жизненной карьеры в качестве русских
людей: им надо сначала «сменить свою кожу»... И мы должны с этим считаться,
не примиряясь и не подчиняясь: лучше прожить жизнь без карьеры, без успеха, без
признания, в скудости и бесправии, чем смотреть из чужих рук, кривить душой во
вред России и растрачивать свое национальное достоинство по международным
передним. Мы должны принять спокойно и мужественно это кажущееся ничтожество
и пребыть в верности родине. Ибо не в карьере дело, а в качестве
жизненного пути. Важно не «казаться» и не «считаться»; важно быть,— быть
русским, любить Россию, бороться за нее честно и грозно и стоять до конца за
торжество Дела Божьего на земле. Россия всюду, где бьется верное ей сердце. И
человек, блюдущий достоинство России, как свое собственное, и свое достоинство,
как русское,— вкладывается тем самым в ее историю как драгоценная русская сила,
несет ее в себе, служит ей и совершает жизненный путь, который называется не
карьерой, а подвигом верности.

Россия всегда строилась своими верными стоятелями, своими непоклонными
головами, прямившими Родине и Царю, презиравшими интригу и не уступавшими врагу
ни пяди.

В этом — наше призвание, наша судьба и наше служение. И никакие соблазны не
соблазнят нас до конца.

«Протокол допроса»

В прежние времена считалось, что признание обвиняемого в совершении
преступления есть окончательное и неопровержимое подтверждение его виновности
(«королева доказательств») . Наивная и грубая психология судей и законодателей
не считалась с возможностью того, что заподозренный может иметь интерес заведомо-ложно
оговорить самого себя. Поэтому добивались «признания»,— во что бы то ни
стало, любыми средствами, пытками, душевными и телесными мучениями. Этим
создавали в душе подозреваемого прямой и острый интерес — скорее оговорить
себя,— признаться во всем, что угодно, только бы прекратились мучения, и,
добившись признания, торжествовали и карали.

В 1489 году в Кельне появилась книга «Молот Ведьм», написанная двумя
католическими инквизиторами, Инститором и Шпренгером, в которой на основании
Ветхого Завета и папских булл доказывалось существование ведьм и правомерность
их истребления; а затем устанавливался порядок тех нечеловеческих пыток,
которым женщина должна быть подвергнута для вынуждения у нее желанного
признания. Папы Иннокентий VIII, Юлий II и Адриан VI всеми силами поощряли эти
преследования и процессы. По всей Европе шли доносы и сыск; всюду происходили
пытки и казни; имущество казнимых поступало в пользу судей. Жертвы гибли в
лютых муках десятками и сотнями тысяч (в Италии, Испании, Франции, Швейцарии,
Германии, Швеции, Англии и т. д.). Это европейское варварство продолжалось и
после реформации, в шестнадцатом, семнадцатом и даже в восемнадцатом веках.

Ныне советская инквизиция двадцатого века пытает и казнит в том же порядке,
хотя и во славу другой, противорелигиозной доктрины. Она тоже добивается
«признания» (даже говорит кощунственно о «чистосердечном признании») и
систематически прибегает к пытке (угрозы, побои, пытка стоянием, пытка
темнотой, голодом, бессонницей, инсценированием мнимого расстрела, пытка
собаками, «в тисках», на «красном стуле», «конусом» и другими способами,
специально изобретенными советской «академией наук»).

Однако, люди из НКВД нисколько не верят в доказательную силу этого
«признания». Они не нуждаются в «доказательствах» и сами издеваются над ними,
бесстыдно «пришивая» своим жертвам такие неправдоподобные, ни с чем
несообразные, вызывающе-бессмысленные обвинения, нелепость которых они сами
отлично понимают. Для них признание подсудимого есть предписанная формальность.

Виновность арестованного ясна для них с самого начала и состоит в том, что
он «неудобен» партии, политической полиции или какому-нибудь отдельному
партийцу. Так, мы знаем замученных и убитых — за «скрытое несочувствие», за
классовую «чуждость», за религиозность, за настоящую интеллигентность
дореволюционного уровня, за выдающуюся честность (мешал другим красть), за
«стояние на дороге» выдвиженцу-доносчику, за чрезмерную осведомленность, за
мужественные слова, за простое чувство собственного достоинства, за обладание
желанной одеждой, квартирой или библиотекой, за недостаток льстивости по адресу
вождей или просто за то, что он знающий и талантливый инженер, которым Гулаг
желает «торговать», как рабом, чтобы потом его уничтожить, и т. д. Обвинение
никогда не соответствует ни объективной правде, ни делам обвиняемого, ни его
показаниям на допросе. Обвинение почти всегда вздорно, ложно и бесстыдно.

Поэтому мы должны принципиально установить, что показание на допросе только
тогда имеет вес, когда оно дано совершенно свободно и добровольно: без
угроз, без нажимов и пыток (психических, моральных или физических); что
протокол допроса только тогда имеет правовое значение, когда он точно отражает
свободные показания и совершенно свободно подписан допрашиваемым. Во всех
остальных случаях все это лишено всякого веса и значения. и
свидетельствует только о порочности и низости допрашивающего и
протоколирующего. Та запись, которую палач и лжец навязал невинному,
запуганному или замученному человеку для подписи, порочит не жертву, а палача.

Мы должны заранее предупредить будущих законных правителей России и будущих
историков русской революции, что все эти протоколы советской полиции,— что
бы в них ни стояло и кто бы под чем бы ни подписался в них, — суть
документы не права и не правды, а живые памятники мучительства и
мученичества. Кто бы в них ни «признавался чистосердечно»: в измене, в
предательстве, в шпионаже в пользу другой державы, в хищениях, в растратах или
в каком ином «бесчестии», — эти протоколы не бросают ни малейшей тени на
подписавшего, но зато вскрывают наглядно порочность советского строя,
коммунистической партии, ее вождей, советской полиции и советского суда. По
этим документам будущие историки России и социалистического движения будут
изучать безумие революции, низость революционеров, сущность лево-тоталитарного
режима и мученичество русского народа. Беспристрастно и доказательно вскроют
они эту систему, этот план перебить лучших русских людей, обескровить и
дисквалифицировать русский народ и приготовить на его крови и на его костях
порабощение для всех остальных народов.

Против России

Где бы мы, русские национальные эмигранты, ни находились в нашем рассеянии,
мы должны помнить, что другие народы нас не знают и не понимают, что они
боятся России, не сочувствуют ей и готовы радоваться всякому ее ослаблению. Только
одна маленькая Сербия инстинктивно сочувствовала России, однако без знания и
понимания ее; и только одни Соединенные Штаты инстинктивно склонны предпочесть
единую национальную Россию как неопасного им антипода и крупного, лояльного и
платежеспособного покупателя.

В остальных странах и среди остальных народов - мы одиноки, непонятны и
«непопулярны». Это не новое явление. Оно имеет свою историю. М. В.
Ломоносов и А. С. Пушкин первыми поняли своеобразие России, ее особенность от
Европы, ее «не-европейскость». Ф. М. Достоевский и Н. Я. Данилевский [1] первыми
поняли, что Европа нас не знает, не понимает и не любит. С тех пор прошли
долгие годы, и мы должны были испытать на себе и подтвердить, что все эти
великие русские люди были прозорливы и правы.

Западная Европа нас не знает, во-первых, потому, что ей чужд русский
язык. В девятом веке славяне жили в самом центре Европы: от Киля до Магдебурга
и Галле, за Эльбой, в «Богемском лесу», в Каринтии, Хорватии и на Балканах.
Германцы систематически завоевывали их, вырезали их верхние сословия и,
«обезглавив» их таким образом, подвергали их денационализации. Европа сама
вытеснила славянство на восток и на юг. А на юге их покорило, но не денационализировало
турецкое иго. Вот как случилось, что русский язык стал чужд и «труден» западным
европейцам. А без языка народ народу нем («немец»).

Западная Европа не знает нас, во-вторых, потому, что ей чужда русская
(православная) религиозность. Европой искони владел Рим,— сначала
языческий, потом католический, воспринявший основные традиции первого. Но в
русской истории была воспринята не римская, а греческая традиция. «Греческое
вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный
характер» (Пушкин [2]). Рим
никогда не отвечал нашему духу и нашему характеру. Его самоуверенная, властная
и жестокая воля всегда отталкивала русскую совесть и русское сердце. А
греческое вероисповедание мы, не искажая, восприняли настолько
своеобразно, что о его «греческости» можно говорить лишь в условном,
историческом смысле.

Европа не знает нас, в-третьих, потому, что ей чуждо славяно-русское
созерцание мира, природы и человека. Западноевропейское человечество
движется волею и рассудком. Русский человек живет прежде всего сердцем
и воображением, и лишь потом волею и умом. Поэтому средний европеец
стыдится искренности, совести и доброты как «глупости»; русский человек,
наоборот, ждет от человека прежде всего доброты, совести и искренности.
Европейское правосознание формально, черство и уравнительно; русское —
бесформенно, добродушно и справедливо. Европеец, воспитанный Римом, презирает
про себя другие народы (и европейские тоже) и желает властвовать над ними; за
то требует внутри государства формальной «свободы» и формальной «демократии».
Русский человек всегда наслаждается естественною свободою своего пространства,
вольностью безгосударственного быта и расселения и нестесненностью своей
внутренней индивидуализации; он всегда «удивлялся» другим народам, добродушно с
ними уживался и ненавидел только вторгающихся поработителей; он ценил свободу
духа выше формальной правовой свободы,— и если бы другие народы и
народцы его не тревожили, не мешали ему жить, то он не брался бы за оружие и не
добивался бы власти над ними.

Из всего этого выросло глубокое различие между западной и восточно-русской
культурой. У нас вся культура — иная, своя; и притом потому, что
у нас иной, особый духовный уклад. У нас совсем иные храмы, иное
богослужение, иная доброта, иная храбрость, иной семейный уклад; у нас совсем
другая литература, другая музыка, театр, живопись, танец; не такая наука, не
такая медицина, не такой суд, не такое отношение к преступлению, не такое
чувство ранга, не такое отношение к нашим героям, гениям и царям. И притом наша
душа открыта для западной культуры: мы ее видим, изучаем, знаем и если есть
чему, то учимся у нее; мы овладеваем их языками и ценим искусство их лучших
художников; у нас есть дар вчувствования и перевоплощения.

У европейцев этого дара нет. Они понимают только то, что на них
похоже, но и то искажая все на свой лад. Для них русское инородно, беспокойно,
чуждо, странно, непривлекательно. Их мертвое сердце — мертво и для нас. Они
горделиво смотрят на нас сверху вниз и считают нашу культуру или ничтожною, или
каким-то большим загадочным «недоразумением»...

И за тридцать лет революции в этом ничего не изменилось. Так, в середине
августа 1948 года происходил съезд так называемого «церковно-экуменического»
движения в Швейцарии, в котором были выбраны 12 виднейших швейцарских
богословов и пасторов (реформатской церкви) на такой же «всемирный» съезд в
Амстердаме. И что же? На съезде господствовало «братское» сочувствие к
марксизму, к советской церкви и советчине и мертвое холодно-пренебрежительное
отношение к национальной России, к ее церкви и культуре. Вопрос о русской
культуре, о ее духовности и религиозной самобытности совсем и не ставился: она
приравнивалась к нулю. Марксизм есть для них «свое», европейское, приемлемое; и
советский коммунист для них ближе и понятнее, чем Серафим Саровский, Суворов,
Петр Великий, Пушкин, Чайковский и Менделеев.

То же самое происходило потом и на «всемирном» съезде в Амстердаме, где
подготовлялось чудовищное месиво из христианства и коммунизма.

Итак, Западная Европа не знает России. Но неизвестное всегда
страшновато. А Россия по численности своего населения, по территории и по своим
естественным богатствам огромна. Огромное неизвестное переживается
всегда как сущная опасность. Особенно после того, как Россия в 18 и 19 веках
показала Европе доблесть своего солдата и гениальность своих исторических
полководцев. С Петра Великого Европа опасалась России; с Салтыкова
(Кунерсдорф), Суворова и Александра Первого — Европа боится России.
«Что, если этот нависающий с востока массив двинется на запад?» Две последние
мировые войны закрепили этот страх. Мировая политика коммунистической революции
превратила его в неутихающую тревогу.

Но страх унижает человека; поэтому он прикрывает его презрением и
ненавистью. Незнание, пропитанное страхом, презрением и ненавистью,
фантазирует, злопыхательствует и выдумывает. Правда, мы видели пленных немцев и
австрийцев, вернувшихся в Европу из русских лагерей и мечтавших о России и
русском народе. Но европейское большинство и особенно его демократические
министры — кормятся незнанием, боятся России и постоянно мечтают о ее
ослаблении.

Вот уже полтораста лет Западная Европа боится России. Никакое служение
России общеевропейскому делу (семилетняя война, борьба с Наполеоном, спасение
Пруссии в 1805 — 1815 годах, спасение Австрии в 1849 году, спасение Франции в
1875 году, миролюбие Александра III, Гаагские конференции, жертвенная борьба с
Германией 1914 — 1917 гг.) — не весит перед лицом этого страха; никакое
благородство и бескорыстие русских государей не рассеивало этого европейского
злопыхательства. И когда Европа увидела, что Россия стала жертвою
большевистской революции, то она решила, что это есть торжество европейской
цивилизации, что новая «демократия» расчленит и ослабит Россию, что можно
перестать бояться ее и что советский коммунизм означает «прогресс» и
«успокоение» для Европы. Какая слепота! Какое заблуждение! Вот откуда это
основное отношение Европы к России: Россия — это загадочная, полуварварская
«пустота»; ее надо «евангелизировать» или обратить в католичество,
«колонизировать» (буквально) и цивилизовать; в случае нужды ее можно и должно
использовать для своей торговли и для своих западно-европейских целей и интриг;
а впрочем — ее необходимо всячески ослаблять. Как? Вовлечением ее в
невыгодный момент в разорительные для нее войны; недопущением ее к свободным
морям; если возможно — то расчленением ее на мелкие государства; если возможно
— то сокращением ее народонаселения (напр., через поддержание большевизма с его
террором — политика германцев 1917 — 1939 гг.); если возможно — то насаждением
в ней революций и гражданских войн (по образцу Китая); а затем — внедрением в
Россию международной «закулисы», упорным навязыванием русскому народу
непосильных для него западно-европейских форм республики, демократии и
федерализма, политической и дипломатической изоляцией ее, неустанным обличением
ее мнимого «империализма», ее мнимой «реакционности», ее «некультурности» и
«агрессивности».

Все это мы должны понять, удостовериться в этом и никогда не забывать этого.
Не для того, чтобы отвечать на вражду — ненавистью, но для того, чтобы верно предвидеть
события и не поддаваться столь свойственным русской душе сентиментальным
иллюзиям.

Нам нужны трезвость и зоркость. В мире есть народы, государства,
правительства, церковные центры, закулисные организации и отдельные люди —
враждебные России, особенно православной России, тем более императорской и
нерасчлененной России. Подобно тому, как есть «англофобы», «германофобы»,
«японофобы» — так мир изобилует «русофобами», врагами национальной России,
обещающими себе от ее крушения, унижения и ослабления всяческий успех. Это
надо продумать и прочувствовать до конца. Поэтому, с кем бы мы ни говорили, к
кому бы мы ни обращались, мы должны зорко и трезво измерять его мерилом его
симпатий и намерении в отношении к единой, национальной России и не ждать
от завоевателя – спасения, от расчленителя – помощи, от религиозного
совратителя – сочувствия и понимания, от погубителя – благожелательства и от
клеветника – правды.

Политика есть искусство узнавать и обезвреживать врага. К этому она,
конечно, не сводится. Но кто к этому неспособен, тот сделает лучше, если не
будет вмешиваться в политику.

28 сентября 1948 г.

[1] Данилевский Николай Яковлевич (1822 — 1885) — русский публицист и
социолог, идеолог панславизма. В книге «Россия и Европа» (1869) выдвинул теорию
«культурно-исторических типов», развивающихся подобно биологическим организмам;
качественно новым считал «славянский тип».

[2] Пушкин А.С. Заметки по Русской истории XVIII века// Полн. собр. соч.: В
10 т. Т. ЧIII. — Л., 1978. — С. 92 — 93.

Нас учит жизнь

Нам надо жить с открытыми глазами и все время учиться на опыте других
народов.. Каждое явление политической жизни таит в себе как бы скрытый урок,
который мы должны осознать и формулировать для себя. Политике надо учиться.

1. За последний год коммунисты ввели в обиход своей политической борьбы парламентские
драки. Отвратительность этих нападений и свалок (в Италии, во Франции, в
Венгрии) не поддается описанию. Однако, это явление не новое: в конце двадцатых
годов мы наблюдали еще более зверские драки в германском рейхстаге, где
нападающими были национал-социалисты.

Это означает, что тоталитаристы, как левые, так и правые, принципиально
исключают из государственного строительства начало свободного воззрения и
свободного сговора. Для инакомыслящих у них есть только угроза, насилие и,
в конце концов, казнь. Этим они ставят себя вне лояльности, вне
государственной конституции, вне закона вообще. Они сознательно и открыто
идут по пути политического преступления. Есть ли основание терпеть их
присутствие в законодательных собраниях, терпеть их партии в государстве,
предоставлять им право голосования и право агитации в стране? Политическая
свобода есть ли свобода открытого насилия и партийного нападения на
государство? И еще глубже: неужели свобода безгранична и призвана разнуздывать
в жизни зло?! Где же предел свободы и где ее мера?

2. Современная Франция сползает в пропасть потому, что ей не удается
преодолеть психологию разбитого на войне государства. Она давно
освобождена от оккупации и сопричислена к победителям, а душа ее ранена,
обессилена и деморализована поражением 1940 года и последующими унижениями.
Французский народ потерял веру в свою армию и не решается восстановить ее; он
потерял веру в авторитет своего правительства и то и дело дезавуирует его; он
потерял веру в силу и продуктивность здорового хозяйственного труда и ждет
причитающихся «народу — победителю» репараций и компенсаций, которых ему не
с кого получить; он научился больному, спекулянтски-нелегальному
самоснабжению и никак не может расстаться с черным рынком и оздоровить свою
валюту; он все считает свои «убытки» и не решается списать их; его политическая
воля утомлена, она не строит государства, а уходит в синдикаты, партии и разные
союзы, где мыслят о прибытке (заработке и власти) и пытаются вымучивать
вожделенное из без того замученного государства. Всем этим пользуются
коммунисты. Именно с этим психологическим скольжением в пропасть борется
генерал де Голль.

Этот урок учит нас тому, что государство строится прежде всего народною
«душою», точнее — ее духовными силами, а именно: ее правосознанием,
ее волею к единению, ее чувством собственного достоинства, ее доверием к власти
и к армии, ее способностью честно трудиться и нести жертвы. В этой связи
ставится и решается вопрос: есть ли государственный интерес сумма всех частных,
личных и классовых интересов или нечто большее и особливое? и если он есть
нечто большее, то в чем же состоит это большее?

3. Консервативная партия в Англии, победоносно проведшая войну и вслед за
тем дезавуированная своим народом на выборах, обновляется и возрождается на
наших глазах. За два года число ее членов удвоилось (ныне 2 400 000 человек),
100 000 партийных агитаторов предложили ей безвозмездно свои услуги, в ее
школах готовятся 10000 ораторов, ее программа радикально пересмотрена и
обновлена: она категорически отвергает социализм, но требует глубоких и
верных социальных реформ, по радикальности не уступающих левым
программам.

Этот путь верен и поучителен, хотя для нас, русских, не нов. Реформы Петра
Великого (пробуждение народной самодеятельности, введение «подушного»
обложения, развязавшего крестьянскую запашку на сто лет вперед и др.), реформы
Александра II, реформы последнего царствования (расцвет образования, введение
Государственной Думы, аграрная реформа Столыпина) — все это составляет у нас
русскую государственную традицию: блюсти священные основы жизни и освобождать
творческие силы народа; не расшатывать форму государства, а вовлекать народ в
его жизнь; сочетать национализм со справедливостью; вести жизнь к социальности,
но не к социализму и тоталитарности. Традиция эта возводит нас к Пушкину,
преклонявшемуся перед Петром Великим и мечтавшему дожить до грядущих реформ Александра
II. Это целая школа политики, верная и глубокая, которой еще предстоит в России
великое будущее.

История покажет, что удастся осуществить английским нео-консерваторам.

4. В Соединенных Штатах предстоят выборы Главы Государства. Этим выборам
предшествовал целый год неуверенности и полубессилия в общей политике
правительства (сущая растрата сил, времени и возможностей) и личная агитация
кандидатов на сей пост — перед народными массами (которых надо «уговорить»).
Кандидаты на пост Главы Государства разъезжают ныне по всей стране, выхваляют
самих себя, заискивают, поносят (или прямо позорят) соперников и наличный
парламент, сулят выгодные реформы, обещают всяческие облегчения в жизни,
пожимают руки, представляют толпе своих жен, говорят на железнодорожных
станциях с вагонных площадок, стараются угодить публике острыми словечками и
иными выходками, иногда провожаются аплодисментами, иногда глухим, недоверчивым
молчанием, иногда забрасываются гнилыми томатами и тухлыми яйцами...

Как далеко это от русского представления о Главе Государства! Сколь
ничтожен был бы в России авторитет такого Главы и его правительства! Как быстро
разложиласьбы Россия при такой государственной организации!

 К истории дьявола

Дьявольское начало имеет в жизни человеческого рода свою историю. По этому
вопросу существует серьезная научная литература, не касающаяся, впрочем,
последних десятилетий. Однако, именно последние десятилетия проливают новый
свет на два прошедших века.

Эпоха европейского «просвещения» (начиная с французских энциклопедистов
XVIII века) подорвала в людях веру в бытие личного дьявола. Образованному
человеку не верится в существование такого отвратительного, человекообразного
существа «с хвостом, с когтьми, с рогами» (по Жуковскому), никем не виданного,
а изображаемого только в балладах и на картинках. Лютер еще верил в него и даже
швырнул в него чернильницей; но позднейшие века отвергли «черта», и он
постепенно «исчез», угас, как «отживший предрассудок».

Но именно тогда им заинтересовались искусство и философия. У просвещенного
европейца остался лишь «плащ» сатаны, и он начал с увлечением драпироваться в
него. Загорелось желание узнать о дьяволе побольше, рассмотреть его «истинный
облик», угадать его мысли и желания, «перевоплотиться» в него или хотя бы
«пройтись» перед людьми в дьявольском образе...

И вот, искусство стало воображать и изображать его, а философия занялась его
теоретическим оправданием. Дьявол, конечно, «не удался», потому что
человеческое воображение не способно вместить его, но в литературе, в музыке, в
живописи началась культура «демонизма». С начала XIX века Европа увлекается его
противобожественными обликами: появляется демонизм сомнения, отрицания,
гордости, бунта, разочарования, горечи, тоски, презрения, эгоизма и даже скуки.
Поэты изображают Прометея, денницу [1], Каина [2],
дон-Жуана [3],
Мефистофеля [4].
Байрон, Гете, Шиллер, Шамиссо [5], Гофман [6], Франц
Лист [7],
а позднее Штук [8],
Бодлер [9]
и другие развертывают целую галерею «демонов» или «демонических» людей и
настроений, причем эти «демоны» — «умны», «остроумны», «образованы»,
«гениальны», «темпераментны»,— словом, «обаятельны» и вызывают сочувствие, а
«демонические люди» являются воплощением «мировой скорби», «благородного
протеста» и какой-то «высшей революционности».

Одновременно с этим возрождается «мистическое» учение о том, что «темное
начало» имеется даже и в Боге.

Немецкие романтики находят поэтические слова в пользу «невинного
бесстыдства», а левый гегельянец Макс Штирнер [10] выступает с открытой проповедью человеческого само - обожествления и
демонического эгоизма. Отвержение личного «черта» постепенно заменяется
оправданием дьявольского начала... Скрытую за этим пропасть — увидел
Достоевский. Он указал на нее с пророческой тревогой и всю жизнь искал путей к
ее преодолению.

Фридрих Ницше [11] тоже
подошел к этой пропасти, пленился ею и возвеличил ее. Его последние
произведения — «Воля к власти», «Антихрист» и «Се человек» — содержат прямую и
откровенную проповедь зла...

Всю совокупность религиозных предметов (Бога, душу, добродетель, грех,
потусторонний мир, истину, вечную жизнь) Ницше обозначает как «груду лжи,
рожденную из дурных инстинктов натурами больными и в глубочайшем смысле
вредными». «Христианское понятие Бога» есть для него «одно из растленнейших
понятий, созданных на земле». Все христианство есть в его глазах лишь «грубая
басня о чудотворце и спасителе», а христиане — «партия забракованных ничтожеств
и идиотов».

То, что он превозносит — есть «цинизм», бесстыдство, «высшее, что может быть
достигнуто на земле». Он взывает к зверю в человеке, к «верховному животному»,
которое надо во что бы то ни стало разнуздать. Он требует «дикого человека»,
«злого человека», «с радостным брюхом». Его пленяет все «жестокое,
неприкрыто-звериное», преступное. «Величие есть только там, где имеется великое
преступление». «В каждом из нас утверждается варвар и дикий зверь». Все, что
зиждет в жизни братство людей,— идеи «вины, наказания, справедливости,
честности, свободы, любви и т. п.»,— «должно быть вообще изъято из
существования». «Вперед же», восклицает он, «богохульники, противники морали,
всевозможные беспочвенники, артисты, евреи, игроки,— все отвергнутые слои
общества!»...

И нет для него большей радости, как видеть «уничтожение лучших людей и
следить, как они шаг за шагом идут к погибели»... «Я знаю мой жребий,— пишет
он,— однажды с моим именем будет сопряжено воспоминание о чем-то чудовищном, о
кризисе, какого никогда еще не было на земле, о глубочайшем совестном конфликте,
о приговоре, вызванном против всего, во что дотоле верили, чего требовали, что
свято чтили. Я не человек, я — динамит»...

Так оправдание зла нашло свои суще-дьявольские, теоретические формулы,— и
оставалось только ждать их осуществления. Ницше нашел своих читателей, учеников
и поклонников; они приняли его доктрину, сочетали ее с доктриной Карла Маркса —
и принялись за осуществление этого плана 30 лет тому назад.

«Демонизм» и «сатанизм» [12] не одно
и то же. Демонизм есть дело человеческое, сатанизм есть дело духовной бездны.
Демонический человек предается своим дурным страстям и может еще покаяться и
обратиться; но человек, в которого, по слову Евангелия, «вошел сатана»,— одержим
чуждой, внечеловеческой силой и становится сам человекообразным дьяволом.
Демонизм есть преходящее духовное помрачение, его формула: «жизнь без Бога»;
сатанизм есть полный и окончательный мрак духа, его формула: «низвержение
Бога». В демоническом человеке бунтует необузданный инстинкт, поддерживаемый
холодным размышлением; сатанический человек действует как чужое орудие,
служащее злу, но способное наслаждаться своим отвратительным служением.
Демонический человек тяготеет к сатане: играя, наслаждаясь, мучаясь, вступая с
ним (по народному поверию) в договоры, он постепенно становится его удобным
жилищем; сатанический человек утратил себя и стал земным инструментом
дьявольской воли. Кто не видал таких людей или, видя, не узнал их, тот не знает
исконно-завершенного зла и не имеет представления о подлинно-дьявольской
стихии.

Наши поколения поставлены перед ужасными, таинственными проявлениями этой
стихии и доселе не решаются выговорить свой жизненный опыт в верных словах. Мы
могли бы описать эту стихию как «черный огонь»; или определить ее как вечную
зависть, как неутолимую ненависть, как воинствующую пошлость, как
беззастенчивую ложь, как абсолютное бесстыдство и абсолютное властолюбие, как
попрание духовной свободы, как жажду всеобщего унижения, как радость от
погубления лучших людей, как антихристианство. Человек, поддавшийся этой
стихии, теряет духовность, любовь и совесть; в нем начинается разложение и
разнуздание, он предается сознательной порочности и жажде разрушения; он
кончает вызывающим кощунством и человекомучительством.

Простое восприятие этой дьявольской стихии вызывает в здоровой душе
отвращение и ужас, которые могут перейти в настоящее телесное недомогание, в
своеобразную «дурноту» (спазма симпатической нервной системы, в нервную
дисритмию и в психическое заболевание, а могут привести и к самоубийству.
Сатанические люди узнаются по глазам, по улыбке, по голосу, по словам и по
делам. Мы, русские, видели их въяве и вживе; мы знаем, кто они и откуда. Но
иностранцы и доселе не разумеют этого явления и не хотят понять его, потому что
оно несет им суд и осуждение.

А некоторые реформатские богословы продолжают доселе писать о «пользе
дьявола» и сочувствовать его современному восстанию.

(20 октября 1948 г.)

[1] Денница — первоначальное имя Люцифера, начальника падших ангелов;
названного так за блестящие совершенства, какими он был одарен от Бога.

[2] Каин (евр.) — приобретатель, стяжатель; старший сын Адама и Евы. Ева,
называя так своего первенца, думала, что она в его лице приобретает обещанного
Богом будущего избавителя. Убил из зависти брата Авеля (в пер. с евр.— суета,
плач), второго сына Адама и Евы. Проклят Богом за братоубийство и отмечен
особым знаком («каинова печать»).

[3] Дон Жуан (Дон Хуан) — созданный средневековой легендой образ
рыцаря-сластолюбца, нарушителя моральных и религиозных норм.

[4] Мефистофель (Мефисто) — образ дьявола, злого духа в фольклоре и
художественном творчестве народов Европы.

[5] Шамиссо Альберт фон (1781 — 1838) — немецкий ученый и писатель. В
повести-сказке «История Петера Шлемиля» вывел образ человека, продавшего свою
тень дьяволу.

[6] Гофман Эрнст Теодор Амадей (1776 — 1822) — немецкий писатель-романтик,
композитор, художник. В своих произведениях сочетал критическое восприятие
реальности с безудержной фантазией, доходящей до мистического гротеска.

[7] Имеется в виду венгерский композитор Ференц Лист (1811 — 1886), который
в своих произведениях использовал образ Мефистофеля («Фауст-симфония»,
«Мефисто-вальс» и др.).

[8] Штук Франц фон (1869 — 1928) — немецкий живописец и скульптор.
Представитель стиля модерн. Создавал произведения, проникнутые культом грубой
силы и эротикой.

[9] Бодлер Шарль (1821 — 1867) — французский поэт, в стихах которого
затрагивается тема зла (сборник «Цветы зла» и др.).

[10] Штирнер Макс (наст. фамилия Каспар Шмидт) (1806 — 1856)— немецкий
философ, младогегельянец, проводил идеи последовательного эгоцентризма,
индивидуализма и анархизма, которые возникли как реакция на засилье гегелевской
философии. И.А.Ильин показал (см. Идея личности в учении Штирнера. Опыт по
истории индивидуализма//ВФиП, 22, 1911.— -Кн. 106 (2).— С. 55 — 93), что,
невзирая на неприятие Штирнером Гегеля, просматривается естественное родство их
философий.

[11] Ницше Фридрих (1844 — 1900) — немецкий философ, представитель
иррационализма и волюнтаризма, поэт.

[12] См. подробнее статью И.А. Ильина «О демонизме и сатанизме»//День
Русского ребенка.— Сб. 19.— 1952; Русское возрождение.— 1979. 7 — 8.

Кризис коммунизма в Европе

За три года, протекших после войны, выяснилось с очевидностью; что
европейские народы не хотят коммунизма. Достаточно вспомнить все голосования,
происшедшие за это время в свободных странах, все попытки учинить переворот
(Италия, Франция), гражданскую войну в Греции; достаточно обозреть состав
парламентов и правительств. Если бы свободные европейские народы действительно
желали коммунизма, кто помешал бы им за эти три года совершить соответствующую
революцию? И если бы народы оккупированных стран (восточные германцы, поляки,
чехи, словаки, венгры, румыны, болгары) сочувствовали своим коммунистическим
оккупантам, то зачем применялся бы в них режим террора?

Нет, европейский пролетариат оказался «не на высоте»: после такой войны,
стольких страданий и разрушений, такого унижения и голода — он не дал
коммунистам ни большинства голосов, ни уличной победы в вооруженном восстании.
Да и европейские коммунисты не далеко ушли от так называемых
«социал-предателей». Оказалось, что даже такие старые члены Коминтерна, как
Торез, Марти, Тольятти, Готвальд, Димитров и Пик, не умеют или не решаются
провести настоящую коммунистическую революцию: одни из них только болтают о
вооруженном восстании (Тольятти, Торез) и в то же время предоставляют
«буржуазному» правительству конфисковывать склады оружия, стоившие так много
труда и денег; другие (Тито, Димитров, Гомулка) совершенно не преодолели в себе
национализма и мешают интернациональному всеслиянию и всесмешению; и все они
боятся своих мужиков и своей буржуазии; их всех надо «понуждать к власти»,
потому что они просто опасаются брать ее. Парламентские драки, конечно, для
начала неплохо; но они не ведут к власти. И то обстоятельство, что все
европейские коммунисты жалуются на «вялое» настроение среди рабочих,
свидетельствует просто об их «неумении».

Правда, рабочие во Франции охотно бастуют, но только из-за заработной платы
и из-за снижения налогов, а на восстание не идут: их надо раскачивать,
разжигать столкновениями и подсказывать «приемлемые» для них лозунги («долой
план Маршала», «не потерпим новой войны» и т. д.); а стойкость их в «необходимой»
гражданской войне — очень сомнительна... А рабочие в Италии немедленно шныряют
в боковые улицы, как только показываются правительственные войска. Но на то
есть «вожди Коминтерна», чтобы вести массы на баррикады!

Советские правители отлично понимают, что коммунизм можно навязать Европе
только войной и оккупацией. Они прекрасно знают, что там, где необходим
террор,— там масса не желает коммунизма. Так обстоит дело, напр., в России уже
тридцать лет. Вообще степень необходимого террора определяет степень отвращения
народа от коммунизма.

Картина ясна: без военной оккупации Европа коммунизма не примет. Европейские
народы совершенно «испорчены» — христианством, индивидуализмом, частной
инициативой, свободой мнения, частной собственностью и демократическим почтением
к праву и власти. Для мировой власти нужна коммунистическая элита, а ее в
Европе нет; нужна коммунистически-фанатическая армия, а ее нет — ни в России,
ни в Западной Европе. Коминтерну необходимы янычары коммунизма, слепо
доверчивые, покорные, беспощадные, фанатичные, жадные, лишенные собственного
мышления, образования, политического смысла и опыта. А их надо навербовать.
Где? В Европе — дело безнадежное. Европейцы годятся не в «комправители», а в
«комрабы»; они не пойдут на завоевание, обезличение и порабощение остального
человечества; скорее их самих надо завоевать, обезличить и поработить, а может
быть, и наполовину истребить...

Европа создала тип человека и культуры, не подходящий для коммунизма. Эти
люди не будут сражаться за коммунизм, а будут сдаваться. Если «свои давнишние
рабы» сдавались в плен финнам и немцам, то чего же ждать от «новопокоренных»
европейцев? А между тем война за мировую власть предстоит жестокая,
беспощадная, истребительная и разрушительная. Тольятти никогда не решится
разрушить Рим и Флоренцию, Торез и Марти не согласятся истребить французский
народ чумными бактериями. Тито и Димитров не поведут своих славян стирать с
лица земли Лондон и Нью-Йорк. А советская армия может начать массовую сдачу
сразу после перехода через Эльбу...

Нет, чтобы выиграть новую мировую войну за коммунизм, нужны не-христиане,
анти-европейцы, нужна интернациональная армия, лишенная родины, национальной
чести, «предрассудков» и жалости.

Вот смысл тех слов, которые были произнесены негласным вождем Коминформа два
года тому назад: «Русский народ для нашей войны больше не годится, это
отработанный пар»; и еще: «как коммунистический солдат — азиат выше».

И то, что сейчас совершается, есть именно начавшийся поход за «азиатским
янычаром».

Сначала Азия

Вот уже тридцать лет мы изумляемся тому, как медленно постигают европейцы и
американцы коммунистическую опасность, как упорно они пытаются свести все к
«революционному прогрессу» в России и в худшем случае к возрождению «русского
империализма». Теперь стали догадываться, спохватились; и то все еще твердят
там и сям, что «Россию надо обуздать» и что в коммунизме живет «начало
христианской справедливости» (реформаторский теолог Карл Барт [1]).

На самом же деле коммунисты хотят мировой власти — «всерьез и надолго». Они
мыслят не в государственном масштабе и не в национальном, а в континентальном.
Им нужен большой, глухоманный, извне недоступный, суровый континент, континент
— людское море, континент — крепость, с выходами во все стороны. Это - Азия.
Они уже владеют третьей частью ее и уже сумели оценить все притонные удобства
ее тайги, ее пустынь и ее плоскогорий.

Размер Азии — 40 млн. квадратных километров; она вчетверо больше Европы.
Население Азии — 1200 млн. людей (Китай — 461 млн., Британская Индия — 353
млн.); оно превышает европейское население больше чем вдвое. Естественные
богатства Азии — неисчерпаемы. Уровень жизни ее народов — чрезвычайно низок,
что так важно для коммунистов, несущих людям нищету и голод. Азиатские народы
чрезвычайно выносливы; европейскую культуру они не знают и не ценят,
европейскую цивилизацию изведали только в качестве «притесняемых» и
«порабощаемых» иностранным капиталом. Нет ничего легче, как внушить им
ненависть к Европе и Америке. Они политически наивны и доверчивы; «соблазны»
капитализма и демократии им почти неведомы. У них есть первобытная фантазия и
темперамент; все это можно разжечь до жестокого фанатизма. Азиат упорен и
хитер. В числе его религий есть две завоевательные (Синтоизм и Магометанство) и
одна мессиански-властолюбивая. Разжечь в Азии «освободительные»,
«антиколониальные» гражданские войны — легче легкого. В этих войнах выделятся
безоглядные фанатики, свободные от патриотических и национальных предрассудков
— и из них будет создан миллионный кадр коммунистических янычар.

Ныне эти гражданские войны разжигаются во всей Азии: в Корее, в Бирме, в
Индокитае, в Индии, на Яве, на Филиппинах. «Континентальная акция» начата и
идет с возрастающим успехом; и какое число иноземных коммунистов, переодетых
китайцами, корейцами, бирмианами, малайцами, индусами, организует эти войны или
просто сражается в них (напр., завоевывая Монголию или Маньчжурию), знают
только одни коммунистические штабы.

Тот, кто изучал протоколы съездов Коминтерна и особенно резолюции его
Исполнительного Комитета (ИККИ), тот знает, что колониальные страны давно
считаются у коммунистов чем-то вроде «эльдорадо» революции, что план
«взбунтовать колонии против европейцев и американцев» и устроить им резню —
давно уже проводится в жизнь всевозможными резидентами Коминтерна.

Теперь пробил час решительного наступления в Азии. И по сравнению с этим
восстанием колоний — европейский фронт и европейские события уже отошли на
задний план. Драться сразу и в Европе и в Азии советы не могут. Европейский
фронт должен быть временно приглушен и только обеспечен от нападения. В этом-то
и состоит смысл последних событий: наступление в Азии и оборона в Европе.
Именно этим объясняются улыбки Сталина западным послам; щедрость его на
неисполняемые обещания; снижение советского тона по всей европейской линии;
хладнокровное принятие провала в Греции; отложенная экзекуция над Тито;
новейшее заигрывание с Австрией; организация чисто немецкой комполиции в
Восточной Германии; требование от западно-европейских коммунистов
торжественного обязательства, что они «не допустят нападения на Совсоюз»;
упорные старания сорвать план Маршала в Европе (угольными и металлургическими
забастовками, полувосстаниями во Франции и в Италии и т. д.) и многое другое.
Европейская политика советов получила значение «отвлекающей диверсии». Главное
готовится и совершается в Азии.

В этом отношении Китай получил уже для сороковых годов то значение, которое
имела Испания в тридцатых годах: борьба за новый революционный плацдарм; война
с антикоммунистическим миром — на чужой территории и без объявления войны;
практическая школа революции и ее приемов — в переряженном виде и т. д... Китай
есть ключ к Азии, или, точнее: это ворота, ведущие к азиатским народам. Его
территория в 9 раз больше испанской; его население почти в 20 раз
многочисленнее испанского. Поэтому можно сказать, что силою обстоятельств
судьба Европы решается сейчас в Китае.

Это уже понято и в Америке и в Англии. В Америке недавно Дуи [2] (Dewey),
республиканский кандидат в президенты, сказал, что Америка должна в первую
очередь помочь «своему старому другу, Китаю». Имперская конференция в Лондоне,
при участии Канады, Новой Зеландии, Индии (Пандит Неру), Южной Африки,
Австралии, Цейлона, Пакистана, Южной Родезии и Англии, только что выработала
план обороны Великобританской Империи от коммунизма (для Азии, Австралии,
Африки и Европы).

Автор настоящей статьи склонен думать, что в этом планетарно-континентальном
плане коммунисты просчитаются. Они недооценивают морально-религиозный фактор в
Азии: из десяти великих азиатских религий (Шинтоизм, Конфуцианство, Лаотцеизм,
Буддизм, ранний Ведизм, поздний Индуизм, Парсизм, Магометанство, Иудейство,
Христианство) — элементы нравственного разнуздания можно найти только в
некоторых сектах Позднего Индуизма. Из агрессивных религий Азии — ни
Магометанство, ни Шинтоизм совсем не склонны к коммунизму.

В частности, китайцы крепко держатся за начала конфуцианского правосознания,
патриотизма, семьи и частной собственности. Пробуждение «колониальных» народов
поведет у них не к интернационализму, а к множеству национальных государств. В
Индии — ни магометане, ни индусы не дадут коммунизму никаких кадров. Словом,
бацилла большевизма приведет в Азии к совсем иным последствиям, чем думает
азиатский властелин Коминтерна — Коминформа.

Перенесение борьбы в Азию дает Европе отсрочку, коей европейцы должны умно
воспользоваться. В то же время оно требует от Соединенных Штатов именно той
дальнозоркости и активности, которые присущи Маршаллу, Ванденбергу [3], Делльсу
и, по-видимому, истребителю нью-йоркских гангстеров, возможно, будущему
президенту Дуи.

[1] Барт Карл (1886 — 1968) — швейцарский протестантский теолог, один из
основателей диалектической теологии, манифестом которой явилось его сочинение о
послании апостола Павла к римлянам. Сторонник христианского социализма.

[2] Дьюи Томас Эдмунд (1902 — 1971) — лидер республиканской партии, проиграл
президентские выборы в 1944 и 1948 гг.

[3] Ванденберг Артур (1884 — 1951) — американский политический деятель
(республиканец), сенатор с 1928 г. Делльс — видимо, имеется в виду Даллес Джон
Фостер (1888—1959), американский государственный деятель, член республиканской
партии. Принимал участие в подготовке «плана Маршалла» и создании Организации
Североатлантического договора (НАТО), в 1950 — 1951 гг. советник
госдепартамента, в 1953 — 1959 гг. госсекретарь США. Сторонник политики «с
позиции силы» в отношениях с социалистическими странами.

Современная эмигрантская политика

Будущему историку русской революции предстоит большая и поучительная работа.
Можно представить себе, с каким интересом он будет разбирать все наши журналы,
журнальчики, листки, обзоры, газеты, воззвания, резолюции, протоколы,
инструкции и программы. Кипы и вороха; комплекты и одиночки. Одно беспокоит: не
разочаровался бы он... Разберет, прочтет да и напишет: «девяносто процентов
этого материала представляло из себя сущий пустоцвет; было много возбуждения и
мало содержания; люди проталкивались вперед, а сказать им было нечего; хотели
фигурировать, вести, учить,— а фигурировать было не с чем, вести было некуда и
учить не могли ничему за неимением серьезных мыслей». «Странная,— скажет он,—
была эпоха: писатели молчали, а читатели разглагольствовали; а о чем, — и сами
не знали, потому, что сказать им было нечего и мысли они заменяли
провозглашениями и взаимной бранью...

Если будущий историк напишет это, то он будет, кажется, прав. Большая часть
современной эмигрантской публицистики выговаривает заносчивым тоном общие
места, избитые фразы, и хорошо еще, если эти избитые фразы составлены грамотно;
и хорошо еще, если за ними не скрывается. какого-нибудь невозможного
политического вздора... Читаешь это политическое половодье и спрашиваешь себя:
откуда это? — А вот откуда.

Эта «литература» объясняется, во-первых, общей взволнованностью мировыми
событиями. Эта взволнованность особенно понятна в русской душе, в душе едва
спасшегося эмигранта, столько лет проведшего в угнетенном молчании и копившего
неизживающиеся аффекты. Но «взволнованность» сама по себе не дает ни зрелой
мысли, ни сосредоточенной воли. Излитая на бумаге, она превращается в пустые
извержения, в банальные возгласы, в беспредметную агитацию и партийную
раздорливость.

Эта «литература» объясняется, во-вторых, изголодавшимся честолюбием —
состоянием психологически вполне понятным, но без чувства чести, без
политической дальнозоркости и без политического опыта — весьма опасным. К
сожалению, большинство эмигрантских политиков не имеет возможности действовать,
им негде показать свою энергию, свои таланты, свой такт, разве только в
писании. Отсюда множество писателей, никогда не думавших и не имеющих, что
сказать. А говорить стараются громко, звонко, всеуслышно...

Эта «литература» объясняется, в-третьих, политическим дилетантством
большинства. Странное дело, все понимают, что каждому серьезному делу, каждому
«рукомеслу», каждой ответственной службе надо обучаться: учатся сапожники,
столяры, маляры, переплетчики, механики, штукатуры. Горшки обжигают горшечники.
Одежду шьют — портные и т. д. Учатся врачи, инженеры, юристы, агрономы,
военные. Но с политикой — сущее несчастье: все берутся за нее, не учась, не
зная политической азбуки, не продумав ни одной национальной истории, ни одной
конституции, не имея никакого представления о законах социологии, морали и
правосознания.

Предоставляют все эти «корешки» другим, а сами довольствуются «вершками».
Пытаются прикрыть свое незнание громким голосом, спрятать свои недоразумения за
развязностью, импонировать хлесткой полемикой. Думают, что политика — это
«лозунги», «агитация» и «подминание других под себя»...

И, в-четвертых,— торопятся. Уверяют себя и других, что к завтрашнему дню
надо быть готовым; что третья война «уже началась»; что она вот-вот закончится
разгромом советов; и что тогда — «наша очередь». Нас, именно нас, а не другую
какую-нибудь идиотскую партию, позовут, призовут, «нам вручат», «мы поведем»,
ибо «все за нас» (за исключением предателей и народных врагов), и мы тогда
«покажем себя»...

А показывать-то окажется нечего, кроме агитационного пустословия и нового
«террора — наоборот».

Тревожно и грустно следить изо дня в день за всей этой политической шумихой,
сумятицей, саморекламой и взаимопоношением; за всем этим надрывным
деньгодобыванием, за всей этой беспочвенной демагогией. И ничего хорошего из
этого выйти не может.

Ибо для серьезной политики нужно не заискивание у иностранцев, не агитация в
пустоте и не злоупотребление священными словами в лозунгах. Нужно другое, а
именно:

1. Твердое
   и доказанное на деле чувство национальной чести. Ибо тот, кто его лишен —
   только и может повести бесчестную политику, какими бы словами он ни
   прикрывался. А бесчестием России не спасешь.
2. Политическая
   дальнозоркость, свойственная людям, вчувствовавшимся в ход истории,
   имеющим некий дар государственного предвидения и искушенным в деле. Куда
   поведет нас близорукий человек, какие пути найдет он в окружающем нас историческом
   тумане?
3. Политическое
   разумение и экономическое образование. Подумать только: как довериться
   человеку, не умеющему отличить государство от церкви, авторитарный строй
   от тоталитарного, федерацию от автономии, честь от бесчестия? Кому нужна
   невежественная болтовня и стряпня? Не России же!
4. Творческая
   идея. Не наивно ли ждать спасения от безыдейного политиканства, от
   закулисных шептаний и соглашений?
5. Воля,
   как дар к власти (а не как похоть властолюбиям). Государственность есть
   волевое начинание: нет воли, и все расползается в раздоры, интриганство и
   хаос.
6. Политический
   такт, т. е. искусство объединять людей на исторически-обоснованной и
   жизненно-реальной программе, не раздражая их и не отталкивая их.

Надо помнить, что бестактный
политик погубит всякую, даже самую легкую и благоприятную политическую
конъюнктуру. А наше положение, — русской эмиграции,— исторически наитруднейшее.

И вот, мы должны быть всегда готовы
приветствовать и поддерживать каждый проблеск такой серьезной политики в
эмиграции.

Оптимизм в политике

Прожитые нами черные десятилетия должны были, казалось бы, излечить нас от
того наивного политического оптимизма, который был внушен девятнадцатому веку
Жан-Жаком Руссо[1] и который в свое время породил большую французскую революцию. «Человек от
природы добр, и его надо только освободить, тогда все устроится само собою».
Вот предпосылка, на которой строили свои программы анархисты, либералы и
демократы 19 века. Мы не смешиваем анархистов с либералами, а либералов с
демократами,— это различные доктрины и программы, но наивный оптимизм
человеческой свободы присущ и доныне им всем (см., напр., статью В. А.
Маклакова «Еретические мысли» в XIX книжке «Нового Журнала»), хотя и в
различной степени.

Казалось, уже один опыт большой французской революции должен был доказать,
что политическая свобода сама по себе не «облагораживает» человека, а только
развязывает его, выпускает его на волю таким, каков он есть, со всеми его
влечениями, интересами, страстями и пороками, которые он и выносит на улицу.
Казалось бы, что опыт всех последующих войн и революций, всего хозяйственного и
политического развития за полтораста лет («капитализм» и «демократия») должен
был обличить и опровергнуть наивную и сентиментальную предпосылку такого
оптимизма. Этот опыт показал недвусмысленно и ясно: нет, человек есть существо
сложное; заряженное страстями, но способное иногда и к доброте; не зверь, но
подчас с наклонностями к зверству; расчетливое и жадное, но не лишенное
совести; восприимчивое к божественным лучам, но и весьма удобопревратное ко
злу; естественное, но с противоестественными тяготениями; способное и к
доблести, и к самому смрадному душевному «подполью» (см. у Достоевского); и
слишком часто бесхарактерное, неустойчивое, погрязающее в мелочности и
трусости. «Свобода» — не переделывает его к лучшему, а только «проявляет» (в
фотографическом смысле) его со всеми его чертами, склонностями и страстями.
«Освободить» его — не значит сделать его внутренно способным понести внешнюю
свободу и не превратить ее в разнуздание. Напрасно анархист Кропоткин твердил
до конца, будто человек дурен потому, что его угнетают законы государства, и
будто тотчас после отпадения государства, законов и власти осуществится свободное,
солидарное и гармоническое сожительство людей.

С этими наивными иллюзиями, надо надеяться, покончено надолго, на века: наши
черные десятилетия дали нам незабываемый урок. Мы видели, во что
внутренно-несвободные люди превращают внешнюю свободу.

Мы видели, как злодеи нарочно разнуздывали народные массы, чтобы взнуздать
их по-новому, по-своему, «по-свойски», тоталитарно; мы видели, как массы валили
за ними, создавая для себя новое, неслыханное и невиданное ярмо коммунизма. И
когда мы теперь рассказываем о том, как свободен был русский народ под своими
Государями и как эта свобода все возрастала вместе с ростом духовной культуры,
то нам верят лишь с трудом: ибо в рабстве выросли заново целые поколения
русских людей, которым вдолбили неправду об историческом прошлом России.

Политика будущего должна смотреть на человека трезво и брать его таким,
каков он есть. Она будет разуметь под свободой — прежде всего свободу
внутреннюю: духовное, нравственное и политическое самообладание человека; его
способность распознавать добро и зло, предпочитать добро и нести
ответственность; его умение — обуздывать в себе преступное и добровольно блюсти
лояльность законам; его готовность — ставить интерес родины и государства выше
своего собственного. К этой внутренней свободе людей надо воспитывать, от
молодых ногтей, из поколения в поколение: интеллигенцию, рабочих и крестьян, в
народных школах, в гимназиях, в университетах, в армии, в общественной и
политической жизни. Нельзя исходить из уверенности, будто всякий, умеющий одеться,
обуться и заработать себе дневное пропитание — способен активно участвовать в
строительстве государства; и будто всякий, кто способен

    «Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка»...

— политически «умен и очень мил»... (Пушкин) [2].

Однако и этого мало: надо понять, что происходит в душе человека,
голосующего в любом государстве.

Во-первых, он не компетентен в большинстве вопросов, по которым он подает
свой голос: он не знает этих предметов; он не разбирается в том, что именно
народу и государству полезно и что вредно; он или голосует наобум, или же
подменяет пользу государства — своею личною выгодою. Его спрашивают: что нужно
народу в целом, в чем польза государства? А он отвечает, подавая свой roлос:
мне выгоднее «то», а не «это»! Люди «танцуют» от «своей печки»; голосуют про
собственную «шкуру»; радеют о личном прибытке, и только самые «развитые» и
«сознательные» подменяют государство своим «классом» или «профессией».

«Мне завтра надо голосовать по трем существенным вопросам жизни,— пишет мне
из Швейцарии один выдающийся ученый,— а я не знаю, за что голосовать; надо бы
изучить каждый вопрос отдельно, отвести на каждый по крайней мере по неделе, а
у меня нет времени; придется голосовать наобум»... Таково положение честного
ученого. Какова же компетентность рядовых обывателей?

Во-вторых, каждый человек, идущий подавать свой голос, несет в себе весь
свой сложный состав: тут и приобретатель, и гражданин; и шкурник, и патриот; и
добросовестный, и карьерист; и классовый «требователь», и реальный политик, а
может быть, и бессовестный злыдень; а нередко вся эта «сложность» упрощается -
и голосовать идет просто хитрый шкурник. Западная демократия — формальна: она
«верует» в «свободу» голосования, которая является будто бы лучшей наставницей
и «священным правом». Голосование должно быть «свободным» и «тайным»: каждый
человек должен иметь обеспеченное священное право подать свой голос из своего
внутреннего «шкурника», из «карьериста», из классового требователя и
бессовестного злыдня. А потом все эти недоуменные и недоразуменные голоса
шкурников будут подсчитаны, и по наивной вере Жан-Жака Руссо — «крайности
отпадут, а неошибающаяся никогда Общая Воля будет выяснена»...

Прожитые нами черные десятилетия заставляют нас поставить ребром вопрос: да
полно, так ли это? Определяется ли истина — прессованием недоразумений?
Познается ли государственно-полезное посредством арифметического подсчета
частных вожделений? Действительно ли священно право гражданина — «тайно» и
«свободно» рвануть к себе общественный пирог? Хорошо ли это — приравнять голос
честного патриота голосу предателя, мнение политического мудреца — мнению
ловкого карьериста, суждение Петра Аркадьевича Столыпина [3] —
суждению эсера Чернова [4], голос
Ключевского [5]—
голосу Абрама Крыленко [6], мнение
Менделеева [7] — мнению батьки Махно [8]? Верен ли
и спасителен ли путь формальной демократии, арифметически оперирующей с
частными вожделениями?

И вот, мы думаем, что этот путь неверен и опасен; а для грядущей России он
может стать прямо гибельным. Надо искать других путей.

Но не значит ли это, что мы рекомендуем тоталитаризм с его фальсификацией
голосования, в сущности лишающей подачу голоса всякого смысла? Нет. Боже избави
Россию от всякого тоталитаризма — левого, правого и среднего. Но в таком случае
остается только путь западно-европейской демократии? Знаем, что многие так
думают: загнали сами себя в мнимый тупик и не видят ни перспективы, ни исхода:
или тоталитарная диктатура — или формальная демократия. А между тем, в самой
этой формуле уже указываются новые исходы:

1. Диктатура,
   но не тоталитарная, не интернациональная, не коммунистическая; диктатура,
   организующая новую неформальную демократию, а потому демократическая
   диктатура; — не демагогическая, «сулящая» и развращающая, а
   государственная, упорядочивающая и воспитывающая; не угашающая свободу, а
   приучающая к подлинной свободе.
2. Демократия,
   но не формальная, не арифметическая, не прессующая массовые недоразумения
   и частные вожделения; демократия, делающая ставку не на человеческого
   атома и не безразличная к его внутренней несвободе, а на воспитываемого
   ею, самоуправляющегося, внутренно-свободного гражданина; демократия
   качественности, ответственности и служения — с избирательным правом,
   понятым и осуществленным по-новому.

А за этими двумя возможностями
скрывается множество новых политических форм в разнообразнейших сочетаниях,
начиная с новой, творческой, чисто русской народной монархии. Но ведь такой
формы нигде нет!

Странное возражение! Как будто на
свете не бывает ничего нового! Или как будто мы, русские, только и можем
заимствовать у других народов их моды и их ошибки...

    ...«Ах,
если рождены мы все перенимать,
Хоть у китайцев бы нам несколько занять
Премудрого у них незнанья иноземцев»...
...«Чтоб истребил Господь нечистый этот дух
Пустого, рабского, слепого подражанья»...
(Грибоедов)
[9].

России необходимо иное, новое! И
русские люди создадут его.

(27
ноября 1948 г.)

[1] Руссо Жан-Жак (1712 — 1778) —
французский мыслитель и писатель, один из представителей французского
Просвещения XVIII в., идеолог Великой французской революции.

[2] Пушкин А.С. Евгений Онегин.—
Гл. 1.

[3] Столыпин Петр Аркадьевич (1862
— 1911) — русский государственный деятель, с 1906 г. министр внутренних дел и
председатель совета министров. Руководитель аграрной реформы, названной
столыпинской. Убит связанным с охранкой провокатором Д.Г.Богровым.

[4] Чернов Виктор Михайлович (1873
— 1952) — один из организаторов партии эсеров, ее теоретик, член ЦК.

[5] Ключевский Василий Осипович
(1841 — 1911) — русский историк, академик.

[6] Имеется в виду Крыленко Николай
Васильевич (1885 — 1938)— революционер и советский государственный деятель.
Занимал ряд высоких постов. С !918 г. председатель Верховного трибунала при
ВЦИК, прокурор РСФСР, с 1931 г. нарком юстиции РСФСР, с 1936 г.— СССР.
Государственный обвинитель на крупнейших политических процессах 30-х гг.

[7] Менделеев Дмитрий Иванович
(1834 — 1907) — русский ученый-естественник, педагог, общественный деятель.
Открыл (1869) периодический закон химических элементов — один из основных
законов естествознания. Автор исследования «К познанию России».

[8] Махно Нестор Иванович (1889 —
1934) — анархист, создатель и командир «Революционно-повстанческой армии
Украины», действовавшей в 1918 — 1921 гг. на обширной территории левобережья
Днепра. Следуя принципам анархистской идеологии, отвергал государственную
власть и подчинение кому бы то ни было, выступал за «вольные советы»,
«безвластное государство». Первоначально вел борьбу с помещиками и
австро-германскими оккупантами, впоследствии воевал с белыми армиями Деникина и
Врангеля, периодически вступая в кратковременные союзы с командованием Красной
Армии. В 1920 г. развернул боевые действия против войск красных. В августе 1921
г. после разгрома своей армии бежал в Румынию, в 1922 г. перебрался в Польшу, а
в 1923 — во Францию. Написал книгу воспоминаний.

[9] Грибоедов А. С. Горе от ума.

О фашизме

Фашизм есть явление сложное, многостороннее и, исторически говоря, далеко
еще не изжитое. В нем есть здоровое и больное, старое и новое,
государственно-охранительное и разрушительное. Поэтому в оценке его нужны
спокойствие и справедливость. Но опасности его необходимо продумать до конца.

Фашизм возник, как реакция на большевизм, как концентрация
государственно-охранительных сил направо. Во время наступления левого хаоса и
левого тоталитаризма — это было явлением здоровым, необходимым и неизбежным.
Такая концентрация будет осуществляться и впредь, даже в самых демократических
государствах: в час национальной опасности здоровые силы народа будут всегда
концентрироваться в направлении охранительно-диктаториальном. Так было в
древнем Риме, так было и в новой Европе, так будет и впредь.

Выступая против левого тоталитаризма, фашизм был, далее, прав, поскольку
искал справедливых социально-политических реформ. Эти поиски могли быть удачны
и неудачны: разрешать такие проблемы трудно, и первые попытки могли и не иметь
успеха. Но встретить волну социалистического психоза — социальными и,
следовательно, противо-социалистическими мерами — было необходимо.

Эти меры назревали давно, и ждать больше не следовало. Наконец, фашизм был
прав, поскольку исходил из здорового национально-патриотического чувства, без
которого ни один народ не может ни утвердить своего существования, ни создать
свою культуру.

Однако, наряду с этим фашизм совершил целый ряд глубоких и серьезных ошибок,
которые определили его политическую и историческую физиономию и придали самому
названию его ту одиозную окраску, которую не устают подчеркивать его враги.
Поэтому для будущих социальных и политических движений подобного рода надо
избирать другое наименование. А если кто-нибудь назовет свое движение прежним
именем («фашизм» или «национал-социализм»), то это будет истолковано как
намерение возродить все пробелы и фатальные ошибки прошлого.

Эти пробелы и ошибки состояли в следующем:

1. Безрелигиозность.
   Враждебное отношение к христианству, к религиям, исповеданиям и церквам
   вообще.
2. Создание
   правого тоталитаризма как постоянного и якобы «идеального» строя.
3. Установление
   партийной монополии и вырастающей из нее коррупции и деморализации.
4. Уход в
   крайности национализма и воинственного шовинизма (национальная «мания
   грандиоза»).
5. Смешение
   социальных реформ с социализмом и соскальзывание через тоталитаризм в
   огосударствление хозяйства.
6. Впадение
   в идолопоклоннический цезаризм с его демагогией, раболепством и деспотией.

Эти ошибки скомпрометировали
фашизм, восстановили против него целые исповедания, партии, народы и
государства, привели его к непосильной войне и погубили его. Его
культурно-политическая миссия не удалась, и левая стихия разлилась с еще
большей силой.

1. Фашизм
   не должен был занимать позиции, враждебной христианству и всякой
   религиозности вообще. Политический режим, нападающий на церковь и религию,
   вносит раскол в души своих граждан, подрывает в них самые глубокие корни
   правосознания и начинает сам претендовать на религиозное значение, что
   безумно. Муссолини скоро понял, что в католической стране государственная
   власть нуждается в честном конкордате с католической церковью. Гитлер, с
   его вульгарным безбожием, за которым скрывалось столь же вульгарное
   самообожествление, так и не понял до конца, что он идет по путям
   антихриста, предваряя большевиков.
2. Фашизм
   мог и не создавать тоталитарного строя: он мог удовлетвориться
   авторитарной диктатурой, достаточно крепкой для того, чтобы а) искоренить
   большевизм и коммунизм и б) предоставить религии, печати, науке,
   искусству, хозяйству и некоммунистическим партиям свободу суждения и
   творчества в меру их политической лояльности.
3. Установление
   партийной монополии никогда и нигде не приведет к добру: лучшие люди
   отойдут в сторону, худшие повалят в партию валом; ибо лучшие мыслят
   самостоятельно и свободно, а худшие готовы приспособиться ко всему, чтобы
   только сделать карьеру. Поэтому монопольная партия живет самообманом:
   начиная «качественный отбор» она требует «партийного единомыслия»; делая
   его условием для политической правоспособности и дееспособности, она зовет
   людей к бессмыслию и лицемерию; тем самым она открывает настежь двери
   всевозможным болванам, лицемерам, проходимцам и карьеристам; качественный
   уровень партии срывается и к власти проходят симулянты, взяточники,
   хищники, спекулянты, террористы, льстецы и предатели. Вследствие этого все
   недостатки и ошибки политической партийности достигают в фашизме своего
   высшего выражения; партийная монополия хуже партийной конкуренции (закон,
   известный нам в торговле, в промышленности и во всем культурном строительстве).
   Русские «фашисты» этого не поняли. Если им удастся
   водвориться в России (чего не дай Бог), то они скомпрометируют все
   государственные и здоровые идеи и провалятся с позором.
4. Фашизм
   совсем не должен был впадать в политическую «манию грандиозу», презирать
   другие расы и национальности, приступать к их завоеванию и искоренению.
   Чувство собственного достоинства совсем не есть высокомерная гордыня;
   патриотизм совсем не зовет к завоеванию вселенной; освободить свой народ
   совсем не значит покорить или искоренить всех соседей. Поднять всех против
   своего народа, значит погубить его.
5. Грань
   между социализмом и социальными реформами имеет глубокое, принципиальное
   значение. Перешагнуть эту грань — значит погубить социальную реформу. Ибо
   надо всегда помнить, что социализм антисоциален, а социальная
   справедливость и социальное освобождение не терпят ни социализма, ни
   коммунизма.
6. Величайшей
   ошибкой фашизма было возрождение идолопоклоннического цезаризма.
   «Цезаризм» есть прямая противоположность монархизма. Цезаризм безбожен,
   безответствен, деспотичен; он презирает свободу, право, законность,
   правосудие и личные права людей; он демагогичен, террористичен, горделив;
   он жаждет лести, «славы» и поклонения; он видит в народе чернь и разжигает
   ее страсти; он аморален, воинствен и жесток. Он компрометирует начало
   авторитарности и единовластия, ибо правление его преследует цели не
   государственные и не национальные, а личные.

Франко и Салазар поняли это и
стараются избежать указанных ошибок. Они не называют своего режима «фашистским».
Будем надеяться, что и русские патриоты продумают ошибки фашизма и
национал-социализма до конца и не повторят их.

Трагедия династий без трона

Республиканцы и революционеры девятнадцатого века достигли своей цели: троны
поколеблены, большинство европейских династий — или свергнуто, или «отреклось»,
и из монархических государств сохранили свою форму только те, в которых власть
монарха перестала быть властью и свелась к традиционной, хотя, может быть, и
популярной в народе декорации...

Однако, этим принцип единовластия отнюдь не устранен из политической
истории. Он, правда, утратил свою религиозную санкцию, характер законности и
дух ответственности; он перестал быть источником мирного порядка, нравственной
основы государства, явлением права и правосознания. Но зато он появился в новом
обличии, в обличии произвола и разврата, партийной монополии, революционного
заговора и террора; он стал источником тоталитарного строя, бесправия,
угнетения и культурного разложения. Законные государи низлагаются и на их место
становятся диктаторы и тираны.

Впрочем, республиканцы не имеют ни малейшего основания радоваться и
торжествовать, ибо республиканские режимы не удаются: за исключением таких
старых, можно сказать, «прирожденных» народоправств, как Швейцария и Соединенные
Штаты, все республики — или вступают в длительный процесс переворотов,
политического и военного разложения, или же явно тяготеют к диктатуре и
превращаются в тирании. Кемаль Паша [1],
Пилсудский [2],
Хорти [3],
Чан Кай Шек [4],
Ульманис [5],
Пятс [6],
Сметона [7],
Дольфус [8],
Франко [9],
Салазар [10],
Перрон [11] и др. являются диктаторами; Ленин, Сталин, Муссолини, Гитлер, Тито [12] —
выступают в качестве тиранов. И вот единовластие, подобно природе, изгоняется в
дверь и вторгается в окно... Но вторгается оно обычно в таком искаженном виде и
несет народам такие страшные тоталитарные извращения и унижения, что люди
начинают помышлять о законной монархии, как об утраченном эдеме...

Наряду с этой трагедией народов развертывается еще иная трагедия — трагедия
династий и монархов, утративших свой наследственный престол. Естественно, что
эту трагедию понимают и чувствуют только монархисты.

Трагедия законного государя начинается с разрыва между его обязанностями и
правами. Его права не признаются и революционно отменяются, его лишают власти,
его заставляют отречься, его удаляют из страны. В сущности говоря — его
приговаривают к смерти. Однако, законный государь (или его правопреемник)
считает себя не просто носителем таких-то государственных «полномочий»,
наподобие президента республики, но пожизненно призванным и обязанным
правителем своей страны. Монарх не может сложить с себя по личному произволению
то религиозное призвание, которое возложено на него коронацией.
Публично-правовые обязанности и политическая ответственность — вообще не
погашаются людьми односторонне. Поэтому низложенный монарх — уступает внешнему
насилию, но внутренно сохраняет верность своему призванию и своим обязанностям.
А низложенная династия по-прежнему остается единым родом, призванным к
замещению престола в данной стране. И монарх, и династия остаются пожизненно,
как бы «на пикете» своего государства: — «стражами» его судеб, живыми органами
спасения для своего народа.

Это неизбежно вызывает в душе монарха трагическое самочувствие: ибо ведет к
бессилию государя перед лицом его религиозно-государственного призвания, к
внешней невозможности исполнять свои священные обязанности.

Отсюда — гложущее чувство ответственности; — гневный, но беспомощный протест
против насилия; — горечь отрыва от любимого народа; — желание помочь ему при
отсутствии путей и средств. Возникает что-то вроде пожизненной ссылки, с
которой надо внешне примириться, не приемля ее внутренно; — вечное пассивное
созерцание революционных бедствий и тиранических унижений, а может быть, и
прямого вымирания своего народа; и все это при воле к активной борьбе и при
отсутствии точки для верного приложения этой воли...

К этой внутренней трагедии присоединяется целый ряд жизненных условий и
отношений, которые увеличивают это духовное бремя и затрудняют его несение.
Низложенный монарх не может не думать о том, что он, в сущности говоря, предан
своим народом и своими приверженцами (монархистами): ибо народ не вступился за
него в час восстания революционного меньшинства, но пошел за революционерами;
он не оборонил его и в часы изгнания и смертной опасности. А приверженцы его,
привыкшие видеть в нем источник власти, почестей, наград, подарков и субсидий,
не захотели «компрометировать себя» сношениями с ним в час беды и опасности, не
сумели спасти его, не захотели или не смогли создать для него, потерявшего,
быть может, всякие средства к жизни, ни личной охраны, ни необходимого и
достойного материального обеспечения... Они покинули его и спасали себя; а
спасшись — или остались в стране (делать «карьеру» при революционном
правительстве), или же ушли в эмигрантское рассеяние...

Далее, Монарх, потерявший свой трон, но сохраняющий верность своему народу и
призванию, вынужден примириться с тем, что его объявляют «претендентом», —
прилагая к нему название пошлое и пренебрежительное...

«Претендент» — есть что-то вроде отвергнутого и обиженного неудачника; или —
сброшенного всадника, который все хочет и никак не может вскочить опять в
седло... «Претендент» — что-то вроде просителя, которому вечно отказывают; это
человек, которого лишили прав и привилегий и который бесплодно мечтает, чтобы
ему вернули эти привилегии...

А между тем, законный государь ждет совсем не возврата «привилегий», он ищет
не власти, а служения; он хочет совсем не почестей себе, а спасения,
освобождения от тирании и возрождения для своего народа. Но люди не понимают
его трагедии, меряют ее мерилом вульгарной политики и пишут о нем в газетах
всевозможные сплетни и пошлости...

Все это усугубляется тем положением зависимости, к которому приводит его
судьба. Если он вынужден покинуть свою страну, то он становится ищущим убежища
эмигрантом и зависит от иностранных правительств, иногда враждебных его народу
и его стране, а иногда прямо содействовавших его свержению. Если революция
лишает его имущества и апанажа, то он вынужден искать приюта у своих
иностранных родственников и тогда он становится в зависимости от них. Если же
нет этих гостеприимных родственников, то начинается период унизительной
бедности и прямых лишений, с зависимостью или от работодателей, или от
дальновидных и всегда небескорыстных «меценатов»... Эти «меценаты», предвидя
его возможное возвращение к власти, окружают его целою сетью политических
интриг, обуславливая свою помощь «моральными векселями» и стараясь связать его
национальными, конфессиональными, политическими или партийными обязательствами
на будущее время. История знает примеры, когда воцарившийся монарх должен был
впоследствии, во имя блага народа, отказаться от исполнения этих навязанных ему
«обязательств» и вернуть себе свободу действия, на что коварные «меценаты»,
опираясь на подлую доктрину о допустимости «монархо-убиения», отвечали ему
покушениями и убийством...

Монарх в изгнании не может вести самостоятельной политики, за неимением
территории, армии, правительственного аппарата и средств. Он вынужден — или
бездействовать, или просить согласия и «покровительства» у иностранных
правительств, или же заключать секретные соглашения направо и налево в
наиневыгоднейший для своего народа час. Вспомним, например, что Бурбоны
(Людовик XVIII и его племянник, Герцог Ангулемский) с 1805 года до 1814 года
девять раз скромно просили у императора Александра I помощи, или «службы», или
прямо «покровительства»,— и девять раз встречали или прямой отказ, или
молчание; причем Император Александр титуловал Людовика XVIII в своих ответных
письмах не «братом» и не «величеством», а просто «графом».

Не забудем еще, что активная политика требует точной и полной мировой
осведомленности, для которой у правящего Государя имеется весьма разветвленный
аппарат явной и тайной информации,— испытанный и верный... Монарх в изгнании
лишен этого аппарата и всегда рискует стать жертвой своей недостаточной
осведомленности или же безответственной и зложелательной дезинформации,
особенно в наше время, когда мир кишит профессиональными диверсантами,
интриганами и дезинформаторами, руководимыми из нескольких мировых центров и
умеющими искусно приспособляться ко всякой среде и симулировать любые чувства.

Наконец, правящий Государь сам выбирает своих советников и сотрудников из
всего состава своего народа, и советники эти знают, что государственное
предательство наказуемо, тогда как Монарх в изгнании имеет дело с весьма
ограниченным кругом эмигрантов, нередко вынужден довольствоваться теми, которые
сами навязываются ему (нередко из честолюбия, карьеризма или по соображениям
еще более неприглядным и непроглядным); ответственность этих лиц минимальна и
лишена санкций и общение с ними предполагает величайшее личное доверие. Все это
до последней степени затрудняет для монарха в изгнании всякую активную политику
и усугубляет его личную политическую трагедию. Действовать с полной
ответственностью он не может; действовать безответственно — он никогда не
захочет. И чем больше территория и население его страны, чем сложнее ее
проблематика, чем глубже переживаемая ею революция и чем менее другие страны и
правительства разумеют особенности его страны, чем более иноземцы склонны
насаждать «республику» и «федерацию» в монархической и унитарной стране, — тем
затруднительнее и трагичнее его положение.

В подобном положении находятся ныне монархи и династии — России и Германии;
королевств Баварии, Саксонии; Вюртемберга; великих герцогств — Бадена, Гессена,
Мекленбург-Шверина, Саксен-Веймара, Мекленбург-Штрелица, Ольденбурга; и еще
других пяти герцогств и семи княжеств repманского союза; далее — монархи и
династии Франции (две династии), Австрии, Италии, Португалии, Югославии,
Болгарии, Румынии, Албании, Турции, Китая и в значительной степени — Испании
(две династии) и Бельгии.

Эта политическая трагедия, как и всякая жизненная трагедия, должна
изживаться с величайшим терпением и тактом. Для восстановления династии на
престоле должны назреть в самом народе внутренние — политические, нравственные
и религиозные тяготения, способные проявиться активно и организованно; должен
сложиться кадр монархистов,— людей чести, верности и государственного опыта;
должна разложиться или просто рухнуть революционная или соответственно
республиканская власть в стране; должна быть морально, политически и
стратегически подготовлена международная конъюнктура. И, что особенно важно,—
должна сложиться и окрепнуть вера в данную династию, как в духовный орган
национального спасения и международного мира.

Все это — процессы медленного течения и органического характера, требующие
от монархистов данной страны дальнозоркости, незапятнанных репутаций и
величайшего политического такта.

[1] Кемаль Гази Мустафа (1881 — 1938) — турецкий государственный деятель,
первый президент Турецкой республики (1923 — 1938) С 1934 г. принял имя Ататюрк
— «отец турок».

[2] Пилсудский Юзеф (1867 — 1935) — польский политический и государственный
деятель, маршал Польши, примыкал к Польской социалистической партии. С мая 1926
г. фактический диктатор, единовластный правитель Польши.

[3] Хорти Миклош (1868 — 1957) — контр-адмирал (1918), фашистский диктатор
Венгрии в 1920 — 1944 гг.

[4] Чан Кайши (Цзян Цзеши) (1887 — 1975) — глава (с 1927) гоминьдановского
режима в Китае, свергнутого коммунистами во главе с Мао Цзэдуном в 1949 г. С
остатками войск бежал на о. Тайвань, где при поддержке США стал главой
независимого государства.

[5] Ульманис (Улманис) (Ulmanis) Карлис (1877 - 1942), латвийский
политический деятель. Лидер "Латышского крестьянского союза". В
1918-34 гг. неоднократно возглавлял правительство Латвийской республики. В 1934
г. осуществил государственный переворот, установил личную диктатуру. Премьер
(1936 - 40), затем президент Латвии.

[6] Пятс Константин (1874 — 1956) — эстонский политический и государственный
деятель. В марте 1934 г. совершил государственный переворот, в 1938 — 1940 гг.
президент Эстонии.

[7] Сметона Антанас (1874 — 1944) — один из руководителей литовской
контрреволюции. В 1917 г. председатель Литовской тарибы (совет), в 1919 — 1920
гг. первый президент Литвы. С 1924 г. лидер таутининков (члены литовской
буржуазной партии), в 1926 г. совершил государственный переворот, стал
президентом. В 1940 г. бежал в фашистскую Германию.

[8] Дольфус Энгельберт (1892 — 1934) — один из лидеров
христианско-социальной партии Австрии, с 1932 г. федеральный канцлер и министр
иностранных дел. В марте 1934 г. подписал так называемые Римские протоколы,
поставившие политику Австрии в зависимость от Италии. Убит сторонниками аншлюса
(присоединения Австрии к Германии).

[9] Франко Баамонде Франсиско (1892 — 1975) — диктатор Испании. В 1936 г.
возглавил военно-фашистский мятеж против Испанской республики, при военной
поддержке Германии разгромил республиканские войска и в 1939 г. установил режим
личной власти, просуществовавший вплоть до его кончины.

[10] Салазар Антониу ди Оливейра (1889 — 1970) — глава фашистского
правительства, диктатор Португалии в 1932 — 1968 гг.

[11] Перон Хуан Доминго (1895 — 1974) — государственный и политический
деятель Аргентины, в 1946 — 1955 гг. ее президент. В 1949 г. ввел новую
конституцию, получил чрезвычайные полномочия и фактически установил в стране
диктатуру, просуществовавшую вплоть до его свержения в 1955 г.

[12] Тито Броз Иосип (1892 — 1980) — югославский политический и
государственный деятель, видный интернационалист. Во время второй мировой войны
командир партизанских соединений, действовавших на территории Югославии против
немецких оккупантов. Впоследствии председатель Союза коммунистов Югославии, с
1953 г. президент страны, маршал. Один из основателей и активных деятелей
Движения неприсоединившихся стран. Тито — не настоящее имя, а псевдоним,
образованный из первоначальных букв названия «Тайная интернациональная
террористическая организация».

И.А. Ильин Статьи 1949 года

Чутье зла

21 января 1933 года в # 4690 французского журнала «L'Illustration» была напечатана достопримечательная статья итальянского историка Гуилельмо Ферреро [1], проведшего последнюю часть своей жизни в Женеве и скончавшегося там же в 1941 году.

Статья, озаглавленная «Прежняя Россия и мировое равновесие», высказывает ряд верных и справедливых мыслей о мировой политике русских Государей в 19 веке. Эти мысли прозвучали в Европе, как в стране глухонемых, и не оказали, конечно, ни малейшего влияния на укоренившееся здесь общественное мнение. Европа не знает России, не понимает ее народа, ее истории, ее общественно-политического строя и ее веры. Она никогда не понимала и ее Государей, огромности их задания, их политики, благородства их намерений и человеческого предела их возможностей.

И, странное дело, каждый раз, как кто-нибудь знающий пытается высказать правду и поправить дело всеобщего невежества, он наталкивается на уклончивое безразличие и недружелюбное молчание. Ему не возражают, его не опровергают, а просто — «остаются при своем». Европе не нужна правда о России; ей нужна удобная для нее неправда. Ее пресса готова печатать о нас самый последний вздор, если этот вздор имеет характер хулы и поношения. Достаточно любому ненавистнику России, напр., из «грушевских украинцев», распространиться о пресловутом поддельном «завещании Петра Великого», о «московитском империализме», якобы тождественном с коммунистическим мирозавоеванием, и о «терроре царизма»,— и европейские газеты принимают эту лживую болтовню всерьез, как новое оправдание для их застарелого предубеждения. Им достаточно произнести это политически и филологически-фальшивое словечко «царизм»,— и они уже понимают друг друга, укрывая за ним целое гнездо дурных аффектов: страха, высокомерия, вражды, зависти и невежественной клеветы...

Нам надо понять это отношение, это нежелание правды, эту боязнь действительности. Все видимое преклонение европейца перед «точным знанием», перед «энциклопедической образованностью», перед «достоверной информацией», словом — вся этика истины — смолкает, как только дело коснется России. Европейцам «нужна» дурная Россия: варварская, чтобы «цивилизовать» ее по-своему; угрожающая своими размерами, чтобы ее можно было расчленить; завоевательная, чтобы организовать коалицию против нее; реакционная, чтобы оправдать в ней революцию и требовать для нее республики; религиозно-разлагающаяся, чтобы вломиться в нее с пропагандой реформации или католицизма; хозяйственно-несостоятельная, чтобы претендовать на ее «неиспользованные» пространства, на ее сырье или, по крайней мере, на выгодные торговые договоры и концессии. Но, если эту «гнилую» Россию можно стратегически использовать, тогда европейцы готовы заключать с ней союзы и требовать от нее военных усилий «до последней капли ее крови»...

И вот, когда в такой атмосфере кто-нибудь из них скажет несколько правдивых и справедливых слов о России, то мы должны выделить их из общего хора голосов. Ферреро, как и другие, не знает истории России и не разумеет ни ее судьбы, ни ее строя, ни ее задач. Для него, как и для всех европейцев (о как редкостны исключения!), Россия есть — «далекая, полуварварская империя», «олигархия восточных сатрапов», страна «деспотизма, подмявшего под себя сто миллионов людей>, «огромное военное государство, основанное и управляемое мечом, эксцентричное, наполовину оевропеившееся»... Кроме этих мертвых пошлостей он не знает о России ничего. И потому — понять и объяснить мировую политику ее Государей — он не может. Но он это честно выговаривает: «Эта политика», упорно и потомственно добивавшаяся в Европе и в Азии «устойчивого равновесия», есть для него «одна из великих тайн истории 19 века», которую «важно было бы изучить и понять». И вот Ферреро имеет мужество признать эту политику, точно формулировать ее сущность и ее значение для всего мира и с величайшею тревогою отметить ее вынужденное прекращение. Предоставим слово ему самому.

Девятнадцатый век принес Европе «очень немного войн», «мало кровавых и мало разорительных, кроме разве войны 1870 года. Германия, Франция, Англия, Соединенные Штаты <119> — гордились до самого 1914 года тем порядком и миром, которые господствовали во вселенной в течение целого века, тем богатством, которое им удалось извлечь из этого порядка и мира», и соответствующим прогрессом. Все эти «чудеса, ослепившие 19 век, они считали своим делом и своею гордостью. Но теперь мы знаем, что мы тут были ни при чем, что это был почти бесплатный дар, поднесенный Германии, Франции, Англии, Соединенным Штатам, всему Западу — последними наследниками Византии», т. е. русскими Царями.

«После 1918 года мы слишком скоро забыли, что с 1815 года до 1914 года, в течение века, Россия была великой силой равновесия в Европе». «С 1815 до 1870 года Россия поддерживала и подкрепляла германский мир, помогая ему прямо и косвенно. В 1849 году она спасла Австрию, послав в Венгрию свою армию, чтобы подавить мадьярскую революцию. Бисмарк смог объединить Германию и создать империю между 1863 — 1870 годами, потому что петербургское правительство давало ему свободу, если не прямо поощряло его. Тогда в Петербурге хотели усиления Германии, чтобы она была противовесом Англии и Франции, врагам России по Крымской войне. Но после 1870 г. германский мир быстро принимает гигантские размеры и замашки. И вот, Россия понемногу отделяется от него и переходит в другой лагерь. В 1875 году она помешала Германии напасть на Францию. После 1881 года»... «Россия все больше и больше сближается с Францией. Почему? Потому что германское могущество все возрастает». Наконец, в 1891 году заключается настоящий союз с Францией, а в начале 20 века «Англия и Россия, два соперника, объединяются против германской опасности».
Как бы ни объяснялась тайна этой «выдержанной, вековой политики европейского равновесия», проводившаяся русскими Императорами,— бесспорно, что если Европа пользовалась целый век миром, лишь с перерывом от 1848 до 1878 года, то она обязана этим в значительной степени такой русской политике. В течение века Европа и Америка были на банкете всеобщего благоденствия — гостями и почти прихлебателями русских Царей.

Но этим «парадокс не исчерпывается: эта огромная военная империя»... «была также стражем порядка и мира в Азии. Ураган, разоряющий Азию вот уже больше 20 лет (теперь уже 39 лет!) начался только в 1908 году вместе с турецкой революцией и в 1911 году вместе с китайской революцией. С 1815 года до этих революций Азия пребывала в сравнительном порядке, которым Европа широко пользовалась для распространения своего влияния и для устройства своих дел. Но этот порядок поддерживался, главным образом, страхом перед Россией. В Турции, в Персии, в Индии, в Японии — имелись англофильские партии. Все уступали интригам или даже господству Англии, потому что Англия казалась защитою против московской империи и меньшим злом». Таким образом, «обе державы помогали друг другу, ведя борьбу друг против друга; и их азиатское соперничество было самым парадоксальным сотрудничеством в мировой истории». Понятно, что «крушение царизма» в 1917 году «стало для Азии сигналом к восстанию против Европы и против западной цивилизации».

Теперь «все заняты новым правительством, овладевшим Россией», стараясь разгадать его намерения, и «забыли об империи Царей, как если бы она исчезла совсем»; а между тем, «последствия ее крушения только еще начинают ощущаться». «Цари России уже не даруют ежедневно Европе и Азии даров мира и порядка», а «Европа и Америка не находят ничего такого, что могло бы заменить, эту политику равновесия, в течение века регулирующую жизнь вселенной».

Все это было написано в 1933 году. С тех пор произошло очень многое, подтвердившее предвидения и опасения Ферреро. Миролюбивая Россия лежит все еще в прострации, в разорении, унижении и муках. Ее место занято посягающим «на все» Советским Союзом. Это новое, в корне нерусское и враждебное национальной России, псевдо-государство явилось невиданным в истории человечества революционным и военным агрессором — и мир трепещет в ожидании новой разрушительной войны. Регулятором мирового равновесия пришлось стать Соединенным Штатам.

Но вернемся к прошлому, к «неразгаданной тайне», выдвинутой в статье Ферреро.

II

Голос политической честности, гражданского мужества и искреннего непонимания — всегда производит глубокое впечатление, особенно в нашем пролганном мире. Этот голос заслуживает внимания и уважения.

Первое, что необходимо установить для разъяснения выдвинутой итальянским ученым проблемы и политической «тайны»,— что между русскими Государями и русским народом существовала духовно-органическая связь. Эта связь прерывалась очень редко; и Государи, не умевшие установить ее (Анна Иоанновна под влиянием Бирона, Иоанн Шестой по малолетству и Петр III по чужеземству), проходили в русской истории, как тени. Иностранная кровь, вливавшаяся в русскую династию (в силу «равнородных» браков) — преодолевалась обычно уже в следующем поколении. Этому содействовали глубокие духовные обстояния. 1.Своеобразие русского духовного уклада, не совмещающегося с западно-европейским укладом и властно требующего ассимиляции. 2.Православная вера, вовлекающая в религию главное чувствилище человеческой души и не мирящаяся с формальной обрядностью и условным ханжеством. 3.Особливость русской государственной судьбы, трагической по самому своему существу: ее надо понять трепетом сердца и принять совестью и волею. 4.Сила нравственного излучения, исходившего от монархически чувствующего и волящего народа, направленного к Государю и его Дому. 5.Чуткая даровитость русских Государей, религиозно-осмысливающих свое служение и вдохновлявшихся верою в русский народ, а также в особенности — любовью к нему. В силу всего этого драгоценная связь между монархом и народом устанавливалась быстро и напрочно. Это давало русским Государям возможность чувствовать и созерцать свою страну, жить в основном русле его истории и мыслить из его трагической судьбы. Они, так сказать, «врастали» в Россию, чему много содействовала художественная даровитость русского человека. Русский народ, созерцая сердцем своих Государей, вовлекал их (уже в звании наследника!) в ответное сердечное созерцание, и Государям, — инстинктивно и интуитивно, — открывалось самое существенное: душевный и духовный уклад русского народа, его историческая судьба, его грядущие пути и, в особенности, его опасности. Они оставались людьми и могли ошибаться (недооценивать одно и переоценивать другое); это возлагало на русских людей — долг правды и прямого стояния перед Государем. Но в основном они редко сомневались.

К началу 19 века русский народ нуждался прежде всего и больше всего — в мире. Он провоевал, по точному исчислению генерала Сухотина[2] и историка Ключевского, буквально две трети своей жизни — за свою национальную независимость и за свое место под солнцем, которое оспаривали у него все соседи. Эти войны столетиями растрачивали его лучшие силы: гибли самые верные, самые храбрые, самые сильные духом, волею и телом. Эти войны задержали его культурный и хозяйственный рост. Им надо было положить конец. А между тем, с семилетней войны (1756 — 1762) Россия была вовлечена в западно-европейские трения и войны: она стала членом «европейского концерта»[3] на положении великой державы, и не могла уже отказаться от этого пути. Следование по нему принесло нам целый ряд величайших государственно вредных осложнений: разделы Польши, Суворовский поход и затяжные войны с Наполеоном, окончившиеся, как известно, опустошением ряда губерний, сожжением Москвы и ликвидационной войной за пределами России. В общем много славы, очень много ненужного бремени и огромные потери.

После наполеоновских войн положение России выяснилось недвусмысленно. Дипломатически и стратегически «уйти из Европы» — значило бы предоставить опередившим нас европейским державам сговариваться на свободе против России, замышляя против нее недоброе, а самим пассивно ждать нового вторжения «дванадесяти язык». Этот исход был бы равносилен самопредательству. Технически же, хозяйственно и культурно этот уход был бы еще большей ошибкой. Но, оставаясь в «европейском концерте», надо было считаться с неизбежностью новых стратегических вовлечений в западные дела и соперничества. Оставалось одно,— мудрое и верное: — неуклонно и искусно поддерживать в Европе и Азии равновесие сил и длительное замирение.

И вот, начиная с первой французской революции, впервые показавшей европейцам весь размах этого заразительного психического заболевания масс, Россия должна была считаться с двумя кровавыми опасностями, идущими из Европы: с войной и с революцией. Это уразумели уже Екатерина II и Павел I. Что может дать России европейская война — показали тогда наполеоновские походы. Что может вызвать в России массовое восстание показали бунт Разина, стрелецкие заговоры при Петре Великом и самозванство Пугачева. Русские Государи 19 века видели обе эти опасности, которые нисколько не тревожили русскую революционную интеллигенцию. Поэтому они стремились оградить Россию — и от ненужных войн, и от революционных безумий. Они хотели вывести народ, по возможности без войн и решительно без революций, на путь реформ, дальновидно подготовлявшихся Императором Николаем I и превосходно осуществленных Императором Александром II.

Ныне история подтвердила их политическую линию: строить Россию мировым равновесием сил; не допускать ее провала в стихию восстания; и повышать уровень ее культуры и правосознания. В начале 20 века, когда Россия больше всего нуждалась в миреи в лояльном прогрессе,— именно война и революция принесли ей невиданное в истории крушение и превратили ее в очаг мировой заразы...

В течение всего 19 века европейцы не верили — ни в миролюбие России, ни в мудрые и прогрессивные замыслы ее императоров. Они уверяли себя, что Россия стремится к территориальному расширению и желает покорить себе всех соседей. Конечно, у страха глаза велики; но ведь и сила суждения, именуемая в общежитии «умом», дается человеку на что-нибудь... Европейцы сделали себе из России что-то вроде «пугала». Это объясняется, между прочим, — провинциональностью их политического горизонта: они никогда не могли представить себе того пространства, которым Россия уже оплодотворена, и в то же время, обременена; они все воображали, что Россия с ее малою плотностью населения, нуждается в их переуплотненных жителями клочках территории; они не понимали, что экспансия имеет смысл только в сторону менее населенных стран и что Россия, с ее православной верою и с ее просторами, никогда не могла дойти до чудовищной германской мысли — истреблять население завоеванной страны, чтобы отдать ее своим насельникам... На самом же деле — не русских тянуло завоевывать Европу, а европейцы разных государств мечтали (вослед за шведским королем - Густавом Адольфом!)[4] отодвинуть Россию в Азию и отнять у нее ее «передние» европейские земли. Последние полвека наглядно подтвердили это стремление — и со стороны Германии (два похода на Россию, в Прибалтику и на Украину вплоть до Волги и Кавказа!), и со стороны Польши, определенно мотивировавшей свою экспансию на восток «необходимостью обеспечить свои грядущие поколения» коренными русскими землями и доныне заселенными русским народом.

Все это заставляет нас признать миролюбивую и уравновешенную политику русских Государей в 19 веке — национально верной, дальновидной и мудрой. Она является прямой противоположностью советскому революционному завоевательству и может казаться «империалистической» или «таинственной» только неосведомленному европейцу, раз навсегда испугавшемуся «русского колосса» и ликующему каждый раз, как ему дается повод провозгласить, что сей колосс — «на глиняных ногах». И если бы европейские газетчики знали и понимали, какая политическая глупость нужна для того, чтобы повторять их отождествление русской национальной политики «равновесия» с советской политикой революционного завоевания мира, то многие из - них вырвали бы себе остатки волос на голове…

Примечания

[1] Ферреро Гуилельмо (1871 — 1942) — итальянский историк, профессор Женевского университета.
[2] Сухотин Николай Николаевич (1816 — 1879) — генерал, командующий войсками Виленского Военного округа, знаток русской военной истории (см. его книгу «Война в истории русского мира». — Спб.,1894.— С. 32 и 33).
[3] Так в тексте.
[4] Густав Адольф (1778 — 1837) — король Швеции в 1792 — 1809 гг. В результате неудачной войны с Россией (1808 — 1809) вынужден был уступить ей Финляндию и Аландские острова, что стало причиной его низложения.

 

Что есть государство – корпорация или учреждение

I

1. Когда мы находим в левых органах русской зарубежной прессы категорические заявления о том, что «теперь-де демократия признана всеми и окончательно», то мы изумляемся политической близорукости и партийной наивности этих писателей. На самом деле «демократия» переживает сейчас «великий и затяжной кризис», который может иметь только два исхода: или торжество диктатур и тираний тоталитарного направления (чего не дай Бог!), или же полное обновление демократического принципа в сторону отбора лучших и политического воспитания. Идея «формальной демократии», выдвинутая за последние полтораста лет в качестве всемирной политической панацеи (всеисцеляющего средства), уже привела целый ряд государств, а за ними и все остальное человечество к величайшим затруднениям и бедствиям и уперлась в выросший из ее последовательного осуществления тоталитарный строй. Не видеть этого могут одни только доктринеры.

То, что в действительности произошло в мире за последние тридцать лет, есть духовное обличение и отвержение тоталитарного строя, все равно — левого или правого; но совсем не политическое оправдание формальной демократии. Напротив, именно «формальная демократия» с ее внутренними пустотами, ошибками и соблазнами, и привела к левому и правому тоталитаризму: эти два политических режима связаны друг с другом, как уродливая реакция на болезненное преувеличение, или как тирания, возникающая из распада; или как рабство, возвращающееся на того, кто не сумел найти и соблюсти духовно-верную меру свободы. Ныне мы переживаем период, когда человечество еще не разочаровалось ни в формальной демократии, ни в право-левом тоталитаризме; когда одни наивно собираются лечить провалившийся тоталитаризм — формальной демократией, а другие организуются для того, чтобы заменить формальную демократию — правым или левым тоталитаризмом.

Мы же настаиваем для России на третьем исходе и считаем его единственно-верным. Для того, чтобы уразуметь его, надо поставить весь вопрос со всей возможной политико-юридической ясностью.

Государство, как многоголовый (или совокупный) субъект права, может быть или «корпорацией», или «учреждением». Что же оно есть на самом деле?

Спросим себя прежде всего: что есть «корпорация» и что есть «учреждение»?

Корпорация (например, кооператив) состоит из активных полномочных и равноправных деятелей. Они объединяются в единую организацию по своей свободной воле: хотят — входят в нее, не хотят — выходят из нее. Они имеют общий интерес и вольны признать его и отвергнуть. Если они признают его и входят в эту корпорацию, то они тем самым имеют и полномочие действовать для его удовлетворения. Они уполномочены формулировать свою общую цель, ограничивать ее, выбирать голосованием все необходимые органы, утверждать их и дезавуировать их, «отзывать» свою волю, погашать свои решения, обусловливать свое участие «постольку поскольку». Кооперация начинает с индивидуума: с его мнения, изволения, решения; с его «свободы» и интереса. Она строится снизу вверх; она основывает все на голосовании; она организуется на свободно-признанной (и соответственно свободно-ограничиваемой, свободно-отвергаемой) солидарности заинтересованных деятелей. «Все через народ» — идеал формальной демократии.

Напротив, жизнь учреждения (напр., больницы, гимназии) строится не снизу, а сверху (даже и тогда, когда само учреждение — учреждено всенародным голосованием). Люди, заинтересованные в жизни этого учреждения, получаютот него благо и пользу, но не формулируют сами ни своего общего интереса, ни своей общей цели. Они не имеют и полномочия действовать от лица учреждения. Они «проходят» через него, но не составляют его и не строят его. Они пассивно принимают от учреждения — заботы, услуги, благодеяния и распоряжения. Не их слушаются в учреждении, а они слушаются в учреждении. Учреждение само решает, «принимает» оно их или нет; и, если «принимает», на каких условиях и доколе. Они не выбирают его органов, не имеют права «дезавуировать» или «сменять» их; и даже не всегда могут самовольно отвергнуть его услуги и «уйти». Следовательно, учреждение строится по принципу опеки над заинтересованными людьми. Оно имеет свои права и обязанности, свой устав, свою организацию; но все это оно получает не от опекаемых; оно не отчитывается перед ними, и органы его не выбираются, а назначаются. Больные в больнице не выбирают врачей; гимназисты в гимназии не могут сменить директора и инспектора, и кадеты не могут самовольно выйти из кадетского корпуса; студенты принимаются в университет, но не определяют его целей и задач, и профессора не слушаются их распоряжений. И поскольку государство есть учреждение, постольку народ в нем не управляет собою и не распоряжается, а воспитывается, опекается и повинуется.

И вот, сторонники формальной демократии считают, что государство тем лучше организовано, чем последовательнее оно превращено в корпорацию. А сторонники тоталитарного строя убеждены, что государство тем лучше организовано, чем последовательнее всякое самоуправление исключено и подавлено, чем больше государство превращено в учреждение.

Принцип корпорации, проведенный последовательно до конца, погасит всякую власть и организацию, разложит государство и приведет его к анархии. Принцип учреждения, проведенный последовательно до конца, погасит всякую человеческую самодеятельность, убьет свободу личности и духа и приведет к каторге. Анархия не лечится каторгой; это варварство. Каторга не оздоравливается анархией: это безумие. Спасителен только третийпуть. Какой же? И как найти его?

(10 января 1949 г.)

II

Прежде всего надо понять и до конца продумать, что корпоративный строй требует от граждан зрелого правосознания. Желающий участвовать в управлении государством должен уметь управлять самим собой, понимать сущность государства, его задачи и цели, органичность народной жизни, значение и смысл свободы, технику социальной организации, законы политики и хозяйства.

Нет этого — и общий интерес останется неосознанным, подмененным частной корыстью и личными вожделениями, принцип солидарности останется пустым словом, общая цель утратится, полномочие будет подменено «кулачным правом»; — начнется фальсификация государственности и развал. Государство погибнет или сложится вновь по типу диктаториального учреждения.

И вот, по отношению ко всем гражданам с незрелым правосознанием (дети, несовершеннолетние, душевно-больные, дикари, политически-бессмысленные, уголовно-преступные, анормальные, жадные плуты и т. п.— государство всегда останется опекающим учреждением. Тех, кто неспособен осознать и жизненно оформить свой общественный интерес и кому нелепо давать право голоса,— государство всегда будет опекать и вести.

Но и этим дело не ограничивается. Люди вообще живут на свете не для того, чтобы убивать свое время и силы на политическую организацию, а чтобы творить культуру. Политика не должна поглощать их досуга и отрывать их от работы, а обеспечивать им порядок, свободу, законность, справедливость и технически-хозяйственные удобства жизни. Кипение в политических разногласиях, страстях и интригах, в тщеславии, честолюбии и властолюбии — есть не культура, а растрата сил и жизненных возможностей. Поэтому политика не должна поглощать времени и воли больше, чем это необходимо. Корпоративный строй склонен растрачивать народные силы; строй учреждения, если он на высоте, экономит их.

В довершение всего — политическое дело требует особых знаний, изучения, подготовки, опыта и таланта, которыми «все» никогда не обладали и обладать не будут; политическое строительство всегда было и всегда будет делом компетентного меньшинства.

Поэтому государство никогда не перестанет строиться по типу учреждения, особенно в тех отношениях, где необходимы единая власть и дисциплина: а именно — в делах общественного воспитания, порядка, суда, управления, обороны, дипломатии и некоторых других. Это совсем не означает, что принцип самоуправления исключается из государственной жизни и строительства, что он осуждается и отвергается; но это означает, что сфера его применения по самому существу дела ограничена: 1) принудительным характером государственного союза вообще (подданство — гражданство, лояльность без всякого «постольку-поскольку», налоги, воинская повинность, судебный приговор и наказание); 2) самой техникой государственного и в особенности военного строительства (вопросы, требующие тайны и личной ответственности, вопросы стратегии и тактики — не голосуются); 3) наличным уровнем правосознания в стране; 4) необходимой экономией сил (люди — живут на свете решительно не для того, чтобы политиканствовать).

Все это означает, что современные крайности (формальной демократии и тоталитарного режима) являются нездоровыми заблуждениями. Государство в своем здоровом осуществлении всегда совмещает в себе черты корпорации с чертами учреждения: оно строится — и сверху, и снизу, и по принципу властной опеки, и по принципу самоуправления. Есть государственные дела, в которых уместно и полезно корпоративное самоуправление; и есть такие дела, в которых оно решительно неуместно и недопустимо. Голосования в русской армии в 1917 году были проявлением политического кретинизма и революционной интриги (одновременно). Подобно этому есть государственные дела, которые могут вестись только по принципу властного предписания, назначения и взыскания; и есть такие дела, в которых необходимо самоуправление, ибо тоталитарный централизм убивает в них жизнь (cрв. советский строй). Нелепо строить все государство по схеме: больницы или школы: ибо государственно зрелые граждане — не больные и не школьники; их осознанная солидарность драгоценна, их политическая активность необходима, их публично-правовая уполномоченность зиждительна; все это есть могучий политический цемент.

Это означает также, что политик, организующий государство, должен считаться, прежде всего, с наличным в данной стране и в данную эпоху уровнем народного правосознания, определяя по нему то жизненное сочетание из учреждения и корпорации, которое будет наилучшим «при данных условиях жизни».

Такими условиями жизни являются:

Все это указуется здесь только для примера; при всем этом подразумевается оговорка «при прочих равных условиях».
Итак; единого мерила, единого образцового строя для всех народов и государств нет и быть не может. И тот, кто вечно твердит «все через народ» — обнаруживает свое верхоглядство и свою политическую неспособность.

Идея «государства — учреждения» представлена в истории началом монархическим (и диктаториальным); несмотря на это, монархическая форма государства способна уживаться с самым широким корпоративным самоуправлением (напр., Англия; Россия до 1917 г.).

Идея «государства — корпорации» представлена в истории началом республиканским (и демократическим); несмотря на это, республиканская форма государства способна вырождаться в сущий тоталитаризм, приближаясь к диктатуре (Германия после 1933 года; Россия после 1917 года).

Крайние лозунги — «все сверху» и «все снизу»,— столь соблазнительные для людей примитивного мышления и страстного темперамента, одинаково несостоятельны и опасны. Тот, кто попытается делать все «сверху» — убьет творческую самостоятельность своего народа, отвратит его от себя, ожесточит его, изолирует себя, захлебнется в сетях формальной и продажной бюрократии и подорвет жизненную силу своего государства, независимо от того, будет ли он левым или правым тоталитаристом. Тот, кто попытается строить все «снизу»,— разложит государство на систему маленьких и бессильных общинок, сделает невозможным единение и правопорядок, даст преобладание дурному количеству над творческим качеством, захлебнется в волнах демагогии и смуты и очнется под пятой у тирана.

Государство по самому существу своему есть организация не частно-правовая, наподобие кооператива, добровольно-свободная, а публично-правовая, властно-повелительная, обязательно-принудительная. И этим одним уже предопределено, что оно никогда не перестает быть учреждением и никогда не превратится в кооперацию чистой воды. Дух учреждения может временно отступать на задний план, но горе той республике или демократии, в которой он выветрится совсем! В час смуты, революции, войны, стихийного бедствия, общей опасности, голода, заразы — самая демократическая, архи-федеративная республика вспомнит о ведущей, повелевающей и принудительной опеке учреждения и не будет решать «все через народ», как этого требовали наши русские сверх-демократические головотяпы в 1917 г. Грядущей России предстоит найти для себя — свою, особую, оригинальную государственную форму, такое сочетание из «учреждения» и «корпорации», которое соответствовало бы русским, национальным историческим данным, начиная от наличного в России по-революционного правосознания и кончая национальной территорией.

Перед лицом такой творческой задачи — призывы зарубежных партий к формальной демократии остаются наивными, легкомысленными и безответственными.

17 января 1949 г.

Почему мы верим в Россию

Где бы мы, русские люди, ни жили, в каком бы положении мы ни находились, нас никогда и нигде не покидает скорбь о нашей родине, о России. Это естественно и неизбежно: эта скорбь не может и не должна нас покидать. Она есть проявление нашей живой любви к родине и нашей веры в нее.

Чтобы быть и бороться, стоять и победить, нам необходимо верить в то, что не иссякли благие силы русского народа, что не оскудели в нем Божии дары, что по-прежнему, лишь на поверхности омраченное, живет в нем его исконное боговосприятие, что это омрачение пройдет и духовные силы воскреснут. Те из нас, которые лишатся этой веры, утратят и цель и смысл национальной борьбы, и отпадут, как засохшие листья. Они перестанут видеть Россию в Боге, и любить ее духом; а это значит, что они ее потеряют, выйдут из ее духовного лона и перестанут быть русскими.

Быть русским значит не только говорить по-русски. Но значит - воспринимать Россию сердцем, видеть любовию ее драгоценную самобытность и ее во всей вселенской истории неповторимое свое-образие, понимать, что это своеобразие есть Дар Божий, данный самим русским людям, и в то же время - указание Божие имеющее оградить Россию от посягательства других народов, и требовать для этого дара - свободы и самостоятельности на земле. Быть русским значит созерцать Россию в Божьем луче, в ее вечной ткани, ее непреходящей субстанции, и любовью принимать ее, как одну из главных и заветных святынь своей личной жизни. Быть русским значит верить в Россию так, как верили в нее все русские великие люди, все ее гении и ее строители. Только на этой вере мы сможем утвердить нашу борьбу за нее и нашу победу. Может быть и не прав Тютчев, что «в Россию можно только верить», - ибо ведь и разуму можно многое сказать о России, и сила воображения должна увидать ее земное величие и ее духовную красоту, и воле надлежит совершить и утвердить в России многое. Но и вера необходима: без веры в Россию нам и самим не прожить, и ее не возродить.

Пусть не говорят нам, что Россия не есть предмет для веры, что верить подобает в Бога, а не в земные обстояния. Россия перед лицом Божьим, в Божьих дарах утвержденная и в Божьем луче узренная - есть именно предмет веры, но не веры слепой и противоразумной, а веры любящей, видящей и разумом обоснованной. Россия, как цепь исторических явлений и образов, есть, конечно, земное состояние, подлежащее научному изучению. Но и самое это научное не должно останавливаться на внешней видимости фактов; оно должно проникать в их внутренний смысл, в духовное значение исторических явлений, к тому единому, что составляет дух русского народа и сущность России. Мы, русские люди, призваны не только знать историю своего отечества, но и видеть в ней борьбу нашего народа за его самобытный духовный лик.

Мы должны видеть наш народ не только в его мятущейся страстности, но и в его смиренной молитве; не только в его грехах и падениях, но и в его доброте, в его доблести, в его подвигах; не только в его войнах, но в сокровенном смысле этих войн. И особенно - в том скрытом от постороннего глаза направлении его сердца и воли, которым проникнута вся его история, весь его омолитвованный быт. Мы должны научиться видеть Россию в Боге - ее сердце, ее государственность, ее историю. Мы должны по-новому - духовно и религиозно - осмыслить всю историю русской культуры.

И когда мы осмыслим ее так, тогда нам откроется, что русский народ всю свою жизнь предстоял Богу, искал, домогался и подвизался, что он знал свои страсти и свои грехи, но всегда мерил себя Божьими мерилами; что через все его уклонения и падения, несмотря на них и вопреки им, душа его всегда молилась и молитва всегда составляла живое естество его духа.

Верить в Россию значит видеть и признавать, что душа ее укоренена в Боге и что ее история есть возрастание ее от этих корней. Если мы в это верим, то никакие «провалы» на ее пути, никакие испытания ее сил не могут нас страшить. Естественна наша неутихающая скорбь о ее временном унижении и о мучениях, переносимых нашим народом; но неестественно уныние или отчаяние.

Итак, душа русского народа всегда искала своих корней в Боге и в Его земных явлениях: в правде, праведности и красоте. Когда-то давно, может быть еще в доисторические времена, был решен на Руси вопрос о правде и кривде, решен и запечатлен приговором в сказке:

- «Надо жить по-Божьи... Что будет, то и будет, а кривдой жить не хочу»... И на этом решении Россия строилась и держалась в течение всей своей истории - от Киево-Печерской Лавры до описанных у Лескова «Праведников» и «Инженеров-Бессеребренников»; от Сергия Преподобного до унтер-офицера Фомы Данилова [1], замученного в 1875 году кипчаками за верность вере и родине; от князя Якова Долгорукова [2], прямившего стойкой правдой Петру Великому, до умученного большевиками исповедника - Митрополита Петербургского Веньямина [3].

Россия есть прежде всего - живой сонм русских правдолюбцев, «прямых стоятелей», верных Божьей правде. Какою-то таинственной, могучей уверенностью они знали-ведали, что видимость земной неудачи не должна смущать прямую и верную душу; что делающий по-Божьи побеждает одним своим деланием, строит Россию одним своим (хотя бы и одиноким, и мученическим) стоянием. И тот из нас, кто хоть раз попытался обнять взором сонм этих русских стоятелей, тот никогда не поверит западным разговорам о ничтожности славянства, и никогда не поколеблется в своей вере в Россию.

Россия держалась и строилась памятью о Боге и пребыванием в Его живом и благодатном дуновении. Вот почему, когда русский человек хочет образумить своего ближнего, он говорит ему: «Побойся Бога!», - а укоряя, произносит слова: «Бога в тебе нет!»; Ибо имеющий Бога в себе, носит в своей душе живую любовь и живую совесть: две благороднейшие основы всякого жизненного служения, - священнического, гражданского и военного, судейского и царского. Это воззрение исконное, древнерусское; оно-то и нашло свое выражение в указе Петра Великого, начертанном на Зерцале: «Надлежит пред суд чинно поступать, понеже суд Божий есть, проклят всяк, творяй дело Божье с небрежением». Это воззрение выражал всегда и Суворов, выдвигая идею русского воина, сражающегося за дело Божье. На этом воззрении воспитывались целые поколения русских людей, - и тех, что сражались за Россию, и тех, что освобождали крестьян от крепостного права (на основах, неосуществленных нигде в мире, кроме России), и тех, что создавали Русское земство, русский суд и русскую школу предреволюционного периода.

Здоровая государственность и здоровая армия невозможны без чувства собственного духовного достоинства; а русский человек утверждал его на вере в свою бессмертную, Богу предстоящую и Богом ведомую душу: вот откуда у русского человека то удивительное религиозно-эпическое и спокойное восприятие смерти - и на одре болезни, и в сражении, которое было отмечено не раз в русской литературе, в особенности у Толстого и Тургенева.

Но здоровая государственность и здоровая армия невозможны и без верного чувства ранга. И прав был тот капитан у Достоевского, который ответил безбожнику - «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?» [4] - Творческая государственность требует еще мудрости сердечной и вдохновенного созерцания, или по слову Митрополита Филарета [5], сказанному во время коронования Императора Александра II, - она требует - «наипаче таинственного осенения от Господня Духа владычного, Духа премудрости и ведения, Духа совета и крепости».

Этим духом и держалась Россия на протяжении всей своей истории и отпадения ее от этого духа всегда вели ее к неисчислимым бедам. Поэтому верить в Россию значит принимать эти глубокие и великие традиции, - ее воли к качеству, ее своеобразия и служения, укореняться в них и уверенно строить на них ее возрождение.

И вот, когда западные народы ставят нам вопрос, почему же мы так непоколебимо уверены в грядущем возрождении и восстановлении России, то мы отвечаем: потому, что мы знаем историю России, которой вы не знаете, и живем ее духом, который вам чужд и недоступен.

Мы утверждаем духовную силу и светлое будущее русского народа в силу многих оснований, из коих каждое имеет свой особый вес и кои все вместе ведут нас в глубину нашей веры и нашей верности.

Мы верим в русский народ не только потому, что он доказал свою способность к государственной организации и хозяйственной колонизации, политически и экономически объединив одну шестую часть земной поверхности;

и не только потому, что он создал правопорядок для ста шестидесяти различных племен, - разноязычных и разноверных меньшинств, столетиями проявляя ту благодушною гибкость и миролюбивую уживчивость, перед которой с таким радостным чувством преклонился однажды Лермонтов («Герой нашего времени», глава I, Бэла);

и не только потому, что он доказал свою великую духовную и национальную живучесть, подняв и пересилив двухсот-пятидесятилетнее иго татар;

и не только потому, что он незащищенный естественными границами, пройдя через века вооруженной борьбы, проведя в оборонительных войнах две трети своей жертвенной жизни, одолел все свои исторические бремена и дал к концу этого периода высший в Европе средний уровень рождаемости: 47 человек в год на каждую тысячу населения;

и не только потому, что он создал могучий и самобытный язык, столь же способный к пластической выразительности, сколь к отвлеченному парению, - язык, о котором Гоголь сказал: «что ни звук, то и подарок, и право, иное название еще драгоценнее самой вещи.»... («Выбранные места из переписки с друзьями». 15.1);

и не только потому, что он, создавая свою особую национальную культуру, доказал - и свою силу творить новое и свой талант претворять чужое, и свою волю к качеству и совершенству, и свою даровитость, выдвигая из всех сословий «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов» (Ломоносов) [6];

и не только потому, что он выработал на протяжении веков свое особое русское правосознание (русский предреволюционный суд, труды российского Сената, русская юриспруденция, сочетающая в себе христианский дух с утонченным чувством справедливости и неформальным созерцанием права);

и не только потому, что он создал прекрасное и самобытное искусство, вкус и мера, своеобразие и глубина которого доселе еще не оценены другими народами по достоинству - ни в хоровом пении, ни в музыке, ни в литературе, ни в живописи, ни в скульптуре, ни в архитектуре, ни в театре, ни в танце;

и еще не только потому, что русскому народу даны от Бога и от природы неисчерпаемые богатства, надземные и подземные, которые обеспечивают ему возможность, - в самом крайнем и худшем случае успешного вторжения западных европейцев в его пределы, - отойти вглубь своей страны, найти там все необходимое для обороны и для возвращения отнятого расчленителями, и отстоять свое место под Божьим солнцем, свое национальное единство и независимость...

Мы верим в Россию не только по всем этим основаниям, но, конечно, мы находим опору и в них. За ними и через них сияет нам нечто большее: народ с такими дарами и с такой судьбой, выстрадавший и создавший такое, не может быть покинут Богом в трагический час своей истории. Он в действительности и не покинут Богом, уже в силу одного того, что душа его искони укоренялась и укоренилась в молитвенном созерцании, в искании горнего, в служении высшему смыслу жизни. И если временно омрачилось око его, и если единожды поколебалась его сила, отличающая верное от соблазна, - то страдания очистят его взор и укрепят в нем его духовную мощь...

Мы верим в Россию потому, что созерцаем ее в Боге и видим ее такою, какой она была на самом деле. Не имея этой опоры, она не подняла бы своей суровой судьбы. Не имея этого живого источника, она не создала бы своей культуры. Не имея этого дара, она не получила бы и этого призвания. Знаем и разумеем, что для личной жизни человека - 25 лет есть срок долгий и тягостный. Но в жизни целого народа с тысячелетним прошлым этот срок «выпадения» или «провала» не имеет решающего значения: история свидетельствует о том, что на такие испытания и потрясения народы отвечают возвращением к своей духовной субстанции, восстановлением своего духовного акта, новым расцветом своих сил. Так будет и с русским народом. Пережитые испытания пробудят и укрепят его инстинкт самосохранения. Гонения на веру очистят его духовное око и его религиозность. Изжившиеся запасы зависти, злобы и раздорливости отойдут в прошлое. И восстанет новая Россия.

Мы верим в это не потому, что желаем этого, но потому, что знаем русскую душу, видим путь, пройденный нашим народом, и, говоря о России, мысленно обращаемся к Божьему замыслу, положенному в основание русской истории, русского национального бытия.
24 января 1949 г.

Примечания

[1] «В прошлом году, весною, было перепечатано во всех газетах известие, явившееся в «Русском инвалиде», о мученической смерти унтер-офицера 2-го Туркестанского стрелкового батальона Фомы Данилова, захваченного в плен кипчаками и варварски умерщвленного ими после многочисленных и утонченнейших истязаний, 21 ноября 1875 года, в Маргелане, за то, что не хотел перейти к ним в службу и в магометанство. Сам хан обещал ему помилование, награду и честь, если согласится отречься от Христа. Данилов отвечал, что изменить он кресту не может и, как царский подданный, хотя и в плену, должен исполнить к царю и к христианству свою обязанность. Мучители, замучив его до смерти, удивились силе его духа и назвали батыром, то есть по-русски богатырем» //Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1877 год. Январь.— Гл. 1.— парагр.3.
[2] Долгоруков Яков Федорович (1639 — 1720) — князь, сподвижник Петра 1, его советник и доверенное лицо.
[3] Вениамин (в миру Василий Павлович Казанский) (1874 — 1922)— викарный епископ, избранный летом 1917 г. митрополитом и возглавивший Петроградскую епархию. Был горячо любим своей паствой за доброту, доступность, сердечность и отзывчивость. В 1922 г. в период большевистской кампании по «изъятию церковных ценностей» открыто встал на защиту церкви, что побудило власти организовать против него политический процесс. Это явилось поводом. Главной же причиной было резко отрицательное отношение митрополита к «живоцерковникам» (выступавшим за церковную реформу и сотрудничество с большевиками) и отлучение им от церкви главного их вдохновителя священника Введенского. Революционный трибунал приговорил Вениамина и некоторых других обвиняемых к высшей мере наказания, и в ночь с 12 на 13 августа приговоренных расстреляли в нескольких верстах от Петрограда. Население долго не хотело верить в то, что митрополита нет в живых, и создавало по этому поводу разные легенды.
[4] Достоевский Ф.М. Бесы.— Ч. 2.— Гл. 1: Ночь (см.: Полн. собр. соч.— Т. 10.— Л., 1974.— С. 180).
[5] Филарет (в миру Василий Михайлович Дроздов; 1782 — 1867)— русский церковный и общественный деятель, митрополит Московский (с 1826). Участник составления Манифеста 1861 г. об отмене крепостного права
[6] Ломоносов М.В. Ода на день восшествия на Всероссийский престол ее Величества государыни императрицы Елизаветы Петровны 1747 года.

 

О тоталитарном режиме

Еще тридцать лет тому назад никому и в голову не приходило включать в науку права понятие «тоталитарного» государства; не потому, чтобы идея такого государства никогда не появлялась на горизонте историка (это было бы неверно!), а потому, что такой режим казался невозможным и никто его не злоумышлял. Если бы даже кто-нибудь «выдумал» его (срв. напр. проект Шигалева — Верховенского в «Бесах» Достоевского!), то все сказали бы: нет, на земле не найдется ни таких бессовестных и безумных людей, ни таких чудовищных государственных учреждений, ни таких технических орудий и приспособлений, чтобы осуществить эту всепроникающую, всенасилующую, всерастлевающую политическую машину. Но вот тоталитарный режим стал историческим и политическим фактом, и мы вынуждены с этим считаться: и люди нашлись, и учреждения развернулись, и техника явилась к услугам людей.

Что же такое тоталитарный режим?

Это есть политический строй, беспредельно расширивший свое вмешательство в жизнь граждан, включивший всю их деятельность в объем своего управления и принудительного регулирования. Слово «тотус» означает по-латыни «весь, целый». Тоталитарное государство есть всеобъемлющее государство. Оно отправляется от того, что самодеятельность граждан не нужна и вредна, а свобода граждан опасна и нетерпима. Имеется единый властный центр: он призван все знать, все предвидеть, все планировать, все предписывать. Обычное правосознание исходит от предпосылки: все незапрещенное — позволено; тоталитарный режим внушает совсем иное: все непредписанное - запрещено. Обычное государство говорит: у тебя есть сфера частного интереса, ты в ней свободен; тоталитарное государство заявляет: есть только государственный интерес и ты им связан. Обычное государство разрешает: думай сам, веруй свободно, строй свою внутреннюю жизнь, как хочешь; тоталитарное государство требует: думай предписанное, не веруй совсем, строй свою внутреннюю жизнь по указу. Иными словами: здесь управление — всеобъемлющее; человек всесторонне порабощен; свобода становится преступной и наказуемой.

Отсюда явствует, что сущность тоталитаризма состоит не столько в особой форме государственного устройства(демократической, республиканской или авторитарной), сколько в объеме управления: этот объем становится всеохватывающим. Однако, такое всеобъемлющее управление осуществимо только при проведении самой последовательной диктатуры, основанной на единстве власти, на единой исключительной партии, на монополии работодательства, на всепроникающем сыске, на взаимодоносительстве и на беспощадном терроре. Такая организация управления позволяет придать собственно государственной форме любой вид: советский, федеративный, избирательный, республиканский или иной. Важна не государственная форма, а организация управления, обеспечивающая всеохват; — до последнего закоулка городского подвала, деревенского чулана, личной души, научной лаборатории, композиторской фантазии, больницы, библиотеки, газеты, рыбачьей лодки и церковной исповедальни.

Это означает, что тоталитарный режим держится не основными законами, а партийными указами, распоряжениями и инструкциями. Поскольку законы вообще еще имеются, они всецело подчинены партийным инструкциям. Поскольку государственные органы еще с виду действуют, они слагают только показную оболочку партийной диктатуры. Поскольку «граждане» еще существуют, они суть только субъекты обязанностей (но не прав, не полномочий!) и объекты распоряжений; или иначе: индивидуальные люди суть рабочие машины, носители страха и симулянты сочувственной лояльности. Это есть строй, в котором нет субъектов права, нет законов, нет правового государства. Здесь правосознание заменено психическими механизмами — голода, страха, муки и унижения; а творческий труд — психофизическим механизмом рабского надрывного напряжения.

Поэтому тоталитарный режим не есть — ни правовой, ни государственный режим. Созданный материалистами, он весь держится на животных и рабских механизмах «тела — души»; на угрожающих приказах рабо-надзирателей; на их, внушенных им сверху, произвольных распоряжениях. Это не государство, в котором есть граждане, законы и правительство; это социально-гипнотическая машина; это жуткое и невиданное в истории биологическое явление — общества, спаянного страхом, инстинктом и злодейством,— но не правом, не свободой, не духом, не гражданством и не государством.

Если же все-таки говорить о форме этой организации, хотя и неправовой и противо-правной, то это есть рабовладельческая диктатура невиданного размера и всепроникающего захвата.

Правовое государство покоится всецело на признании человеческой личности — духовной, свободной, полномочной, управляющей собою в душе и в делах, т. е. оно покоится на лояльном правосознании. Тоталитарный режим, напротив того, покоится на террористическом внушении.

Людям грозит: безработица, лишенчество, разлука с семьей, гибель семьи и детей, арест, тюрьма, инквизиционные допросы, унижения, избиения, пытки, ссылка, гибель в каторжном концлагере от голода, холода и переутомления.

Под давлением этого всеохватывающего страха им внушается: полная покорность, безбожно материалистическое мироощущение, систематическое доносительство, готовность к любой лжи и безнравственности и согласие жить впроголодь и впроголодь при надрывном труде. И сверх того, им внушается «пафос коммунистической революции» и нелепое чувство собственного превосходства над всеми другими народами; иными словами: гордыня собственного безумия и иллюзия собственного преуспеяния. Под влиянием этого территористического гипноза они заряжаются слепою верою в противоестественный коммунизм, трагикомическим самомнением и презрительным недоверием ко всему, что идет не из (советской! коммунистической!) псевдо-России.

Этот гипноз инфильтрирует и калечит их души — давно, десятилетиями, в поколениях; они уже не замечают его происхождения; они не понимают, откуда в них эта одержимость гордынею и некоторые из них (слава Богу - не все!) попав заграницу, блуждают в таком болезненном, тоталитарном душевном состоянии по лицу земли, никому не доверяя, злобою и презрением встречая более ранних эмигрантов и впадая от времени до времени в припадки болезненного самомнения. Это остатки тридцатилетнего гипноза, которые могут быть лишь постепенно изжиты и преодолены. Таковы своеобразные черты этого болезненного и чудовищного режима.

2 февраля 1949 г.

От демократии к тоталитаризму

В наше время. существует довольно распространенный предрассудок, будто демократический строй обеспечивает человеческое общество от тоталитарного режима и будто всякое отступление от демократии в сторону авторитарногостроя приближает народы к тоталитаризму. Верно ли это?

Обе эти формы государства,— и авторитарная и демократическая,— хорошо известны нам из истории. Всякое государство, управляемое властью, независимо от народного избрания и контроля, является авторитарнымгосударством: таковы все патриархальные общины, все теократические государства, все диктаториальные республики, все аристократические — наследственные республики, все единоличные диктатуры и все неограниченные монархии.

Авторитарный строй не исключает народного представительства, но дает ему лишь совещательные права: глава государства (единоличный или коллективный) выслушивает советы народа, но правит самостоятельно.

Такое авторитарное законодательство и правление отнюдь не ведет к тоталитарному режиму. Тоталитаризм состоит в исключении всей и всякой самодеятельности граждан: их личной свободы, их корпоративной организации, их местного и профессионального самоуправления, их усмотрения в делах личных и семейных, их хозяйственной инициативы и их культурной самодеятельности. Такой (или приближающийся к нему) режим отмечается в истории человечества в виде редкого и кратковременного исключения, в виде проваливающихся опытов, отнюдь не связанных с авторитарною формою государства. Такой режим и не мог быть последовательно проведен до XIX века в силу отсутствия технических условий (железных дорог, телеграфа, телефона, радио, авиации) и административной изощренности (организация всеобщей зависимости и взаимодоносительства), он появился впервые, строго говоря, лишь в ХХ веке. Для нас поучительна история России: наша страна политически сложилась, окрепла и культурно расцвела при авторитарной форме государства, а ныне нищенствует, терпит унижения, прекратила свой культурный рост и вымирает физически — именно при тоталитарном режиме...

Этот режим определяется тотальным объемом государственного регулирования. А между тем авторитарный строй совсем не покушается на такой объем: он может довольствоваться малым объемом административного вмешательства и совсем не претендовать на всестороннюю навязчивую опеку жизни. Мало того, великие государи всегда стремились приучить граждан к свободной самодеятельности и развязать их инициативу. И когда продажные писаки, желая угодить левым или правым тоталитаристам, начинают приписывать тоталитарные тенденции Петру Великому, то они обнаруживают только свое невежество и свою лживость. Петр Великий имел одну великую, осознанную им самим, задачу: пробудить творческую инициативу русского человека во всех областях жизни; и то, что он сам называл «приневоливанием народа» было пробуждением его воли к живой самодеятельности.

И вот, не следует представлять себе дела так, что авторитарный строй ведет к тоталитаризму, а демократический строй спасает и обеспечивает народы от него. Именно демократический строй может обнаружить склонность к систематическому расширениюсвоего административного захвата. Этот процесс мы и наблюдаем теперь в Европе.

Тяготение к вмешательству во все стороны жизни для властного регулирования ее возникло в истории — или по теократически-церковным мотивам, или же из демократически-социалистических побуждений.

Так, идея всепоглощающего, выдвинутая Платоном [1] (V — VI века до Р. Х.), носила характер теократический (власть бого-созерцающих философов): он хотел подвергнуть регулированию всю жизнь граждан (до собственности, брака, воспитания и музыки включительно). Попытка католического монаха Савонаролы [2] ввести во Флоренции церковно-государственно-принудительную добродетель (1494 — 1497) носила также теократически-клерикальный характер.— Правление реформата Кальвина [3] в Женеве (1541 — 1564), пытавшееся подвергнуть государственному регулированию верования, нравы, развлечения, поступки и даже выражение лиц у граждан и не останавливавшееся - перед организацией сыска и доносов, а также перед изгнаниями и казнями (1542 — 1546 было казнено 58 человек и 75 изгнано),— имело также клерикально-теократический характер.— Такой же характер был присущ и сентиментально-коммунистическому государству иезуитов в Парагвае [4] (XVII — XVIII вв.).

С другой стороны, социализм как хозяйственный, а потом и культурно-бытовой тоталитаризм носил с самой древности революционно-демократическийхарактер. Таков был уже древне-китайский коммунизм (более чем за 1000 лет до Р. Хр.). Еще ярче выражена эта тенденция в коммунистическом заговоре Абдаллы Ибн-Маймуна [5] (IX век по Р. Х.), который привел к установлению общности имущества и жен в отдельных местностях Хузистана и Аравии. Европейский социализм последних веков возрождает эту тенденцию и выступает под флагом революционной демократии. Французской революции (конец ХVIII века) с ее демократической диктатурой, с ее террором и тоталитарными тяготениями оставалось сделать только один, шаг до полного коммунизма, к которому ее и пытался привести коммунист Бабеф [6] (1797), впрочем, своевременно обезглавленный.

В течение всего XIX века именно революционная демократия Европы, продолжая считать себя демократией, проповедовала и готовила предельное расширение государственно-административного объема, т. е. приближение к тоталитарному режиму; большевики же суть не что иное, как крайнее, волевое и последовательное ответвление этого потока. И ныне, после страшных и показательных опытов левого тоталитаризма в России, а потом и в Польше, Чехии, Венгрии, Румынии, Болгарии, Югославии и Восточной Германии,— именно европейская социал-демократияделает все возможное, чтобы осуществить во всех демократических странах хозяйственный и культурный тоталитаризм (начиная с промышленности и кончая «национализацией» врачебной помощи и т. п.)... Вот почему противопоставление демократии и тоталитаризма — есть предрассудок, иллюзия и ошибка.

Правда, демократическое государство может обнаруживать и свободолюбивые тяготения и отстаивать свободу и самодеятельность граждан; так обстоит ныне в Швейцарии и в Соединенных Штатах. Но демократическое государство может выдвинуть и тоталитарно-настроенное большинство (напр., в Англии, в Швеции), которое и начнет вводить тоталитарно-социалистический режим по всем правилам, всеобще-равного голосования, парламентских заседаний и министерств. Об этом и стараются ныне европейские социал-демократы при громких и сочувственных восклицаниях нью-йоркского «Социалистического Вестника». Ибо социал-демократы всех стран являются по их основному замыслу и плану третьей по счету тоталитарной партией мира (после коммунистов и наци-фашистов). И то обстоятельство, что они пытаются осуществить свой левый тоталитаризм в эволюционном порядке и по всем правилам формальной демократии, нисколько не делает их не-тоталитаристами. Тоталитарная каторга, введенная постепенно, не меняет своей природы; и мы отлично помним, какой социал-демократический гнет царил в Австрии перед приходом к власти Дольфуса, и в Латвии — перед приходом к власти Ульманиса.

Итак, демократический строй нисколько не обеспечивает народы от тоталитарного режима. Постепенное введение социализма будет означать переход к диктатуре социалистического большинства, но не забудем, большинства, составленного по условным и искажающим схемам формальной демократии.

Тоталитарную природу социализма начали ныне понимать и среди самих социалистов. Там и сям в их среде стали сконфуженно поговаривать и пописывать, что они-де «не хотят тоталитарности», что они пытаются «сочетать социализм со свободою»; или еще, что они хотят «не социализма», а «свободолюбивых социальных реформ». Но этот растерянный лепет не меняет плана, выношенного за 100 лет. Их товарищи, находящиеся у власти, делают свое дело, и логика политического развития определит судьбу их тоталитарной затеи.

9 февраля 1949 г.

Примечания

[1] См. два диалога Платона: «Государство» и «Законы».
[2] Савонарола Джироламо (1452 — 1498) — настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции. Выступал против тирании Медичи, обличал папство, призывал церковь к аскетизму, осуждал гуманистическую культуру. После изгнания Медичи из Флоренции в 1494 г. способствовал установлению республиканского строя. В 1497 г. отлучен от церкви, а затем казнен.
[3] Кальвин Жан (1509 — 1564) — деятель Реформации, основатель кальвинизма — одного из протестантских религиозных направлений. Став с 1541 г. фактическим диктатором Женевы, превратил ее в один из центров Реформации.
[4] Первые поселения (редукции) индейцев в Парагвае под непосредственным управлением иезуитского ордена были организованы в 1609 г. Со временем они разрослись, а в 1645 г. получили своего рода независимость от испанской короны, фактически превратившись в самостоятельное государство. «Население государства иезуитов составляло в момент расцвета 150 — 200 тыс. человек. Основной их частью были индейцы, кроме того, около 12 тыс. рабов-негров на 150 — 300 иезуитов. История этого государства оборвалась в 1767 — 1768 годах...» (см.: Шафаревич И. Р. Социализм.— Париж, 1977.— С. 196).
[5] Абдулла Ибн-Маймуна родился в начале Х века н.э. в Ахвазе (Персия), происходил из интеллигентной семьи. Формально считался мусульманином, но в действительности был атеистом и материалистом. Создал тайное общество — прообраз масонских лож, члены которого в своем постижении истины проходили девять ступеней. В основу организации секты были положены «коммунистические» принципы: уравнительность, общность имущества, жен и т. д., отход от которых карался.
Вскоре последователи Ибн-Маймуны разделились на три ветви. Наибольший срок — примерно 80 лет — продержались карматы, захватившие остров Бахрейн и имевшие тайное влияние на Багдад и его тогдашних правителей — халифов Фатимидов. (См. подробнее: Странник. Коммунистический заговор тысяча лет тому назад//Русский колокол. — Берлин, 1928.— # 4.— С. 48 — 56.)
[6] Бабеф Гракх (наст. имя — Франсуа Ноэль) (1760 — 1797)— французский коммунист-утопист, деятель Великой французской революции. В 1796 г. возглавил Тайную повстанческую директорию, готовившую народное восстание. Заговор был раскрыт, а Бабеф — казнен.

 

Мировая политика русских государей

I

21 января 1933 года в № 4690 французского журнала «L'Illustration» была напечатана достопримечательная статья итальянского историка Гуилельмо Ферреро [1], проведшего последнюю часть своей жизни в Женеве и скончавшегося там же в 1941 году.

Статья, озаглавленная «Прежняя Россия и мировое равновесие», высказывает ряд верных и справедливых мыслей о мировой политике русских Государей в 19 веке. Эти мысли прозвучали в Европе, как в стране глухонемых, и не оказали, конечно, ни малейшего влияния на укоренившееся здесь общественное мнение. Европа не знает России, не понимает ее народа, ее истории, ее общественно-политического строя и ее веры. Она никогда не понимала и ее Государей, огромности их задания, их политики, благородства их намерений и человеческого предела их возможностей.

И, странное дело, каждый раз, как кто-нибудь знающий пытается высказать правду и поправить дело всеобщего невежества, он наталкивается на уклончивое безразличие и недружелюбное молчание. Ему не возражают, его не опровергают, а просто — «остаются при своем». Европе не нужна правда о России; ей нужна удобная для нее неправда. Ее пресса готова печатать о нас самый последний вздор, если этот вздор имеет характер хулы и поношения. Достаточно любому ненавистнику России, напр., из «грушевских украинцев», распространиться о пресловутом поддельном «завещании Петра Великого», о «московитском империализме», якобы тождественном с коммунистическим мирозавоеванием, и о «терроре царизма»,— и европейские газеты принимают эту лживую болтовню всерьез, как новое оправдание для их застарелого предубеждения. Им достаточно произнести это политически и филологически-фальшивое словечко «царизм»,— и они уже понимают друг друга, укрывая за ним целое гнездо дурных аффектов: страха, высокомерия, вражды, зависти и невежественной клеветы...

Нам надо понять это отношение, это нежелание правды, эту боязнь действительности. Все видимое преклонение европейца перед «точным знанием», перед «энциклопедической образованностью», перед «достоверной информацией», словом — вся этика истины — смолкает, как только дело коснется России. Европейцам «нужна» дурная Россия: варварская, чтобы «цивилизовать» ее по-своему; угрожающая своими размерами чтобы ее можно было расчленить; завоевательная, чтобы организовать коалицию против нее; реакционная, чтобы оправдать в ней революцию и требовать для нее республики; религиозно-разлагающаяся, чтобы вломиться в нее с пропагандой реформации или католицизма; хозяйственно-несостоятельная, чтобы претендовать на ее «неиспользованные» пространства, на ее сырье или, по крайней мере, на выгодные торговые договоры и концессии. Но, если эту «гнилую» Россию можно стратегически использовать, тогда европейцы готовы заключать с ней союзы и требовать от нее военных усилий «до последней капли ее крови»...

И вот, когда в такой атмосфере кто-нибудь из них скажет несколько правдивых и справедливых слов о России, то мы должны выделить их из общего хора голосов. Ферреро, как и другие, не знает истории России и не разумеет ни ее судьбы, ни ее строя, ни ее задач. Для него, как и для всех европейцев (о как редкостны исключения!), Россия есть — «далекая, полуварварская империя», «олигархия восточных сатрапов», страна «деспотизма, подмявшего под себя сто миллионов людей», «огромное военное государство, основанное и управляемое мечом, эксцентричное, наполовину оевропеившееся»... Кроме этих мертвых пошлостей он не знает о России ничего. И потому — понять и объяснить мировую политику ее Государей — он не может. Но он это честно выговаривает: «Эта политика», упорно и потомственно добивавшаяся в Европе и в Азии «устойчивого равновесия», есть для него «одна из великих тайн истории 19 века», которую «важно было бы изучить и понять». И вот Ферреро имеет мужество признать эту политику, точно формулировать ее сущность и ее значение для всего мира и с величайшею тревогою отметить ее вынужденное прекращение. Предоставим слово ему самому.

Девятнадцатый век принес Европе «очень немного войн», «мало кровавых и мало разорительных, кроме разве войны 1870 года. Германия, Франция, Англия, Соединенные Штаты — гордились до самого 1914 года тем порядком и миром, которые господствовали во вселенной в течение целого века, тем богатством, которое им удалось извлечь из этого порядка и мира», и соответствующим прогрессом. Все эти «чудеса, ослепившие 19 век, они считали своим делом и своею гордостью. Но теперь мы знаем, что мы тут были ни при чем, что это был почти бесплатный дар, поднесенный Германии, Франции, Англии, Соединенным Штатам, всему Западу — последними наследниками Византии», т. е. русскими Царями.

«После 1918 года мы слишком скоро забыли, что с 1815 года до 1914 года, в течение века, Россия была великой силой равновесия в Европе.» «С 1815 до 1870 года Россия поддерживала и подкрепляла германский мир, помогая ему прямо и косвенно. В 1849 году она спасла Австрию, послав в Венгрию свою армию, чтобы подавить мадьярскую революцию. Бисмарк смог объединить Германию и создать империю между 1863 — 1870 годами, потому что петербургское правительство давало ему свободу, если не прямо поощряло его. Тогда в Петербурге хотели усиления Германии, чтобы она была противовесом Англии и Франции, врагам России по Крымской войне. Но после 1870 г. германский мир быстро принимает гигантские размеры и замашки. И вот, Россия понемногу отделяется от него и переходит в другой лагерь. В 1875 году она помешала Германии напасть на Францию. После 1881 года»... «Россия все больше и больше сближается с Францией. Почему? Потому что германское могущество все возрастает». Наконец, в 1891 году заключается настоящий союз с Францией, а в начале 20 века «Англия и Россия, два соперника, объединяются против германской опасности».

Как бы ни объяснялась тайна этой «выдержанной, вековой политики европейского равновесия», проводившаяся русскими Императорами,— бесспорно, что если Европа пользовалась целый век миром, лишь с перерывом от 1848 до 1878 года, то она обязана этим в значительной степени такой русской политике. В течение века Европа и Америка были на банкете всеобщего благоденствия — гостями и почти прихлебателями русских Царей.

Но этим «парадокс не исчерпывается: эта огромная военная империя»... «была также стражем порядка и мира в Азии. Ураган, разоряющий Азию вот уже больше 20 лет (теперь уже 39 лет!) начался только в 1908 году вместе с турецкой революцией и в 1911 году вместе с китайской революцией. С 1815 года до этих революций Азия пребывала в сравнительном порядке, которым Европа широко пользовалась для распространения своего влияния и для устройства своих дел. Но этот порядок поддерживался, главным образом, страхом перед Россией. В Турции, в Персии, в Индии, в Японии — имелись англофильские партии. Все уступали интригам или даже господству Англии, потому что Англия казалась защитою против московской империи и меньшим злом». Таким образом, «обе державы помогали друг другу, ведя борьбу друг против друга; и их азиатское соперничество было самым парадоксальным сотрудничеством в мировой истории». Понятно, что «крушение царизма» в 1917 году «стало для Азии сигналом к восстанию против Европы и против западной цивилизации».

Теперь «все заняты новым правительством, овладевшим Россией», стараясь разгадать его намерения, и «забыли об империи Царей, как если бы она исчезла совсем»; а между тем, «последствия ее крушения только еще начинают ощущаться». «Цари России уже не даруют ежедневно Европе и Азии даров мира и порядка», а «Европа и Америка не находят ничего такого, что могло бы заменить, эту политику равновесия, в течение века регулирующую жизнь вселенной».

Все это было написано в 1933 году. С тех пор произошло очень многое, подтвердившее предвидения и опасения Ферреро. Миролюбивая Россия лежит все еще в прострации, в разорении, унижении и муках. Ее место занято посягающим «на все» Советским Союзом. Это новое, в корне нерусское и враждебное национальной России, псевдо-государство явилось невиданным в истории человечества революционным и военным агрессором — и мир трепещет в ожидании новой разрушительной войны. Регулятором мирового равновесия пришлось стать Соединенным Штатам.

Но вернемся к прошлому, к «неразгаданной тайне», выдвинутой в статье Ферреро.

II

Голос политической честности, гражданского мужества и искреннего непонимания — всегда производит глубокое впечатление, особенно в нашем пролганном мире. Этот голос заслуживает внимания и уважения.

Первое, что необходимо установить для разъяснения выдвинутой итальянским ученым проблемы и политической «тайны»,— что между русскими Государями и русским народом существовала духовно-органическая связь. Эта связь прерывалась очень редко; и Государи, не умевшие установить ее (Анна Иоанновна под влиянием Бирона, Иоанн Шестой по малолетству и Петр III по чужеземству), проходили в русской истории, как тени. Иностранная кровь, вливавшаяся в русскую династию (в силу «равнородных» браков) — преодолевалась обычно уже в следующем поколении. Этому содействовали глубокие духовные обстояния.

1. Своеобразие русского духовного уклада, не совмещающегося с западно-европейским укладом и властно требующего ассимиляции.
2. Православная вера, вовлекающая в религию главное чувствилище человеческой души и не мирящаяся с формальной обрядностью и условным ханжеством.
3. Особливость русской государственной судьбы, трагической по самому своему существу: ее надо понять трепетом сердца и принять совестью и волею.
4. Сила нравственного излучения, исходившего от монархически чувствующего и волящего народа, направленного к Государю и его Дому.
5. Чуткая даровитость русских Государей, религиозно-осмысливающих свое служение и вдохновлявшихся верою в русский народ, а также в особенности — любовью к нему.

В силу всего этого драгоценная связь между монархом и народом устанавливалась быстро и напрочно. Это давало русским Государям возможность чувствовать и созерцать свою страну, жить в основном русле его истории и мыслить из его трагической судьбы. Они, так сказать, «врастали» в Россию, чему много содействовала художественная даровитость русского человека. Русский народ, созерцая сердцем своих Государей, вовлекал их (уже в звании наследника!) в ответное сердечное созерцание, и Государям, — инстинктивно и интуитивно, — открывалось самое существенное: душевный и духовный уклад русского народа, его историческая судьба, его грядущие пути и, в особенности, его опасности. Они оставались людьми и могли ошибаться (недооценивать одно и переоценивать другое); это возлагало на русских людей — долг правды и прямого стояния перед Государем. Но в основном они редко сомневались.

К началу 19 века русский народ нуждался прежде всего и больше всего — в мире. Он провоевал, по точному исчислению генерала Сухотина [2] (см.также исследование ген.Никольского) и историка Ключевского, буквально две трети своей жизни — за свою национальную независимость и за свое место под солнцем, которое оспаривали у него все соседи. Эти войны столетиями растрачивали его лучшие силы: гибли самые верные, самые храбрые, самые сильные духом, волею и телом. Эти войны задержали его культурный и хозяйственный рост. Им надо было положить конец. А между тем, с семилетней войны (1756 — 1762) Россия была вовлечена в западно-европейские трения и войны: она стала членом «европейского концерта» [3] на положении великой державы, и не могла уже отказаться от этого пути. Следование по нему принесло нам целый ряд величайших государственно вредных осложнений: разделы Польши, Суворовский поход и затяжные войны с Наполеоном, окончившиеся, как известно, опустошением ряда губерний, сожжением Москвы и ликвидационной войной за пределами России. В общем много славы, очень много ненужного бремени и огромные потери.

После наполеоновских войн положение России выяснилось недвусмысленно. Дипломатически и стратегически «уйти из Европы» — значило бы предоставить опередившим нас европейским державам сговариваться на свободе против России, замышляя против нее недоброе, а самим пассивно ждать нового вторжения «дванадесяти язык». Этот исход был бы равносилен самопредательству. Технически же, хозяйственно и культурно этот уход был бы еще большей ошибкой. Но, оставаясь в «европейском концерте», надо было считаться с неизбежностью новых стратегических вовлечений в западные дела и соперничества. Оставалось одно,— мудрое и верное: — неуклонно и искусно поддерживать в Европе и Азии равновесие сил и длительное замирение.

И вот, начиная с первой французской революции, впервые показавшей европейцам весь размах этого заразительного психического заболевания масс, Россия должна была считаться с двумя кровавыми опасностями, идущими из Европы: с войной и с революцией. Это уразумели уже Екатерина II и Павел I. Что может дать России европейская война — показали тогда наполеоновские походы. Что может вызвать в России массовое восстание показали бунт Разина, стрелецкие заговоры при Петре Великом и самозванство Пугачева. Русские Государи 19 века видели обе эти опасности, которые нисколько не тревожили русскую революционную интеллигенцию. Поэтому они стремились оградить Россию — и от ненужных войн, и от революционных безумий. Они хотели вывести народ, по возможности без войн и решительно без революций, на путь реформ, дальновидно подготовлявшихся Императором Николаем I и превосходно осуществленных Императором Александром II.

Ныне история подтвердила их политическую линию: строить Россию мировым равновесием сил; не допускать ее провала в стихию восстания; и повышать уровень ее культуры и правосознания. В начале 20 века, когда Россия больше всего нуждалась в мире и в лояльном прогрессе,— именно война и революция принесли ей невиданное в истории крушение и превратили ее в очаг мировой заразы...

В течение всего 19 века европейцы не верили — ни в миролюбие России, ни в мудрые и прогрессивные замыслы ее императоров. Они уверяли себя, что Россия стремится к территориальному расширению и желает покорить себе всех соседей. Конечно, у страха глаза велики; но ведь и сила суждения, именуемая в общежитии «умом», дается человеку на что-нибудь... Европейцы сделали себе из России что-то вроде «пугала». Это объясняется, между прочим, — провинциональностью их политического горизонта: они никогда не могли представить себе того пространства, которым Россия уже оплодотворена, и в то же время, обременена; они все воображали, что Россия с ее малою плотностью населения, нуждается в их переуплотненных жителями клочках территории; они не понимали, что экспансия имеет смысл только в сторону менее населенных стран и что Россия, с ее православной верою и с ее просторами, никогда не могла дойти до чудовищной германской мысли — истреблять население завоеванной страны, чтобы отдать ее своим насельникам... На самом же деле — не русских тянуло завоевывать Европу, а европейцы разных государств мечтали (вослед за шведским королем - Густавом Адольфом!) [4] отодвинуть Россию в Азию и отнять у нее ее «передние» европейские земли. Последние полвека наглядно подтвердили это стремление — и со стороны Германии (два похода на Россию, в Прибалтику и на Украину вплоть до Волги и Кавказа!), и со стороны Польши, определенно мотивировавшей свою экспансию на восток «необходимостью обеспечить свои грядущие поколения» коренными русскими землями и доныне заселенными русским народом.

Все это заставляет нас признать миролюбивую и уравновешенную политику русских Государей в 19 веке — национально верной, дальновидной и мудрой. Она является прямой противоположностью советскому революционному завоевательству и может казаться «империалистической» или «таинственной» только неосведомленному европейцу, раз навсегда испугавшемуся «русского колосса» и ликующему каждый раз, как ему дается повод провозгласить, что сей колосс — «на глиняных ногах». И если бы европейские газетчики знали и понимали, какая политическая глупость нужна для того, чтобы повторять их отождествление русской национальной политики «равновесия» с советской политикой революционного завоевания мира, то многие из них вырвали бы себе остатки волос на голове...

Примечания

[1] Гуилельмо (1871 — 1942) — итальянский историк, профессор Женевского университета.
[2] Сухотин Николай Николаевич (1816 — 1879) — генерал, командующий войсками Виленского Военного округа, знаток русской военной истории (см. его книгу «Война в истории русского мира». — Спб.,1894.— С. 32 и 33).
[3] Так в тексте.
[4]Густав Адольф (1778 — 1837) — король Швеции в 1792 — 1809 гг. В результате неудачной войны с Россией (1808 — 1809) вынужден был уступить ей Финляндию и Аландские острова, что стало причиной его низложения.

 

Они аннексировали

Мы имеем серьезные данные для утверждения, что руководящие круги советских коммунистов считают все, занятые красною армией европейские территории - своим завоеванием и приобретением. Согласно этому они аннексировали не только Прибалтийские страны и Бессарабию, входившие в состав России до 1914 года, но и всю Польшу, всю восточную половину Германии, Чехию, Венгрию, Румынию, Болгарию, Албанию, ныне «бунтующую» Югославию и восточную часть Австрии. Они считают, что «первая мировая война дала им Россию, а вторая - Восточную Европу». По-видимому, к этому надо присоединить еще - Монголию, Маньчжурию и значительную часть Китая.

Эти аннексии не провозглашаются открыто: - 1) чтобы не раздражать народы «аннексированных» стран; они теперь «перевоспитываются», подобно пленникам-мученикам советских концлагерей, и лишь постепенно привыкают к своей судьбе, к тоталитарному режиму, к чистке партий и армий, к презрительному попиранию их национального и патриотического чувства и к коммунизму; 2) чтобы не пугать преждевременно народы не оккупированных стран, которые должны «симпатизировать» своим компартиям, отдавать им голоса на выборах и готовиться к революции; 3) чтобы не дразнить бывших «союзников» по второй мировой войне и не перенапрягать преждевременно мировую атмосферу. Но партийные комиссары, инструкторы, лекторы и докладчики - не скрывают этих «завоеваний» и «приобретений».

При формулировании нашего отношения к этим «аннексиям» - нам следует учитывать следующие соображения:

1. Советский Союз не есть Россия. Его стратегия, дипломатия и политика - не суть стратегия, дипломатия и политика национальной России. Всякая победа Советов укрепляет и длит коммунистический режим, т. е. порабощение, нищету, деморализацию и вымирание русского народа. Всякая советская оккупация и «аннексия», вводящая в других странах тоталитарный режим, приписывается другими народами не Коминтерну-Коминформу, а России и будит в душах страх перед якобы наседающей Россией и ненависть к страдающему русскому народу: порабощенного принимают за поработителя и коммунистические злодейства выдаются за «обычную у русских жестокость» (из газетных суждений).

2. По самому существу Россия ныне не нуждается в территориальном расширении за пределы 1914 года и удовлетворится на Западе, так называемой, «линией Керзона». История навязала нам и без того чрезмерное обилие мелких народностей, которые нарушают драгоценную монолитность нашего государства и подчас склонны считать благодушное культуртрегерство национальной России за что-то вроде «угнетения». Исторически Россия заинтересована ныне больше всего в национальной консолидации и в залечивании революционных ран, а совсем не в завоеваниях, не в расширении своей территории на Запад и не в самообременении чуждыми нам малыми народами. Империалистическая политика может нам только вредить. Она отвлечет нас от внутреннего - правового, культурного и хозяйственного - прогресса, навяжет нам справедливо восстающие против нас инонациональные «провинции»; введет нас неизбежно во многие опасные дипломатические конфликты; вызовет новый страх и новую ненависть к нам во всей Европе и за ее пределами; и истощит Россию бессмысленными войнами за обладание решительно ненужными нам территориями и народами...

3. Перед лицом этих соображений национальный империализм не имеет в России никакого патриотического оправдания: он не нужен, он опасен и может быть даже гибелен. Мечта о разрастании территории имеет смысл только там, где это безусловно необходимо для национально-государственного бытия народа. Эта эпоха отошла для нас в прошлое; и ныне такой необходимости нет. Носиться же с этой мечтой «по инерции» - бессмысленно и опасно. Ставить себе задачу «руссификации Запада» значит предаваться духовно-беспочвенной и нелепой национальной гордыне и проявлять сущее ребячество в государственных вопросах. Мы сами не оправдались перед судом истории: мы не сумели отстоять ни нашу свободу, ни нашу государственность, ни нашу веру, ни нашу культуру. Чему же мы стали бы «обучать» Запад? Русский народ должен думать о своих собственных недостатках и пороках, о своем духовном возрождении, укреплении и расцвете, а не о том, как бы ему навязать искаженное «русскоподобие» народам, уже сложившимся в иной культуре и с чуждым нам языком и характером. Смешно слушать «мудрые» советы разорившегося хозяина; глупо превозноситься в самомнении, наделавши бед на весь мир...

4. Все эти соображения сохраняют свой вес и для нашей армии. Русская армия неотделима от своего народа: она есть воплощение его воли, его силы, его храбрости, его разума. Нам естественно гордиться ее доблестью; но не ее покорностью интернациональным коммунистам; и не ее политическим малодушием; и не ее национальным безразличием. И все это решительно не означает, что она призвана нападать на всех соседей, разбивать их армии и порабощать народ за народом. Русская армия отнюдь не должна заболевать «чингиз-ханством»; она не должна: видеть в себе какой-то всемирный «паровой каток» или «бич» человечества. Это была бы сущая духовная болезнь, которую ныне Коминтерн насаждает в кадрах красной армии. Заражаться этой заразой - значит поддаваться революционному гипнозу и заболевать коммунистической манией величия...

5. Политика принципиально требует трезвения и предвидения. Ни одно достижение Советского государства (если таковые в действительности имеются!) - не есть достижение русского народа: что из этих «достижений» переживет крушение компартии? Что останется России от всех этих «пятилеток», индустриализаций и прочих затей, осуществляемых на костях и на крови русских людей? Неизвестно. Но чудовищная убыль населения, деморализация от тоталитарного режима, вырождение культуры, море страданий и унижений, - уже вошли в историю русского народа. Так обстоит и во внешней политике: «взятое» Советами - уже пережито всем остальным миром, как возмутительное противоправие, совершенное «русскими»; и кто в мире примирится с увековечением этого «грабежа» и «насилия»? Поэтому всякая советская «аннексия» не только не имеет шансов сохраниться, но грозит России (как было с Германией после Гитлера) - карающей расплатой за счет ее собственных исконных территорий.

6. Поскольку же всякая советская «аннексия» усиливает хозяйственный, рабочий, политический и военный потенциал Коминтерна-Коминформа и сеет среди новых и новых народов безбожие, тоталитарное растление нравов, нищету, озлобление и жажду мести (мести - кому? «русским»?), постольку признавать правомерность этих «аннексий» или тем более радоваться им - могут только, люди, зараженные мировою смутою.

 

Русская революция была катастрофой

После всего, что произошло в России за последние 32 года (1917 - 1949), нужно быть совсем слепым или неправдивым, чтобы отрицать катастрофический характер происходящего. Революция есть катастрофа в истории России, величайшее государственно-политическое и национально-духовное крушение, по сравнению с которым Смута бледнеет и меркнет.

Смута была брожением; народ перебродил и опомнился. Революция использовала новую смуту и брожение и не дала народу ни опомниться, ни восстановить свое органическое развитие.

Смута была хаотическим бунтом и дезорганизованным разбоем. Революция оседлала бунт и государственно организовала всеобщее ограбление. Смуту никто не замышлял: она была эксцессом отчаяния, всенародным грехопадением и социальным распадом. Революция готовилась планомерно, в течение десятилетий; в известных слоях интеллигенции она стала традицией, передававшейся из поколения в поколение; с 1917 года она стала систематически проводиться по заветам Шигалева и чудовищным образом закрепляться: она ломала русскому человеку и народу его нравственный и государственный «костяк» и нарочно неверно и уродливо сращивала переломы.
Смута длилась 9 лет (1604 - появление самозванца, 1613 - избрание на царство Михаила Федоровича) . Революция тянется уже 32 года, и конца ей не видно. Подрастают новые поколения, живущие в России, но не знающие ни ее истории, ни ее священных традиций, ни ее международного положения.

Смута разразилась в сравнительно первобытной России, расшатанной и оскудевшей от террора Иоанна Грозного. Революция была подготовлена и произведена в России, которая культурно цвела, хозяйственно богатела и прогрессивно реформировалась. Россия начала 20 века имела две опасности: войну и революцию. Войну ей сознательно навязала Германия, чтобы остановить ее рост; революцию в ней сознательно раздули революционные партии, чтобы захватить в ней власть.

После Смуты Россия была разорена (засевалась всего одна двадцать третья часть прежней площади); но она сохранила свой национальный лик. Революция разоряет и вымаривает ее систематически, и симулирует ее мнимое «богатение»; она исказила ее национальный лик, отменила даже ее имя и превратила ее в мировую язву, грозящую всем народам.

Поэтому русская революция есть величайшая катастрофа - не только в истории России, но и в истории всего человечества, которое теперь слишком поздно начинает понимать, что советский коммунизм имеет европейское происхождение и что он теперь ломится назад - на свою «родину». Ибо он готовился в Европе сто лет в качестве социальной реакции на мировой капитализм; он был задуман европейскими социалистами и атеистами и осуществлен международным сообществом людей, сознательно политизировавших уголовщину и криминализировавших государственное правление. В мире встал аморальный властолюбец, сделавший науку и государственность орудием всеобщего ограбления и порабощения, - жестокий и безбожный, величайший лжец и пошляк мировой истории, научившийся у европейцев клясться именем «пролетариата» и оправдывать своими целями самые гнусные средства.
Итак, русская революция подготовлялась на протяжении десятилетий (с семидесятых годов) - людьми сильной воли, но скудного политического разумения и доктринерской близорукости. Эти люди, по слову Достоевского, ничего не понимали в России, не видели ее своеобразия и ее национальных задач. Они решили политически изнасиловать ее по схемам Западной Европы, «идеями» которой они как голодные дети объелись и подавились. Они не знали своего отечества; и это незнание стало для русских западников гибельной традицией со времен главного поносителя России - католика Чаадаева [1]...

Русские революционеры не понимали величайших государственных трудностей, создаваемых русским пространством, русским климатом и ничтожной плотностью русского населения. Они совершенно не разумели того, что русский народ является носителем порядка, христианства, культуры и государственности среди своих многонациональных и многоязычных сограждан. Они не желали считаться с суровостью русского исторического бремени (на три года жизни - два года оборонительной войны!) и хотели только использовать для своих целей накопившиеся в народе утомление, горечь и протест. Они не понимали того, что государственность строится и держится живым народным правосознанием и что русское национальное правосознание держится на двух основах - на Православии и на вере в Царя. Как «просвещенные» неверы, они совершенно не видели драгоценного своеобразия русского Православия, не понимали его мирового смысла и его творческого значения для всей русской культуры. Они не видели тех опасностей, которые заложены для России в неуравновешенности русского темперамента, в незрелости русского добродушного, по-детски увлекающегося и шаткого характера и в его многосотлетней непривычке активно и ответственно строить свое государство. Они не понимали, что западные демократии держатся на многочисленном и организованном «среднем сословии» и на собственническом крестьянстве и что в России нет еще ни того, ни другого.

Они видели только сравнительную бедность и нравственную удобособлазнимость русского народа, - и десятилетиями демагогировали его. И никому из них и в голову не приходило, что народ, непривыкший к политической свободе, не поймет ее и не оценит; что он злоупотребит ею для дезертирства, грабежа и резни, а потом продаст ее тиранам за личный и классовый прибыток... Подпиливали столбы и воображали себя титанами, «Атлантами», способными принять государственное здание на свои плечи.

Закладывали динамит и воображали, что удастся снести одну крышу, которая немедленно сама вырастет вновь из «нерухнувшего» здания. Сеяли ветер на все четыре стороны и, пожиная бурю, удивлялись, что их парусную лодчонку опрокинуло волною...

На этой политической близорукости, на этом доктринерстве, на этой безответственности, - была построена вся программа и тактика русских революционных партий. Они наивно и глупо верили в политический произвол и не видели иррациональной органичности русской истории и жизни. И слишком поздно поняли свои ошибки. Благороднейшие из них признали свои недоразумения и промахи уже в эмиграции (Плеханов [2], Церетелли [3], Фундаминский [4]), тогда как другие и доселе восхищаются своим «февральским» безумием...

26 марта 1949 г.

Примечания

[1] Чаадаев Петр Яковлевич (1794 — 1856) — русский мыслитель,публицист, проделал сложную эволюцию от западничества к славянофильству, а вернее, в разное время и в разной пропорции сочетал в своих философских взглядах и то, и другое. В произведении «Философические письма» Чаадаев высказал мысль, что Россия как бы отлучена Провидением от общего исторического процесса, развивалась своим особым путем, игнорируя мировой опыт, и будто создана для того, чтобы служить другим народам отрицательным примером. Такой взгляд на российскую историю и стал причиной резко негативного отношения к нему И. А. Ильина.
[2] Плеханов Георгий Валентинович (1856 — 1918) — первый в России пропагандист и теоретик марксизма, один из основателей РСДРП, впоследствии лидер меньшевиков.
[3] Церетели Ираклий Георгиевич (1881 — 1959) — один из лидеров меньшевизма. Депутат II Государственной думы. В 1917 г. министр Временного правительства, с !918 г. — меньшевистского правительства Грузии. С 1921 г. — белоэмигрант.
[4] Фундаминский (Бунаков-Фондаминский) Илья Исидорович (1881 — 1942) — общественный деятель, публицист, член ЦК партии эсеров, отдал партии полученное от отца миллионное наследство. За свою деятельность дважды был приговорен к смертной казни: при царском режиме и при Советской власти. Эмигрант, один из организаторов журнала «Новый град». В эмиграции изменил свои взгляды, обратившись к религии. Незадолго до кончины крестился. В годы войны вместе с матерью Марией был казнен нацистами.

 

Русская революция была безумием

Она была безумием, и притом разрушительным безумием. Достаточно установить, что она сделала с русской религиозностью всех исповеданий, в особенности с православной церковью; что она учинила с русским образованием, в особенности с высшим и средним образованием, с русской семьею, с чувством чести и собственного достоинства, с русской добротой и с патриотизмом...

Она была безумием со стороны самых умеренно-революционных и полуреволюционных партий, кои вскоре были уничтожены со всеми их планами, программами, кадрами, газетами и традициями.

Но она же обнаружила и безумную беспечность и близорукость правых — охранительных партий, которые не имели ни творческих идей, ни социальных программ, ни верных кадров в стране. Их хватило только на то, чтобы затруднить великую реформу Столыпина... А «крайне-правые» только и умели обманно уверять Государя в «многомиллионности» своего «союза» и в его «верноподданничестве», с тем чтобы в грозный час опасности предать Царя и его семью на арест, увоз и убиение...

Революция была безумием и для русского крестьянства. Русское крестьянство стояло перед исполнением всех своих желаний; оно нуждалось только в лояльности и терпении. Равноправие и полноправие давалось ему от Государственной Думы (законопроект, выработанный В.А.Маклаковым [1]. Земля переходила в его руки столь стремительно, что по подсчету экономистов к 1932 году в России не осталось бы ни одного помещика: все было бы продано и куплено по закону и нотариально закреплено. Земля отдавалась ему в частную собственность (реформа П. А. Столыпина, 1906). К началу этой реформы Россия насчитывала 12 миллионов крестьянских дворов. Из них 4 миллиона дворов уже владело землею на праве частной собственности; а 8 миллионов числилось в общинном владении. За 10 лет (1906—1916) на выдел из общины записалось 6 миллионов дворов из восьми. Реформа шла полным ходом в связи с прекрасно организованным переселением; она была бы закончена к 1924 году. Но революционные партии позвали к «черному переделу», осуществление которого было сущим безумием: ибо только «тело земли» переходило к захватчикам, а «право на землю» становилось спорным, шатким, непрочным и прекарным (т. е. срочным до востребования); оно обеспечивалось лишь обманно — будущими экспроприаторами, коммунистами. Итак, историческая эволюция давала крестьянам землю, право на нее, мирный порядок, культуру хозяйства и духа, свободу и богатство; революция лишила их всего. Подготовительный нажим большевиков начался немедленно вслед за «черным переделом» и длился 12 лет. Вслед за тем (1929-1935) коммунисты приступили к коллективизации и, погубив казнями и ссылками не менее 600000 дворов и семей, ограбили и пролетаризировали крестьян и ввели государственное крепостное право.

Революция была безумием и для русского промышленного пролетариата. Война 1914—1917 г. поставила его непосредственно перед легализацией свободных рабочих союзов. Революция дала ему — гибель его лучших технически обученных кадров; долгие годы безработицы, голода и холода; порабощение в тоталитарных тред-юнионах; снижение уровня жизни на целые поколения; падение реальной зарплаты; государственную «потогонную систему» (стахановщина); систему взаимного политического сыска, доносительства и концлагеря.

Революция была проявлением безумия и со стороны русского промышленно-торгового класса, который в лице Саввы Морозова, Ивана Сытина и других финансировал революционеров до тех пор, пока не был истреблен ими. А когда гибель стояла уже у порога, этот же самый класс не захотел или не сумел своевременно изыскать средства для борьбы с большевиками. Во время гражданской войны на юге, когда города переходили из рук в руки, — промышленники по уходе белых считали свои «убытки» и «протори» и роптали, а по уходе красных — подсчитывали свои «остатки» и благодарили судьбу за спасение.

Но наибольшим безумием революция была для русской интеллигенции, уверовавшей в пригодность и даже спасительность западноевропейских государственных форм для России и не сумевшей выдвинуть и провести необходимую новую русскую форму участия народа в осуществлении государственной власти. Русские интеллигенты мыслили «отвлеченно», формально, уравнительно; идеализировали чужое, не понимая его; «мечтали» вместо того, чтобы изучать жизнь и характер своего народа, наблюдать трезво и держаться за реальное; предавались политическому и хозяйственному «максимализму», требуя во всем немедленно наилучшего и наибольшего; и все хотели политически сравняться с Европой или прямо превзойти ее.

И теперь еще люди этого сентиментально-мечтательного поколения покидают земную жизнь, не передумав и вменяя себе это самодовольное упрямство в заслугу «стойкости» и «верности»... Они так и не поймут, что глупо глотать все лекарства, полезные другим; что пальмы и баобабы не всюду растут на воле; что страусы не могут жить в тундре; что республика и федерация требуют особого правосознания, которого многие народы не имеют и коего нет и в России. Не поймут, что народы, веками проходившие через культуру римского права, средневекового города, цеха и через школу римско-католического террора (инквизиция! религиозные войны! крестовые походы против еретиков! грозная исповедальня!) — нам не указ и не образец. Ибо мы, волею судьбы, проходили совсем другую школу — сурового климата, татарского ига, вечных оборонительных войн и сословно-крепостного строя. Что «немцу здорово», то русского может погубить...

Так безумие русской революции возникло не просто из военных неудач и брожения, но из отсутствия политического опыта, чувства реальности, чувства меры, патриотизма и чувства чести у народных масс и у революционеров. Люди утратили органическую национальную традицию и социально-политическое трезвение. В труднейший час исторической войны, когда монарх и указанный им наследник двукратным отречением погасили в народе присягу на верность, — все это вызвало развал правосознания, безумную толкотню и давку из-за эфемерного полно-равно-правия и столь же мнимого обогащения захватом. Все это брожение возникло отнюдь не из «нищеты», «гнета» или «разрухи». Брожение шло от нежелания отстаивать Россию и держать фронт и от жажды революционного грабежа. По прозорливому слову Достоевского — русский простой народ понял революционные призывы (Приказ номер 1) и освобождение от присяги — как данное ему «право на бесчестие», и поспешил бесчестно развалить фронт, удовлетвориться «похабным миром» и приступить к бесчестному имущественному переделу. Это бесчестие выдвинуло наверх демагогов-интернационалистов.

Русские летописи пишут о Смуте, что она была послана нам за грехи, — «безумного молчания нашего ради», т. е. за отсутствие гражданского мужества, за малодушное «хоронячество» и непротивление злодеям. Несомненно, что эти слабости и недостатки сыграли свою роль и в нынешней революции. Но были и иные грехи, важнейшие: утрата русских органических и священных традиций, шаткость нравственного характера, безмерное политическое дерзание и отсутствие творческих идей.

Швейцария, 4 апреля 1949

Примечания

[1] Маклаков Василий Алексеевич (1869 — 1957) — один из лидеров кадетов, депутат II - IV Государственных дум. В 1917 г. посол России во Франции. Белоэмигрант.

Искажение русской истории

Редакция нового журнала «Возрождение» — не имеющего, впрочем, ничего общего с созданной П. П. Струве в 1925 году русской национальной газетой «Возрождение»,— сочла уместным поместить в первом же номере, обычно дающем программу органа, статью барона Нольде [1] «Имперские судьбы России». Статья излагает сначала замысел целой книги и затем дает отрывки из нее: «Завоевание Казани», «Пермь Великая», «Строгановы и Ермак». Это произведение писалось по-французски и предназначалось для просвещения руководящих кругов мировой политики через посредство «Института международного права», председателем коего г. Нольде был избран незадолго до своей смерти.

Автор посвящает 4 странички присоединению Казани, 2 странички присоединению Пермского края и одну страничку присоединению Сибири. Это, конечно, не научное исследование и не мобилизация ученого материала; это даже и не конспект лекций, а всего только небрежные наброски, вскрывающие, однако, основную тенденцию задумывавшейся книги.

Остановимся на первой главе.

В изображении автора завоевание Казани Иоанном Грозным (1552 г.) было проявлением «империализма», якобы характерного «до конца» для всей русской монархии. Служилый класс не хотел этой войны, поддерживая «малодержавную» программу; часть духовенства (Архиепископ Новгородский) тоже не сочувствовала делу и даже укрывала «детей боярских от воинской повинности».

Завоевания требовали Иоанн IV и Митрополит Московский Макарий [2]. Оснований для этого похода в сущности не было, кроме, монархического и церковного империализма. Напрасно Макарий пишет, якобы в духе западного католицизма (папа Урбан II [3] и Крестовые Походы), будто начинается священная война против неверных, «проливающих кровь христианскую, оскверняющих и разрушающих церкви православные». Барон Нольде знает лучше, что было и чего не было: «тут», пишет он, «несомненное преувеличение; не имеется никаких подтверждений, чтобы казанские татары того времени, действительно оскверняли и разрушали русские церкви. Но таков уж был заказ официальной пропаганды в то время».

Далее рассказывается в двух словах, что в Казани татары и черемисы «защищались храбро»; что «активные защитники» были «избиты поголовно»; и что сопротивление местных народов продолжалось еще «в течение следующих веков» — «то настоящими восстаниями, то отдельными проявлениями неподчинения, то просто разбоем»... А в 1574 и 1584 гг. и в самом деле черемисы жгли православные монастыри и церкви. Впоследствии татары, черемисы, чуваши веками соединялись с русскими «революционными атаманами» и отстаивали свою свободу. Дошло до того, что указ царя Алексея Михайловича от 1659 года «представлял землевладельцам, служилым людям, детям боярским и татарским мурзам Волжских областей право казнить смертью разбойников без предварительного обращения к властям»...

Прочтя это «историческое» освещение, читатель выносит следующее впечатление:

1. При царях в России происходило приблизительно то же самое, что при большевиках (империализм, лживая пропаганда, поощрение казней);
2. Имперские аннексии русских царей не имели никаких оснований, кроме завоевательной похоти монархов и столичного духовенства, ведшего по заказу воинственную пропаганду;
3. Малые народности, подвергавшиеся насилию, храбро сопротивлялись и потом еще веками боролись за свою национальную свободу;
4. Понятно, что справедливость требует ныне их освобождения, т. е. расчленения России.

Автор не произносит этих выводов, о нет! Он только вкладывает их в душу читателя и слушателя; он только подсказывает ему программу расчленения России, «сгруппировав материал» и «осветив» по-своему ход истории. Что же было на самом деле?

1. Россия стонала под татарским игом 250 лет. Куликовская битва (1380 г.) не покончила с ним. Последовали еще два века татарских походов на Москву, сопровождавшихся резней и разгромом всего на пути. Уже в 1382 году из Сарая (Золотая Орда) явился хан Тохтамыш с войском, сжег и опустошил Москву. В 1395 году Тамерлан разорил Россию до самого Ельца. В 1408 году Мурза Егидей разорил Россию, дошел до Москвы, взял выкуп и возобновил уплату дани. В 1439 г. хан Улу-Махмет явился из Казани и разгромил Московскую область; в 1445 году он явился вновь, громил Московское царство, разбил русских у Суздаля и забрал в плен Великого Князя Василия II Темного.

В 1451 году последовало нашествие Мазовши. В 1472 году сарайский Ахмет доходил до Алексина, а в 1480 году до Воротынска. С начала 16 века начинаются набеги крымских татар: они действовали совместно с казанскими татарами, как, напр., в 1521 году, когда Россия была опустошена двумя братьями Магмет-Гиреем крымским и Саип-Гиреем казанским. В 1537 году казанский хан Сафа-Гирей (крымский царевич) опустошил весь восток и северо-восток Московского царства, а именно: муромскую и костромскую земли. В 1552 году Казань опять была в союзе с Крымом, и крымское войско доходило до Тулы. Так татары громили Московское царство с трех сторон: от Казани, от Сарая и из Крыма. В последний раз Москва была сожжена при Иоанне Грозном в 1571 году крымским ханом Девлет-Гиреем и обложена Казы-Гиреем в 1591 году при Федоре Иоанновиче. Татары жгли, громили и грабили, убивали в сражениях храбрейших русских воинов, заставляли платить себе дань и подарки и развращали христианскую Россию страхом, привычкою к грабежу и погрому, жаждою мести, свирепостью и всякими дикими обычаями. После Куликовской битвы, например, тогдашняя Россия была так обескровлена, что в 1382 году Димитрий Донской не мог даже набрать войско против Тохтамыша.

2. Москва имела все основания считать Казань своим опаснейшим врагом; казанские татары были ближайшими, а потому и наиболее предприимчивыми громилами. Платонов пишет: казанские татары в союзе с черемисами и мордвою «обрушивались изгоном на русские окраины, разоряя жилища и пашни и уводя полон; черемисская война жила без перестани в русском Заволжье; она не только угнетала хозяйство земледельцев, но засоряла торговые и колонизационные пути». «Сообщение с русским северо-востоком, с Вяткою и Пермью, должно было совершаться обходом далеко на север». Князь Курбский пишет: «и от Крыма, и от Казани — до полуземли пусто бяша». России оставалось — или стереться и не быть, или замирить буйных соседей оружием.

3. Тогдашний «полон» был явлением жестоким: он вел к пожизненному рабству с правом продажи в другие страны. По словам летописи: татары русских «куют (в цепи) и по ямам полон хоронят». Тотчас же после завоевания Казань выдала русских пленников сразу 2700 человек; 60000 пленных вернулось из Казани только через Свияжск; и несметное число вернулось на Вятку, Пермь, Вологду. Общее число освобожденных из одной Казани наверное доходило до 100 000 человек. Это означает, что татары искореняли Русь не только грабежом, огнем и боевым мечом; они изводили ее и рабством плена.

4. Но тот, кто хочет понять все значение взятия Казани, тот должен раскрыть карту России и проследить течение русских рек. Издревле русские реки были торговыми путями страны. Один великий торговый путь шел «из варяг в греки»: от Невы и Волхова через Днепр в Черное море; другой от великих северо-западных озер через Шексну и Мологу, через Волгу и Каспийское море в Персию и Индию; третий, добавочный, от Северной Двины через Вятку и Каму в Волгу. В то время реки были артериями жизни — колонизации, торговли (транзита, экспорта и импорта) и культуры. По самому положению своему, по самой судьбе своей Москва находилась в речном центре страны, и борьба за речную свободу и речное замирение была для нее железною необходимостью. В глубоком материке, в суровом климате, задержанная игом, отдаленная от запада, осажденная со всех сторон,— шведами, ливонцами, литвой, поляками, венграми, турками, татарами крымскими, сарайскими (Золотая Орда) и казанскими,— Россия веками задыхалась в борьбе за национальную свободу и за веру и боролась за свои реки и за свободные моря. В этом и состоял ее так называемый «империализм», о котором любят болтать ее явные и тайные враги.

Обо всем этом г. Нольде счел полезным умолчать в своем изложении, несмотря на то, что он мог и должен был найти все эти и другие данные в летописях и у С.М.Соловьева, и у Н.И.Костомарова, и у С.Ф.Платонова, и у других лучших русских историков. Но ему не это было важно: не подлинный ход русской истории и не прагматическое освещение ее. Вот почему его изложение производит впечатление поверхностное, политически-предумышленное и враждебное национальной России.

Чрезвычайно любопытно, что редакция нового журнала горячо рекомендует эти искажающие правду и вредоносные очерки, как «яркие, мудрые и мастерские», самого же автора объявляет «знаменитым русским ученым».

Для нас это наглядный урок: мы должны помнить, что в русской эмиграции немало людей, которые говорят по-русски без акцента, родились и сделали карьеру в России, а думают и действуют, как ее враги.

12 апреля 1949 г.

Примечания

[1] Нольде Борис Эммануилович (1876 — 1946) — барон, профессор, историк, правовед, дипломат. Сотрудничал в редактируемой П. Б. Струве парижской газете «Возрождение». После того как из редакции вытеснили Струве, ушел из этой газеты вместе с И. А. Ильиным и др.
[2] Макарий (1482 — 1563) — русский митрополит (с 1542 г.), писатель. Глава иосифлян и кружка книжников. В 1551 г. добился провала правительственной программы секуляризации церковных земель. Редактор «Четей-Миней» и «Степенной книги».
[3] Урбан II (ок. 1042 — 1099) — папа римский (с 1088). В 1095 г. провозгласил 1-й Крестовый поход.

 

Право на правду

Мы живем в эпоху величайшей смуты. Правда и ложь, честь и бесчестие, верность и предательство, вера и лицемерие — вот уже больше тридцати лет преднамеренно смешиваются и подмениваются для того, чтобы духовно оглушить и ослепить людей, вызвать в душах замешательство, растерянность и беспомощность и подмять заблудших и обессиленных под чужую им власть. С этим намерением, — обмануть и поработить,— выступает целый ряд организаций, конечно, во главе с левыми и правыми тоталитаристами...

Кто годами читал советскую прессу и не поддавался ее пропаганде, тот прошел хорошую и наглядную школу умственной и духовной зоркости. В советских газетах ложь идет сплошной волной. Она преподносится тоном непререкаемого авторитета и наигранного, лицемерного пафоса, свойственного скверным драматическим актерам. Читаешь и думаешь: лжет! и сам знает, что лжет; и даже не скрывает своего знания... «Да, лгу! А ты слушай и молчи! И попробуй только не согласиться! И повторяй мою ложь за мною! Да без оговорок, без колебаний! Уверенно! С чистосердечным убеждением! Лги искренно! Обманывай вместе со мною с пафосом! Лицемерь с темпераментом, чтобы я, перволжец и оберобманщик, имел основание сделать доверчивую физиогномию!!!»...

Читаешь и чувствуешь, что начинается тихое головокружение, сопровождаемое отвращением к лжецу и тайным презрением к самому себе...— за молчание...

И вдруг — в этом потоке лжи и обмана,— тем же тоном,— выговариваются целые куски фактической правды... И эта правда выговаривается именно в составе лжи — для ее подкрепления и удостоверения. Знаешь, что это правда... и начинаешь не верить и ей. Потому, что и она лжет! Она лжет тем, что произносится тем же тоном наглого апломба, с теми же лицемерными и аффектированными «жестами» (умственными, нравственными и стилистическими!) . Она лжет и тем, что появляется, окруженная ложью, в обманной картине и для ради обмана. И вот, стараешься отцедить в этой скомпрометированной «правде» — настоящую правду от лжи, удержать одну честную фактическую правду, закрепить ее и судить ею и своим свободным разумением всю ту ложь, которая ее окружает...

Этот тон вызывающей и провоцирующей лжи, водворившийся с самого начала революции в советских газетах и речах, постепенно, но прочно захватил в Советии все: и суд, и все остальные ведомства, и журналы, и науку, и искусство, и низшую школу, и среднюю, и высшие учебные заведения, и частные разговоры, и самое мышление советских «граждан» и особенно миросозерцание советской молодежи, в новых поколениях ничего иного не видавшей!

Страх и гипноз внесли в души людей величайшее духовное безвкусие, которым многие из них наивно гордятся...

В Советии лжет все: так все искажено, все двусмысленно, все обманывает. Подумать только: что называется в советском суде — «чистосердечным признанием»?; что почитается в советской науке — «доказанной» теорией, хорошим учебником, научной «заслугой»?; какое искусство предписывается и премируется и какое бывает поруганным и запрещенным? Вот по радио посылается «Евгений Онегин» Чайковского; зачем? — чтобы выдать Советию за Россию и наглядно показать всему миру «свободу советского художества»... Зачем комиссариаты переименованы в Министерства? Зачем в советской пропаганде появились драгоценные русские имена — Александра Невского, Петра Великого, Суворова? Зачем была выдвинута кощунственная декорация «патриаршей церкви»?.. В Советии пролгано все вплоть до денег, которые не стоят своей собственной валюты и не принадлежат их частному владельцу; вплоть до тракторов, которые служат не труду, а порабощению; вплоть до полицейских собак, которые ловят не частных жуликов и не государственных разбойников, а мучеников режима и героев борьбы; — вплоть до «исправительных трудовых лагерей», которые никого не исправляют, а эксплуатируют и вымаривают лучших людей страны. В Советии лгут и «чины» и «ордена», ибо чины даются за предательство России, а «ордена» — за льстивое угождение ее врагам...

Люди, выросшие в этой атмосфере, уносят ее с собою, в себе — за границу. И самые бойкие газеты эмиграции (независимо от их направления) суть самые просовеченные: безответственные, лживые, нравственно-развязные и провокационные. Террор отучает людей от правды и приучает ко лжи; и они должны заметить это в самих себе, осудить и преодолеть. Это растленное правило: «каждый человек всю жизнь лжет в свою пользу и надо только научиться лгать умно, искусно и правдоподобно»,— есть порождение дьявольской смуты и означает ее торжество.

Мы должны понять и прочувствовать это. И лгущие не должны воображать, будто мы не видим их лжи и не умеем распознавать ее. По чему мы узнаем это? По глазам, беспокойно бегающим туда и сюда; по выражению лица; по интонации голоса; по жестикуляции; по внутренним противоречиям; по разнобою в их же собственных показаниях; по расхождению с фактами; по этой манере: каждому собеседнику лгать иное и иначе, в порядке приспособления...

И вот, кто так лжет, тот теряет в самом себе чувство правды; а перед другими людьми и перед Богом — он теряет и право на правду. Самая правда его начинает лгать.

И он сам чувствует это и сам себе не верит. И другие ему не верят. И если он не поймет всего этого,— то он сам станет мнимым человеком, социальным призраком, фальшивой монетой, картонным кирпичом, поддельным товаром (муляжом) из советской витрины. Кому он нужен такой?

Только не будущей России!

В жизни необходимо иметь право на правду! Не всякий, пытающийся выговорить ее, может это. Человек с хитро шмыгающим взглядом, с фальшивой улыбкой, с лицемерным лицом, с наигранной интонацией, с аффектированными жестами, с мутным, пролганным или прямо бессовестным прошлым, с лукавыми целями, с тщеславно-актерскими замашками — будет высказывать самую сущую правду неискренно, возбуждать у всех подозрение, компрометировать истину и вредить ей...

За словом должна стоять личная мысль; должен ощущаться характер, а не жажда новой, обратной карьеры; должна слышаться искренняя убежденность; должно проглядывать чувство собственного достоинства. Слово должно быть выстраданным и сказанным из сердца. Тогда оно убеждает и побеждает; тогда оно несет не лгущую полуправду, а честную правду. И напрасно думать, что все это теоретическая выдумка, ибо это доступно всякому простому и порядочному человеку, не обремененному никакими «теориями».

Когда Гитлер вел пропаганду против большевизма-коммунизма,— он лгал; лгал в густую мировую смуту; лгал с темпераментом бесстыдника; лгал и тогда, когда произносил подходящие слова об удостоверенных фактах. Искренние русские антикоммунисты, годами работавшие над ответственным и правдивым обличением большевизма, чувствовали, как эта двусмысленная, обманная пропаганда лжеца — компрометирует их и их дело. Бывают соседи, от которых все отворачиваются; бывают «единомышленники», которые внушают всякому отвращение. Подобно тому, как бывают «награды», которые хуже пятна.

«Орден красного знамени» совсем не возвышает человека; напротив, он обязывает его доказать, что он не заслужил его никакою нарочитою противо-русскою низостью. И кто делал в Советии «карьеру», тот не мог останавливаться перед низостями; и кто сделал ее, подобно Вышинскому, тот несет на плечах целое бремя злодейства. Кто поверит «передумавшему» эн-ка-ве-де-ку?

Когда предатель проповедует верность и с виду высказывает правильные мысли,— он лжет. Когда наемный агент чужой державы зовет к бескорыстному служению России,— он лжет. Лгал Зиновьев, взывая к «социальной справедливости». Лгал Дзержинский, восхваляя и «практикуя» «гуманность». Лгал Литвинов, рекомендуя денежную корректность. Лжет «отец народов», призывая к миролюбию; ибо мир необходим человечеству, но его «мир» — есть обратное.

В эпоху величайшей смуты и пролганности нам надо хранить чувство правды как зеницу ока и требовать от себя и от людей права на правду. Ибо без чувства правды мы не узнаем лжеца, а без права на правду мы погубим всякую истину, всякое убеждение, всякое доказательство и все священное в жизни.

Россию можно строить только на взаимном доверии; а если русские люди будут лгать друг другу, то они распылятся в мире и погибнут от взаимного недоверия и предательства.

Евангелие недаром называет дьявола «отцом лжи» (Иоанна 8.44).

21 апреля 1949 г.

Численность русского населения

По всенародной переписи 1897 года Россия в своих тогдашних пределах насчитывала свыше 128 миллионов жителей (128 239 000, Менделеев. К познанию России, стр. 20). Нормальный, средний годичный прирост населения составлял до революции 17 человек на каждую тысячу жителей. Согласно этому население России исчислялось официально к 1914 году в 167 миллионов человек, а к 1918 году, за вычетом военных потерь первой мировой войны (невступно 2 миллиона); — в 175 миллионов приблизительно. На основании этих данных — статистики высчитывали, что, при сохранении этого прироста, русское население должно к 1942 году удвоиться по сравнению с 1897 годом и составить около 256,5 миллиона граждан обоего пола.

Однако, в конце первой мировой войны от России отпали целые страны и области с населением около 29 миллионов людей, так, что Советская власть захватила Россию к началу 1918 года с населением приблизительно в 146 миллионов граждан (иные считают, преуменьшая, 144 миллиона; советолюбивые писатели исчисляют еще ниже).

С этого момента мы имеем о России только советские данные, к которым следует применять следующие правила.

1. Надо помнить, что Советская власть не стесняется опубликовывать в целях пропаганды заведомо неверные данные, она обычно имеет два исчисления: публикуемое и «засекреченное». О засекреченных числах можно догадываться только на основании косвенных данных.
2. С 1937 года (если не ранее) Советская власть вступила окончательно на путь «тоталитарно-предписываемой статистики». Эта статистика преувеличивает всяческий успех и преуменьшает всяческую убыль; она строится на основании пропагандных и советски-милитарных соображений и не заслуживает доверия.
3. Поэтому советские цифры надо сопровождать прямою критикой. Там, где для этой критики нет обоснованных данных, необходимо оговариваться: в исчислении успехов — «это максимум; больше этого не будет»; в исчислении смертности, убыли, проторей [1] — «это минимум; в действительности может быть гораздо хуже».
4. Принимать советские данные без критики, на веру, есть признак наивности или пристрастия. Советы утверждают, что средний годичный прирост населения России остался на прежнем уровне: +17 человек на 1000 населения. Если бы они допустили, что он стал ниже, то они признали бы, что их господство повело к истощению биологической силы народа. Но если они устанавливают +17 на тысячу, то они принимают на себя ответственность за всякий статистический «некомплект» населения.

Мы принимаем цифру +17.

При таком приросте населения Россия должна была бы иметь в 1922 году 156 миллионов населения — если бы не события и не жестокости революции. Статистик С. Н. Прокопович [2], который больше всего боится проявить какую-нибудь «несправедливость» к советской власти, показывает на этот год всего 131,7 миллиона, ссылаясь на «официальные источники». Таков первый «некомплект» населения в 25 миллионов душ.

Продолжая среднее статистическое исчисление, мы увидим, что Россия под властью Советов должна была бы иметь к 1937 году не менее 200 миллионов населения (15 лет по 3 миллиона прироста 45+156=201). Между тем, перепись, произведенная в 1937 году, когда Центральное Статистическое Управление находилось еще в руках достойных и образованных людей, дала по предварительному подсчету невступно 160 миллионов населения. Перепись эта была аннулирована Сталиным, а независимые статистики были смещены и убраны в концлагеря. Революционный «некомплект» продолжал нарастать и достиг 40 миллионов.

По исчислению +17 на тысячу, перепись 1939 года, вновь назначенная Сталиным, должна была бы дать цифру в 206 — 207 миллионов. Сталин предписал цифру в 170,5 миллиона, которая и была послушно заявлена новым Статистическим Управлением. Революционный «некомплект» был произвольно снижен, а 36 — 37 миллионов жизней были списаны в расход.

Это число, 170,5 мил., не было подвергнуто независимой научной критике в эмиграции. Статистики приняли его как достоверную величину и пользуются ею с непонятным для нас, полным доверием.

Запомним эти «списанные» миллионы жизней и пойдем дальше.

Если принять эту произвольную цифру условно, как недостоверную, но и не замещенную величину, то к началу совето-германской войны — к этим 170,5 миллиона должно было прибавиться за два года нормальной рождаемостью около 6,5 миллиона (итого 177). Оккупированные в 1939—1940 гг. области дали Советскому Союзу прирост населения в 22,4 миллиона людей (Восточная Польша 12,5 миллиона, Карелия 0,2 миллиона, Бессарабия и Буковина 3,7 миллиона, Эстония, Латвия и Литва около 6 миллионов). Таким образом к началу войны 1941 года Советский Союз подчинял себе следующие человеческие массы:

Основное население 177,0 миллионов
Население оккуп. терр. 22,4 миллиона
Итого..... 199,4 миллиона

При нормальной рождаемости за годы 1941 — 1946 к основному населению должно бы было прибавиться около 17 миллионов жителей (5 лет по 3,4 мил.). Итого: 216 миллионов.

В 1945 году к этой массе присоединилось население вновь аннексированных областей Печенги, Кенигсбергского округа, Карпатороссии, Южного Сахалина, Курильских островов и др. С. Н. Прокопович исчисляет его в 1,9 миллиона, Н.С.Тимашев [3] в 1,8 миллиона. Принимаем цифру Прокоповича и устанавливаем, что в 1946 году Советское государство со всеми оккупированными территориями должно было бы насчитывать около 218,3 миллиона жителей (Тимашев считает 218,4 миллиона).

 

II

Итак, на 1946 год в Советской России должно бы было числиться 218,3 миллиона жителей.

На самом же деле русское население обнаруживает снова вопиющий революционно-военный «некомплект». Мы должны принять во внимание целый ряд причин, в силу которых население России за 1939 — 1946 гг. погибало или не рождалось. Размеры этих убылей нам неизвестны. Возможно, что они неизвестны и советскому правительству.

1. Мы не знаем точно потерь армии во время войны с Финляндией (1939 — 1940).
2. Мы знаем лишь приблизительно число погибших в германских лагерях русских военнопленных: за одну только осень — зиму 1941 — 1942 года германцы уморили раздеванием, голодом, холодом и болезнями от 80 до 90 проц. всех взятых ими тогда русских пленных, т.е. не менее 4 миллионов людей. Это есть официальный немецкий подсчет, приводимый Б. И. Николаевским в кн. XVIII «Нового Журнала» (стр. 218). Н.С.Тимашев напрасно принимает эту цифру за тотальную (1941 — 1946), ибо после весны 1942 года русские пленные оставались в Германии еще не менее трех-четырех лет, еле одетые, полуголодные или вовсе голодные, заброшенные в своих «лагерях», никак не поддерживаемые советским правительством при безобразном обхождении немцев с «низшею расою». Смертность, может быть, не была столь стихийною (со сценами людоедства и трупоедства), но она была по-прежнему велика: а новые военнопленные продолжали поступать с театра военных действий и к концу войны всех взятых русских пленных насчитывалось у германцев около 8 миллионов. Поэтому надо считать, что за последующие годы погибло еще 1 — 1,5 миллиона людей.
3. Цифры Сталина, исчислившего в 1945 году военные потери (убитыми и пропавшими без вести) в 5,3 миллиона, а в 1946 году показавшего цифру в 7 миллионов (павшие, погибшие от оккупации и от «остарбейтерства») — представляются нам совершенно недостоверными, т.е. преуменьшенными. Цифра в 7 миллионов определяет вероятно одни военные потери. Исчисления германского штаба, передававшиеся по радио в ноябре 1944 года, являются, конечно, хвастливо- и пропагандно-преувеличенными: 13 миллионов убитых и 18 миллионов раненых (будто бы).
4. Германцы оккупировали во время войны русскую территорию с населением около 85 миллионов. Они расстреливали массами «заложников», убивали массами евреев. Здесь могло погибнуть до 1,5 миллиона евреев, из 2,9 миллиона живших на территории Советской России. Очищали страну от увозимого ими скота и провианта (организуя на местах голод); вообще проводили систематически политику «обезлюдения» страны, для подготовки будущей германской колонизации. Представитель УНРРА [4] Фальк, проведший в Белоруссии 5 месяцев, исчисляет убыль населения на месте в 40 проц. (2,2 миллиона). Терещенко, представитель УНРРА на Украине, исчисляет потери населения там в 25 проц. (7 — 9 миллионов; см. статью Тимашева).
5. Мы не знаем, какое число «остарбейтеров» погибло в Германии. Не забудем, что их увозили после облав еле одетыми и держали на голодном полупайке.
6. Мы знаем, что НКВД во время реоккупации русских территорий расстреляло множество мнимых «коллаборантов». Но — сколько их погибло?
7. Мы знаем, что во время осады Петербурга германцами погибло от голода и холода около 1 миллиона людей.
8. Повышенная смертность имела место среди всего, принудительно наспех эвакуируемого и кое-где, кое-как поселяемого русского коренного населения (1941 — 1945).
9. Расстреливались и гибли выселяемые немцы Поволжья и Украины, крымские татары, карачаи, чеченцы, ингуши. Но — сколько их погибло?
10. Во время войны террор НКВД, как всегда во время опасности, усиливался вдвое.
11. Все время гибли жертвы большевиков в концлагерях, которые исчисляются и ныне в 10 миллионов человек (оптимизм Н. С. Тимашева, допускающего не свыше 4 миллионов, нам непонятен; данные Б. И. Николаевского гораздо серьезнее).
12. Во время войны неизбежна была пониженная рождаемость, на счет которой Тимашев относит «некомплект» в 11 миллионов.
13. Наконец, нам невозможно определить хотя бы приблизительно, каков был за это время перевес эмиграции над иммиграцией.

Возможно, что история никогдане узнает убыль населения по всем этим статьям в отдельности. Во всяком случае эта убыль была огромною, исторически небывалою и неслыханною.

Экономист Лоример[5] исчисляет население советского государства на 1946 год в 188 миллионов (новый некомплект признается этим в размере 28 миллионов).

Советский статистик Александров назвал цифру в 193 миллиона (некомплект в 23 миллиона).

Перешедший к большевикам экономист Марков назвал (из Парижа) цифру в 197 миллионов (некомплект в 19 миллионов). Н. С. Тимашев указывает на то, что оба они не указали ни дату этих цифр, ни способа их исчисления.

С. Н. Прокопович, исходя из числа советских избирателей (по спискам 1946 года) в 101,7 миллиона, и принимая, что процентное отношение числа избирателей к общему числу населения (56,35 проц.) сохранилось и в 1946 году, исчисляет население Советии в 180,5 миллиона (новый некомплект признается этим в 35 — 36 миллионов).

Н. С. Тимашев делает интересную попытку исчислить население Советии по возрастам: старший возраст по избирательным спискам 101,7 миллиона, 4 миллиона «лишенцев» (?), 39 миллионов школьных подростков и 36 миллионов малолетних. Это дает цифру в 181 миллион жителей (новый некомплект в 37,5 миллиона).

Все это — только за годы второй мировой войны. Присоединяя этот новый некомплект к прежнему в 36 миллионов, мы получим чудовищную сумму в 72 миллиона жизней. Это — цена революции.

К этому необходимо добавить следующее.

Как С. Н. Прокопович, так и Н. С. Тимашев принимают советские данные всерьез и на доверие. Такое доверие обнаруживается, напр., в словах Н. С. Тимашева, что «точный ответ» на вопрос о численности русского населения даст только «новая перепись» в Советии (стр. 200). Это доверие к правдивости публикуемых советских исчислений, после тридцати лет наблюдений за советской политикой и за ее пролганностью,— представляется нам удивительным и, по меньшей мере, неосторожным. Во всяком случае это доверие делает все их подсчеты оптимальными.

Но если принять это оптимальное число,— 181 миллион,— как условную отправную точку, то из него надо будет вычесть население аннексированных (в 1939 — 1945 годах) территорий (24,3 миллиона), чтобы получить число оставшегося коренного советского населения, подсчитывавшегося в январе 1939 года. Оно составит 156,7 миллиона, оставшихся от «официально» объявленных тогда 170,5 миллиона. И вот, допустить, что коренное советское население потеряло за эти ужасные годы 1939 сент.— 1946 сент., по всем перечисленным статьям прямого жизне-лишения всего 14 миллионов,— мы не можем.

Не забудем, что все эти исчисления построены на пропагандных и не внушающих доверия советских «публикуемых» данных. Серьезных и обоснованных статистических подсчетов добросовестного и научно-вероимного характера у нас нет и не будет до тех пор, пока во главе России не станет русское национальное правительство. До тех пор мы все вынуждены будем гадать и должны быть готовы к тому, что в России на 1946 год не окажется и 181 миллиона жителей.

Не забудем еще, что благоденствие народа определяется не только числом непогибших людей, но особенно их питанием, здоровьем, нервным и душевным состоянием, жилищем, одеждой, положением семьи и детской, духовной свободою, радостью труда, культурным, моральным и религиозным уровнем жизни.

Революция все время изводит национальную Россию, - и количественно и качественно,- и мы обязаны выговорить это честно и открыто.

Примечания

[1] Протори — издержки, расходы, убытки.
[2] Прокопович Сергей Николаевич (1871 — 1955) — русский политический деятель. Идеолог «экономизма» — умеренного течения в российской социал-демократии в конце XIX — начале ХХ в. Активист «Союза освобождения» (1904 — 1905) — нелегального политического объединения либеральных земцев и российской интеллигенции. В 1917 г. министр Временного правительства. В 1921 г. работал в Центральной комиссии помощи голодающим при ВЦИК (Помгол). В 1922 г. выслан из Советской России.
[3] Тимашев Николай Сергеевич (1885 — 1970) — выдающийся русский ученый, юрист и социолог, профессор, преподавал в С.-Петербургском университете, Политехническом институте, в Пражском университете, Славянском институте Сорбонны, во многих университетах и учебных заведениях США. Главные его труды: «Право в Советской России» (1923), «Политическое и административное устройство СССР» (1931), «Введение в социологию права» (1939), «Религия в Советской России» (1942), «Сто лет условного осуждения» (в 3 т., 1941 — 1943 — 1949), «Великое отступление» (1946), «Три мира» (1946) и др. считаются лучшими социологическими исследованиями о Советской России.
[4] УНРРА — Администрация Объединенных Наций по помощи и размещению перемещенных лиц. Специализированное учреждение ООН, образованное под ее эгидой наряду с другими (ЮНЕСКО и т. д.) межправительственными организациями в 40-х гг. В дальнейшем прекратила свое существование.
[5] Лоример Франк (1894 — ?) — американский социолог, профессор Вашингтонского университета.

 

Мировой самообман

С тех пор, как коммунисты завладели Россией и превратили ее в плацдарм мировой революции, прошло 32 года, и за это время, казалось бы, так называемое «мировое общественное мнение» могло и должно было рассмотреть, что произошло с национальной Россией и что представляет из себя вновь возникшее, национальной России враждебное и от нее во всех своих целях и средствах отличное, новое государство. Это небывалое в истории правительство небывалого в мире государства - культурные западно-европейцы, с их эгоцентризмом и шахматным мышлением, конечно, не могли постигнуть сразу. Посеяли они «Бебеля», а взошел «Ленин»; надеялись они на демократический урожай, а выросла тоталитарная деспотия. Однако, большевики с самого начала не скрывали ни своих целей, ни своих планов, ни своей тактики, ни своего отношения к остальному человечеству; все выговаривалось громко и все делалось почти в открытую. Коммунисты «верили», что хозяйственная «анархия», хозяйственные кризисы и буржуазный империализм - подтачивают и очень скоро погубят «капиталистические» страны; и в силу этой глупой и близорукой доктрины, против которой тщетно и долго пытался аргументировать, ныне наконец услышанный, «Компроф» Варга [1], не стеснялись громко говорить в присутствии, якобы, «полумертвого» старика о том, как лучше его прикончить и как обойтись с его наследством.

Уже Ллойд-Джордж [2] разглядел, что имеет дело с «людоедами», но решил «торговать с ними». Уже социал-демократическое правительство Германии (Носке!)[3] разобралось в вопросе о том, чего следует ждать от Коминтерна, и решило не пускать его к себе, а пока что разыграть его «псевдо-дружбу» против Антанты (Рапалло[4]).

С тех пор Коминтерн, его Исполнительный Комитет, его Политбюро, его Совнарком, его Чека - Гепеу - действовали повсюду в открытую: разрабатывали детальные планы для пропаганды, организации гражданских войн, революций и новой, нетерпеливо ожидаемой мировой войны; излагали свои планы в резолюциях, переводили эти резолюции томами на все языки и повсюду открыто их продавали; приводили эти резолюции в исполнение и получали вселенную своими партиями и «акциями», потрясая до корня то Италию (1920), то Болгарию (1923), то Эстонию (1924), то Англию (1926), то Австрию (1927), то Китай (1928), то Германию (1929), то Испанию (1931 - 1936), то Францию (1934) и Соединенные Штаты (1934) и т. д. И все это постоянно освещалось и разъяснялось серьезной и ответственной антикоммунистической литературой, выпускавшейся русскими эмигрантами на всех европейских языках. Сталинский террор тридцатых годов (коллективизация крестьян, партийные процессы и казни, «чистка» красной армии, ежовщина, концлагеря) - был подробно описан и обсужден во всей мировой прессе. Казалось бы, европейцы и американцы, по крайней мере наиболее дальнозоркие и чуткие из них, могли понять, в чем дело и что есть Советская власть...

Но вот началась вторая мировая война и обнаружила, что умственная лень, застарелая предубежденность против России, экономическая и торговая заинтересованность, полное незнание русской истории и тайная прокоммунистическая пропаганда, ведшаяся повсюду (и коммунистами, и полуреволюционной «закулисой»), затмили политическую дальнозоркость, возобладали над трезвым разумением и привели великие и малые державы к целому ряду грубых (политических, экономических и стратегических) ошибок. Ни германцы, ни англичане, ни французы, ни итальянцы, ни американцы - не «реализовали» воображением и мыслью новое явление мировой истории и судьбу национальной России; и не сумели сделать из этого волевых и практических выводов. Ни героический Черчилль, ни лукавый Рузвельт, ни самоуверенный Муссолини, ни тупой фанатик Гитлер - не поняли натуры и намерений Сталина, не поняли различия между национальной Россией и Советским Союзом, не постигли судьбы и своеобразия русского народа и наделали величайших исторических ошибок. Гитлер затеял бороться сразу с коммунистами и с русским народом - и погиб. Муссолини понимал коммунистов, но совсем не знал Россию и поддался гипнозу Гитлера. Черчилль и Рузвельт «договаривались» со своим лютым врагом в Тегеране, в Ялте, в Потсдаме и отдали ему в политической наивности и «союзнической лояльности», - все малые государства Восточной Европы и Маньчжурию с Китаем в Азии; отдали, а преемники их схватились за голову, когда было уже поздно.

Поняли ли теперь великие державы и их правительства - мировую конъюнктуру? Разобралось ли теперь мировое «общественное мнение» в прошлых ошибках и будущих опасностях?

К сожалению - нет еще. Есть отдельные зоркие политики и ясно мыслящие стратеги, которые видят и ошибки и опасности. Не следует называть их имена из осторожности. Но наряду с ними прокоммунистическая печать и полуреволюционные закулисные организации продолжают свою пропаганду и делают все возможное, чтобы «смешать карты», чтобы отвести влиятельным политикам глаза, выдать ложь за истину и тем, с одной стороны, облегчить мировому коммунизму его работу, с другой стороны, затруднить некоммунистическим государствам (и политически и стратегически) - разумное и успешное сопротивление...

И первое, о чем они стараются, это - о смешении Советского государства с Россией: делается все для того, чтобы выдать политику коммунистов за дело русского народа, и еще хуже: еще глупее - чтобы выдать всю советскую революцию за коварно-злодейский прием «России», жаждущей будто бы мирового завоевания и потому «притворяющейся» коммунистическою. Такие статьи ныне рассылает, напр., так называемый Комитет борьбы за демократию («закулиса»!) по всем странам западного блока.

16 мая 1949 г.

Примечания

[1] Варга Евгений Самуилович (1879 — 1964) — советский экономист, академик, деятель Коминтерна.
[2] Ллойд Джордж Дэвид (1863 — 1945) — премьер-министр Великобритании в 1916 — 1922 гг. Один из организаторов иностранной военной интервенции против Советской России в 1918 — 1922 гг. Позднее выступил за установление с ней контактов.
[3] Носке Густав (1868 — 1946) — немецкий правый социал-демократ. Член Совета народных уполномоченных во время ноябрьской революции 1918 г. в Германии, в феврале 1919 — марте 1920 г.— военный министр. Подавил всеобщую политическую забастовку берлинских рабочих (январь 1919), один из главных организаторов правого террора в январе — марте 1919 г.
[4] Имеется в виду советско-германский договор, подписанный в 1922 г. в итальянском городе Рапалло во время Генуэзской конференции европейских держав, на которой Россия оказалась в полной изоляции. В соответствии с ним оба государства восстанавливали прерванные в 1918 г. дипломатические отношения, отказывались от претензий друг к другу, налаживали торгово-экономические связи. Как свидетельствуют архивные документы (см.: Дьяков Ю.Л., Бушуева Т.С. Фашистский меч ковался в СССР: Красная Армия и Рейхсвер. Тайное сотрудничество. 1922 — 1933. Неизвестные документы.— М., 1992), договор положил начало военному сотрудничеству двух стран, которое в 1941 г. обернулось против Советского Союза.

 

Политические двойники

Мировое общественное мнение галлюцинирует: оно видит двойников и не знает, где реальность и где иллюзия.

Оно никак не может разобраться в происходящем: у него двоится в глазах и оно на каждом шагу рискует наделать ошибок. Оно прислушивается к тайным нашептам заведомо некомпетентных, а иногда и просто продажных писателей и колеблется.

Оно видит сатанинскую ларву в русском национальном Кремле и начинает называть ее... «Кремлем». Услышав голос и призывы этой ларвы, оно ужасается... и не хочет рассматривать ее; знает, что это нечто злобное, преступное и страшное... и отвертывается; и пытается уверить себя, что все «осталось по-прежнему», что русское государство «просто» «опять» управляется деспотически (и чему-де русский народ давно привык!) и что в этом деспотическом режиме есть даже что-то «справедливое» и «христианское» (Карл Барт, Фриц Либ [1] и другие ослепшие в дедукциях протестантские теологи). Дьявольский «двойник» встал 32 года тому назад в России: Россия исчезла и от ее лица заговорил насилующий и терзающий ее коммунистический мировой центр. 32 года он пытается вызвать к жизни таких же «двойников» в других государствах; и все народы и страны ведут с ним борьбу у себя и стараются не допустить его власти и засилия.

Но теперь они уже появились в Восточной Европе: есть две Германии, две Польши, две Венгрии, две Болгарии и две Югославии. Советский двойник, всегда «как две капли воды» похожий на соответствующее государство, - по языку, по территории, по географии, по сырью, по армии и по названию, - ведет политику, дипломатию, стратегию и хозяйство у каждой из своих жертв, от ее имени, а мировая печать, как бестолковый и невежественный лекарь, приписывает все эти «художества» одноименным народам и государствам: «чешский» шпионаж раскрыт в Баварии; «болгары» преследуют свое духовенство; «поляки» разгромили своих партизанов; в «Венгрии» произошли новые выборы и т. д. Обманывают сами себя в мировом масштабе и думают, что понимают политическую конъюнктуру и что хорошо осведомлены...

Весь этот образ действий мировой прессы был бы только тогда целесообразен и понятен, если бы она вся целиком стремилась увеличить смуту и отдать мир коммунистам. Но на самом деле это соответствует желанию лишь меньшинства ее. Большая же часть газет действует так от слепоты и от непонимания мировой конъюнктуры.

Для того, чтобы победить надвигающуюся опасность, надо, как всегда бывает с дьяволом, уверенно и мужественно назвать его по имени и обличить его цели и средства: отделиться от него, противостать ему и «заклясть» его всеми религиозными, нравственными, патриотическими и государственными словами и мерами, которые имеются в распоряжении у человека; и затем начать новую, христиански-социальную эпоху истории. Без этого «двойник» победит и начнется везде то политическое безумие и духовно-религиозное кощунство, от которого стонет и вымирает вот уже три десятка лет русский народ.

Поэтому нет ничего более опасного и вредного, как продолжать смешение и смуту: смешивать мученика (Русский Народ) с его мучителем (Коминтерн); приписывать планы, преступления и бесхозяйственность коммунистов – самой России; договариваться со Сталиным и воображать, что заседаешь с русским правительством; слушать Молотова, Вышинского и Громыку и уверять себя, что это русские речи русских людей; смотреть на Балканы и обличать «Панславизм»; уверять себя и своих читателей, что советская политика есть продолжение политики русских Царей; постоянно и упорно писать в газетах вместо «советский» и «коммунистический» - «русский»; уверять самих себя и прочих невежд, что нигилизм изобретен не Штирнером, не Марксом, не Ницше, не апашами и не гангстерами, а русскими; - словом, позорить Россию и русское имя всем советским позором, все вновь и вновь обнаруживая свою политическую слепоту.

Но оставим в стороне глупость и злорадство этого образа действий и остановимся на его политической и стратегической опасности.

1. Эта тактика повторяет и воспроизводит самую опасную ошибку Гитлера: бороться с советским государством, взяв за скобку Коминтерн и Русский народ, Сталина и Россию. Гитлер погиб на этом. Мировая закулиса не поняла этого и идет по его стопам.
2. Поскольку грядущая возможная мировая война будет вестись в порядке прежней стратегии и тактики (пехота, танки, артиллерия, флот, авиация), постольку западные державы смогут ее выиграть только при массовом положении оружия красной армии, состоящей в силу трагедии судьбы из русских людей. Ныне мировая пресса делает все возможное, чтобы подготовить обратное. Русский солдат, увидев, что его отождествляют с коммунистами, что его презирают, что его родину чернят и поносят, что его страну хотят завоевать и расчленить, «осерчает» опять, как Митька в «Князе Серебряном», и сделает все необходимое для победы Коминтерна. А к чему он способен в патриотической войне, это он показывал в истории не раз.
3. Поскольку же грядущая война будет вестись атомными бомбами внутри России, поскольку ее опустошенные и обезлюдевшие территории будут открыты для оккупации ближайшим соседям, западные державы должны помнить, что в очереди, жаждущей «вторжения» и «наделения» разгромленными территориями, прежде всех записаны германцы, которым атомная война и передаст Украину и Кавказ во исполнение программы Гитлера. Последствия этого будут необозримы, причем вторая мировая война будет, конечно, «списана в расход», как потерянное дело.
4. Всякий европеец, говорящий или пишущий о политике, должен разложить перед собою карту Европы - Азии, всмотреться и вдуматься в нее. Азия вчетверо больше Европы; а Европа есть лишь разветвленный полуостров Азиатского материка. Пока Азия спала, лень и отсутствие любознательности могли служить для европейца «извинением». Для него Азия начиналась сейчас же за Польшей и Молдавией, и он не знал ни ее языков, ни ее истории, ни ее культуры. Теперь это время прошло. Азия проснулась и зашевелилась в своем огромном массиве. И ныне она зацветает варварством коммунизма и тоталитарной деспотии. С этим она намерена идти на Европу. Азия проснулась, но Европа еще спит. И есть в Европе злые силы, которые пытаются продолжить ее сонные фантазии до самого конца; а недопроснувшийся человек, как известно, не знает, что и к чему, суется сюда и туда, - и не может не наделать глупостей.
5. Всего вреднее и погибельнее это может сказаться в отношении России. Европейцы не знают России, не чувствуют русской души, не видят ее пространства и ее климата, не постигают ее судьбы - и боятся ее. Боятся и не любят. И гадко фантазируют о ней, пачкают и клевещут. И верят всякому вздору, который принесет им в редакцию любой хвастливый проходимец (фальшивое «завещание Петра Великого», угнетение малых народностей, империализм русских государей и т. д.).

Незнание, слепое доверие и высокомерие никогда не приводили к добру. В дипломатии же всегда приводили к тяжелым, непоправимым ошибкам.

Примечания

[1] Барт Карл (1886 — 1968) — швейцарский протестантский теолог, один из основателей диалектической теологии, манифестом которой явилось его сочинение о послании апостола Павла к римлянам. Сторонник христианского социализма. Либ Фриц (1892 — 1970) — швейцарский протестантский теолог. В отношении к коммунизму стоял на тех же позициях, что и Барт.

 

Править должны лучшие

Первое, что мы должны сделать при обсуждении устройства русского государства, это стряхнуть с себя гипноз политических формул и лозунгов. Предоставим «верующим» демократам - веровать в необходимость и спасительность этого режима и освободим себя для беспристрастного наблюдения и опытного исследования. И еще: предоставим людям, ищущим успеха у толпы, поносить «аристократов» или совсем обходить молчанием идею аристократии, как якобы «реакционную», «контрреволюционную», «старорежимную» и т. д. Когда мы думаем о грядущей России, то мы должны быть свободны, совершенно свободны от боязни кому-то не угодить и от кого-то получить «осуждение», будь то западно-европейцы или свои, доморощенные, - лево-радикалы или право-радикалы. Мы повинны Богу и России - правдой, а если она кому-нибудь не нравится, то тем хуже для него.

Обычно «демократию», как правление людей «излюбленных» и выбранных народом, и «аристократию», как правление людей «наследственно привилегированных» - противопоставляют друг другу. Это есть ошибка, которую надо понять и отвергнуть. Она есть порождение политических страстей, демагогии и ожесточения. Править государством должны лучшие люди страны, а народ нередко выбирает не лучших, а угодных ему льстецов и волнующих его бессовестных демагогов. Править государством должны именно лучшие, а они нередко выходят из государственно-воспитанных и через поколения образованных слоев народа. Демократия заслуживает признания и поддержки лишь постольку, поскольку она осуществляет подлинную аристократию (т. е. выделяет кверху лучших людей); а аристократия не вырождается и не вредит государству именно постольку, поскольку в ее состав вступают подлинно-лучшие силы народа.

Убедимся в этом.

«Аристос» значит по-гречески «лучший». Не «самый богатый», не «самый родовитый», не «самый влиятельный», не «самый ловкий и пронырливый», не привилегированный, не старейший возрастом. Но именно - лучший: искренний патриот, государственно мыслящий, политически опытный, человек чести и ответственности, жертвенный, умный, волевой, организационно-даровитый, дальнозоркий и образованный. Можно было бы добавить к этому и другие качества, напр., храбрый, сердечный; но трудно отбросить хотя бы одно из перечисленных и отнести к «лучшим» человека жадного, продажного, интернационалиста, бесчестного, лишенного государственного разума и опыта, безвольного глупца, организационного растеряху или наивного невежду. Именно лучшие должны править во всех государствах и при всех режимах. Всякий режим плох, если при нем правят худшие. Нелепо и противоестественно говорить: «мы требуем демократии, хотя бы в ней выбирались, выдвигались и правили безвольные глупцы, продажные невежды, бесчестные растеряхи и тому подобный социальный отброс». Наоборот, необходимо и верно ответить: «демократия, не умеющая выделить лучших, не оправдывает себя; она губит народ и государство и должна пасть». Безумно вводить в стране демократию, чтобы погубить государство и народ, как сделали в России в 1917 году. А к чему ведет правление подлинно-худших людей, это русские люди испытывают на себе уже тридцать второй год... Суровая школа!

Можно было бы назвать наше требование политической аксиомой (т. е. истиной самоочевидной): править должны лучшие. В жизненном распознавании этих людей можно ошибаться, можно соглашаться и не соглашаться в оценке их, но задача их выделения бесспорна и основоположна. Можно было бы выразить это в виде лозунга: дорогу честным и умным патриотам! Дорогу им - независимо от того, принадлежат они к какому-нибудь сословию, классу, в какой-нибудь партии или нет!

Важно качество человека: его политическая ценность и его политическое воление; и не важно его происхождение, его профессия, его классовая и партийная принадлежность. Важна его нравственная и умственная мощь, а не его предки; важна его верность родине, существенно направление его воли, а не его партийный билет. Партийность (всякая партийность!) не удостоверяет качества человека, а только подменяет или заслоняет его. А качество человека - первее всего и драгоценнее всего.

Поэтому всякие выборы должны иметь в виду единую, главную и необходимую цель: выделение качественно-лучших сынов народа и поручение им политического дела. Глупо и слепо прельщаться демагогами, которые, прикрывшись партийным ярлыком, яростно отстаивают интерес какого-нибудь класса, сословия, национального меньшинства, территориального округа или же попросту - свой собственный!

Во-первых, потому, что государственное дело ищет единого, общего, всенародного интереса, а не частных вожделений; и демагог, разжигающий страсти именно в сторону частных вожделений, открыто свидетельствует о своей политической негодности: он является фальсификатором в политике; он подобен цыгану, выхваляющему подменно-поддельную лошадь; по отношению к наивному и доверчивому народу он выступает в качестве развратителя детей, строящего свое благополучие на подтасовке и лжи.

Во-вторых, потому, что самая его демагогия свидетельствует о его качественной несостоятельности: он разжигает страсти, чтобы выдвинуться и погубить государственное дело, превращая его в лучшем случае в дело частного вожделения, а в худшем случае - в дело своей личной корысти.

Россия может спастись только выделением лучших людей, отстаивающих не партийный и не классовый, а всенародный интерес. На этом все должны согласиться и сосредоточиться. Это надо разъяснить самому русскому народу прежде всего. Для этого должны быть приняты все меры, как-то: освобождение народа от всех и всяких партий; введение голосования по округам с выставлением персональных, лично всем известных кандидатур; и, главное, выработка особого вида конкурирующего сотрудничества в нахождении и выдвижении лучших людей - сотрудничества государственного центра с избирателями. Это предложение будет обосновано и изложено в дальнейших выпусках «Наших Задач».

Демократические выборы являются лишь условно-целесообразным средством для безусловно-верной цели (отбор лучших). Если такая цель и такое средство сталкиваются, то условное средство должно уступить безусловной цели. Требование, чтобы правили лучшие, относится к самому естеству, к самой идее государства; строй, при котором у власти водворяются худшие, будет жизненно обречен и рухнет рано или поздно, с большим или меньшим позором. Всякое государство призвано быть аристократией в нашем смысле слова; и монархическое, и диктаториальное, и демократическое; и можно было бы сказать с уверенностью, что если бы исторически-законные государства были на политической высоте, то они извлекали бы этих подлинно лучших изо всех слоев населения; и тогда профессиональным революционерам нечего было бы делать на свете.

Поэтому вопрос «всенародных выборов» (по четырехчленной формуле - всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право) есть вопрос средства, а не высшей непререкаемой цели или догмы. Это средство может в одном государстве и в одну эпоху оказаться целесообразным, а в другой стране и в другую эпоху нецелесообразным.

Ребячливо веровать в это средство как в политическую «панацею». Совсем не всякий народ и не всегда способен выделить к власти лучших, при помощи таких выборов.

Вопрос надо поставить иначе: какой народ и когда, при каком размере государства, при каком уровне религиозности, нравственности, правосознания, образования и имущественного благосостояния, при какой системе выборов, в спокойные или бурные периоды жизни - действительно разрешит эту задачу успешно?

Спросим поэтому: какие основания имеют современные эмигрантские демократические партии для того, чтобы считать, что русский народ, после всеразлагающей, духо-опустошительной и развращающей всякое правосознание, эпохи коммунизма, после водворения в стране повальной нищеты (разбогатевшие сов-карьеристы не в счет!), после тридцатидвухлетнего рабства, после отвычки от самостоятельного мышления, после полной и застарелой неосведомленности в вопросах политики, хозяйства и дипломатии, после укоренившейся привычки бояться, воровать, промышлять доносами и спасать свою жизнь пресмыкательством, сумеет осуществить такие выборы? Если у них имеются серьезные основания, то не следует их замалчивать; а если их нет, а есть обратные основания, то к чему безответственное программное пустословие?

Россия нуждается в такой системе выборов, которая дала бы ей верный способ найти и выделить своих подлинно лучших людей к власти. В этих выборах лучших людей не могут и не должны участвовать члены интернациональной партии, заведомые губители и палачи русского народа, «нырнувшие» коммунисты, перекрасившиеся предатели и т. д. А это означает, что эти выборы не могут быть ни всеобщими, ни прямыми. Лучших людей могут найти только те, которые не утратили чести и совести, те, которые страдали, а не те, которые пытали страдальцев. Иначе Россия будет опять отдана во власть политической черни, которая из красной черни перекрасится в черную чернь, чтобы создать новый тоталитаризм, новую каторгу и новое разложение. Избави нас Бог от этого!

3 июня 1949 г.

 

О главном

Эпоха, переживаемая ныне человечеством, есть эпоха суда и крушения. На суд идут все народы без исключения; одни ранее, другие позже. Крушение грозит каждому из них; каждый должен увидеть свою неудовлетворительность или несостоятельность перед лицом Божьим, - в свой черед, по-своему, со своим особым исходом и в осуществлении своей особой судьбы. Прошли годы, когда нам могло казаться, что «мы рухнули, а другие устояли». Теперь нам это уже давно не кажется. Сбывается вещее слово о том, что мы все подлежим суду вечно живого огня, - разумеется, духовного огня, опаляющего, очищающего и обновляющего. И, разумея это, нам, русским, надлежит не падать духом и не малодушествовать, а крепко верить в Бога и верно служить нашей родине, России, с которой началось это духовно-огненное опаление, очищение и обновление.

Чем мы можем служить ей? К чему мы призваны? Что нам надо делать? Ответить на это - значит выговорить главное; приступить к этому служению значит осуществлять это главное.

России нужен новый русский человек: проверенный огнями соблазна и суда, очищенный от слабостей, заблуждений и уродливостей прошлого и строящий себя по-новому, из нового духа, ради новых великих целей... В этом главное. Делая это, мы строим новую Россию. Ибо слепо и кощунственно думать, будто Россия «погибла»; пусть верят в это иностранцы, враждебные ей, и предатели, помышляющие о ее расчленении. Да, Россия первою пошла на суд; первая вступила в полосу огня, первая противостала соблазну, первая утратила свое былое обличие, чтобы выстрадать себе новое. Первая, но не последняя. И другие страны уже охвачены тем же пожаром, каждая по-своему. Прежней России не будет. Будет новая Россия. По-прежнему Россия; но не прежняя, рухнувшая; а новая, обновленная, для которой опасности не будут опасны и катастрофы не будут страшны. И вот к ней мы должны готовиться; и ее мы должны готовить, - ковать в себе самих, во всех нас новый русский дух, по-прежнему русский, но не прежний русский (т е. больной, не укорененный, слабый, растерянный). И в этом главное.

Для этого необходимо, во-первых, справиться с соблазнами. Их целый ряд.

И первый из них - соблазн большевистской «свободы», «свободы» от Бога, от духа, от совести, от чести, от национальной культуры, от родины. Это соблазн не русского происхождения. За последние века он проявлен материализмом и распространен французской революцией и немецкой философией (от левых гегельянцев до Фридриха Ницше включительно). Свобода необходима человеку и священна для него. Но эта свобода обретается через Бога, в духе, в совести, в чувстве собственного духовного достоинства, в служении своему единокровному народу.

Большевистская же «свобода», «освобождающая» человека от третьего (духовного) измерения, оставляющая ему голодное тело и развратно-страстную душу, есть не свобода, а произвол насилия, блуда и греха.

Второй соблазн есть соблазн тоталитарного государства и коммунистической каторги, соблазн, обещающий разбойничье «величие» через порабощение и через ограбление остального человечества, и обезьянье «счастье» через отказ от личного начала, от творческой, инициативы и от свободного вдохновения. Этот соблазн за последние века был выдвинут социалистами, во главе коих в XIX веке встал Карл Маркс. Нельзя отнимать у людей идеи величия и счастья. Но истинное величие не осуществляется в формах национального ограбления, всемирного завоевания, и истинное счастье не добывается через порабощение личности. Обман безбожной сытости, навязываемой от рабовладельческого государства обезличенным рабам - соблазняет людей величайшей пошлостью и величайшею ложью; соблазняет, чтобы разочаровать и погубить. И его необходимо одолеть.

Кто не одолеет этих двух соблазнов, тот не строитель новой России. Кто не разоблачил до конца искушение безбожной свободы и тоталитарной государственности, тому не дастся ни очищение души, ни обновление ее. А если он утвердится в будущей России, то он окажется в ней представителем разнуздания и рабства. Культура без Бога есть вавилонская башня. Государство без Бога есть земная каторга. И сколькие в эмиграции уже не справились с этими соблазнами, не осилили первого этапа и потому не произнесли ни одного живого слова; ибо их путь вел их с самого начала в пропасть большевизма.

Второе задание наше - очистить душу от слабостей, заблуждений и уродливостей прошлого. Их много. Вот главнейшие.

1. Бесхарактерность, т. е. слабость- и неустойчивость духовной воли; отсутствие в душах духовного хребта и священного алтаря, за который идут на муки и на смерть; невидение религиозного смысла жизни и отсюда - склонность ко всевозможным шаткостям, извилинам и скользким поступкам; и в связи с этим - недостаток духовного самоуправления и волевого удержа.
2. Недостаточное, неукрепленное чувство собственного духовного достоинства, этой жизнесдерживающей и жизненаправляющей силы, и отсюда: удобособлазняемость наших душ; колебание их между деспотизмом и пресмыканием, между самопревознесением и самоуничижением; неумение уважать в себе субъекта прав и обязанностей, неукрепленное правосознание; больная тяга к слепому подражательному западничеству; к праздному и вредному заимствованию вздорных или ядовитых идей у других народов; неверие в себя, в творческие силы своего народа.
3. Насыщение политической жизни ненавистью и тягой к анархии. Мы обязаны преодолеть и то и другое. Ни на классовой, ни на расовой, ни на партийной ненависти Россию нам не возродить и не построить. Знаем мы, что иностранцы будут поддерживать и разжигать в нас все эти виды ненависти, для того чтобы ослабить, расшатать, расчленить и покорить нас. А мы должны очистить и освободить себя от этих разрушительных сил и погасить, искоренить в себе этот дух грозящих нам гражданских войн. И сделать это мы должны потому, что мы христиане; и еще потому, что этого требует от нас государственная мудрость и верное разумение, исторических и многонациональных судеб нашей родины: Великую и сильную Россию невозможно построить на ненависти, ни на классовой (социал-демократы, коммунисты, анархисты), ни на расовой (расисты, антисемиты), ни на политическо-партийной.

И вот наше третье, положительное задание - обновить в себе дух, утвердить свою русскость на новых, национально-исторически древних, но по содержанию и по творческому заряду обновленных основах. Мы должны научиться веровать по новому, созерцать сердцем - цельно, искренно, творчески, чтобы мы сами по себе знали и чтобы другие о нас знали, что не про нас это сказано: «на небо посматривает, по земле пошаривает». Мы должны научиться не разделять веру и знание, а вносить веру не в состав и не в метод, а в процесс научного исследования и крепить нашу веру силою научного знания. Мы должны научиться новой нравственности, религиозно-крепкой, христиански совестной, не боящейся ума и не стыдящейся своей мнимой «глупости», не ищущей «славы», но сильной истинным гражданским мужеством и волевой организацией.

Мы должны воспитать в себе новое правосознание, - религиозно и духовно укорененное, лояльное, справедливое, братское, верное чести и родине; новое чувство собственности - заряженное волею к качеству, облагороженное христианским чувством, осмысленное художественным инстинктом, социальное по духу и патриотическое по любви; новый хозяйственный акт - в коем воля к труду и обилию будет сочетаться с добротою и щедростью, в коем зависть преобразится в соревнование, а личное обогащение станет источником всенародного богатства.

России нужен новый русский человек, с обновленным - религиозным, познавательным, нравственным, художественным, гражданским, собственническим и хозяйственным - укладом. Этот уклад мы должны, прежде всего, воспитать и укрепить в себе самих. Ибо только после этого и вследствие этого мы сможем передать его нашему даровитому, доброму и благородному народу, который доселе пребывает во многой беспомощности и нуждается в верной, сильно ведущей идее. Россия ждет от нас нового, христиански-социального, волевого, творческого воспитания. Но как воспитывает других тот, кто не воспитал себя самого?

Это - главное. Это - на века. Без этого не возродим и не обновим Россию. А на этом пути - справимся со всеми бедами, опасностями, затруднениями и заданиями.

И кто в этом духе поведет свое обновление и самовоспитание, кто так сотворит и других научит, тот осуществит свое историческое и отечественное призвание.

16 июня 1949 г.

 

России необходима свобода

Кто любит Россию, тот должен желать для нее свободы; прежде всего свободы для самой России, как государства, ее международной независимости, ее державной самостоятельности; далее - свободы для России, как национального, хотя и многочленного единства, т. е. творческой нестесненности, любовного взращивания русской и всех других российски-нерусских национальных культур; и, наконец, - свободы для русских людей, как множества духовных и хозяйственных личностей, свободы для всех нас, как живых субъектов права: свободы веры, искания правды, творчества, труда и собственности.

Это требование свободы есть основное, неоспоримое, аксиоматическое... Его необходимо продумать и прочувствовать до конца. Его необходимо принять духом и волею, чтобы уже не колебаться. Грядущая Россия должна быть свободна и будет свободна. Отвергающий эту аксиому жизни будет готовить и ей, и нам всем, и нашим детям и внукам - распад, соблазн и порабощение. Спорить здесь можно не о самой свободе, а лишь о мере ее и о формах ее политического и хозяйственного осуществления.

Необходимо прежде всего признать, что старый спор между «либералами» и «антилибералами» потерял свой былой смысл и обновился. За последние десятилетия в мире совершились события, которые сделали этот спор устаревшим. Впервые за всю свою историю мир увидел тоталитарное государство и испытал, что значит лишиться всякой свободы; он увидел и понял, что такой строй восстает и против Бога и против всех законов созданной им природы; что он превращает человека - не то в раба, не то в машину; что такой строй служит делу дьявола и что он поэтому обречен и гибелен!

В результате этого спор о свободе передвинулся и углубился. Оказалось, что он вращался на поверхности жизни и касался всего лишь некоторых отдельных видов личной свободы, о мере и о формах которой можно спорить и теперь, разрешая этот спорный вопрос различно в разных странах, ибо и здесь, как во всех человеческих делах, нет единого, спасительного рецепта для всех времен и народов.

Оказалось, что либералы не предусмотрели, что крайняя или несвоевременно и неуместно предоставленная свобода ведет к разнузданию и порабощению; они не предугадали, что человек, не созревший для свободы, может злоупотребить ею в разнуздании и продать ее за личный или классовый интерес, за чистый прибыток; что в мире встанут поработители, которым он и отдастся в рабство; они сумеют зажать разнуздавшихся, извести людей чести и совести, сорганизовать злых, заставить своих новых рабов служить себе за страх пуще чем за совесть - и тогда посягнут на порабощение и всех остальных народов, всего мира. Либералы с ужасом поняли, что они хотели совсем иного: они готовились к идиллии, а настал разврат... И даже самые крайние - либералы, анархисты, - с отвращением увидели безобразное буйство черни и живой ад тоталитарного коммунизма (князь Петр Кропоткин). Но было уже поздно. Безмерная свобода есть или ребяческая мечта или соблазн дьявола, а в жизни - то и другое вместе. Зло скрывается совсем не «в принуждении» и не в «государственности», как проповедовал Лев Толстой, а в безбожной и злой человеческой воле, которой безумно предоставлять «свободу». И потому всякая свобода должна иметь свою меру и форму, и притом у каждого народа - свою особую...

С другой стороны оказалось, что противники либерализма гораздо вернее предвидели опасности разнуздания и тирании; но и они отрицали только известные виды свободы, которые они считали развращающими и опасными. Они и не думали отвергать всякую свободу и всю свободу, но всегда разумели человека как существо самостоятельное, призванное к внутреннему (духовному) самоуправлению и самодеятельности. Уже дохристианское римское право, выговорившее парадоксальное утверждение - «раб есть вещь», не сумело и не захотело проводить в жизнь это духовно-противоестественное обобщение и постоянно отступало от него в сторону права и свободы. А после торжества Христианства, с его учением о личной, нравственно-ответственной и бессмертной душе, человек явился нам живым и творческим центром нравственной самодеятельности. Самые последовательные антилибералы, вроде английского философа Гоббса - начинали с человеческой самодеятельности и свободы, пытаясь примирить и уравновесить множество состязающихся личных центров, не угашая их жизни и творчества; и никто не думал о возможности или желательности коммунистического бедлама.

Итак, новейшее тоталитарное государство явилось великим потрясением и для сторонников политической свободы и для их противников. Этого исхода, такой развязки - никто не ожидал. Перед таким финалом старые споры потеряли свой смысл, и ныне весь вопрос должен быть поставлен и разрешен заново.

Историческое наказание было очень сурово и наставительно: кто не дорожит свободой, этим Божьим благом, - кто злоупотребляет или торгует им, - тот лишается его, лишается целиком, до конца, до погибели, чтобы другие на его примере научились ценить его-... Мы имели в дореволюционной России: свободу веры, исследования, слова, печати, труда, собственности, неполную свободу союзов, свободные выборы в законодательное собрание, чрезвычайно разветвленное и всестороннее общественное самоуправление, - и роптали... И только тогда, когда пришла настоящая полная несвобода, - цельная до конца, до погибели, - тогда мы поняли, сколь свободны мы были в Императорской России и чего мы лишились... - не «мы, русская буржуазия», и не «мы, русская интеллигенция», - а мы, русский народ всех званий, сословий и племен...

Ибо все утратили всё.

Русские люди роптали на то, что недостаточно ограждены права личности; - казалось бы следовало им совершенствовать в стране соответствующие законы и порядки, ибо огражденность личных прав ни в одной стране не сваливалась с неба, но они «уверовали» в революцию, которая впервые «все даст и устроит»; а революция отвергла личность и совсем отменила и попрала ее права.

Русские люди тянули к экспроприации и социализации земель, - одни хотели получить чужое в неограниченном количестве и даром, - другие «уверовали», будто русский мужик только и мечтает о том, чтобы ему ничего не принадлежало, а только - все общине; а революция отняла все у всех, погасила частную собственность и ввела вожделенный «социализм». Русские люди роптали на государственную цензуру, - «пусть всякий пишет, кто во что горазд и пусть ему никто не мешает»; за эту глупую и наивную безмерность история подарила им коммунистическую монополию мысли, слова, печати и преподавания. Русские люди отходили от своей Церкви и не участвовали в ее. жизни, а о духовенстве рассказывали друг другу плоские анекдоты; и вот дьявол истории поднял вихрь безбожия, гонений и кощунств.

Тогда русский народ понял, что он был свободен и стал рабом; что Императорская Россия никогда не стремилась создать тоталитарный режим; что Россия при Государях строилась совсем не полицейским гнетом, как писали тогда радикальные газетчики, а национальным самоуправлением.

Только совсем неосведомленные и зложелательные иностранцы, да теперь свои доморощенные клеветники без стыда и совести - могут говорить о «деспотическом строе» или о «народном рабстве» в России применительно к 20 веку. Со стороны иностранцев это до известной степени понятно: они не понимают, что самое пространство всегда требовало в России децентрализации и самоуправления; что опасность анархии всегда была в России больше, чем возможность авторитарного зажима; что самое дыхание Православной Церкви обеспечивало нам признание личного начала и вовлечение сердца в строительство государства; что наши многоплеменность, многоязычность и многоверие - делали у нас самоуправление неискоренимым; что самые властные русские государи, как Петр Великий, заботились больше всего о том, чтобы поднять народную самодеятельность; что самый консервативный русский царь, Николай Павлович, систематически подготовлял освобождение крестьян и прямо называл крепостное право «началом зла». Иностранцы не знают Россию, меряют ее своим маленьким аршинчиком и потому ошибаются. Другое дело - доморощенные поносители, которые и теперь еще имеют бесстыдство писать о России, как о «каторжной империи», которая, якобы, держалась «похотью власти» и «радостью унижения слабых» (смотри статью пресловутого Федотова [1] в 16 книжке «Нового Журнала»).

Скажем же однажды сами себе: культура законности и свободы бесспорно нуждалась в России в дальнейшем совершенствовании, но к началу 20 века русский народ имел в основном посильную для него свободу, которую он утратил целиком при Советах. При императоре Николае II народная самодеятельность в России непрерывно крепла и росла: и в расцвете Земств и Городов, и в трудах Государственной Думы, и в движении за восстановление Православной Соборности, и в личной земельной собственности Столыпина, и в росте кооперации, и в движении за свободные рабочие союзы, и просто в нестесняемой правительством культурной инициативе самого населения на всех поприщах жизни. Словом: России грозило не «самодержавие трона», а разнуздание народа, над которым работали революционные партии; опасность лежала совсем не в «деспотическом режиме», а в неукрепленности массового правосознания; страшна была не реакция, а революция...

После революционного порабощения русский народ, может быть, поймет, что он жил доселе не в рабстве, а в свободе; что свобода есть неотъемлемое право человека на законно урегулированную самодеятельность, но отнюдь не право на революцию или на грабеж; что свобода всегда будет иметь свои законные пределы; что у разных народов мера свободы бывает различна и что она зависит от укорененности и несоблазнимости общенародного правосознания.

Мы не сомневаемся: Россия вернет себе свободу, укрепит ее и приучит свой народ к свободной лояльности. Но в дьявольской школе тоталитарного коммунизма она научится ценить свободу, не злоупотреблять ею, не торговать ею и стойко блюсти ее законные пределы.

25 июня 1949 г.

Примечания

[1] Федотов Георгий Петрович (1886 — 1951) — русский религиозный мыслитель, философ культуры, историк, публицист. В молодости участвовал в революционном социал-демократическом движении. Окончил Петербургский университет, специализировался по истории средних веков. С 1925 г. за рубежом. Профессор Богословского института в Париже и Православной академии в Нью-Йорке. Один из основателей журнала «Новый град», в котором развивал идеи христианского гуманизма. В отличие от Ильина, положительно оценивавшего роль самодержавия и монархии в развитии России, Федотов критически относился к самодержавной власти, которая, по его мнению, сдерживала духовное движение нации, указывал на пороки и темные стороны русской истории, чем и заслужил нелестные отзывы о себе. (Здесь имеется в виду его статья «Судьба империй»//Новый журнал.— Нью-Йорк, 1947.— # 16).

 

Основы демократии

Всякий политический строй имеет свои жизненные основы - в душевном укладе народа, в его правосознании и в его социальном строении. Исчезают эти основы - и политический строй вырождается: сначала в свою зловещую карикатуру, а потом в свою прямую противоположность. Отсутствие этих основ в жизни народа означает, что этот народ неспособен к такому политическому строю; что этого государственного устройства совсем не следует у него вводить, под опасением гибельных последствий. Так нелепо предлагать монархический или аристократический строй для Швейцарии или для Соединенных Штатов; введение республики в Германии только и могло кончиться демагогической тиранией; свергнуть монархию в Греции, в Югославии или в Испании - значило бы поставить эти страны на край гибели и т. д. История учит нас всему этому на каждом шагу; но доктринеры не учатся у истории, они сами думают поучать историю, подчиняя ее своим теоретическим выдумкам.

Так и демократия имеет свои жизненные основы - в духе народа, в его правосознании, в его социальном укладе. Нет этих основ, и демократия выродится - или в охлократию (засилие черни), или в тиранию. Каковы же эти основы?

Демократия (по-русски - «народоправство») предполагает в народе способность не только вести государственную жизнь, но именно править государством.

Для этого народу необходимо прежде всего уверенное и живое чувство государственной ответственности: «от того, что я делаю, как я держу себя и за что голосую, - зависит судьба моего народа, моего государства, моя собственная, моих детей и внуков: за все это я отвечаю; все это я должен делать по чести и совести». Это есть сразу чувство творческой связи между собой и государством, и чувство предстояния (Богу, родине и совести, чести и грядущим поколениям). Народ, лишенный чувства ответственности, неспособен к народоправству: он поведет себя безответственно и погубит все дело. И пока это чувство в нем не воспитано - взваливать на него бремя народоправства можно только сослепу, от доктринерства и от своей собственной безответственности.

Во-вторых, народоправство неосуществимо без свободной лояльности и без элементарной честности. Народ, не научившийся чтить закон и добровольно соблюдать его за совесть, не будет уважать ни своего государственного устройства, ни им самим изданных законов; всяческое правонарушение окажется основной формой его жизни и во всех делах его водворится «черный рынок». Мало этого, - этот народ окажется неспособным ни к контролю, ни к суду, ни к принудительным мерам, ни к мобилизации своей армии; ибо в основе всего этого лежит добровольное законоблюдение, чувство долга и неподкупность. Но где законы не уважаются, там особенно и непрестанно попираются законы имущественные: грани между «твоим и моим», между «моим и общественным», между «моим и казенным» утрачиваются; в жизнь внедряется всяческое воровство и мошенничество, продажность и взяточничество; люди не стыдятся уголовщины - и народоправство становится своей собственной карикатурой. Первая же война провалит его с позором.

В-третьих, народоправство требует от народа государственно-политического кругозора, соответствующего размерам страны и державным задачам этого народа. Малому, ниоткуда неугрожаемому народу достаточно уездного политического горизонта: датчанину можно обойтись без того кругозора, который необходим англичанину; гражданин княжества Монако может не видеть далее своей колокольни; но американский «изоляционист» есть близорукая «деревенщина»; и русский калужанин, отвергающий борьбу за морские берега на том основании, что «нам калуцким моря ня надо», неспособен к народоправству. Народ не понимающий своих исторических и державных задач, создаст жалкую карикатуру на демократию и погубит себя и свою культуру.

В-четвертых, народоправство требует от народной толщи - известных знаний и самостоятельного мышления о знаемом. Есть степень народного невежества, при которой вводить демократию можно только для того, чтобы надругаться над ней. Народ, не знающий ни истории, ни географии своей страны, - не увидит сам себя; и все его голосования будут бессмысленны. Народ, не понимающий своего хозяйства, будет обманут первой же шайкой демагогов. Народ, не способный самостоятельно мыслить о своей судьбе и о своем государстве, будет цепляться за подсказываемые ему фальшивые лозунги и побежит за льстивыми предателями. Мировая конъюнктура есть обстояние сложное - и дипломатически, и стратегически, и экономически, и национально, и религиозно. К какому народоправству способен народ, не знающий ничего верного о других народах, о их жизни, интересах, претензиях, планах и намерениях? Ни к какому! Он политически слеп и дипломатически глух; в финансовых вопросах он подобен ребенку; в делах культуры и науки он не компетентен; в делах стратегии и войны он беспомощен. Что же весит его голосование? У темного человека «право голоса» будет всегда украдено политическим жуликом...

В-пятых, народоправство осуществимо только там, где народу присуща сила личного характера. Что сделает со своим «голосом» человек, лишенный чувства собственного достоинства? Он продаст его повыгоднее первому же ловкому покупателю голосов.

Во что превратится избирательная кампания у народа, лишенного моральной дисциплины? В погромы, в резню, в гражданскую войну. Массы людей, отучившиеся от взаимного уважения и доверия, неспособны ни к честной организации, ни к сговору, ни к координации сил. Народ без характера - быстро разложит «народоправство» в анархию, в войну всех против всех.

Однако, помимо этих духовных основ и условий демократии, есть еще социальные основы.

Во-первых, народ, потерявший оседлость жилища, крепость семьи и уважение к труду, становится беспочвенным и политически несостоятельным; он приближается к римскому плебсу эпохи цезаризма. Люди перестают быть политическими индивидуумами и становятся пылью, трагическим сором, несущимся по ветру. Вспомните войну Алой и Белой розы; перечитайте исторические драмы Шекспира; и не делайте себе иллюзий! Кто не имеет оседлого жилища, тот легко становится «ландскнехтом», ищущим себя «кондотьери». Кто не дорожит традициями своего честного рода и своим семейным очагом, тот превращается незаметно в авантюриста. У кого отнят смысл труда, тот перестает быть гражданином. Народ, находящийся в таком состоянии, неспособен к государственному самоуправлению, к корпоративному строю, к демократии.

Во-вторых, участник народоправства должен иметь волевую независимость и гражданское мужество. Это дается не легко. Легче всего это дается человеку, имущественно стоящему на своих ногах: крестьянину-собственнику, людям «среднего класса», квалифицированному кадру пролетариата, богатым гражданам. Именно в этих слоях демократия и имеет свою главную опору. Обнищавший народ, опустившийся до состояния черни, быстро выродит и погубит всякое народоправство.

Наконец, некая исторически-национальная и государственная ткань солидарности. Люди должны быть вращены в нее трудом, семейственностью, правосознанием, религиозным чувством и патриотизмом. Ею держится всякое государство, особливо же демократическое. Нет ее, нет этой незримой творческой спайки в национальное всеединство - и корпоративное устройство государства становится неосуществимым. Тогда надо искать спасения в государстве-учреждении, которое должно будет медленно, но упорно крепить эту ткань солидарности и растить корпоративные навыки, т. е. демократические способности в народной массе...

Такова основа демократии.

 

Что же предстоит в России?

Взвесив все высказанное нами об основах народоправства, всякий трезво-мыслящий и ответственный демократ должен со скорбью признать, что русский народ после тридцатилетнего разгрома, насилия, обнищания и всяческого разврата — окажется неспособным к осуществлению демократического строя, до тех пор, пока он не восстановит - в себе честь, совесть и национально-государственный смысл. Ныне в его душе все элементарные и необходимые основы народоправства подорваны, поруганы, извращены - или прямо упразднены тоталитарными коммунистами.

Русский народ существует, но существование его подобно мученическому унижению его собственных беспризорных детей. Состояние его,— религиозное, духовное, интеллектуальное, волевое, политическое, хозяйственное, трудовое, семейственное и бытовое, — таково, что введение народоправства обещает ему не правопорядок, а хаос, не возрождение, а распад, не целение, а «войну всех против всех»; это было бы последним и горшим бедствием. За кошмарной эпохой революционного «якобинства» началась бы эпоха затяжной «жирондистской» анархии - со свирепой крайне-правой тиранией в заключение. Ребячливо и безответственно — закрывать себе на это глаза.

Поэтому первое, что обязан выговорить идейный и ответственный демократ, есть пессимистический диагноз и прогноз: коммунистическая революция не приблизила Россию к народоправству, напротив — она подорвала все его живые основы, имевшиеся налицо в Императорской России.

Революция длится уже 32 года; и она еще не окончена. За это время коммунисты сделали все, чтобы убить в не-коммунистической массе русского народа чувство государственной ответственности и духовного предстояния; — чтобы сделать государственное начало ненавистным для русской души; синонимом бессмысленной каторги; — чтобы отучить русского человека от свободного и верного политического изволения; — чтобы погасить в его душе гражданина и приучить его к рабству; — чтобы внушить ему презрение к унижениям избирательной комедии. Какое же «народоправство» может быть построено на этом?

За эти долгие, мучительные годы советская власть делала все, чтобы отучить русских людей от свободной лояльности, чтобы смешать ее в душах с пресмыканием, с грубой лестью и подлым доносительством. В советской России право стало равнозначным произволу и насилию; в душах угашалось всякое уважение к закону; правонарушение стало основной и необходимой формой жизни.

Еще в 1919 году из Совнаркома была формулирована директива: «сущность революции состоит в открытом попирании всякого права, включая и собственные декреты революции». И вот, по этой директиве — чиновник становился разбойником и взяточником, а социальный отброс возводился в чиновники. Загнанный же русский обыватель, — в порядке жизненной самообороны от революционного разбоя,— превратил «блат» в естественный и неизбежный способ борьбы за существование. Сверху сделано было все, чтобы смешать «мое» и «твое», «мое и казенное» — в одну неразличимую кучу, чтобы вытравить из душ всякую имущественную законность и честность. Какую же демократию можно построить на таком «воровстве»?

Коммунисты и поныне продолжают делать все, чтобы лишить народ русского национально-государственного кругозора и подменить его всемирно-революционным угаром, заносчивостью, самоуверенностью международного авантюризма. То чувство державной правоты и державной меры, которое столетиями воспитывалось в русской душе и на котором строилась вся Русь от Киева до Петербурга, попрано и распалось. Четвертый десяток лет коммунисты истощают без всякого национального смысла жертвенность, чувство долга и силу служения, присущие русскому народу, как редкое какому другому; проматывается русский патриотизм; разочаровывается русское самоотвержение; русский гражданин проходит величайшую принудительную школу политического разврата. Нужно совсем не знать историю и ничего не понимать в политике, чтобы пытаться строить демократию на этом разврате.

Русский человек никогда не жил чужою мыслью. Он всегда предпочитал думать «глупо», но самостоятельно; идти вразброд и тонуть в разногласии, но не подчиняться слепо чужому авторитету. И вот четвертый десяток лет из него выколачивают революционной «учебой», голодом, страхом, навязчивой пропагандой и партийной монополией печати, — способность к самостоятельной мысли.

В его образовании — все опошлено, искажено и пролгано; а его принудительном «миросозерцании» — все мертво, трафаретно, безбожно и аморально. Он в течение целых поколений оторван от верного знания — и о самом себе, и о других народах. Он слеп в политике; и часто не знает а своей слепоте; и все чаще принимает свою слепоту за высшую умственную «зрячесть». Предлагать ему народоправство можно только в надежде: заменить тоталитарный трафарет коммунистов новым, тоже тоталитарным партийным трафаретом. Что же может быть противнее истинному демократу, чем такая фальсификация «народоправства»? Или они попытаются создать новый «демократический фашизм», чтобы, воспевая свободу, попирать ее от лица новой, неслыханной в истории псевдо-демократии?

После большевиков Россию может спасти — или величайшая государственная дисциплинированность русского народа; или же национально-государственно-воспитывающая диктатура. Какая же психологическая наивность нужна для того, чтобы «верить», будто русский народ, всегда страдавший недостатком характера, силы воли, дисциплины, взаимного уважения и доверия, найдет в себе именно после этих долгих лет рабства и растления эту сверх-выдержку, эту сверх-умеренность, сверх-волю и сверх-солидарность для осуществления демократического строя?

Подорваны все духовные и все социальные основы демократии — вплоть до оседлости, вплоть до веры в труд, вплоть до уважения к честно нажитому имуществу. В клочки разодрана ткань национальной солидарности. Повсюду скопилась невиданная жажда мести. Массы мечтают о том, чтобы стряхнуть с себя гипноз подлого страха и ответить на затяжной организованный террор — бурным дезорганизованным террором. И в этот момент им предложат:

Кто же будет отвечать за неизбежные последствия этого?..

11 июля 1949 г.

 

 

Демократия немедленно – и во что бы то ни  стало

Мы должны предвидеть, что трезвые политические соображения, изложенные в двух последних статьях «Наших Задач» (№№ 59 и 60), не убедят «доктринеров от демократии». Они внушили себе раз навсегда, что демократическая форма государственной жизни есть высшая и самостоятельная ценность, воздух бытия, свет жизни, радость существования, гарантия всяческой справедливости, смысл творчества... Так они и ставили этот вопрос перед началом революции, когда по их директивам из всех углов страны, бывало, шли резолюции: пока нет истинно демократического учредительного собрания — невозможно ни учить, ни учиться, ни лечить, ни лечиться, ни заседать, ни обсуждать, ни решать, ни торговать, ни печатать, ни вообще вести какую бы то ни было жизнь.

Словом, демократия или гибель! — Казалось бы опыт истории мог научить их чему-нибудь: в 1917 году демократия развернулась в России на полной свободе и принесла с собой сущую гибель. Но разве доктринеры учатся у Истории? Прошло более тридцати лет, наполненных бедствиями. И вот, мы опять перед тем же вопросом и слышим опять то же решение и тот же ответ: демократия немедленно и во что бы то ни стало, ни с чем не считаясь, любою ценою, ибо она есть воздух бытия, свет жизни, радость существования, гарантия всяческой справедливости; смысл творчества и т. д.

Наша патриотическая тревога о России ничего не говорит им. Мы спрашиваем: что сделает из политической свободы человек, который не созрел для нее и переживает ее как разнуздание? Ведь мы прожили 1917 год с открытыми глазами и с сердцем, обливающимся кровью! Мы наблюдали и учились. Мы учились и научились. Мы спрашиваем; чем же заполнит такой человек свои политические права теперь, после тридцати- или сорокалетнего революционного рабства? Что даст своей стране такой человек, злоупоутребляя всеми свободами, выбирая криводушно, голосуя продажно, решая все вопросы государства на основах воровства, мести и жадности? Что же можно будет сделать, если окажется, что он сам становится опаснейшим врагом чужой и общей свободы?

Мы должны предвидеть, что эти вопросы ничего не скажут доктринерам. Они ответят нам на это приблизительно так.

«Чтобы приучить людей к истинной свободе, надо непременно .дать им полную свободу. Чтобы пробудить правосознание в народе, надо предоставить все на его усмотрение. Чтобы проснулась честность, лучше всего дать людям возможность воровать и не воровать,— тогда только они поймут на собственном опыте, что вором быть постыдно. Чтобы приучить людей к осмысленному голосованию, необходимо дать им право располагать своим голосом свободно: лет десять, двадцать, тридцать, а может быть и больше, они будут торговать своими голосами (продавая их за иностранную валюту), голосовать за демагогов, за интернациональных агентов, за политических проходимцев и просто за своих домашних жуликов, а впоследствии, пройдя через все это, они научатся голосовать умнее и лучше. Все народы шли этим путем и так учились демократии; русский народ не лучше прочих, Когда ребенок учится ходить, то он первое время падает; что же из этого? Стрелок не сразу попадает в цель, а сначала много и долго промахивается. Только самоуправляясь люди приучаются к самоуправлению. Кто боится воды, тот никогда не научится плавать: — Россия должна сделаться демократическим государством как можно скорее и во что бы то ни стало, любою ценою. Это главное; это самое важное. Если она при этом еще и еще пострадает, то это не существенно. Пусть осуществится демократия, хотя бы ценою всероссийского распада и нового значительного уменьшения народонаселения в России! За науку свободы никакая цена не высока. Надо выбирать. Одно из двух: или тоталитарное рабство — или последовательная демократия. Третьего исхода нет!»

— Так скажут нам политические доктринеры...

Мы ответим им.

«Нет, есть еще третий исход, и именно он должен быть найден и осуществлен в жизни: это — твердая, национально-патриотическая и по идее либеральная диктатура, помогающая народу выделить кверху свои подлинно-лучшие силы и воспитывающая народ к трезвлению, к свободной лояльности, к самоуправлению и к органическому участию в государственном строительстве. Только такая диктатура и может спасти Россию от анархии и затяжных гражданских войн.

«Чтобы приучить людей к свободе, надо давать им столько свободы, сколько они в состоянии принять и жизненно наполнить, не погубляя себя и своего государства; безмерная и непосильная свобода всегда была и всегда будет — сущим политическим ядом.

«Чтобы пробудить правосознание в народе, надо воззвать к его чести, оградить его от погромных эксцессов властными запретами и предоставить на усмотрение народа не более того, чем сколько он сумеет поднять и понести, не погубляя себя и своего государства. Безмерные полномочия никогда не приводили к добру, а только вызывали политическое опьянение и разнуздание страстей. И ныне ни одна государственная конституция не предоставляет ни одному народу таких полномочий.

«Чтобы проснулась и окрепла честность, отнюдь не надо выпускать из тюрем всех уголовных (как это было сделано в России 'в марте 1917 года.) и отнюдь не надо обеспечивать им безнаказанность. Честность есть разновидность свободной лояльности, а она воспитывается поколениями. Сентиментальное и фальшивое непротивленчество только поощряет злое начало в людях.

«Чтобы приучить людей к государственно-верному изволению, надо начинать с ограниченного права голоса: давать его только оседлым, только семейным, только работящим, только никогда не служившим компартии, только возрастно зрелым, только приемлемым и для избирателей и для национальной власти. Иными словами: надо начинать с системы (не)имущественных цензов, обеспечивающих необходимый минимум почвенности, честности и государственного смысла, с тем, чтобы в дальнейшем, по мере оздоровления народа и страны, расширять круг голосующих. Все остальное было бы доктринерским безумием и погублением России.

«Зачем говорить заведомую неправду, будто все народы шли этим путем?

«На самом деле ни один народ не имел такого пространства, такого климата, таких границ, такого исторического бремени, такого многонационального состава, таких трудностей и соблазнов, такой героической жертвенности, такого государства и такой культуры! Ни один народ не проходил через такое мученическое насилие и растление, какое принесла с собою коммунистическая революция.

«Глупо ссылаться на падающего ребенка, ибо ныне дело идет не о детском синяке, а о бытии России. Еще глупее ссылаться на промахивающегося стрелка, ибо промах не беда, а вторичное доктринерское надругательство над свободою и над участием народа в государственном самоуправлении (ибо первое надругательство состоялось в 1917 году и длилось с февраля до декабря!) неизбежно закончится новым потоком национальных бедствий.

«Самое важное — это бытие России.. Она должна прежде всего восстать из порабощения и возобновить свою хозяйственную и духовную жизнь. А потом только, в меру своих наличных способностей к корпоративно-государственной форме,— она может думать о своем демократическом облачении. Россия должна продолжать свое великое, вековое, религиозно-национальное Дело, свое общечеловеческое культурное служение. Это главное, это самое существенное. Она не может и не должна платить «любую цену» за это псевдо-демократическое разнуздание, которое доктринеры называют «свободою»; от этого разнуздания они сами погибнут первые, если не успеют опять спастись за кордон. Но наша скорбь не о них, а о России. Лозунг «демократия немедленно и во что бы то ни стало» один раз привел уже в России к тоталитарной диктатуре. Он грозит такой же диктатурой и впредь, но уже анти-коммунистической.

«Мы понимаем, что доктринерам — их доктрина дороже России: на то они доктринеры. Но нам Россия дороже всего, и мы не желаем ни всероссийского распада, ни нового вымирания русского народа в подготовляемых расчленителями гражданских войнах».

Да спасет нас от этого Господь!..

18 июля 1949 г.

 

 

Конкретный урок социализма

В одной из лучших европейских газет («Базлер Нахрихтен») была недавно помещена интересная корреспонденция из Лондона. В ней рассказывается о том, как среди англичан постепенно распространяется разочарование в социализме и отвращение к нему. Эти настроения английской массы, крепнущие на фоне почти непреодолимых экспортных и валютных затруднений, уже обнаружились в последних коммунальных выборах, давших чрезвычайно выразительный сдвиг вправо. Передаем вкратце содержание этой корреспонденции.

Огосударствление промышленности и общественной культуры в Англии, с таким увлечением предводимое правящей «Лэбер-партией», дало весьма осязательные результаты. Число правительственных чиновников возросло с 1939 года на 50 проц. Появляются все новые, огромные бюрократические гнезда, учреждаемые парламентарным правительством и разрастающиеся бесконтрольно. Для них реквизируются без стеснения и без разбора все новые замки, отели и дома. И в Англии открыто говорят о том, что былые поместья отведены теперь под малолетних преступников, под сумасшедших и под социалистических чиновников, причем первые две категории новых обитателей «все-таки подают некоторую надежду».

Огосударствление жизни означает бюрократизацию жизни, т. е. подчинение ее мелким государственным чиновникам, их произвольному усмотрению и их обывательской глупости. Все они руководятся убеждением, что для счастья народа государственные чиновники должны регулировать жизнь, не только хозяйственную, но и культурную, вплоть до последнего получаса вечернего досуга. В этом и состоит тоталитарное посягательство государства на гражданина. Всюду возникает чрезмерная организованность, всепроникающий контроль, контроль над контролем, неповоротливость, тяжелодумие, медленность, и в результате — особый социалистический паралич жизни. Всем владеет бумага,— регистрация, прошение, приказ, запрет, уведомление, донесение, циркуляр, отчет, протокол, «отношение за номером». Социализация вводится на основании министерских циркуляров («министериаль ордерс»), выпускаемых в количестве около ЗООО в год. Все они имеют силу закона, но их никто не знает. За несоблюдение их полагаются наказания — до двух лет тюрьмы и до 500 фунтов стерлингов штрафа. Недавно знаменитый лондонский адвокат сказал, что в Англии наверно нет ни одного человека, который не подлежал бы так или иначе («ведением или неведением») наказанию за несоблюдение этих премудрых законов; а они все - умножаются и создают мнимый строй и мнимое хозяйство. Чтобы жить, надо их обходить, рискуя наказанием. В результате расцвел черный рынок и повальное беззаконие. Социалистическое правительство ответило на это созданием целой армии, состоящей из «офицеров принуждения» («энфорсмент офисерс») и «инспекторов», которые все время врываются в частную жизнь: (в лавках, в домах и на улице) и требуют доказательств законности. А это возмущает всех поголовно, угашает в людях охоту к жизни, предприимчивость и радость труда.

Это угнетает и запугивает; а англичане этого не любят. Стоит поговорить с любым англичанином, и он расскажет вам целый ряд проявлений такой бюрократически-социалистической глупости. В ожидании мелочных «разрешений» и «постановлений» люди, подавшие прошение о пустяке, успевают переменить свою службу, уехать в другую страну и даже умереть; а инвалид с ампутированной ногой, имеющий право на двойную порцию мыла, получает требование — представить новое врачебное удостоверение о том, что его нога «все еще ампутирована»...

Таких примеров имеются буквально сотни.

Особенно поучительна история огосударствления медицинской помощи в Англии; Против такой «социализации врача» английские доктора восстали дружно с самого начала: они отвергли ее огромным большинством голосов в январе 1948 года. Тогда социалистический министр здравоохранения внес в их среду раскол: он подкупил зубных врачей перспективой огромных государственных гонораров, а когда они соблазнились и согласились, то он вскоре издал приказ об огромном сокращении этих соблазнительных гонораров. Негодование и гнев обманутых врачей не поддаются описанию.

В народе бесплатное государственное врачевание вызвало сначала сущий восторг: все обрадовались даровым очкам, парикам, челюстям и корсетам... Врачи и фельдшера оказались заваленными работой; больницы переполнились. Каждому было лестно из-за каждого пустяка бесплатно отдохнуть в госпитале; выздоравливать никто не хотел; напротив, все всем заболевали. Взаимное доверие между врачом и пациентом испарилось окончательно: осажденному врачу не до доверия, только бы «пропустить» как-нибудь всю эту ораву пациентов, тем более что каждый «государственный пациент» дает ему поголовный гонорар в 17 шиллингов (17 русских императорских полтинников); а осаждающему полу-пациенту важно не лечение, а ордер на бесплатное государственное добро. Один женский врач прямо признавался, что в одно утро выдавал 54 ордера на бесплатные корсеты. Если же пациенту отказать, то он пойдет к другому врачу и гонорарное «поголовье», пропало.

Поэтому ордера давались 90 процентов из ста. Лысым полагается два государственно-бесплатных парика, каждый по 10 фунтов стерлингов (100 русских рублей). До конца января 1949 г. было выплачено 36000 фунтов стерлингов за одни парики. А вначале социализации выдавались рецепты и на другие бесплатные целебности, как-то: виски, коньяк, шерри, пиво и шампанское, а также и на особые порции молока, сахара, мыла и мясных экстрактов. Однако, здравоохраняющий министр скоро пришел в ужас от этих расходов, и спиртные рецепты были переданы в контрольную комиссию. Впрочем, и доселе пятьдесят бесплатных предметов прописываются врачами единолично: от перевязочных средств до лекарств и подкожных впрыскиваний, а также ингаляторы, плевалки, резиновые чулки, очки, глазные зонтики, мешки для льда и т. д. Кому же не лестно запастись этим всем в порядке государственной бесплатности?

Каждый приезжий иностранец получает удостоверение, дающее ему право на бесплатное лечение. И вот, в нижней палате было сообщено, что остиндские матросы высаживаются в Англии, во всех портах по очереди, заказывают себе повсюду челюсти, парики и очки и сбывают их на восточных рынках. Особые комиссии или больницы разрешают пластические операции лица, кресла-каталки и лечение астмы полетами на высоту — все бесплатно. Окулисты определенно сообщают, что сотни тысяч людей приобрели себе бесплатные очки, которых они никогда не носят. Государство платит оптику за каждое исследование глаз 15 шиллингов и за каждые очки 25 шиллингов-; и вот оптики прописывают каждому желающему одни очки для чтения, другие для дальнего взирания и третьи для «полудистанции». Починить старые очки стоит 12 шиллингов; и пациенты предпочитают сберечь их и заказать себе две пары новых бесплатных очков, возложив на государственный бюджет расход в 8 фунтов ст. Можно представить себе, как закипела работа у врачей, дантистов, аптекарей, дрогистов, оптиков и ортопедов!

Но всякая радость имеет свой конец. На первый год парламент ассигновал на расходы по бесплатному лечению 210 миллионов фунтов стерлингов; но оказался уже дефицит в 53 миллиона фунтов. Английская толпа, как и всякая толпа, воображала, что «социалистическая бесплатность» будет покрыта «богатыми»; но оказалось, что богатый класс Англии уже «выжат» так, что «бесплатность» надо покрывать нажимом на самого рядового обывателя. Бремя «социалистических благодеяний» ложится на всех и на каждого; английское министерство финансов открыто выговаривает это, и разочарование в народе растет.

Поучительно, что социализм в Англии породил тот самый хозяйственно-этический бедлам, который мы знаем по советскому строю: тоталитарный гнет, сокращение личной инициативы, бюрократизацию жизни, произвол и глупость мелкого чиновничества, застой и омертвение в хозяйстве, поток неисполняемых законов, рост преступности, беззастенчивую погоню за бесплатностью и всеобщую деморализацию. Социализм противен и природе, и свободе, и праву, и морали, и хозяйству„ и культуре.

К тем же самым выводам приходит и лорд Мельвертон, который только что вышел из «лэбер-партии» и поместил декларативную статью в газете «Дейли-Мейль».

Он пишет: «Вся национальная жизнь все более и более зашнуровывается распоряжениями, ограничениями и законами. Инициатива, дух предприимчивости и надежда утрачивают всякое право на существование. Каждый контроль требует опять-таки нового контроля и далее — контроля над новым контролем. Скромный гражданин, человек улицы, весь средний класс народа — обрекаются растущими налогами и новыми ограничениями на вымирание. Имущие слои истекают кровью. Но предстоит еще худшее: полная зависимость всех и каждого от суверенного государства и его контролеров,— вот цель, к которой мы идем... Мы знаем теперь, чем кончатся все эти иллюзорные мечты о дешевой утопии: Советский Союз дает нам наглядный пример... А еще предстоит национализация железа, стали, страхования, цемента, химической промышленности, жиров и мореплавания»...

Любопытно сопоставить с этими фактами ликующий отзыв «Социалистического Вестника» (ЗО окт. 1-948 г.) о полной удаче английского социализма: весь этот злосчастный опыт, оказывается, «ни в малейшей мере не умалил суммы свобод британского народа»; напротив, оказались «морально-политические достижения» и «престиж правительства возрос»...

Но когда же доктринер умел наблюдать и учиться? Дело совсем безнадежное.

28 июля 1949 г

 

 

Заветы Февраля

В определенных кругах эмиграции, склонных к политическому доктринерству и социализму, опять заговорили о «традициях», «заветах» и «идеалах» февральской революции (1917 г.), об их единоспасительности и о необходимости вернуться к ним. Поскольку при этом подразумеваются личные мечты февральских деятелей, постольку мы в этом вопросе не компетентны. Это дело будущей истории и притом ее биографической части: февралисты уже выпустили целый ряд мемуаров, и их будущие биографы, наверное, сумеют установить, каковы были их мечты, идеалы и намерения. Но для России февральская революция нисколько не сводится к этим мечтам и идеалам: она представляет из себя ряд фатальных для русской истории деяний и событий, которые имели совершенно определенный политический уклон и неизбежно вели к совершенно определенным последствиям. И когда нам начинают восхвалять эту злосчастную, постыдную и мучительную эпоху и рекомендовать этот политический уклон, как единоспасительный, то мы чувствуем себя обязанными открыто и недвусмысленно формулировать сущность этих деяний и этих «заветов». Предоставим февральским деятелям повествовать о своих идеалах и вздыхать о своих мечтах; предоставим им оправдываться перед Богом, перед своею совестью и перед русским народом. Нас интересует не их субъективно-политические переживания, а объективно-государственный профиль февраля.

В февральской революции надо различать стихийно-массовый процесс военного разочарования, смятения, возмущения, бунта, разнуздания и духовного разложения: здесь действовали не «идеалы» и не «заветы», а нежелание идти на фронт, массовые вожделения и страсти. Это была не политика, а длительный и нараставший эксцесс, поощрявшийся и разжигавшийся слева. От этого противогосударственного и анархического «эксцесса снизу» надо отличать политическую тактику сверху. Мы будем сейчас говорить не о том, что делала «улица», «толпа» или «масса», а о тех директивах, которые проводились в жизнь сверху, о мерах Временного Правительства, воспринявшего «всю полноту власти».

Конечно, деятели февраля могут сказать нам, что улично революционная и совдепско-большевистская ситуация была такова, что они ничего иного не могли делать, кроме того, что делали; что у них не было выбора; что в их распоряжении не было ни сил, ни средств; что они просто «рушились» вместе с государственным аппаратом, с армией и национальным хозяйством и только старались обрушиться подостойнее. Но, если так, то в чем же «традиции» и «заветы» февральского Временного Правительства? Не в том ли, чтобы рушиться в либерально-гуманно-демократической позе и «политически фигурировать» на тающей льдине, уносимой «полою водою революции»?

О такой традиции не стоило бы говорить; к таким «заветам» нечего и призывать. Дело, конечно, обстоит иначе: февралисты и ныне поддерживают свои директивы и меры, считают их правильными и призывают новые поколения русских людей воспринять их и подражать им.

Ведь на самом деле правительство, говорившее и решавшее дела от лица русского государства с марта по ноябрь 1917 года, действовало, повелевало, разрешало, издавало указы и законы, назначало и увольняло, прокладывая совершенно определенные пути и создавая совершенно определенные традиции («заветы»). Какие же это были пути и какие традиции, заслуживающие преклонения и подражания?

1. Тактика февраля началась 1 ноября 1916 года речью Милюкова [1] в Государственной Думе, направленной против Государя и стремившейся подорвать в народе всякое доверие к нему и его семье. Слова «глупость или измена» были восприняты всей страной как обоснованное обвинение Императора в национальной измена и как «штурмовой» сигнал к «революции — во имя победы». На самом же деле Милюков не имел никаких данных для такого обвинения и сам знал, что он никаких данных не имеет. Следственная комиссия Н. К. Муравьева, состоящая сплошь из левых деятелей, установила в дальнейшем полную неосновательность этого обвинения. А Государь и его семья запечатлели впоследствии свою верность России страшною смертью. Это означает, что измена была - не на стороне Монарха, а на стороне его инсинуаторов и диффаматоров (ибо выступление Милюкова было обдумано и решено не им единолично).

Такова исходная директива февраля: поднять революцию во время войны, не считаясь с войной, прикрываясь ее целями, и начать эту революцию изменническою клеветою на законного Государя.

2. Следующим актом революции был «Приказ # 1». Нам безразлична подробная история его составления и опубликования: не существенны и имена его составителей. Существенно то, что он, по своему точному тексту и смыслу, сделал следующее:

1. Он ввел в армию выбранные «Комитеты от нижних чинов» и призвал в Совдеп представителей от «воинских частей» (пункты 1 и 2);
2. Политически - он подчинил армию выбранным комитетам и Совдепу, введя тем двоевластие и предоставив право и комитетам и Совдепу дезавуировать приказы Военного Командования (пункт 3);
3. Он противопоставил приказам Военной Комиссии Государственной Думы - приказы Совдепа и ввел тем троевластие, т. е. полную и окончательную смуту (пункт 4);
4. Он изъял все оружие армии из ведения ее командного состава, отдав его в распоряжение ротных и батальонных комитетов; этим он вызывающе деградировал все русское офицерство в глазах солдат и всего народа (пункт 5);
5. Вне строя и службы - он провозгласил «политические права солдата», отменил вставание во фронт и отдание чести (пункт 6);
6. Наконец, он отменил субординационное титулование командного состава и превратил солдатские ротные комитеты в судилище над офицерами (пункт 7).

Всем этим он вовлек армию в революционную политику и революционное разложение; и сделал ее совершенно небоеспособною.

Этот приказ мы цитируем по тексту, помещенному в номере 3 «Известий Петроградского Совета». Текст его, найденный нами во французском издании книги Керенского - не соответствует подлинному и первоначальному русскому тексту: он переведен неточно-смягчающе, пункт четвертый пропущен совсем, так же как и пункт о «невставании во фронт» и «неотдании чести».

Напрасно указывают на то, что приказ номер Первый касался только «гарнизона Петроградского Округа»: в действительности он был разослан по всей русской армии, читался и применялся везде.

Существенно также, что этот приказ не был отменен ни военным министром, ни Временным Правительством, ни революционной думой. Мало того, провозглашение «политических прав солдата» было через несколько дней подтверждено всем составом Временного Правительства, а также приказом # 114 военного министра Гучкова, о чем сообщает в своих воспоминаниях и Керенский (стр. 168 и сл., стр. 395 франц. издания).

Такова вторая директива февраля: политизировать воюющую армию; подорвать военную субординацию в ней; и следовательно - внести в нее революцию, разложить ее и лишить ее боеспособности: все это из опасения, как бы верная армия не подавила революцию.

3. Следующим актом революции была амнистия всем преступникам, как политическим, так и уголовным. Она была дана 19 марта 1917 года. О ней не раз упоминает в своих воспоминаниях начальник Всероссийского Уголовного Розыска А. Ф. Кошко (том I, стр. 214. II, 22. Ш, 151). По соображениям, подсказанным фальшивою сентиментальностью и полным отсутствием государственного смысла, - в хаос революции было выброшено несколько сот тысяч опытных воров и удостоверенных убийц, которые тогда же объединились на съезде «уголовных деятелей» и, конечно, начали, как надо было предвидеть, «новую жизнь»: одна часть вступила в коммунистическую партию и даже прямо в Чеку, другая «завязалась» в толпе и возобновила свою прежнюю деятельность, но уже не угрожаемая распавшимся уголовным розыском.

Такова третья директива февраля: от «гуманной» веры в «человека» и от доктринерской веры в «свободу» - разнуздать все наличные в стране злые и преступные силы от большевиков до профессиональных рецидивистов.

4. Следующим актом Временного Правительства был разрыв с политически-опытными социально-почвенными силами, ликвидация всего наличного государственного аппарата, как якобы контрреволюционного, и повальное дезавуирование прежней администрации. В результате этого распались все силы, способные поддержать порядок, а силам беспорядка были открыты все возможности. На место профессионального администратора - стал дилетант; опытные деятели порядка заменились неопытными, но пронырливыми болтунами; наивнейшие «общественные деятели» взялись за дело, в котором они ничего не понимали; и даже в славный и мудрый Правительственный Сенат были введены бездарные доценты и лево-радикальные адвокаты.

Такова четвертая директива февраля: разрушить аппарат государственного порядка, которым держалась страна; на все места выдвигать левых, независимо от их неопытности, неумения, бездарности, неискренности и авантюризма; т. е. снижать качество государственного кадра в стране.

Систематическое разрушение государственного аппарата, проводившееся Временным Правительством, объясняется прежде всего отвращением февралистов к государственному принуждению.

5. В русском либерале 19 века дремал сентиментальный анархист: либерал начинал с мечты о свободе, воспринимал от всего христианства одно только требование «гуманности», отрицал «насилие», а потом и «всякое принуждение» и кончал в безвластьи. Так, для Керенского [2], (Воспомин. гл. I) - государственное принуждение сводится к «террору» и «гильотине»; смертная казнь есть для него «классическое орудие самодержавия»; в русской дореволюционной администрации он видит «лакеев и палачей Николая II». Все это, конечно, отвергается с негодованием. Напротив, Временное Правительство «творило новое государство», основанное на «любви к ближнему», на «гуманности, терпимости, прощении и кротости». Внешне это выглядело, как «слабость», но на самом деле требовало, видите ли, «великой силы характера».

Вот откуда это разложение власти; февралисты ничего не понимали и ныне ничего не понимают в государстве, в его сущности и действии. Тайна государственного импонирования; сила повелевающего и воспринимающего внушения; секрет народного уважения и доверия к власти; умение дисциплинировать и готовность дисциплинироваться; искусство вызывать на жертвенное служение; любовь к Государю и власть присяги, тайна водительства и вдохновение патриотизма - все это они просмотрели, разложили и низвергли, уверяя себя и других, что Императорская Россия держалась «лакеями и палачами», что вся сила государства - в красноречивом «уговаривании» и что этим искусством они владеют, как никто. Понятно, почему Временное Правительство не организовывало никаких верных ему воинских частей; почему оно в критическую минуту имело за себя только добровольцев-юнкеров и женские батальоны; и, наконец, почему оно не могло оборонить Учредительное Собрание. У сентиментальных дилетантов от политики - все расползлось и пошло прахом.

Вот пятая традиция февраля: государство без принуждения, без религиозной основы, без монархического благоговения и верности, построенное на силах отвлеченного довода и прекраснословия, на пафосе безрелигиозной морали, на сентиментальной вере во «все высокое и прекрасное» и в «разум» революционного народа. Словом: «демократизм» в состоянии анархического «умиления».

6. Однако, разрушение государственного аппарата, проводившееся Временным Правительством, имело еще одно весьма трезвое основание: страх перед правыми и перед, якобы, подготовляемой ими «контрреволюцией». Страх перед правыми был психологически понятен: слишком долго боролись левые с Императорским Правительством; - слишком импонировал им его административный аппарат; слишком суровое возмездие предносилось каждому из них в случае провала революции и торжества консервативной государственности. К этому присоединились еще инерция и близорукость. Но политически этот страх был противогосударствен и необоснован. Противогосударствен - потому, что спасение России требовало объединения всех политических и государственно-опытных сил, каковые находились именно справа, а не в кругах революционного подполья, открывшего «Всероссийское Учредительное Собрание» пением гнусного «интернационала». - Необоснован этот страх был потому, что «овцы», потерявшие «пастыря», рассеялись, а угрожающие выкрики Маркова Второго [3] о «многомиллионном Союзе Русского народа» были обманны: он просто искал субсидий и заискивал у Государя. В течение всего 1917 года опасность грозила «слева», а не справа. Это понимали все трезвые и патриотически настроенные люди, кроме Временного Правительства, которое боролось против «правых», включая сюда и демократически настроенных Корнилова и Деникина, и браталось с левыми – по совдепам и в комиссариатах разлагаемой армии.

Такова шестая директива февраля: опасаться мнимой контрреволюции; срывать ее начинания всеми средствами; верить в революционную демократичность большевиков и брататься с ними.

7. Было бы, однако, несправедливо приписывать февралистам только сентиментальное примиренчество. На внутреннем, социальном фронте они вели замаскированное, но успешное наступление.

Автор настоящей статьи состоял летом 1917 года членом Волостного Исполкома и председателем Волостного Комитета по выборам в Учредительное Собрание. Он имел возможность наблюдать агитацию партии социалистов-революционеров среди крестьян и сам читал и разъяснял вслух членам Волисполкома приказ министра земледелия Чернова, в котором выдвигалось два тезиса: 1) Высококультурные помещичьи имения должны быть сохранены до Учредительного Собрания. 2) Таких имений чрезвычайно мало. Выслушав этот приказ, крестьяне делали вывод, что «Временное Правительство разрешает немедленно приступить к разделу всех остальных имений»; тогда как комментатор доказывал им анархическую, преступную и противогосударственную природу этого погромного приказа. Таким образом, Чернов призывал к аграрным погромам; Керенский выслушивал призывы с мест о помощи и отказывал в защите; а провинциальные деятели их партии организовывали подвижные погромные отряды.

Такова еще одна традиция февраля: немедленно проводить желательный имущественный передел, осуществляя его в виде фактического захвата и разгрома, но в сентиментально-непротивленчески-замаскированной форме, приписывая его «революционной активности масс»; Учредительное Собрание должно было быть «поставлено перед совершившимся фактом». Само собою разумеется, что никакая сила не могла удержать солдат в армии при известии, что «черный передел» в стране идет полным ходом.

8. В то же самое время февралисты, разложив армию и порядок в стране, и замаскированно поощряя черный передел, попытались, в успокоение союзников, продолжать войну, что и закончилось позором Тарнополя [4] и Риги. Мнимое «предательство революции» главнокомандующим, Корниловым [5] должно было прикрыть весь этот жалкий провал.

Такова восьмая традиция февраля: традиция полного государственного и стратегического бессмыслия.

С нас довольно этого: основные традиции февральской революции вскрыты и формулированы. Они выражались не в словах, в которых аффектированно изливались общие места радикального либерализма, революционной демократии и сентиментальной гуманности, а в деяниях, в приказах, назначениях и смещениях, а также в неизбежных последствиях всего этого, погубивших Россию, ее свободу и ее демократические возможности. Вся эта политическая линия проявила такую государственную наивность, такое политическое безволие, такую правительственную неспособность, что стыд и ужас овладевает русским сердцем, когда теперь вновь раздаются призывы к возрождению этих традиций и когда газеты приносят доказательство того, что февралисты опять собираются брать в свои руки «всю полноту власти».

Но страшен сон, да милостив БОГ!

Примечания

[1] Милюков Павел Николаевич (1859 — 1943) — русский политический деятель, историк, публицист. Один из организаторов партии кадетов, член ее ЦК, редактор газеты «Речь». В 1917 г. министр иностранных дел Временного правительства. После Октябрьской революции белоэмигрант.
[2] Керенский Александр Федорович (1881 — 1970) — русский политический деятель, эсер. Занимал ряд министерски х постов во Временном правительстве. С июля 1917 г. министр-председатель Временного правительства, с 30 августа — Верховный главнокомандующий. После Октябрьской революции эмигрант.
[3] Марков (Марков 2-й) Николай Евгеньевич (1866 — после 1931)— активист черносотенных организаций «Союз русского народа» и «Союз Михаила Архангела», лидер крайне правых групп в III и IV Государственных думах. После Октябрьской революции белоэмигрант.
[4] Тарнополь — название города Тернополя (Украина) до 1944 г.
[5] Корнилов Лавр Георгиевич (1870 — 1918) — русский генерал. В июле — августе 1917 г. Верховный главнокомандующий. Один из организаторов белой Добровольческой армии (ноябрь — декабрь 1917 г.). Убит в ходе боевых действий. Здесь имеется в виду военный мятеж, поднятый Корниловым против Временного правительства в конце августа 1917 г., который был подавлен, а его организатор объявлен предателем революции.

 

Обоснование свободы

Человеку подобает свобода в силу двух оснований: 1) в силу того, что он есть живой организм; 2) в силу того, что он есть живой дух.

1. Всякий живой организм (от растения до человека) есть самостоятельное существо, со своею внутреннею, таинственною самодеятельностью и особым жизненным инстинктом. На эту инстинктивную самодеятельность можно оказать снаружи известное влияние (например, поливкой, удобрением и прививкой у растений; кормом, усовершенствованием породы и лечением у животных; питанием, лечением, словом, духовным воспитанием у людей); но подавить, пресечь или отменить ее невозможно ничем.

Организм живет сам по - своим внутренним законам. Изучая эти законы, вплетаясь в них и комбинируя их, можно до известной степени направлять жизнь организма, но погасить его самодеятельность можно, только прекратив его существование. В этом и состоит естественная свобода человека: он от природы самодеятелен, он строит себя сам -в здоровьи и в болезни, в потребностях и в отвращениях, в питании и труде, в любви и размножении. Его инстинкту присуща внутренняя целесообразность, которую необходимо признавать, поощрять, духовно воспитывать (дисциплина) и устраивать в свободе. Заменить эту самодеятельность нечем: этого нельзя достигнуть ни гипнозом, ни приказом, ни страхом. Все подобные попытки обречены на жизненную неудачу, на уродование организма, на ослабление его функций и на унижение его души и духа. Коммунисты пытались это сделать: как материалисты, они приравнивали человека - машине и ставили его в положение «робота» или раба. Они отняли у него собственность, свободную хозяйственную инициативу, свободу труда и свободу предметного суждения. В ответ на это человек как бы отвлек свой инстинкт от коллективного сектора жизни, от коллективной собственности, от коллективной инициативы, от коммунистического труда и коммунистического общественного мнения. Творческий инстинкт спрятался и ушел в себя: он сосредоточился на частном секторе жизни и предал коммунистическое хозяйство и коммунистическую культуру на изуродование, расхищение и вырождение. Вот почему коммунистический транспорт разваливается, советские дома не стоят, коллективная земля не родит, колхозная корова не телится, а уровень коммунистического образования неудержимо падает: у человеческого организма отняли свободную самодеятельность и инстинкт его вышел из жизни. В грядущей России это должно быть исправлено и восстановлено: личный творческий инстинкт человека должен быть признан, поощрен, духовно дисциплинирован и устроен в свободе. Русский человек опять получит доступ к частной собственности: он будет иметь свободу труда и свободу предметного суждения. И вся Россия быстро возродится и зацветет.

2. Но человек есть не только живой организм: он есть живой дух. Духу же подобает свобода веры и любви, созерцания, убеждений и творчества. Дух есть живая личность, ответственная перед Богом и отвечающая за себя перед другими людьми, за свои верования и воззрения, за свое делание и неделание. А ответственность предполагает свободу. При этом надо разуметь не «метафизическую свободу воли», а отсутствие общественно-политического принуждения в нашем духовном самоопределении; не отсутствие законов (уголовных, гражданских и политических), не разнуздание человека, не злоупотребление правами и преимуществами, но законное ограждение внутренней духовной жизни человека. Человек имеет священное, неотъемлемое право на духовное самоопределение и на духовное творчество; узреть Бога в небесах и ризу Его - в земной природе; избрать себе исповедание и церковь; полюбить нравящееся и отвергнуть не нравящееся. Самостоятельно внять закону своей совести и попытаться осуществить его; увидеть красоту и попытаться художественно изобразить ее; выработать себе воззрения, убеждения и миросозерцание; познавательно исследовать то, что его пленяет, и самостоятельно добиваться истины; найти в себе живого субъекта права и определить свои политические воззрения; самостоятельно построить себе семью, жилище и жизнь. Вся эта духовная деятельность полноценна только тогда, когда она в своем внутреннем существе не регулирована обязательными запретами и предписаниями, идущими извне, от других людей или от государственной власти. Она должна быть само-починна и само-деятельна, повинуясь только совестному (Божьему) зову и личному дарованию человека. Тогда ею правит вдохновение; тогда она может быть цельна и искренна; тогда она цветет и плодоносит. Тогда она свободна. И все, так называемые, «права личной свободы» имеют лишь тот смысл, что они политически ограждают творческую самодеятельность человека, как организма и как духа.

Надо понять, что религиозная вера может быть цельна и искренна только тогда, когда она свободна. Приказ и требование бессильны создать веру. Запрет и гонение не могут прекратить ее. Ибо вера есть цветок Благодати, дар веющего Духа. И все приказы и запреты могут привести только к притворству и лицемерию. Но притворствовать и лицемерить будут не лучшие люди, а худшие. Поэтому исповедные гонения дают преимущества худшим людям и осуществляют отбор лжецов и симулянтов. Вера есть личная и добровольная связь души с Богом; именно поэтому на нее нельзя покушаться, ее нельзя вымогать, ее нельзя преследовать и гнать.

И Императорская Россия разумела это и выговаривала открыто. В статье 67 Основных Законов (в Своде Законов см. том. I, часть I, раздел I, статья 45) свобода веры присвоялась всем русским гражданам, включая и язычников: «да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки по закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских Монархов и моля Творца вселенной о умножении благоденствия и укрепления силы Империи». Императорская Россия понимала, что только искреннее верование полноценно и что только свободное верование может быть искренним. Мы не сомневаемся в том, что будущая Россия восстановит эту свободу, - не свободу соблазна, лукавого совращения, извращения, сатанизма и безбожной пропаганды, но свободу Богосозерцания и Богоисповедания.

Далее нам необходимо понять, что любить, созерцать, исследовать и творить человек может только по внутреннему дару и влечению, согласно требованиям сердца, вдохновения и совести. Все это полноценно только тогда, когда свободно. Нельзя полюбить по приказу и разлюбить на основании запрета. Нелепо ждать художественного искусства от «социальных заказов», скрепленных голодом и террором. Ученый, готовый исследовать по предписанному методу и трафарету, - есть не ученый, а лишенный духовного достоинства симулянт. Ибо творчество есть всегда дело свободы и предметного вдохновения. Наконец, мы должны убедиться в том, что все живые источники человеческого качества — от элементарной порядочности до высших ступеней святости,— суть дело свободы, т. е. ненавязанного и невынужденного другими людьми, самостоятельного приятия и осуществления. Так, чувство собственного духовного достоинства, — эта воспитанная в нас христианством живая основа личности и ее служения (морального, общественного, гражданского и воинского), есть дело свободного опыта и свободного утверждения: кто сам не воспринимает в себе Божьего сына, того не исправит никакой террор. Чтобы пробудилось в человеке чувство чести, надо погасить в нем раба; и совесть есть прямое проявление личной свободы в добре; и патриотизм можно пробудить и расшевелить в людях, для того, чтобы он свободно загорелся в них, но навязать его невозможно. И самый высший героизм, и самое чистое самоотвержение являются проявлением свободной, доброй воли.

Кто берет у людей свободу, тот лишает их всех источников добра в жизни. Путь к вере, к любви, к смирению и геройству, к очевидности и художественному созерцанию — есть путь свободы, личного обращения к лучу Благодати. Покорность же без свободы ведет в лучшем случае к законничеству (к внешней, мертвой лояльности), но не к любви. А без свободной любви — иссякает в жизни всякое благо: — вера и знание, совесть и честность, правосознание и верность, художество и хозяйственный труд, патриотизм и жертвенность. И потому государственная власть, подавляющая свободу человека, строющая все на тоталитарности и терроре, подтачивает свои собственные силы и силы управляемого ею народа.

И вот, будущей России предстоит сделать выбор, — между свободным человеком и рабом, между воспитанием народа к свободной качественности духа и тоталитарным террором. И ныне уже ясно, что именно она выберет.

Безумию левого большевизма Россия должна противопоставить не безумие правого большевизма, а верную меру свободы: свободу веры, искания правды, труда и собственности. Это не будет свобода разнуздания. Это не будет свобода соблазна, преступления, эксплуатации, предательства, шпионства, революции и анархии. Это будет свобода здорового, органического инстинкта и свобода духовного опыта, пределы коей будут указаны в законе. Россия велика, многолюдна и многоплеменна, многоверна и многопространственна. В ней текут многие воды и струятся разные ручьи. Она никогда не была единосоставным, простым народным массивом и не будет им.

Она была и будет Империей, единством во множестве: roсударством пространственной и бытовой дифференциации, и, в то же время, — органического и духовного единения. Она и впредь будет строиться не страхом, а любовью, не классовым произволом, а правом и справедливостью, не тоталитарностью, а свободой.

13 августа 1949 г.

 

О страданиях и унижениях русского народа

Каждый русский, любящий свой народ и гордящийся своей культурой, наверное не раз спрашивал себя: «Почему именно России суждена такая ужасная судьба? Почему именно русскому народу надо переносить такие мучения и унижения? Почему именно России пришлось стать гигантской камерой пыток, всемирным позорищем и рассадником заразы?!»...

Этот вопрос духовно естествен и патриотически понятен; плох тот русский человек, которому он никогда не приходил в голову. Но обычно он формулируется неясно и сбивчиво и это чрезвычайно затрудняет ответ. В нем скрыты по крайней мере четыре различных вопроса: 1. Почему? 2. Кто виноват? 3. За что? и 4. Зачем?

«Почему?» — есть вопрос национально-исторический; это вопрос о причинах русской революции, т. е. об общих и частных факторах, приведших к этой национальной трагедии.— Над разрешением этого вопроса мы все обязаны постоянно думать, созерцая и исследуя, но отнюдь не облегчая себе ответ поверхностной, дешевой и часто клеветнической ссылкой на «реакционное правительство», ссылкой, продиктованной не историческим пониманием, а политической ненавистью.

«Кто виноват?» — есть вопрос обывательски-политический, исходящий из наивного и близорукого представления о том, что все дело в отдельных людях, в их заблуждениях, ошибках, глупостях и преступлениях; что надо этих людей — «сыскать» и по рецепту щедринских «Глуповцев» — «сбросить с раската колокольни». — Этот вопрос наиболее лично-страстный и партийно-пристрастный и потому самый неумный и самый опасный; впрочем, и наименее плодотворный.

Третий вопрос — «за что нам это послано?» — есть вопрос религиозно- философский, который следует рассматривать только среди людей однородного миросозерцания и одной религиозной веры; это вопрос самый трудный, ибо он посягает на уразумение путей Божественного Провидения; и потому он обречен на то, чтобы разрешаться как бы «зерцалом в гадании»...

И, наконец, четвертый вопрос — «зачем?» — есть вопрос практически-волевой; это самый важный и плодотворный в жизненном отношении вопрос, над разрешением которого мы все должны были бы неустанно трудиться духовно и политически...

Не следует думать, что все эти вопросы могут быть быстро и окончательно разрешены. Их будут теоретически исследовать и практически разрешать еще целые поколения. Но кое-что основное, необходимое и полезное для их разрешения должно быть сказано немедленно.

I. Прежде всего — по вопросу о причинах русской революционной трагедии. Они сложны и глубоки: все то, что задерживало политическое и культурное развитие России — климат, почва с ее «мерзлотою», открытая незащищенная равнина, обилие пространств, континентальная - замедленность жизни, оторванность от морей, обилие малых и чужеродных племен, особливость языка и быта, положение страны между Востоком и Западом, вечный нажим презрительно-завистливой Европы и вторжения хищно-погромной Азии, бесконечное татарское иго, нескончаемые оборонительные войны, всяческое «воровство», «кривизна» и «неправда» самих русских людей всех сословий (о ней давно уже взывал Хомяков, обличительно и покаянно!), все государственные ошибки, упущения, вся политическая близорукость былой русской власти и многое другое... все это создало известную образовательно-политическую и хозяйственно-техническую отсталость России и русской народной массы; все это затруднило нам нашу национальную борьбу с внешними врагами двадцатого века и с Третьим Интернационалом; все это должно быть впоследствии вскрыто в составе исторических причин крушения Императорской России.

Но при всем том надо признать следующее.

Болезнь, ныне изводящая Россию, а именно: воинствующее безбожие; антихристианство; материализм, отрицающий совесть и честь; террористический социализм; тоталитарный коммунизм; вселенское властолюбие, разрешающее себе все средства, — весь этот единый и ужасный недуг имеет не русское, а западно-европейское происхождение. В течение девятнадцатого века русская интеллигенция соблазнялась им, как «последним словом передовой культуры», мечтательно, сентиментально и безвольно заражаясь им. В двадцатом веке — многонародно-международная, полурусская полуинтеллигенция, зараженная им до мозга костей, тупая, волевая и жестокая,— пошла в грозный час мировой войны на штурм, захватила власть в России и превратила нашу страну в опытный рассадник этой духовной чумы. Эта-то чума и принесла нам все наши национальные мучения и унижения, с тем, чтобы впоследствии (ныне!) наградить ими и соседние народы Запада и Востока, считавшие себя «неугрожаемыми»...

Но почему же нам не удалось оборониться от этого засилия? — Потому, что русская национальная интеллигенция не понимала своего народа, не разумела его монархического правосознания, не умела верно вести его и отвернулась от своих Государей. И еще: по невежеству, ребячливой доверчивости и имущественной жадности народной массы. И еще: по недостатку волевого элемента в русском Православии последних двух веков. И, главное,— по незрелости русского национального характера и русского национального правосознания.

Запад выносил погубительную идею и программу, но именно потому он сам мог противопоставить ей волевой, социальный и организованный отпор; а в русском народном организме не оказалось — для занесенных в него «бактерий» — необходимых «антитоксинов». Полуинтеллигенция Востока уверовала в западного дьявола, как в Бога, и поработила многоплеменную российскую массу — сначала соблазном разнуздания, а потом страхом голода, унижения, муки и смерти...

2. На вопрос о «виноватых» — может быть только один ответ: все виноваты — по-своему и на своем месте. По-своему правители и по-своему подданные; по-своему соблазнители и по-своему соблазненные; по-своему волевые люди и по-своему безвольные. Однако соблазненные и покоренные, страдающие и унижаемые искупают свою вину мукою, очищаются и преображаются; а ныне правящие, соблазнители и волевые мучители делают свое дьяволово дело до конца. У одних вина в прошлом, и теперь они поступали бы иначе; а у других вина — и в прошлом, и в настоящем, и до века. И однажды русский народ, совершив свой крестный путь и свое очищение, в благоприятный час истории ответит им по достоинству и по заслугам.

3. Третий вопрос — «за что нам это послано (?)»— пытается сам предвосхитить свой ответ, ибо он обращается не к Богу любви, милосердия и прощения, а к «богу» лютого гнева, «талионной» кары (око за око) и неумолимой жестокости. Однако и такой «Бог» должен был бы отмерять каждому грешнику по «талиону», т. е. столько кары, сколько греха, справедливою мерою. Мы же видим множество невинных в муке и погибели — беспризорных детей, исповедников, людей светлой веры и светлого порыва, самоотверженных героев; мы видим и средних людей в незаслуженной ими сверхсильной муке. А злодеев и соблазнителей мы видим в животном благоденствии и безнаказанности. Вот почему люди, настаивающие на вопросе «за что?»,— неизбежно приходят к самым фантастическим выдумкам: еще недавно один из таких «следопытов» утверждал, будто в русских людях наших дней живут «переселившиеся души» злого народа и иного многогрешного века, ныне претерпевающие свое возмездие в новом обличии... Фантазия — поистине нехристианская!

Посему третий вопрос надо изменить в корне, спрашивая не «за что нам это послано?», а «для чего, в какое испытание, в какое научение и удостоверение, закаление и преображение нам посланы эти мучения и унижения?», с тем, чтобы волею и сердцем принять посланное и вступить на предуказанный путь обновления. Не следует думать, будто страдание всегда посылается человеку в наказание за его грехи. Бог не есть Бог мести и безжалостного воздаяния; Он есть Бог искупления, очищения, одухотворения и преображения. И христианину надлежит помышлять не только о заслуженной мзде, но прежде всего и больше всего — о совершенствовании через сердечное созерцание.

4. И вот, третий вопрос приводит нас к четвертому: «ЗАЧЕМ?» Страдания и унижения русского народа должны умудрить и очистить его, открыть ему новые земные горизонты и новые небесные высоты, пробудить его сердце и укрепить его волю. Весь наш душевный уклад должен быть обновлен: в этой трагедии должен завязаться и окрепнуть новый русский национальный характер, укорененный во Христе, сердечный и волевой, достойный и прямой, без изворотливо-лживой хитрости и с живым чувством духовного ранга. В русской душе должен быть преодолен раб; в ней должно начаться новое гражданственно-свободное правосознание.

Русский человек должен перестать поклоняться чужим идолам и дьяволам. Он должен «вернуться к себе», к живым и драгоценным корням своей национальной культуры. Он должен понять, принять и выговорить свою русскую Идею, с тем, чтобы затем осуществить ее во всем — в религии и в науке, в праве и в государственной форме, в искусстве и в труде, в суде, в медицине и в воспитании.

Страдания и унижения революции даны нам для того, чтобы мы увидели ту бездну, в которую нас тянули дореволюционные соблазнители, и чтобы мы восхотели Божьего; чтобы мы очистились, возродились и заткали ткань новой России. И потому нелепо нам гордиться тем, что мы-де «ничего не пересмотрели» и «ничему не научились»; и еще нелепее нам опять «идти побираться под окнами» западной культуры, западной религиозности, философии и политики и выпрашивать себе «на бедность» черствые корки европейских рассудочных выдумок. Россия ждет от нас — своего видения, своей веры, своей мысли и новой, своей государственной формы. И мы должны готовиться к тому дню, когда рухнет в России засилие дьявола.

22 августа 1949 г.

 

Что такое Русский Обще – Воинский Союз (Р.О.В.С.)

(Ко дню двадцатипятилетия, протекшего со дня его основания Главнокомандующим П. Н. Врангелем)

Двадцать пять лет тому назад,— 1 сентября 1924 года,— последний Главнокомандующий Русской Армией, Петр Николаевич Врангель, преобразовал кадры ее в некое новое и небывалое еще в русской истории, воинское братство, наименованное им «Русским Обще-Воинским Союзом». С тех пор прошло четверть века. Это было трудное время, бурное, соблазнительное и для многих мучительное: эпоха политических и военных крушений.

Сокрушалось все, что изменяло чести, верности и духовной свободе. Русский Обще-Воинский Союз, положивший в основу своего бытия именно эти начала, пережил эту эпоху и понес свое русское национальное знамя вперед. Да сохранит его ГОСПОДЬ и впредь, по последней предсмертной молитве его Главнокомандующего: «БОЖЕ, Спаси Армию!»

Пишущему эти строки пришлось недавно услышать вопрос о том, что такое Русский Обще-Воинский Союз, и не есть ли он политическая партия? — Ответ, данный им по его личному разумению, он ныне предлагает на всеобщее обсуждение.

«Русский Обще-Воинский Союз никогда не был политической партией и, если он когда-нибудь превратится в таковую, то он изменит своему основному существу.

«Политическая партия делит свой народ на своих и чужих и ищет успеха именно своим; примеров тому было у нас достаточно перед глазами. Она отправляется не от Целого и думает не о Целом, а представляет интересы только одной части народа (все равно — класса, сословия, профессионального союза или церкви). Этот партийный интерес она стремится выдать за всенародный и тем навязать его всему народу; и для этого она добивается власти. Для приобретения власти она ведет агитацию, раздает обещания, восхваляет себя, старается захватить так называемые общественные высоты (редакции, банки, влиятельные должности и т. д.), вносит пристрастный дух партийности во всю культуру, извращает все критерии жизни, интригует, пачкает других и обычно неутомимо лжет везде в свою пользу.

«Всем этим Р.О.В.С. никогда не занимался и таких целей себе никогда не ставил. Он искал не власти, а служения; отстаивал не партийное дело, а национально- государственное; объединял, а не разделял; жертвовал, а не приобретал. Он носил в себе дух национальной, патриотической армии, а не частного сообщества граждан, сорганизовавшихся для легального, а по теперешнему времени, может быть и полулегального или даже и вовсе нелегального захвата власти. Этому духу Р.О.В.С. доселе и оставался верен.

«Ныне он не есть армия, ибо силою вещей законная русская власть исчезла и у этой бывшей славной армии нет ни верховной власти, ни территории, ни оружия, ни настоящей воинско-армейской организации. Но он есть кадр русской армии, орденски спаянный национально-патриотическим единомыслием, единочувствием и единоволением. И к этому воинскому кадру и духу примыкает в таком же порядке единочувствия, единомыслия и единоволения кадр непартийных политических деятелей, не служивших в армии, но верных России, духу Целого и белой борьбе за родину. И примыкать к этим двум кадрам, думается мне, надлежит всякому, кто помышляет о спасении России, а не о партийном делении ее народа и не о партийном захвате власти. Этот дух надо сохранить и передать русскому народу во что бы то ни стало.

«Но не означает ли это», был задан вопрос, «что члены Р.О.В.С. обречены на государственное безмыслие и на отсутствие всякой политической программы?»

Ответ был: «Наоборот, государственное безмыслие начинается именно там, где люди предоставляют своим главарям думать за них, а сами повторяют чужие выдумки. Этого никогда не было среди членов Р.О.В.С-а. С самого основания Добровольческой Армии люди шли в нее по собственной инициативе, сами думали, сами решали, свободно подчинялись и не считались со своим чином, шли нередко рядовыми бойцами и за совесть боролись. С тех пор в Союзе культивировалась всегда организационная субординация и духовно-политическая индивидуализация. Какое же тут безмыслие?

«Что же касается программы, то за эти долгие годы мы видели много программ. Все они были беспочвенны, ибо составлялись заочно, в отдалении от России, на глазомер, без подлинного знания о тех процессах, которые совершаются в России; все они устаревали через несколько месяцев после своего изобретения; все они имели доктринерский характер и ограничивались заимствованиями у Западной Европы. Это удовлетворяло только близоруких и наивных людей, думающих по бумажке и боящихся куда-то опоздать.

Нам надо думать самостоятельно и готовить в душе новую Россию.

30 августа 1949 г.

 

О расчленителях России

У национальной России есть враги. Их не надо называть по именам: ибо мы знаем их и они знают сами себя. Они появились не со вчерашнего дня и их дела всем известны в истории.

Для одних национальная Россия слишком велика, народ ее кажется им слишком многочисленным, намерения и планы ее кажутся им тревожно-загадочными и, вероятно, «завоевательными»; и самое «единство» ее представляется им угрозой. Малое государство часто боится большого соседа, особенно такого, страна которого расположена слишком близко, язык которого чужд и непонятен и культура которого инородна и своеобразна. Это противники — в силу слабости, опасения и неосведомленности.

Другие видят в национальной России — соперника, правда, ни в чем и никак не посягающего на их достояние, но «могущего, однажды, захотеть посягнуть» на него, или слишком успешным мореплаванием, или сближением с восточными странами, или же торговой конкуренцией! Это недоброхоты — по морскому и торговому соперничеству.

Есть и такие, которые сами одержимы завоевательными намерениями и промышленной завистью: им завидно, что у русского соседа большие пространства и естественные богатства; и вот они пытаются уверить себя и других, что русский народ принадлежит к низшей, полуварварской расе, что он является не более, чем «историческим навозом», и что «сам бог» предназначил его для завоевания, покорения и исчезновения с лица земли. Это враги - из зависти, жадности и властолюбия.

Но есть и давние религиозные недруги, не находящие себе покоя оттого, что русский народ упорствует в своей «схизме» [1] или «ереси», не приемлет «истины» и «покорности» и не поддается церковному поглощению. А так как крестовые походы против него невозможны и на костер его не взведешь, то остается одно: повергнуть его в глубочайшую смуту, разложение и бедствия, которые и будут для него или «спасительным чистилищем», или же «железной метлой», выметающей Православие в мусорную яму истории. Это недруги — из фанатизма и церковного властолюбия.

Наконец, есть и такие, которые не успокоются до тех пор, пока им не удастся овладеть русским народом через малозаметную инфильтрацию его души и воли, чтобы привить ему под видом «терпимости» — безбожие, под видом «республики» — покорность закулисным мановениям и под видом «федерации» — национальное обезличение. Это зложелатели — закулисные, идущие «тихой сапой» и наиболее из всех сочувствующие советским коммунистам, как своему («несколько пересаливающему»!) авангарду.

Не следует закрывать себе глаза на людскую вражду, да еще в исторически-мировом масштабе. Не умно ждать от неприятелей — доброжелательства. Им нужна слабая Россия, изнемогающая в смутах, в революциях, в гражданских войнах и в расчленении. Им нужна Россия с убываюшим народонаселением, что и осуществляется за последние 32 года. Им нужна Россия безвольная, погруженная в несущественные и нескончаемые партийные распри, вечно застревающая в разногласии и многоволении, неспособная ни оздоровить свои финансы, ни провести военный бюджет, ни создать свою армию, ни примирить рабочего с крестьянином, ни построить необходимый флот. Им нужна Россия расчлененная, по наивному «свободолюбию» согласная на расчленение и воображающая, что ее «благо» — в распадении.

Но единая Россия им не нужна.

Одни думают, что Россия, расколовшаяся на множество маленьких государств (напр., по числу этнических групп или подгрупп!), перестанет висеть вечной угрозой над своими «беззащитными» европейскими и азиатскими соседями. Это выговаривается иногда открыто. И еще недавно, в тридцатых годах, один соседний дипломат уверял нас, что такое саморасчленение «бывшей России» по этническим группам будто бы уже подготовлено подпольными переговорами за последние годы и начнется немедленно после падения большевиков.

Другие уверены, что раздробленная Россия сойдет со сцены в качестве опасного, — торгового, морского и имперского,— конкурента; а затем можно будет создать себе превосходные «рынки» (или рыночки) и среди маленьких народов, столь отзывчивых на иностранную валюту и на дипломатическую интригу.

Есть и такие, которые считают, что первою жертвою явится политически и стратегически бессильная Украина, которая будет в благоприятный момент легко оккупирована и аннексирована с запада; а за нею быстро созреет для завоевания и Кавказ, раздробленный на 23 маленькие и вечно враждующие между собою республики.

Естественно, что религиозные противники национальной России ожидают себе полного успеха от всероссийского расчленения: во множестве маленьких «демократических республик» воцарится, конечно, полная свобода религиозной пропаганды и конфессионального совращения, «первенствующее» исповедание исчезнет, всюду возникнут дисциплинированные клерикальные партии, и работа над конфессиональным завоеванием «бывшей России» закипит. Для этого уже готовится целая куча искушенных пропагандистов и вороха неправдивой литературы.

Понятно, что и закулисные организации ждут себе такого же успеха от всероссийского расчленения: среди обнищавшего, напуганного и беспомощного русского населения инфильтрация разольется неудержимо, все политические и социальные высоты будут захвачены тихой сапой, и скоро все республиканские правительства будут служить «одной великой идее»: безыдейной покорности, безнациональной цивилизации и безрелигиозного псевдо-братства.

Кому же из них нужна единая Россия, это великое «пугало» веков, этот «давящий» государственный и военный массив, с его «возмутительным» национальным эгоизмом и «общепризнанной» политической «реакционностью». Единая Россия есть национально и государственно-сильная Россия, блюдущая свою особливую веру и свою самостоятельную культуру: все это решительно не нужно ее врагам. Это понятно. Это надо было давно предвидеть.

Гораздо менее понятно и естественно, что эту идею расчленения, обессиления и, в сущности, ликвидации исторически-национальной России ныне стали выговаривать люди, родившиеся и выросшие под ее крылом, обязанные ей всем прошлым своего народа и своих личных предков, всем своим душевным укладом и своей культурой (поскольку она вообще им присуща). Голоса этих людей иногда звучат просто слепым и наивным политическим доктринерством, ибо они, видите ли, остались «верны» своему «идеалу федеративной республики», а если их доктрина для России не подходяща, то тем хуже для России. Но иногда эти голоса, как ни страшно сказать, проникнуты сущей ненавистью к исконной исторически- сложившейся России, и формулы, произносимые ими, звучат безответственной клеветой на нее (таковы, например, статьи «федералистов», печатающихся в нью-йоркском «Новом Журнале», статьи, за которые целиком ответственна и редакция журнала, и основная группа его сотрудников). Замечательно, что суждения этих последних писателей, по существу своему, очень близки к той «украинской пропаганде», которая десятилетиями культивировалась и оплачивалась в парниках германского милитаризма и ныне продолжает выговаривать свою программу с вящим ожесточением.

Читая подобные статьи, невольно вспоминаешь одного предреволюционного доцента в Москве, недвусмысленного пораженца во время первой войны, открыто заявлявшего: «У меня две родины, Украина и Германия, а Россия никогда не была моей родиной». И невольно противопоставляешь его одному современному польскому деятелю, мудрому и дальновидному, говорившему мне: «Мы, поляки, совершенно не желаем отделения Украины от России! Самостоятельная Украина неизбежно и быстро превратится в германскую колонию, и мы будем взяты немцами в клещи — с востока и с запада».

И вот, имея в виду русских расчленителей, мы считаем необходимым привлечь внимание наших единомышленников к проблеме федерации по существу. И для этого просим внимания и терпения; ибо вопрос этот — сложный и требует от нас пристального рассмотрения и неопровержимой аргументации.

8 сентября 1949 г.

Примечания

[1] Схизма — в переводе с греч. «раскол», «раздор». Католики вменяют в вину православным потерю многих догматов католической церкви. За это их и называют «схизматиками», а не еретиками, то есть теми, кто вносит новые, «неверные» догмы. Употребляя союз «или», Ильин невольно упускает этот момент.

 

Что такое федерация?

Внимательное чтение русских зарубежных газет и журналов привело нас к выводу, что большинство наших доморощенных федералистов имеет лишь смутное понятие о предмете своих мечтаний: они не понимают — ни юридической формы федерации, ни условий возникновения здорового федерализма, ни истории федеративной государственности. Видят во всем этом некую завершительную форму «политической свободы», которая якобы должна всех удовлетворить и примирить; и по старой русской привычке решают: «чем больше свободы, тем лучше!»

И потому федерация заносится ими в список «всего высокого и прекрасного» и вписывается в программу российского оздоровления.

Установим прежде всего юридическую природу федерации.

Латинское слово «фёдус» означает договор и союз, и, далее,— порядок и закон. В науке государственного права федерацией называется союз государств, основанный на договоре и учреждающий их законное, упорядоченное единение. Значит, федерация возможна только там, где имеется налицо несколько самостоятельных государств, стремящихся к объединению. Федерация отправляется от множества (или, по крайней мере, от двоицы) и идет к единению и единству. Это есть процесс отнюдь не центробежный, а центростремительный. Федерация не расчленяет (не дифференцирует, не разделяет, не дробит), а сочленяет (интегрирует, единит, сращивает). Исторически это бывало так, что несколько малых государств, уже оформившихся политически и попытавшихся вести независимую жизнь, убеждались в том, что внешние опасности и внутренние трудности требуют от них единения с другими такими же государствами — сочленения, сращения, интеграции. И вот они образовывали единое государство, заключая друг с другом договор о том, в чем именно будет состоять это единение и в каком законном порядке оно будет осуществляться. Это единение обычно провозглашается как «вечное».

Так именно было в Швейцарии, где в борьбе с сильными соседями сначала, в 1291 году, стратегически объединились малые государства (кантоны) Ури, Швиц, Нидвальден и Обвальден и написали затем «союзную грамоту». В 1332 году к их федерации присоединился кантон Люцерн. В 1352 году примкнули Цюрих, Гларус и Цуг. В 1353 году примкнул «навеки» Берн. В 1415 году был отвоеван у Австрии и присоединен кантон Ааргау. С этого года «швейцарское клятво-товарищество» начало свои ежегодные федеральные съезды. Ныне таких кантонов (с полу-кантонами) насчитывается всего 26.

Так объединились гораздо позже и Соединенные Штаты. Их было сначала 13 английских колоний, самостоятельных друг от друга, причем каждая из них уже имела свою особую — политическую и конституционную историю. В 1775 году они объединились стратегически в борьбе с Англией. В 1781 и затем в 1787 году эти штаты выработали свою федеральную конституцию, т. е. объединились уже и государственно. К ним потом присоединилась купленная у французов Луизиана. У России была куплена Аляска. У Мексики были отвоеваны «территории», у Испании —Антильские острова. Ныне федеративное государство состоит из 47 штатов, трех «территорий» и ряда колоний.

В аналогичном порядке объединились в 1871 году 25 германских независимых государств и вольных городов, в течение столетий ведших самостоятельную политическую жизнь. Они создали единую Германию, как «вечную конфедерацию».

В 1867 году объединились в «единую и независимую державу, под именем Канады», три английских провинции Северной Америки — (Канада, Новая Шотландия и Новый Брауншвейг).

В 1885 — 1886 году под английским суверенитетом федеративно объединились в государство «Австралазию» — шесть австралийских колоний, Новая Зеландия и острова Фиджи.

Таково типичное возникновение классического федеративного государства: снизу — вверх, от малого - к большому, от множества — к единству; это есть процесс политического срастания, т. е. целесообразное движение от разрозненности ко взаимопитающему единению. При этом федеральные конституции устанавливают, в чем именно политически-срастающиеся малые государства сохранят свою «самостоятельность» и в чем они ее утратят; обычно самостоятельность предоставляется им во всем, что касается каждого из них в отдельности и что не опасно для единства. И вот, если впоследствии союзное государство начинает превышать свою компетенцию и вмешиваться в местные дела, сторонники местной самостоятельности ссылаются на федеральную конституцию и говорят: «Мы федералисты! У нас не унитарное государство, а федеративное! Да здравствует законно признанная местная самостоятельность!» Отсюда идея «федерализма» получает помимо своего главного, объединяющего и центростремительного значения — еще и обратный оттенок: неугасшей самобытности частей, их самостоятельности в законных пределах, их органической самодеятельности в недрах большого союза. Важно отметить, что этот «обратный оттенок» имеет смысл не юридический, а политический, ибо он касается не конституционной нормы, а ее практического применения и осуществления.

Установим далее, что федерация совсем не есть ни единственный, ни важнейший способ срастания малых государств друг с другом. История показывает, что малые государства нередко сливались в единое большое — не на основе федерации, а на основе поглощения и полного сращения в унитарную державу.

Вспомним, как Франция в три-четыре столетия срослась в современное единство, состоя первоначально из одного королевства, одного курфюршества, 26 герцогств, 6 княжеств, одного маркграфства, одного вольного графства, 77 графств, 19 вицеграфств, 14 «владений», одного «маркизата», одного «капталата» и 13 духовных владений (из которых некоторые отошли потом к Германии и Швейцарии). Революционный «жирондизм» был последней вспышкой распада во Франции. К началу 19 века от всего этого множества государств не осталось почти и «швов».

Италия еще в середине 19 века (1815 — 1866) состояла из Королевства обеих Сицилий, Ломбардско-Венецианского Королевства (под Австрией), Королевства Сардинского, Герцогства Савойского, Великого Герцогства Тосканского, Герцогства Моденского, Герцогства Пармского, Княжества Пьемонта и Церковного Государства. Давно ли это было? И где же это все теперь? В единой Италии остались одни «названия» и «титулы»!

История хранит еще память о том, что Испания несколько сот лет тому назад распадалась на три королевства: Кастилию, Арагонию и Гренаду; что имелись на ее территории и другие государства — Астурия, Леон, Наварра, Маркграфство Барселона... Все давно уже срослось в единую Испанию.

Еще хранит кое-какие политические швы сросшаяся воедино на своем острове Великобритания.

Во всех этих случаях малые государства объединились, не федерируясь, а поглощаясь одним из них или сливаясь. Нации ассимилировались, и народы заканчивали период политической дифференциации и полугражданских войн — унитарной политической формой. Глупо и смешно говорить, что унитарная форма государства уходит в прошлое. Нелепо утверждать, что все современные «империи» распадаются: ибо одни распадаются, другие возникают.

Так всегда и было: вспомним хотя бы историю Испании, Португалии, Голландии, Англии, Германии, Турции и Италии.

Таким образом, история знает два различных пути при возникновении более крупных держав. Оба начинаются с нескольких или многих отдельных государств. Один путь — договорного объединения (федерации); другой путь — политического включения, экономического и культурного срастания в унитарное государство.

Однако, наряду с юридически прочными и политически жизнеспособными союзами государств, история знает еще и мнимые, фиктивные «федерации», не возникавшие в органическом порядке — снизу, а искусственно и подражательно насаждавшиеся сверху. Мы называем их «псевдо-федерациями».

16 сентября 1949 г.

 

 

О псевдо-федерациях

Всякий, изучавший историю человечества, знает, что мода наблюдается не только в сфере одежды, но и во всех сферах жизни. Люди переимчивы и подражательны; изобрести свое, новое им гораздо труднее, чем перенять готовое у других. Тут проявляется и закон экономии сил, и лень, и психическая зараза, и волевое внушение, и боязнь «отстать от века». И, конечно, еще одно (довольно глупое) рассуждение: «что другому полезно, то и мне хорошо»; «ему удалось, а я еще получше сделаю». В политике же к этому присоединяются и другие факторы: с одной стороны влияние сильной и богатой страны; с другой стороны пропаганда, отчасти идеологическая и открытая, отчасти же закулисно-конспиративная. Свою заразу несет революция и свою — реакция. Народы перенимают друг у друга — и государственные учреждения, и политические преступления (как убиение монарха).

Так было и с федеративным устройством.

Та настоящая, юридически-осмысленная и политически-удачная федерация, которая осуществилась в Соединенных Штатах в 1787 году, вызвала ряд беспочвенных и фиктивных подражаний в других государствах Средней и Южной Америки, где политические деятели в течение всего 19 века считали, что в конституции Соединенных Штатов им дан, якобы, идеальный образец для всех времен и народов, обеспечивающий всякой стране государственную мощь и хозяйственный расцвет. На самом деле это подражание новой моде приводило или к длительному и кровавому разложению политической и национальной жизни, или же к унитарному государству с автономными провинциями.

Вот краткий обзор этих псевдо-федеративных попыток.

По мере того, как государства Средней и Южной Америки освобождались от испанского или португальского суверенитета, они пытались выработать себе новую конституцию, почти везде оказывались две партии: партия либералов-федералистов, желавшая подражать Соединенным Штатам, и партия консерваторов-унитаристов-централистов, понимавшая, что такое подражание приведет только к вящим беспорядкам. Федералистические попытки были сделаны в Аргентине, Боливии, Бразилии, Венесуэле, Колумбии, Коста-Рике, Мексике, Доминиканской республике и Чили. Политические предпосылки для такого строя имелись разве только в Аргентине и Бразилии.

В Аргентине — провинции после своего освобождения самоуправлялись в течение нескольких лет и были независимы друг от друга; поэтому они отвергли первую же централистическую конституцию 1826 года. Они и в дальнейшем сумели выдвигать своих федералистически настроенных депутатов и даже диктаторов и вести гражданские войны с унитаристами. В результате каждая провинция получила возможность выработать для себя особую провинциальную конституцию и самоуправляться в пределах и в объеме ей предоставленных. Это нисколько не оградило аргентинцев от брожений, гражданских войн и переворотов. И пришлось им искать спасения в унитарной государственности. Ныне Аргентина должна быть отнесена к разряду унитарных государств с известной провинциальной автономией.

Аналогичное произошло в огромной Бразилии, где провинции по конституции 1824 года имели свои «Генеральные Штаты», переименованные в 1834 году в Провинциальные Законодательные Собрания (ассамблэас легислативас провинциалэс), с довольно широкими полномочиями. При этом Бразилия до 1889 года спасалась от вящего разложения своей монархической формой. Превратившись в 1889 году из монархии в республику, Бразилия подтвердила свое якобы «федеративное» устройство», и ее огромные провинции пользуются и ныне автономным самоуправлением. О настоящей федерации здесь говорить не приходится.

Во всех остальных американских государствах федеративного строя или совсем не было, или же он не удавался за отсутствием реальных государственных предпосылок.

Все эти государства являются с самого своего освобождения вечным поприщем гражданских войн, революций и переворотов. В них постоянно вырабатываются новые конституции, судьба которых весьма курьезна: или они не встречают сочувствия и утверждения и немедленно вызывают «пронунциаменто» (военный переворот) и гражданскую войну; или они остаются без применения, мертвыми (как в Уругвае 1830 — 1890); или они имеют кратчайшую длительность — в два месяца или в шесть месяцев; или они «вводятся», но в действительности просто не соблюдаются (как в Гондурасе); иногда они «родятся» по две в год (Венесуэла 1858, Перу 1860). Иногда эти государства живут совсем без конституции (Чили 1825 — 1828, Коста-Рика 1871 — 1882). Каждое из них всегда стоит накануне нежданного переворота; ни одно из них не обеспечено от гражданской войны завтра.

Понятно, насколько «федеративная тенденция» благоприятствует всему этому: при отсутствии лояльности и прочного правосознания каждая новая группа недовольных деятелей легко находит себе ту или иную провинцию и ту или иную территориальную воинскую часть (сухопутную или морскую), которые помогают ей взять в свои руки «всю полноту власти». Государственно говоря, в этих странах весь политический строй иллюзорен (от слова иллюзия), эфемерен (т. е. имеет «однодневную» длительность) и фиктивен (т. е. является фикцией). Уже в силу одного этого никакая федеративная форма, требующая всегда особой прочности и верности национального правосознания — здесь неосуществима.

Так Мексика объявила себя «федерацией» в 1823 году, провозгласив свои 19 провинций и 4 территории «государствами» (фикция!). Начались гражданские войны. Унитаристы победили в 1835 году и провели унитарную конституцию. Последовали перевороты, один за другим. В 1847 году победили федералисты. В 1853 году искали спасения в диктатуре. 1856 — централисты у власти, 1857 — федералисты, 1857 — 1861 — гражданская война. 1861 — диктатура централистов. 1863 — ищут спасения в монархии; 1867 — монарх убит. С 1867 года правление централистов перемежается гражданскими войнами. Такова мексиканская псевдо-федерация.

Боливия объявила себя «конфедерацией» в 1836, пытаясь присоединить две перуанские провинции; военная неудача сорвала эту попытку. Началась обычная история; писаные конституции срывались военными переворотами и гражданскими войнами. В 50 лет сменились 12 конституций. Диктатор Моралес был убит. Федерация не состоялась.

Венесуэла искала спасения в особом сочетании федеративных и унитарных начал; однако, эти конституции не удовлетворяли никого. С 1830 года военные перевороты и беспорядки колебали страну до основания. С 1857 года стало еще хуже: искали спасения в диктатурах и свергали своих диктаторов. В 1864 году была сделана беспочвенная попытка провести федеративный строй. Наконец, в 1881 году 20 провинций, объявленные ранее фиктивными государствами, были превращены просто в автономные провинции, но с горделивым названием «Грандес Естадос». Расцвет страны относится к эпохе диктатур 1870 — 1892 гг. Такова венесуэльская псевдо-федерация.

Колумбия была объявлена в 1811 — 1814 годах революционной «конфедерацией», которая была подавлена и отменена испанцами. Конституция 1821 года сменилась в 1824 году диктатурой. Начались междоусобные войны. Федеративная конституция 1853 года была встречена в 1854 году восстанием. В 1858 году новая попытка объявить федерацию вызвала длительную гражданскую войну. Федеративная конституция 1863 года просуществовала, несмотря на гражданские войны, 23 года и за это время обнаружила свою несостоятельность настолько, что в 1886 году страна вернулась к унитарному устройству, в котором территориальные «департаменты» управляются губернаторами.

Коста-Рика является «федерацией» только по имени. История этой страны подобна истории соседних стран.

Чили имеет иную историю. Федеративная конституция была провозглашена в 1828 году, после чего началась ожесточенная гражданская война. Уже к 1830 году консерваторы победили и создали унитарную конституцию с сильной центральной властью, которая надолго обеспечила порядок в стране и дала чилийцам возможность успешно провести ряд международных войн. Только в 1881 году либералы, уже утратившие к этому времени свой федеративный пафос, впервые пришли к власти и все дальнейшие конфликты в стране не носили катастрофического характера.

Что касается маленькой Доминиканской республики (на острове Гаити), то история этой «федерации», состоящей из пяти крошечных провинций, повествует о бесконечной цепи смут, беспорядков и восстаний.

Созерцая судьбу этих псевдо-федераций, приходишь к двум главным выводам: 1. Федеративный строй имеет свои необходимые государственные и духовные предпосылки; 2. Где этих жизненных предпосылок нет, там введение федерации неминуемо вызывает вечные беспорядки, нелепую провинциальную вражду, гражданские войны, государственную слабость и культурную отсталость народа. Каковы же предпосылки здоровой федерации и имеются ли они налицо у нас в России?

23 сентября 1949 г.

 

 

«Каждый народ заслуживает своего правительства»

Сколько раз приходилось нам в эмиграции выслушивать эту глупую, легкомысленную и черствую поговорку от иностранцев! Обычно люди произносят ее с важностью и пренебрежением, тоном исторического откровения. «Ведь вот, у нас на Западе, замечательные народы и у них, вследствие этого, культурные и гуманные правительства. А у вас, в России, всегда было такое правительство, которого ваш ничтожный народ заслуживал; вот и теперь: то же самое, только навыворот»...

И, к сожалению, такое трактование России, ее величавой истории и ее современной трагедии — не ограничивается салонной болтовней. Существует еще (и ныне продолжает пополняться) целая литература, которая вдалбливает людям такое понимание России. Есть в Европе и особая издательская традиция: переводить из русской литературы все то, что русское перо создало в порядке самообличения и самобичевания, и замалчивать, не переводить того, что обнаруживает истинный Лик России. Один опытный русский литератор рассказывал нам даже, что когда европейцы перевели ради таких целей «Деревню» Бунина и просили его написать об этой книге, то две влиятельные европейские газеты вернули ему его статью, потому что в ней не было сказано «вот именно из этакой гнусности и состоит вся Россия», а было в ней указано на то, что Бунин вообще понимает в человеке только одну жизнь темного и развратного инстинкта и рисует ее сходными чертами у всех народов.

Ныне европейцы, повинуясь все тем же закулисным директивам, повторяют ту же самую ошибку; они делают все возможное, чтобы не увидать настоящую Россию, чтобы связать ее, смешать ее и отожествить ее с большевиками и чтобы уверить себя, будто русский народ «заслуживает» того угнетающего, уничтожающего и вымаривающего его «правительства», которое его ныне терроризует.

Примем на миг эту глупую и фальшивую поговорку и продумаем ее до конца.

Что же, спросим мы, голландцы в 1560 — 1584 годах — «заслуживали» правившей тогда диктатуры кардинала Гранвелы [1] и графа Эгмонда [2], или они «заслуживали» правления гениального Вильгельма Молчаливого [3], или «инквизиционного» террора герцога Альбы [4]? Стоит ли ставить такие нелепые и мертвые вопросы?

Что же, англичане в 17 веке, с 1625 года до 1643 года «заслуживали» католических казней от Карла Первого, Стюарта, потом до 1649 они «заслуживали» гражданской войны, с 1649 до 1660 они «заслуживали» протестантского террора от Кромвеля, а с 1660 года они «заслуживали» опять католического террора от Карла Второго, Стюарта?

Какой же глупец согласится выслушивать такое трактование истории?

Что же, «заслуживали» французы, в эпоху своей долгой революции, с 1789 года до 1815 года — королевской власти Людовика XVI, или болтливой Конституанты, или свирепого Конвента, или гнусной Директории, или воинственного деспотизма Наполеона, или реставрации Бурбонов?

А немцы, за последние 30 лет,— «заслуживали» сначала прусского правления Вильгельма II, потом — социал-демократической республики (1918 — 1933), потом — Гитлера, а теперь на востоке Германии — советской власти, а на западе — оккупационной полуанархии? Нельзя ли придумать какие-нибудь менее поверхностные и не столь нелепые историко-политические мерила?

Что же сказать нам о ныне порабощенных коммунистами малых европейских государствах? Скажем ли мы, что наши братья сербы «заслужили» правительство Иосифа Броза и Моисея Пияде [5]? Или скажем, что чехи и венгры «заслуживают» своих мучителей [6], румыны «заслужили» свою Анну Рабинзон [7], а болгары своего убитого Димитрова [8]?

Или мы не произнесем этих бессовестных глупостей?

Да, народ отвечает за свое правительство, если он сам находится «в здравом уме и твердой памяти» и если он его свободно избрал. И несомненно, что поскольку народ органически связан со своим правительством — не в порядке завоевания, вторжения, оккупации, бессовестного политического обмана, антинационального подавления, интернационального засилия и революционного террора, а в порядке мирного, долгого, национального развития, постольку между правосознанием народа и правосознанием правительства возникает органическое взаимодействие и подобие. Вече, свободно избравшее князя или посадника, — отвечало за них. Но у кого же повернется язык сказать, что русский народ отвечал за Бирона, протершегося к власти в порядке низкого угодничества и антинационального подавления? Несомненно, что русский народ должен был бы отвечать за свое постыдное «учредительное собрание» 1917 года,— если бы... если бы он находился тогда «в здравом уме и твердой памяти»; но можно быть совершенно уверенным, что в здравом состоянии он не выбрал бы такой «конституанты». Исторический факт несомненен: тогда народ был выбит из колеи начальными неудачами великой войны, он был развязан yraшением монархической присяги и обезумлен — как революционным правлением февралистов, так и большевистской агитацией.

Но как же мог русский народ «заслужить» того, чтобы его покорили интернациональным обманом и засилием, невиданной в истории тоталитарной системой сыска и террора, революционным завоеванием, вторжением и подавлением? Какие зверские наклонности, какую злодейскую душу, какие адские пороки он должен был бы иметь для того, чтобы «заслужить» все это? Кем должен быть этот народ, чтобы «заслуживать» такое обхождение, такое унижение, такое управление? Мы поймем эти слова в устах германского нациста, объявившего нас «унтерменшами» и заморившего миллионы наших братьев в плену и на работе, но мы никогда не поймем и не простим подобные слова в устах человека с русской фамилией и с русским пером.

Но, именно, такова мысль г. Федотова, высказанная им в статье «Народ и власть» («Новый Журнал», кн. 21). Мы уже давно привыкли к тому, что писания этого «профессора» безответственны, двусмысленны и соблазнительны. Он ненавидит «дореволюционную Россию» слепой ненавистью и всегда готов очернить ее вопиющей неправдой. А между тем, Россия — вся, какая она была, от веча до Государственной Думы, от Нестора до Пушкина, Достоевского и Лескова, от Сергия Преподобного до Веньямина Петроградского и Иоанна Латвийского [9] — была и есть вне-революционная и до-революционная Россия. И вот суждениям г. Федотова — место не в эмигрантской прессе, а в «Правде» и в «Известиях». Ибо если он иногда и произносит истину, то по методу советской прессы — только для того, чтобы окутать и исказить ее покровом неправды и соблазна.

Русскому человеку, знающему советский строй, непростительно говорить, что русский народ отвечает за свое коммунистическое правительство,— а именно: «или за то, что его одобряет, или за то, что его терпит». Пусть г. Федотов поедет туда и там научит русский народ, какие есть способы для того, чтобы «не потерпеть» советское правительство. Но он отлично знает, что таких способов нет, и предпочитает безответственно клеймить тех, которые там поднимали восстание за восстанием, продолжая традицию Белой Армии.

Русскому человеку, претендующему на звание «историка» — непростительно говорить, что «русская этика эгалитарна, коллективистична и тоталитарна»; это невежественный вздор,— она всегда была христиански-сердечна, сердечно-справедлива и свободолюбива до анархии.

Русскому человеку, считающему себя образованным, непростительно говорить, будто русская «монархия давно прекратила свою просветительную миссию, завещанную Петром», будто русская «бюрократия сделала политику делом личной корысти», будто православная «Церковь выбросила социальную этику из своего обихода и умела только защищать власть и богатство». Все это неправда, все это соблазн, все это разложение эмиграции с тыла и пропаганда против России, столь полезная нашим иноземным врагам и коммунистам. И всю эту неправду (и многую другую!) совсем не надо было нагромождать для того, чтобы под конец сказать, что русский народ нуждается в покаянии. Да, конечно, нуждается, не только в покаянии, а в долгом нравственном очищении. Но прежде всех в нем нуждается г. Федотов и ему подобные поносители исторической России.

«Каждый народ заслуживает своего правительства»... Нет, наоборот: каждый народ заслуживает,— и морально, и политически, — лучшего правительства, чем то, которое он имеет, ибо именно лучшее правительство сделает и его самого лучшим. Каждое правительство призвано действовать, руководясь инстинктом самосохранения, присущим его народу; каждое призвано видеть далее своего народа, быть мудрее его и подсказывать ему верные пути жизни.

Пора понять это и не повторять политическую пошлость, подслушанную за границей от врагов и презрителей русского народа.

Примечания

[1] Гранвела Антуан Перрено де (1517 — 1586) — государственный деятель Испании. В 1559 — 1564 гг., накануне Нидерландской буржуазном революции, ближайший советник испанской наместницы Нидерландов — Маргариты Пармской. Сторонник жестких, силовых методов управления.
[2] Эгмонт Ламораль (1522 — 1568) — граф, один из лидеров анти-испанской дворянской оппозиции в Нидерландах накануне и в начале Нидерландской буржуазной революции. Казнен испанцами.
[3] Вильгельм I Оранский (Вильгельм Нассауский) (1533 — 1584) — принц, деятель Нидерландской буржуазной революции, лидер антииспанской дворянской оппозиции. Убит испанским агентом.
[4] Альба Альварес Толедо Фернандо де (1507 — 1582) — герцог, испанский полководец, правитель Нидерландов в 1567 — 1573 гг. Пытался подавить Нидерландскую буржуазную революцию.
[5] Имеется в виду руководитель Югославии Иосип Броз Тито. Пияде Моше (1890 — 1957) — соратник Тито, автор конституции СФРЮ. Бывший фотограф, собравший уникальную фото-картотеку на политических деятелей довоенной Югославии.
[6] Под «мучителями» подразумеваются чехословацкие и венгерские государственные и партийные деятели, стоявшие у власти после войны. В их числе: в Чехословакии — генсек компартии Рудольф Сланский (Зельцман), глава тайной полиции Рейсам (Рейзман), министр внутренних дел Стефан Райс; в Венгрии — руководитель компартии Матьяш Ракоши и министр Эрно Гере (последним был инсценирован позорный процесс против главы венгерской церкви кардинала Миндсенти).
[7] Рабинзон (Паукер) Анна (1893 — 1960) — дочь кошерного мясника и раввина Цви Рабинсона. Революционерка, сторонница террористических методов борьбы. Впоследствии — деятель румынской компартии, член ее Политбюро и ЦК, министр иностранных дел Румынии.
[8] Димитров Георгий Михайлович (1882 — 1949) — деятель болгарского и международного коммунистического движения. С 1935 г. генеральный секретарь исполкома Коминтерна. После войны — глава болгарской компартии, председатель Совета министров Болгарии. Димитров скончался в Советском Союзе, в подмосковной Барвихе. Ильин считал, что он умер не своей смертью.
[9] Иоанн Латвийский (Рижский, в миру Янис Поммерн) (1876 — 1934) — архиепископ, глава Православной церкви в Латвии, член Сейма. 12 октября 1934 г. зверски замучен агентами НКВД на своей даче под Ригой. В эту акцию невольно был втянут великий русский певец Леонид Витальевич Собинов (на его голос и стук архиепископ Иоанн открыл дверь дачи), который в тот же день при загадочных обстоятельствах скончался в рижском отеле «Петроград».

 

Жизненные основы федерации

Всякий серьезный и ответственный политик знает, что государственная форма вырастает в жизни народа исторически и органически и что она всегда обусловлена его индивидуальными особенностями: внешними — его размерами, его климатом, его географическими данными, его расовым и племенным составом и т. д.; и внутренними - его верою, его душевными дарами, его правосознанием, его моралью и т. д. Нет и не может быть конституций, одинаково подходящих разным народам. И когда мы, рассеянные по всему миру, слышим иногда такие «умные» предложения: «введите вы у себя в России федеративную республику с референдумом!», то мы всегда спрашиваем себя, по наивности нам это предлагают или из желания повредить России? Что иному народу здорово, то может быть для русского смертью.

Федеративный строй имеет свои основы, вне которых он или останется «на бумаге», или превратится в гибельную «псевдо-федерацию» , разлагая и ослабляя страну и вызывая бесконечные внутренние трения, перевороты, гражданские войны и смуты.

1. Первая основа федеративного строя состоит в наличности двух или нескольких самостоятельно-оформленных государств. Где их нет, там о федерации не следует и говорить. Это они договариваются друг с другом о соединении в одно большое политическое «тело». Каждое из них должно быть или совсем самостоятельным, как это было в Германии, или они должны провозгласить свою независимость и начать борьбу за нее, как это было в Швейцарии и в Соединенных Штатах; или же они должны, в качестве колоний, лояльно испросить согласия у своей метрополии, как это было с австралазийскими колониями Англии. Но каждое из них должно быть консолидированной государственной общиной, успешно создавшей у себя власть, единство и правопорядок. Политические амебы, кочевые пустыни, фиктивные «якобы-государства», вечно мятущиеся и политически-взрывающиеся общины (соответствующие невменяемым сумасшедшим) — не могут федерироваться: это величины бесформенные, безответственные, невменяемые, неспособные ни заключить государственный договор, ни соблюсти его. Заключать с ними договор было бы нелепым делом: они подлежат не федерации, а культурной оккупации и государственному упорядочению. Такова и бывает их историческая судьба.

2. Эти оформленные государства должны быть сравнительно невелики, настолько, чтобы единое, из них вновь возникающее государство имело жизненно-политический смысл. Из известных миру федераций — маленькой Швейцарии было легче всего; большим Соединенным Штатам — труднее всего. Но уже Швейцария упорно отказывается от приема новых «кантонов». Состоится ли вхождение Канады в состав Соединенных Штатов — это очень сомнительно. Обще-африканская федерация была бы сущей нелепостью; также и обще-азиатская. Есть территориальные, этнические и хозяйственные размеры, при которых федеративная форма совсем не «рентируется»: она становится не облегчением порядка, безопасности жизни и хозяйства, а нелепым затруднением. Именно поэтому ни один серьезный и опытный политик никогда не мог поверить Советии, будто она осуществляет «федеративный строй». Поэтому и слова «всемирный советский союз» звучат сразу юридической глупостью и политическим обманом. Чем больше территория, чем многочисленнее население, чем разнообразнее составляющие его народы, чем сложнее и крупнее державные задачи — тем труднее осуществить федеративную форму государства, тем выше и крепче должно быть правосознание в стране. И потому есть условия, при которых требование федерации равносильно началу антифедеративного расчленения.

3. Далее, договаривающиеся государства должны реально нуждаться друг в друге — и стратегически, и хозяйственно, и политически; иначе федерация не сложится или не удержится. Федерации вообще не выдумываются и не возникают в силу отвлеченных «идеалов»: они вырастают органически. Но мало взаимной нужды и пользы: нужно, чтобы народы поняли эту нужду, признали эту пользу и захотели этого единения. История знает примеры, где малые государства не могли существовать друг без друга, но признать этого не хотели, объединиться не умели и гибли от гражданских войн (Пелопонесская война) или от завоевания (Удельная Русь). Там, где центробежные силы превышают центростремительные и где малые государства неспособны к объединению, там ищут спасения не в федеративной, а в унитарной форме!

От распада далеко не всегда спасает и единство: национальное, языковое, культурное и религиозное. Национальное, языковое и культурное единство облегчило федерацию в Германии; но не спасло ни греков, ни русских. Если же имеется налицо множество национальностей, различных по языку, по крови, по религии, то федеративное объединение их будет почти невероятным. Маленькую Швейцарию (с четырьмя национальностями и языками и со многими религиями) спасли три фактора: исконное свободолюбие, нажим соседей и горы. Но Кавказ не знал федерации, его племена боролись насмерть и сдавались порознь... А история знает множество истребленных народов, не нашедших пути к договорному единению с другими.

4. Есть государственные формы, осуществимые при примитивном, наивном и шатком правосознании. Так унитарное государство гораздо меньше зависит от уровня народного правосознания, чем федеративное; авторитарное государство гораздо меньше вовлекает граждан в свое строительство, чем демократическое. Но именно поэтому федерация и демократия возможны только там, где в народе воспитано чувство долга, где ему присущи свободная лояльность, верность обязательствам и договорам, чувство собственного достоинства и чести, и способность к общинному и государственному самоуправлению. Там, где царит южно-американское правосознание — демократия становится своей карикатурой, а федерация — или пустым звуком, или началом распада. Союз государств заключается на верность и навеки: он не признает ни «свободного выхода», ни измены; он скрепляется клятвой; он ненарушим; он не может состоять из интригующих предателей и подкупных полупредателей; он невозможен между мелкими народами, болеющими политическим тщеславием, манией величия и ненавистью. Такой союз государств будет эфемерным: он или будет заменен унитарной формой, или же погубит всех своих участников и погибнет сам...

УСТНОЕ НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

5. Наконец, федерация возможна только там, где народу (или народам) присуще искусство соглашения и дар политического компромисса.

Всякая повышенная склонность к разногласию, к влюбленности в свое личное мнение, к упорству «на своем», к тщеславию и самолюбию, к заносчивому властолюбию, к самодурству, к партийности и дроблению — неблагоприятна для федерации. Народу с авторитарным мышлением (германцы) федерация дается гораздо легче, чем народу с анархической мыслью. Чем сильнее душевная, религиозная, хозяйственная и национальная дифференциация (многоразличие в стране), тем безнадежнее обстоит дело с федеративной формой.

Искусство соглашения — требует волевой дисциплины и патриотической преданности общему делу. Дар политического компромисса,— способность «отодвинуть» несущественное и объединиться на главном,— воспитывается веками. Нет их — и все будет завершаться «драками новгородского веча»: «уличанскими», «кончанскими» и «общими» (или же соответственно — гражданскими войнами).

Таковы жизненные основы федерации. О чем же думают зарубежные федералисты из состава эмиграции? О чем угодно, но только не о национально-исторической, духовно-самобытной и культурно-творческой России.

7 октября 1949 г.

 

 

Сочувствие и содействие

Всем нам приходится от времени до времени встречаться с русскими людьми, начинающими похваливать советскую жизнь и коммунистические «достижения». Один получил «оттуда» письмо, в котором рассказывается о «новых порядках» и всеобщем «трудовом одушевлении». Другой почитал вестник московской «патриархии» и «убедился» в свободе советской церкви. Третий слышал чей-нибудь «доклад». Четвертому попались две статьи умершего Бердяева. Пятый склонился под влиянием «аргументов» какого-нибудь советского или полусоветского «духовного» лица и т. д.

Все эти люди производят странное впечатление.

1. Они высказывают свои воззрения особым тоном: не совсем уверенным, не совсем искренним, а как бы «нащупывающим», как если бы они сами себя уговаривали поверить, и вот уже начинали верить и только еще оглядываются: не выходит ли уж очень глупо и уж очень лживо.
2. При проверке их источников оказывается обычно, что источники пустяшные: кто же «оттуда» пишет правду? Кто же «там» смеет печатать критику или порицание? Доклад обычно оказывается организованным каким-нибудь заведомо двусмысленным обществом. «Духовное» лицо само оказывается соблазнившимся и тайно-соблазняющим. Что же касается «убедительных аргументов», то их религиозная, патриотическая, государственная и логическая несостоятельность с начала и до конца не вызывает никаких сомнений, даже и у самих «поверивших».
3. Критический момент наступает тогда, когда им задаешь вопрос: «Ну, что же? Значит, все обстоит по-хорошему и вы возвращаетесь?» Тут всегда оказывается, что возвращаться они не очень собираются. Почему? Одни ссылаются на свою «старость». Другие — на то, что их, «пожалуй, не примут». Третьи на то, что «они растеряли там всех родных». Четвертые — явно боятся, потому что сами не верят своей болтовне. Интереснее всех те, которые говорят, что «России можно служить и здесь», причем под «Россией» они разумеют советское государство и правительство.

От всех таких людей остается впечатление, что они боятся, страхуются и врут; и сами знают, что врут. Боятся войны, «вторжения» и «расправы»; и воображают, что могут застраховаться. Одни, поглупее, думают застраховаться заведомо неискренней, сочувственно-хвалебной болтовней. Другие, поумнее, ищут теперь же незаметных способов быть полезными советскому государству («России»). Ведь «сочувствие» необходимо доказать на деле. Красноречие надо подтвердить поступками. Страховку надо закрепить — агентурой. Меньше этого советское «начальство» не разговаривает. Правда, оно не всякого агента щадит, а иного «особенно заслуженного», но слишком много знающего обрекает на исчезновение. Но без услуги нет заслуги; и бесполезные люди им не нужны. Сочувствующий должен содействовать.

В чем? Чем? Он должен прежде всего и обязательно — делиться сведениями и знаниями. Как же без этого? Советское государство ведет напряженную, почти непосильную борьбу за мировую власть; оно окружено врагами; оно ведет борьбу везде: в каждом пункте земного шара оно имеет свои задания и свой интерес; ему надо знать все и везде. Тот, кто следит за шпионскими процессами в Соединенных Штатах, знает, что это значит все и везде: готовится всемирный тоталитаризм, и каждый человек должен решить, согласен он этому «обновлению мира» активно содействовать или нет. Тут нельзя «сочувствовать» — и ничего не делать. И только глупые могут воображать, будто им удастся «назваться груздем», а «в кузов не лезть».

И напрасно робкие простаки и ловкие страхователи пытаются уверить себя, что они сочувствуют «России», «русскому народу», «новой жизни на родине», «бесклассовому обществу», «трудовому одушевлению», «промышленному строительству» или (что фальшивее и ужаснее всего) «православной патриаршей церкви». Все это словесность, лживая приманка, пропагандные «крючки и петли». Дело идет совсем о другом; дело идет о мировом тоталитаризме, который окончательно поработит и изведет русский народ. Дело идет не о «победе России над ее врагами», а о гибели русского народа в борьбе за ненужную ему, бессмысленную и богопротивную власть, власть международных коммунистов над человеческой вселенной.

Все остальное неправда. И сочувствователи должны знать — точно и подлинно, чему именно они сочувствуют. Нельзя сочувствовать и коммунистам и России: кто сочувствует коммунистам, тот предает Россию и русский народ. Кто любит Россию и болеет о своем народе, тот не может становиться покорным и бессовестным агентом «политбюро» или «третьего интернационала». И эта агентура не спасет никого и меньше всего — она спасет его самого: он изведает только последнее унижение, самое горькое из унижений, ибо добровольно принятое; и погибнет в качестве добровольного слуги дьявола, или не-до-угодившего (наподобие Устрялова [1], или пере-угодившего (наподобие Скоблина). Вот та темная пропасть, в которую толкал русскую эмиграцию умерший ныне Бердяев [2], договорившийся через все свои соблазны — до последнего и худшего.

Примечания

[1] Устрялов Николай Васильевич (1890 — 1938) — русский историк, публицист, политический деятель, кадет (с 1917). С 1920 г. в эмиграции (Харбин). Один из идеологов сменовеховства — эмигрантского движения интеллигенции за сотрудничество с Советской властью, участник коллективного сборника статей «Смена вех» (Прага, 1921), где впервые были провозглашены теоретические установки этого движения. В 1935 г. вернулся в СССР.

[2] Бердяев Николай Александрович (1874 — 1948) — русский религиозный философ. Взгляды Бердяева в течение жизни эволюционировали от марксизма через неоднократную смену философских установок к христианскому эсхатологизму (см. его труды «Философия неравенства», «Новое средневековье» и др.). В 1922 г. за антибольшевистскую позицию был выслан из России. В конце жизни под влиянием победы Советской Армии над фашистской Германией стал сочувствовать советской власти. И хотя в СССР он считался антисоветчиком, в эмиграции его называли «большевиком». Этим и вызвано замечание Ильина.

 

Фанатики «общественного договора»

Замечательно, что все расчленители России, чем бы они ни руководились, приносят одно и то же слово, формулируют одну и ту же директиву: Россия должна стать федеративным государством, она должна быть построена на всеобщем добровольном соглашении ее народов и ее граждан. В этом они видят высшее и последнее слово «демократизма»; поэтому они и готовы причислить каждого, несогласного с этой директивой, к «реакционерам», «империалистам», сторонникам деспотизма, террора и т. д.

Действительно, есть старое учение (известное издавна, но обычно приписываемое Жан-Жаку Pycco), согласно которому всякое государство покоится на «общественном договоре», на договоре всех граждан между собою; такой договор, в действительности наблюдавшийся только в немногих федеративных государствах и имевший там совсем иную форму и иное содержание, считается молчаливо — предполагаемым и обязательным повсюду. Политические мыслители пытались не раз на протяжении веков формулировать этот фиктивный (т. е. выдуманный, созданный воображением) или, как говорят юристы,— «презюмированный» (т. е. предложенный в виде условного допущения) договор, согласно которому каждый гражданин добровольно и свободно включается в свое государство и обязуется повиноваться его законам. Пусть, говорят они, такого договора никогда не было, но надо считать его как бы состоявшимся и принципиально оправдывающим существование государства.

И вот это учение имеет своих фанатиков, которые не удовлетворяются «фикцией» и «презумпцией», но желают довести свой народ до фактического осуществления общественного договора. Они не хотят успокоиться до тех пор, пока в их стране государство не будет построено на всеобщей, свободной «оптации». Они добиваются этого повторно и любой ценой. Великая и позорная неудача 1917 года, когда русский народ не пошел по пути федерации, а предался преступности, убийствам, анархии и гражданской войне, что и привело его к многолетнему тоталитарному рабству,— нисколько не смущает их. Они готовы «начинать сказку сначала». Их утопическое государство должно быть построено в виде корпорации ничем не стесненных «вкладчиков» и стать чем-то вроде потребительской кооперации. Меньше этого максимализма они не способны думать и желать. А того обстоятельства, что государство всегда было и всегда будет учреждением, они не постигнут до самой смерти.

Эта юридическая и историческая слепота должна быть раз навсегда преодолена в России.

В действительности же самая принадлежность гражданина к какому-либо государству определяется отнюдь не его свободной «оптацией», а законами самого государства и решением власти, применяющей эти законы. Возьмем любую, самую свободную и демократическую конституцию и мы тотчас же убедимся, что принцип «добровольного самопричисления» и «нестесненного самоотчисления» не признается в ней. Люди приобретают права и обязанности гражданина при самом своем рождении, когда оптация им решительно не по силам. Государства считаются с тем, от кого ты родился, где ты родился, когда ты родился, а впоследствии с тем, сколько лет ты прожил в стране и как ты вел себя при этом. Каждого из нас причисляют к гражданам и отчисляют из состава граждан по законам данной страны, и нигде одностороннее волеизъявление не решает этого вопроса. Найдите хотя бы одно государство, которое предоставляло бы всем желающим входить в свой состав и выходить из него односторонним заявлением; или еще — такое государство, которое давало бы своим гражданам право по взаимному соглашению «отложиться» от него и присоединиться к другому; или же право учреждать в своих пределах новые государства или государствица. История знает односторонние отказы от гражданства, но они сопровождаются удалением за кордон и создают бесправный статус «беженца» или «эмигранта». История знает и односторонние отпадения городов, общин и целых стран (напр., Ирландия). Но эти акты совершаются вне права и с нарушением лояльности. Это внеправовые деяния, это нарушения, потрясения или прямые восстания; это революционные акты, которые могут повести к усмирениям, или гражданским войнам. Но право на односторонний выход из государства, или право на отложение и отпадение — не признано нигде; о нем не знает ни одна демократическая конституция.

Но расчленители России, желающие превратить ее в федерацию, призывают именно к таковым внеправовым потрясениям, к отпадениям, к актам «свободной» измены, к революционным восстаниям. Они мечтают о том, что после падения большевиков граждане единой России опять провалятся в хаос и всепозволенность, безнаказанно разложат свое государство и осуществят по своему произволу столько «общественных договоров», и учредят, ни с чем не считаясь, столько новых «государствиц», сколько им заблагорассудится, с тем что каждое из этих новообразований будет иметь свое правительство, свою армию, свою монету и свою дипломатию. Им мало тридцатилетней революции: они хотят длить и углублять ее после падения большевиков. После бесконечного неистовства «монтаньяров» (революционеров-централистов-объединителей) они желают еще бесконечного неистовства «жирондистов» (революционеров-децентрализаторов-расчленителей). Именно поэтому они желают, чтобы «российские народности» не считались больше с существованием единого русского народа и государства, а воспользовались после-большевистской смутой для осуществления всеобщего произвола и распада — на основании ложно понятой доктрины «общественного договора».

Каждому жителю России должно быть предоставлено право определить по своему усмотрению, к какому такому государству ему угодно принадлежать — к России или к какому-нибудь иному: кто хочет, потянет к Турции, кто к Китаю, кто к Польше, кто к Германии. Иные пусть учредят новые государства — Тунгузию, Чувашию, Черемисию, Украину, Белоруссию, Зырянию, Грузию, Крымию или, подобно тому, как было в 1917 году — Моршанскую Республику, Саранскую Федерацию, Сычевскую Демократию, Чухломской Кантон, Новоржевский Штат, Пошехонскую Советию, Бузулукское Ханство, Иваново-Вознесенскую Социалистическую Олигархию и Минское Прелатство. Фанатики «общественного договора» доселе мечтают, что, после революции тоталитарной тирании, начнется революция всеобщего развязания, меньшинственной анархии и разложения России во имя ложной доктрины — эпоха погубления «каторжной» Империи (выражение г. Федотова), эпоха завоевания ее окрепшими и хищными иноземцами. Они мечтают превратить Россию во множество политически ничтожных и стратегически бессильных карликов — и тем предать ее на завоевание и порабощение западным и юго-восточным государствам. Достояние России станет, в сущности, «ничьим»; а по старому римскому праву «ничья вещь принадлежит первому захватчику»... Но фанатики федерализма идут и на это. Прочтите об этом у г. Федотова (в книге XVI «Нового Журнала») и учтите то обстоятельство, что ни один сотрудник этого журнала не нашел в себе мужества, чтобы отмежеваться от его формул: напротив, все стали «примыкать», расшаркиваться и полусоглашаться с ним так, как если бы он считался среди них вождем, или «политруком»... Вот его подлинные формулы: «Если бы не было никаких сепаратизмов в России, их создали бы искусственно». (Кто создал бы?.. Ред.). «Раздел России все равно был бы предрешен». (Кем... властной «закулисой»?.. Ред.). «Россия — обреченная Империя». Ее «народы потребуют реализации своего конституционного права на отделение». И «если даже победит Великороссия и силой удержит при себе народы Империи, ее торжество может быть только временным». «В современном мире нет места Австро-Венгриям» («Новый Журнал», кн. XVI, стр. 168).

Нетрудно догадаться, из какой среды идет эта программа и кто за ней стоит... Но Россия сама скажет за себя свое последнее слово.

 

без даты, октябрь 1949 г.

 

 

О свободной лояльности

Когда мы говорим о «лояльности», то мы разумеем согласие и готовность гражданина признавать и блюсти законы своей страны. Английское слово «лоо» означает «закон, право»; согласно этому «лойэл» надо переводить — «верный, честный, законопослушный». И вот всякий правопорядок, всякий государственный строй покоится на согласии граждан верно и честно блюсти действующие законы: не преувеличивать произвольно свои полномочия, не преуменьшать произвольно свои обязанности и избегать всего запрещенного.

Принудить граждан к этому нельзя. Нет такого режима, который обеспечил бы механическую покорность граждан. Правда, современное нам поколение тоталитаристов-террористов изобрело такие меры, которые отпугивают граждан от всякой открытой непокорности и закрепляют их повиновение страхом, голодом, ссылкой, всяческими унижениями и оскорблениями, пытками и казнями. Но жестоко ошибается тот, кто думает, что этот режим обеспечивает «законопослушность» в стране. Никогда и нигде еще произвол чиновников и партийцев, дерзание «урков», признающих один только «блат», изощренная ловкость отчаявшихся граждан и, главное, внутреннее отвращение всех честных и свободолюбивых людей к «декретам» «своей страны» и к противо-естественным и варварским распоряжениям «своей власти» не достигали такого развития и такой силы. Люди повинуются потому, что не сумели преодолеть свой страх; они покоряются - и проклинают; они «подписывают» — и внутренно отрекаются. И ждут только такого стечения обстоятельств, и ищут только тех лазеек, которые дали бы им возможность осуществить свою жизненную потребность в непослушании и свою мечту о «нелегальности».

Напрасно продажные журналисты пишут в Европе о том, что коммунизм «воспитывает» русский народ к законопослушности и дисциплине и укрепляет в России лояльность и правопорядок. В действительности происходит обратное: противоестественный режим, закрепляемый страхом и предательским доносом, разлагает русское правосознание до глубины, подрывает его основы (религиозность, чувство собственного достоинства, честь, совесть и веру в добро), взращивает в людях вкус к «блату» и безразличие к «доброму имени». Никогда еще и нигде страх не воспитывал правосознания и рабский порядок жизни не вел людей к свободному повиновению. Нигде еще и никогда тирания не научала граждан чтить закон и право и не прививала им добровольной лояльности.

А между тем, истинная лояльность свободна и добровольна. Каждый из нас призван к ней и каждый из нас должен сам, без принуждения и страха — постигнуть ее сущность, признать ее необходимость для родины и ее значение в собственной жизни и добровольно вменить себе свои полномочия, обязанности и запретности, выражаясь юридически — весь свой «правовой статус». В этом никто, никогда не заменит «меня самого»: ни родители, ни учителя, ни полиция, ни судьи, ни правительство. Этого не вынудят у человека ни тюремщики, ни палачи. Это есть дело духа и притом личного духа и свободного духа. Нельзя быть «верным» от страха; такая верность недолговечна: пройдет страх и человек станет предателем. Нельзя быть «честным» по принуждению; и там, где принуждение кончается, из такой «честности» вырастает обман или прямая подлость. Честным, верным, законопослушным можно быть только самому, по личной убежденности, в силу личного решения, по зову личной чести и совести, из чувства собственного достоинства, на основе крепкой веры в Бога. Нет этого — и нет правосознания и лояльности: человек превращается из гражданина в плута, в ловчилу, в авантюриста, в лицемера, в полупредателя; он становится вечным кандидатом в уголовные или в дезертиры и сам утешается поговоркой — «не пойман — не вор». Он не опора правопорядка, а живая брешь в нем. В государственном здании — он «картонный кирпич». В армии — он, по древнему русскому слову, «бегун и хороняка».

Настоящее государство держится не принуждением и не страхом, а свободной лояльностью своих граждан: их верностью долгу; их отвращением к преступности; неподкупностью чиновников; честностью судей; патриотизмом избирателей; государственным смыслом парламентариев; гражданским мужеством писателей и ученых; инициативной храбростью и дисциплиной солдат. Все это не может быть заменено ничем. Человек есть самодеятельный волевой центр, субъект права, а не объект террора и эксплуатации. Он должен строить себя сам, владеть собою, управлять собою и отвечать за себя. В этом основная сущность всякого права, правопорядка и государственности.

Только при таком понимании нам раскроется смысл идеи «общественного договора». Эта идея имеет в государственной жизни свой строгий предел, а именно: он выговаривает основу человеческого правосознания, а не принцип государственной формы. Каждый из нас призван вести себя, как человек свободно обязавшийся перед своим народом к лояльному соблюдению законов и своего правового «статуса» (т. е. своих полномочий, обязанностей и запретностей). Такого «общественного договора», о котором пишет Ж.-Ж. Руссо, никогда не было и не будет; и Руссо сам знает это. Но нечто подобное этому должен пережить каждый человек в глубине своего правосознания, налагая на себя (свободно и добровольно) духовно-волевое самообязательство гражданина.

В основе идеи «общественного договора» лежит верная потребность воззвать к свободному самообязательству и к добровольной лояльности в душе гражданина; ибо без этой лояльности — нет гражданина, а есть одна пустая видимость его; и нет государства, а есть одна иллюзия. Народы и государства держатся только правосознанием своих граждан и своих правителей. И от воспитания его зависит вся будущность России.

Но сколь же нелепо превращать этот призыв к личному правосознанию в основу государственной формы и признавать только те режимы, которые, якобы, основаны на «общественном договоре» — как на единообразном историческом событии или как на беспрестанно повторяющейся политической процедуре. Именно так истолковала идею «общественного договора» первая французская революция; именно этим она потрясла и измучила свою страну до основания; именно этот предрассудок она оставила в наследие последующим французским революциям. (1830, 1840, 1870), а также, увы, русским доктринерам.

Но дело в том, что таких режимов вообще нет, не было и не будет: ибо всякое «учредительное собрание» есть лишь грубая карикатура на «общественный договор», и никакой «референдум» не в состоянии осуществить его. Общественный договор требует в идее — чтобы голосовали все без исключения и чтобы всеобщее решение было единогласно; ибо только тогда действительно осуществится начало всеобщей добровольности. Добиваться этого — безнадежно, наивно, нелепо и гибельно. Всеобщая добровольность, превращенная в государственную форму, приведет к порядкам прежнего польского сейма, где один несогласный или протестующий голос — срывал всякое решение («не позволям»). Такой порядок существовал в Польше с 1652 до 1764 года; он «взорвал» 48 сеймов из 55, подорвал польское законодательство и государство и обессилил страну; и даже конституции 1764 и 1791 годов, формально отменившие этот порядок, не сумели преодолеть его в жизни. Ныне на наших глазах введение «единогласия» и право «вето» губит организационную работу Лиги Нации (УНО [1]. Нелепа претензия гражданина, чтобы ему дали право заключать в пределах своего государства любые «общественные договоры», расчленять свою страну, федерироваться или не федерироваться с кем ему заблагорассудится, останавливать организацию государства и действие закона заявлением своего несогласия, заявлять об одностороннем «выходе» и «вхождении» и т. д. Все это есть путь к анархии и соответствует программе анархизма. Поэтому все это — безгосударственно и противогосударственно, политически бессмысленно и национально гибельно.

Неужели же русские «жирондисты» не разумеют всего этого... Нет, конечно, разумеют. Для чего же они требуют этого, предсказывают это, как «неизбежное» и замалчивают гибельность всего этого для России... Потому что они приняли задание расчленить Россию во что бы то ни стало и погасили в себе русскую национальную лояльность.

Примечания

[1] Под Лигой Наций (УНО) Ильин подразумевает Организацию Объединенных Наций. УНО — передача русскими буквами английской аббревиатуры UNO, то есть ООН. Согласно Уставу этой организации, ее руководящий орган — Совет Безопасности (СБ) — все решения выносит на основе взаимного согласия входящих в него представителей государств. Несогласие хотя бы одного из членов СБ фактически означает наложение «вето» на принятие решения.

 

 

В поисках справедливости

I

Сколь бы разрушительны и свирепы ни были проявления русской революции, как бы ни попирала она всякую свободу и всякую справедливость,— мы не должны упускать из вида, что русский народ пошел за большевиками в смутных и беспомощных поисках новой справедливости. «Старое» — казалось ему несправедливым; — «новое» манило его «справедливостью». К этому присоединились, конечно, и не благие побуждения: жадность, мстительность, злоба, честолюбие и т. д.; но за потакание этим страстям русский народ был жестоко, невообразимо наказан самою революцией. И вот верно понять революцию значит понять ее не только как наказание злой воли, но и как заблуждение доброй воли. И вывести русский народ из революции сумеет лишь тот, кто вернется к первоначальным поискам справедливости и восстановит эту старую традицию русской души и русской истории.

Русский народ должен быть возвращен к этим поискам. Он должен покаянно осознать выстраданное им заблуждение,— свою беду, свою кару, и свой грех. Он должен увидеть впереди иные, новые творческие пути, действительно ведущие к справедливости,— пути, указанные христианством, но доселе не найденные и не пройденные человечеством. Он должен понять, что именно дурные страсти подготовили его порабощение, ибо они ожесточили его сердце, разложили его ум, подорвали его государственную волю и обессилили его инстинкт государственного самосохранения. Ожесточившись, он пошел за безбожием, бессовестностью и бесправием, а они только и могли привести его к вящей несправедливости.

Однажды все народы поймут, что социализм и коммунизм вообще ведут не к справедливости, а к новому неравенству и что равенство и справедливость совсем не одно и то же. Ибо дело в следующем.

Люди от природы не равны: они отличаются друг от друга — полом и возрастом; здоровьем, ростом и силою; зрением, вкусом, слухом и обонянием; красотою и привлекательностью; телесными умениями и душевными способностями — сердцем и умом, волею и фантазией, памятью и талантами, добротою и злобой, совестью и бессовестностью, образованностью и необразованностью, честностью, храбростью и опытом. В этом надо убедиться; это надо продумать — раз навсегда и до конца.

Но если люди от природы не одинаковы, то как же может справедливость требовать, чтобы с неодинаковыми людьми обходились одинаково... Чтобы им предоставляли равные права и одинаковые творческие возможности...

На самом деле справедливость совсем и не требует этого; напротив, она требует, чтобы права и обязанности людей, а также и их творческие возможности предметно соответствовали их природным особенностям, их способностям и делам. Так, именно справедливость требует, чтобы законы ограждали детей, слабых, больных и бедных. Именно справедливость требует, чтобы способным были открыты такие жизненные пути, которые останутся закрытыми для неспособных. («Дорогу честности, храбрости, уму и таланту»). Подоходный налог устанавливает справедливое неравенство; напротив, «партийный билет» коммуниста устанавливает несправедливое неравенство.

Уравнивать всех и во всем — несправедливо, глупо и вредно. Но это не значит, что всякое неравенство будет справедливо. Есть несправедливые преимущества (напр., безнаказанность влиятельных чиновников); но есть и справедливые преимущества (напр., трудовые льготы беременным женщинам).

Бывают верные, справедливые неравенства (т. е. преимущества, привилегии, послабления, ограждения), но бывают и неверные. И вот, нередко, люди, возмущаясь чужими, неверными привилегиями («это несправедливо»), начинают восставать против всяких привилегий вообще и требовать всеобщего равенства. Это требование несправедливо; оно проистекает из ожесточенного и потому ослепшего сердца, а ожесточенное сердце не видит человеческого разнообразия и начинает «приводить всех к одному знаменателю».

Но помимо этого всеобщее уравнение вредно и в жизненном отношении; уравнять всех «наверх» (т. е. сделать всех одинаково образованными, хорошо одетыми, богатыми и здоровыми) — невозможно. Всякое преднамеренно быстрое уравнение может двигаться только «вниз», понижая общий уровень (т. е. делая всех одинаково необразованными, плохо одетыми, бедными или больными).

К этому и стремилась коммунистическая революция; чтобы не было капиталистов и «кулаков», она делала всех нищими; чтобы не было профессиональной касты ученых, она наводняла профессорский состав невеждами и болтунами и этим насаждала всероссийское невежество. И так от коммунистического равенства русские люди становились полубольными, оборванцами, измученными, нищими и невеждами — они все теряли и не выигрывали ничего.

Однако, опыт революции выяснил еще и то, что такое уравнение на самом деле просто неосуществимо. Никакие человеческие меры, никакой террор не может сделать людей «одинаковыми» и стереть их природные различия; люди родятся, растут и живут — неравными от природы; а равное обхождение с неравными людьми создает только мучительные для них и нравственно отвратительные несправедливости. Революционное равнение «вниз» ведет к тому, что худшие люди (карьеристы, симулянты, подхалимы, люди беспринципные, бессовестные, продажные, «ловчилы») выдвигаются вперед и вверх, а лучшие люди задыхаются и терпят всяческое гонение (по слову Шмелева: «гнус наверху, как пена, а праведники побиваются камнями»). В результате этого худшие сплачиваются в новый привилегированный слой («партия») и создают новое, обратное неравенство,— беспомощность обнищавшего народа перед всемогущим партийным чиновником, политическим доносчиком и палачом.

без даты, конец октября — начало ноября 1949 г.

II

Отсюда уже ясно, что справедливость не только не требует уравнения, а, наоборот, она требует жизненно-верного, предметного неравенства. Надо обходиться с людьми не так, как если бы они были одинаковы от природы, но так, как этого требуют их действительные свойства, качества и дела,— и это будет справедливо.

Надо предоставлять хорошим людям (честным, умным, талантливым, бескорыстным) больше прав и творческих возможностей, нежели плохим (бесчестным, глупым, бездарным, жадным),— и это будет справедливо. Надо возлагать на людей различные обязанности и бремена: на сильных, богатых, здоровых — большие, а на слабых, больных, бедных — меньшие,— и это будет справедливо. Если два человека совершат по видимости одно и то же преступление, но один совершит его по злобе, а другой по легкомыслию, то справедливость потребует для них не одинакового, а различного наказания. И так во всем.

Так мы должны осмыслить и русскую историю. Освободить крестьян от крепостного права надо было не потому, что «все люди равны», а потому, что привилегия душевладения была несправедлива, жизненно вредна и для обеих сторон унизительна. Провести аграрную реформу Столыпина надо было именно для того, чтобы освободить крестьян от принудительного, арифметического (душевого) уравнения в общине и развязать их творческие, от природы неравные трудовые силы. Отменить во имя равенства жизненные, предметно-обоснованные и потому справедливые привилегии, связанные с образованием, с организационным талантом и опытом, и поставить во главе русского государства и хозяйства невежественных коммунистов и бездарных «выдвиженцев» — могли только ослепшие от классовой ненависти революционеры; и вредоносные последствия этой меры вопиют к небу вот уже тридцать с лишним лет. Только от зависти и ненависти можно требовать вместо справедливости — нового, обратного неравенства и восхвалять его, как высшее достижение. «Вот так-то, сударыня,— говорила угольщица маркизе во время одной из французских революций,— теперь все будут равны: я буду ездить в вашей карете, а вы будете торговать углем»... Ибо на самом деле справедливость требует — жизненно-верного, предметного неравенства: в одном случае привилегии, в другом — лишения прав; в одном случае — наказания, в другом — прощения; в одном случае полновластия, в другом — безоговорочного повиновения. И пока люди не поймут этого, пока они будут настаивать, вслед за Французской Декларацией Прав, на всеобщем равенстве,— им не понять и не осуществить справедливости.

Равенство — однообразно. Оно не считается с жизненной сложностью и человеческими различиями. Но именно потому оно отвлеченно, формально и мертво. Оно не видит живого человека и не желает его видеть.

Справедливость же многообразна. Она знает, что жизнь бесконечно сложна и что одинаковых людей нет. Именно поэтому она не отвлеченна и не формальна, а конкретна и жизненна. Она всматривается в живого человека, стремится верно увидеть его и предметно обойтись с ним.

Равенство нуждается в формальных правилах и удовлетворяется ими. При этом сторонники равенства воображают, что простое, формальное соблюдение этих правил — ведет к справедливости. На самом деле последовательное и мертвое законничество всегда ведет к несправедливости («суммум юс — сумма инъюриа» [1]).

Напротив, справедливость невозможно ни найти, ни водворить на основании формальных правил, ибо она требует живого созерцания разнообразной жизни. Поэтому невозможно придумать такие справедливые законы, которые годились бы для всех времен и народов: но невозможно также обеспечить справедливый строй и в какой-нибудь одной стране — силою одних законов. Всякий закон есть отвлеченное правило. Никакой закон не может уловить и предусмотреть всю полноту и все разнообразие жизни. Поэтому он по необходимости условно уравнивает людей, связывая с известными, отвлеченно указываемыми свойствами и делами их (если таковые окажутся в действительности — напр., «мужчина», «такого-то возраста», «телесно здоровый», «душевно-нормальный»; — или: «укравший», «ударивший», «убивший», «дезертировавший» и т. д.) — известные полномочия, обязанности или наказания. Но между законом и живым человеком стоит еще применение закона (административное или судебное), т. е. подведение конкретного жизненного случая под отвлеченное правило. И вот здесь-то и должно развертываться истинное царство справедливости.

Это отнюдь не значит, что условно-уравнивающие законы безразличны для справедливости; но от них нельзя требовать слишком многого. От законов надо требовать:

1. Чтобы они не устанавливали несправедливых привилегий — послаблений, ограждений, бесправий, угнетений, а также несправедливых уравнений.
2. Чтобы все устанавливаемые ими неравенства заведомо не попирали справедливости.
3. Чтобы они вводили такие способы применения права (в управлении, самоуправлении и суде), которые с одной стороны гарантировали бы от произвольного и непредметного применения закона, а с другой стороны требовали бы от чиновников, научали бы их и предоставляли бы им возможность вводить повсюду поправки на справедливость.

Ибо справедливость не обеспечивается общими правилами; она требует еще справедливых людей. Она требует не только удовлетворительных законов, но еще живого человеческого искания и творчества. Если в стране нет живого и справедливого правосознания, то ей не помогут никакие и даже самые совершенные законы. Тут нужны не «правила», а верное настроение души — необходима воля к справедливости. А если ее нет, то самые лучшие законы, начертанные мудрецом или гением, будут только прикрывать язвы творимых несправедливостей.

Нам необходимо понять, что справедливость не дается в готовом виде и не водворяется по рецепту, а творчески отыскивается, всенародно выстрадывается и взращивается в жизни. Нет готового справедливого строя, который оставалось бы только ввести («анархия», «социализм», «коммунизм», «кооперация», «фашизм», «корпоратизм» и т. п.). Безнадежны и нелепы все подобные надежды и обещания. Справедливое в одной стране может оказаться несправедливым в другой. Справедливое в одну эпоху может впоследствии превратиться в вопиющую несправедливость.

Справедливость есть великое и вечное всенародное задание, которое неразрешимо «раз навсегда». Это задание подобно самой жизни, которая вечно запутывает свои нити и узлы и вечно требует их нового распутывания. И распутывать эти нити, и развязывать эти узлы — должны не одни законы и не одни правители, а весь народ сообща, в непрерывном творческом искании и напряжении.

без даты, начало ноября 1949 г.

Примечания

[1] Summum jus — summa injuria (лат.) — последовательнейшая законность — величайшая несправедливость.

 

 

О воспитании русского народа

I

Восстановить Россию, заживить раны революции и войны и укрепить величие и великодержавие нашей родины — можно только исходя из духа справедливости и служа ему. А для этого необходимо прежде всего необманно уверить весь русский народ, что новый, послереволюционный порядок — искренно хочет и практически ищет справедливости; и далее необходимо воспитывать и укреплять в самом народе — волю к справедливости, здоровое христианское правосознание и чувство всенародного, сверхклассового и сверхсословного братства. Как только народ почует дух справедливости — он поверит новой национальной власти и раскроет ей свое сердце. А к этому раскрывающемуся народному сердцу новая власть должна обращаться с авторитетным обещанием отыскивать справедливость для всех и с требованием того же самого от народа. Новая власть должна провозгласить и осуществить — конец принудительной «уравниловки» и «обезлички»; конец революционного бесправия, беззакония, взяточничества; конец «срезания верхушек», «беднячества», упрощения, снижения, террора против лучших и преуспевающих. Она должна восстановить справедливый ранг и качество; возродить истинный авторитет; и наконец, начать воспитание народа к живой, творческой справедливости.

Воспитывать людей к справедливости нельзя без веры и религии, ибо вера в Бога есть главный и глубочайший источник чувства ранга и воли к качеству. Справедливость есть не что иное, как любовное и художественное вчувствование в живого человека с желанием верно видеть его и верно обходиться с ним. Справедливость есть совестное доброжелательство. Справедливость есть всенародное братство. Справедливость есть живое и чуткое правосознание, которое готово поступиться своим и отстаивать чужое. Справедливость есть чувство меры в размежевании людских притязаний и интересов; Справедливость есть искусство искать и находить «для каждого свое» (формула римского права).

Воспитывать эти способности и настроения в народе — значит вести его к справедливости. И русский народ с его живым нравственным чутьем, с его природным благодушием и с его навеки охристианившейся совестью,— сумеет не только оценить справедливость новой власти и довериться ей, но сумеет и раскрыть свою душу для такой системы воспитания. Тогда и начнется новая эпоха его истории.

Это новое воспитание должно не только будить в народе волю к справедливости, но и укреплять в нем дух жертвенности, т. е. согласие во имя общего, национально-государственного дела отдавать свое и не добиваться во что бы то ни стало справедливости для себя. Истинная христианская и гражданская доблесть ищет справедливости для других и охотно жертвует «своим» сверх всякой справедливости. И чем сильнее и живее этот дух в народе, тем могущественнее его государство: ибо жертвенность народа есть источник настоящей политической силы.

Замечательно, что люди часто расходятся друг с другом в толковании и понимании «справедливости». Это объясняется не только тем, что все мы вообще судим о вещах и делах «субъективно» и потому не соглашаемся друг с другом; но еще гораздо более и тем, что мы обычно взываем к «справедливости», отстаивая свой собственный интерес, и тотчас же забываем о ней, когда обсуждается чужой. Нам все кажется, что справедливость всегда «за нас» и что всякое удовлетворение наших желаний и интересов — «справедливо». И при этом мы не замечаем, что нами владеет в действительности не искание справедливости, а личная корысть; — что наша ссылка на справедливость на самом деле ничего не стоит; — что мы то и дело выступаем в жизни контрабандистами несправедливости.

Тогда оказывается, что людей нельзя ни согласить, ни примирить; что справедливость становится пустым и мертвым словом и что в действительности происходит не искание справедливости, а борьба личных своекорыстий,— гражданская война всех против всех. Так бывало и в истории России: люди кривили душою (в старину это называлось «воровали») и, по слову летописи, «несли Русь розно». Так было и в Смутное Время (1605 — 1613).

Именно так возникла и большевистская революция (1917).

При таком настроении в народе государство существовать не может; центробежные силы одерживают верх над центростремительными; личный интерес становится выше общего; все рассыпается в прах, в песок — и буря событий несет этот песок в пропасть.

Отсюда первое требование: каждый из нас должен научиться отличать вопрос о справедливости от вопроса о личном интересе и не прикрывать свою корысть декламацией о справедливости. «Мои притязания» могут быть и необоснованы; «моя выгода» может противоречить справедливости; «мое право» может и не простираться до пределов моей жадности.

Однако, этого не достаточно. Необходимо нечто большее: мы должны научиться не настаивать на наших самых справедливых притязаниях, если этого требует единый и общий интерес родины. Это второе требование.

Справедливость, как уже установлено, не есть готовая программа мероприятий или готовая система жизни, которую можно немедленно ввести и осуществить. Она отыскивается в непрерывном всенародном творческом созерцании и действии, которое отправляется от исторически данного нагромождения несправедливостей и полунесправедливостей. Это наследие веков, эту исторически запутанную ткань жизненных нитей и узлов — каждый народ вынужден принять как отправной пункт, как исходную основу жизни. Наивно и ребячливо думать, будто от человеческого произвола зависит «немедленно ввести совершенный строй жизни»; будто от земной юдоли до блаженной жизни всего один шаг; будто блаженное «тысячелетнее царство» (отсюда выражение — «хилиастический», тысячелетний), или «золотой век» — может наступить от каких-то правительственных или государственных реформ.

10 ноября 1949 г.

II

С давних, древнейших времен людям снится в их ночном сознании мечтательный сон о некоем блаженном «тридесятом Царстве», где царит абсолютная справедливость и полная свобода, где нет ни слабостей, ни страданий, ни болезней, где можно обойтись без труда и лишений, где люди не знают ни греха, ни запрета, ни преступлений, ни наказаний, ни принуждения, ни справедливости. «Там» — все притязания оправданы, все потребности удовлетворены; люди наслаждаются всеобщей справедливостью и всеобщим счастьем. При этом одни думают, что это есть воспоминание об «утраченном рае», а другие предполагают, что это есть предчувствие «грядущего блаженства». А народная масса мечтает об этом — то в сказках, то в сновидениях, то в бесформенном, молчаливом ожидании и вожделении.

Если это «блаженное царство» видится людям в потустороннем мире и связывается с будущей, загробной жизнью, то взор человеческий становится ясным и трезвым для здешней, земной жизни: тогда он видит ее несовершенства и невозможности; он постигает слабость и греховность человеческого существа; он научается духовно ценить труд и лишения, страдания и болезни; и он убеждается в необходимости запретов, принуждения и наказания; он начинает мириться с неизбежностью несправедливости в земной жизни. Ибо на самом деле земная жизнь требует от человека работы и терпения, смирения и жертвенности, отречения и уживчивости; здесь — качество родится из страдания и труда; здесь человек должен заплатить за все великое — напряжением и мукою. А покрыть и исцелить все это может только любовь. Именно таков дух Христианства, именно таково христианское правосознание.

Но если люди утрачивают веру в Бога и в будущую жизнь, то они начинают считать здешнюю, посюстороннюю земную жизнь — единственной, всеобещающей и ни к чему не обязывающей. Тогда их духовный взор тускнеет, а их земной взгляд становится близоруким и алчным: он уже не видит и не желает видеть несовершенств и невозможностей земной жизни; он прилепляется к своей максималистической химере и начинает галлюцинировать. Тогда «тысячелетний сон» выплывает из бессознательного, завладевает дневным сознанием, и начинается эпоха брожений и революций. Душа становится как бы «переутомленной», нетерпеливой, требовательной и ожесточенной. Тогда появляются темпераментные «истолкователи» этого «переутомления» и нетерпения, «пророки» этой требовательности, вожди этого ожесточения. Пишутся «гимны» этой неосуществимой химере (напр., «Капитал» Маркса); слагается «наука» грядущего переворота; сеются утопические идеи; возникают партии «немедленного введения» тысячелетнего царства (социалисты, коммунисты); политика начинает галлюцинировать; слепая воля ожесточается и люди пытаются прорваться к неосуществимому блаженству ценою многой крови.

Какое тягостное пробуждение, готовится этим людям и народам! Какое разочарование! Кровавая химера врывается в жизнь, развязывая души, подрывая веру и нравственность, опрокидывая правосознание и разрушая историческое наследие народа... Она нагромождает силы государственного террора и хозяйственной техники, опустошает и порабощает души, пытается создать «нового человека» — и все для того, чтобы осуществить новое, обратное неравенство и утопить людей в потоке небывалой несправедливости. Урок, поистине, жестокий и отрезвляющий... А политика есть дело трезвое и не терпит галлюцинаций. И хозяйство есть дело живого и здорового инстинкта и гибнет от противоестественных выдумок. Справедливость же есть дело веры, совести и всенародного творческого искания; она неосуществима в порядке уравнительных декретов и мстительного насилия.

И нашему поколению, пережившему и перестрадавшему весь этот трагический опыт, надлежит поставить перед собою вопрос: стоило ли русскому народу отдавать свой, исторически накопленный запас свободы и справедливости во имя этого обратного неравенства и этого порабощения? И далее,— другой, более радикальный вопрос: есть ли справедливость столь драгоценное благо в жизни народа, чтобы из-за призрака «новой, полной справедливости» приносить столь безмерные жертвы?.. Что же, человек живет на свете для того, чтобы установить «справедливый строй»? Или справедливый строй ему нужен для того, чтобы развязать и оплодотворить его высшие творческие силы? Что лучше и мудрее: временно терпеть несправедливый порядок во имя Родины, или отдавать Родину на поток и разграбление во имя немедленной «прибавочной справедливости»? И кажется мне, что поставить этот вопрос — значит уже ответить на него. По крайней мере русская история уже ответила на него и вписала свой ответ кровавыми буквами в историю человечества.

Справедливость есть существование и драгоценное начало в жизни народа. Но она не есть ни высшая, ни последняя ценность человеческого духа. Естественно желать своему народу справедливости для того, чтобы открыть свободную дорогу творчеству и качеству — честности, совести, уму, таланту, гению; но не естественно разжигать в своем народе завистливую химеру равенства, для того чтобы «погасить высшие способности» (Достоевский, «Бесы»); и столь же не естественно внушать своему народу, что до водворения «полной справедливости» нельзя ни жить, ни творить культуру (русские революционные партии). Ибо, на самом деле вся культура человечества вплоть до наших дней создавалась при отсутствии «полной справедливости»; — она создавалась благодаря предметному неравенству людей и притом именно творчеством «высших способностей»...

Человек живет на свете не для того, чтобы быть педантом справедливости, и не для того, чтобы требовать «немедленно» ее «полного» осуществления. Тысячу раз прав тот, кто, пренебрегая выпадающими на его долю несправедливостями, продолжает посильно служить Божьему Делу на земле. И наоборот, неправ тот, кто прекращает свое служение (а может быть — и свою жизнь) впредь до восстановления «причитающихся ему» справедливостей.

Для того, чтобы народ творчески служил своей родине и своей национальной культуре, ему несомненно нужно и важно искать справедливость. Но так как «полная справедливость» — есть бесконечное задание (не более, чем «регулятивная идея»), то все народы творили и будут творить свою духовную культуру — при отсутствии полной справедливости, т. е. в исторически данном нагромождении справедливости, полу-справедливости и несправедливости. Мы не должны скрывать этого от нашего народа; напротив, мы должны открыть ему глаза на то, что «полную» справедливость надо самому искать и творить в течение всей своей жизни, а не требовать ее «немедленно» от других; и что с этим надо раз навсегда примириться. Мы должны ему открыть глаза на то, что во имя немедленной «прибавочной справедливости» нельзя отдавать свое государство на поток и разграбление; что мы все должны быть готовы временно терпеть несправедливость во имя нашей родины, ибо прежде, чем наслаждаться «справедливой жизнью», надо обеспечить себе хоть какую-нибудь жизнь. Жизнь на земле невозможна без терпения, смирения и отречения. Эти три основы были заповеданы нам Евангелием. Коммунисты восстали против этих традиционных добродетелей, как «реакционных» и «выгодных только буржуазии». И что же? Ни один исторический режим не возлагал на своих «подданных» такого бремени изнурительного терпения, вынужденного смирения и унизительного отречения, как коммунистический строй. То, что Евангелие раскрыло нам как добродетель и мудрость, как религиозное служение,— коммунисты возложили на нас в порядке каторжной покорности и притом без меры, без чести, без свободы и без духа — в виде публичной порочности и в форме политического пресмыкательства; и то, что в евангельском учении являлось добровольным самоограничением и в христианском обществе творило духовную культуру,— оказалось в коммунистическом порядке источником всеобщего культурного снижения и разрушения...

Именно поэтому строительство грядущей России должно исходить из следующих основных правил:

Только на этом пути восстановим Россию. Только этим укрепим ее.

10 ноября 1949 г.

Федерация в истории России

I

Чтобы найти для России верный и спасительный путь, русское политическое мышление должно прежде всего освободиться от формализма и доктринерства и стать почвенным, органическим и национально-историческим.

Государственный строй не есть пустая и мертвая «форма»: он связан с жизнью народа, с его природою, климатом, с размерами страны, с ее историческими судьбами и — еще глубже — с его характером, с его религиозною верою, с укладом его чувства и воли, с его правосознанием, словом, с тем, что составляет и определяет его «национальный акт». Государственный строй есть живой порядок, вырастающий из всех этих данных, по-своему выражающий и отражающий их, приспособленный к ним и неотрывный от них. Это не «одежда», которую народ может в любой момент сбросить, чтобы надеть другую; это есть скорее органически-прирожденное ему «строение тела», это его костяк, который несет его мускулы, его органы, его кровообращение и его кожу.

Люди, воображающие, что политический строй есть нечто отвлеченно-выдумываемое и произвольно изменяемое, что его можно по усмотрению заимствовать или брать «с чужого плеча», что его стоит только «ввести» и все пойдет как по писаному, обнаруживают сущую политическую слепоту. Они напоминают ту сумасшедшую старушку, которая, живя на курорте, расспрашивала всех подряд, кто чем лечится, и все восклицала: «Вам — это — помогает?! может быть и мне — это — попробовать?!» — Ответ ей мог быть один: «Да, мне — это — помогает, но вас это может погубить!» Так и в политике... Ибо поистине неумно представлять себе государственную форму, как самый нелепый из маскарадных костюмов («Бэбэ»), который одинаково можно напялить на мужчину и на женщину, на старого и на молодого, на рослого и на низенького, на толстого и на худого: все они одинаково «омаскарадятся» и «онелепятся»... Ни в медицине, ни в политике — нет всеисцеляющих средств и лекарств. У людей нет всеподходящих одежд. Нет единой, всеустрояющей государственной формы. Нет, и не будет! Так, например, и перед революцией, и в эмиграции были наивные русские люди, которые непременно требовали для России «английской конституционной монархии»...

Что же, если они могут превратить Россию — в небольшой остров, с морским климатом и всемирным мореплаванием, с тысячелетним прошлым Великобритании, с английским характером, правосознанием, укладом чувства и воли, с английским темпераментом и уровнем образования - то их политическое требование станет осмысленным. А если они не могут произвести такое превращение,— тогда к чему беспочвенные мечты и праздные разговоры?!.

И так обстоит во всех вопросах политики. Так решается и проблема федеративного строя.

Люди, предлагающие для России федеративный строй на том основании, что он некоторым другим народам «помогает», обязаны прежде всего спросить себя: «а что повествует об этом история самой России? Имеются ли хоть какие-нибудь данные для того, чтобы уповать на успех в этом деле?»...

Внимательно изучая историю России, мы видим, что возможность установить федеративное единение была дана русскому народу четыре раза:

1. в Киевский период, до татарского нашествия (1000 — 1240);
2. в Суздальско-Московский период, под татарским игом (1240—1480);
3. в эпоху Смуты (1605 — 1613);
4. в 1917 году в период так называемой «февральской революции».

Установим же исторические факты.

1.— В Киевский период, в России, еще не разоренной татарами, культурно расцветающей и международно уважаемой, создание единого государства на основе договора облегчалось, по-видимому, тем, что князья состояли в близком кровном родстве друг с другом и числили свои княжества в общем нераздельном «династическом» владении. Казалось бы, что единство Руси, осознанное и выговоренное Владимиром Мономахом, так же, как и напор тюрко-половцев, длившийся почти два века, должны были бы привести князей к спасительному прочному единению.

Однако, для этого необходимо было правосознание крепкого и долгого «дыхания», которого на Руси не было. Его не было у князей, растравлявших свое честолюбие и властолюбие началом «родового старшинства» и личной конкуренцией при «передвижении» из города в город. Его не было у княжеских дружинников, нередко переходивших вместе с князьями из удела в удел и вовлекавшихся в их конкуренцию и вражду. Его не было у веча, представлявшего в государстве вообще центробежную силу и менявшего князей по своему настроению. Князья же не верили друг другу, интриговали, вели бесконечные усобицы и наводили на русскую землю то половцев, то поляков.

Побуждения зависти, честолюбия и корысти преобладали. Начало договора на Руси было не прочно; русское правосознание толковало обязательства, вытекающие из договора — прекарно («мое слово, хочу дал, хочу назад возьму»). Все договаривались друг с другом на срок (князья в Любече 1097 г., дружинники с князьями, вече с князем), т. е. впредь до измены, нередко замышляя самую измену в момент «ряда» (соглашения) ... Достаточно, например, вспомнить, что князь Василько Ростиславич был оклеветан Давидом Игоревичем, изменнически захвачен Святополком Изяславичем и варварски ослеплен ими при самом возвращении их из Любеча, где все целовали крест на взаимную верность. К этому присоединялись: дробление Руси вместе с размножением рода; распад, свойственный всякому большому равнинному пространству; и то своеобразное славянское «упорство на своем», которые отмечали уже древние византийские писатели. Вот откуда эти мудрые обличения, произносимые стенающим тоном, которые мы находим в «Слове о полку Игореве» (XII век):

«Усобица князем на поганыя погибе: рекоста бо брат брату — се мое, а то мое же —... А князи сами на себе крамолу коваху; а погани сами победами нарищуще на русскую землю»...

Вследствие этого вторгшиеся монголы застали Русь в состоянии разброда и беспомощности. Князья-конкуренты оказались неспособными даже к стратегическому сговору, который мог бы дать в их распоряжение армию до 300 000 воинов. Монголы били их порознь; геройство князей и их дружин погибало втуне, и участь России была решена на 250 лет... Федерация не удалась, а до унитарного государства было еще далеко.

Владимир Мономах (ум. в 1125 г.) еще надеялся на договорное объединение Руси. Но уже внуки его — Андрей Боголюбский (уб. в 1175 г.) и Всеволод Большое Гнездо (ум. в 1212 г.) утратили эту надежду. Они ищут спасения в единодержавии; они ищут не дробления земли на «волости», а расширения своей, единой великокняжеской территории. Их поддерживает в этом простой народ (люди «меньшие», «мизинные») и духовенство, а бояре и промышленное купечество примыкают к партии распада. Таким образом, популярные в народе Мономаховичи впервые выговорили новое политическое слово: договорное начало не по силам Руси, в федерации нет спасения, надо искать спасения в единодержавии (унитарном начале).

5 декабря 1949 г.

II

2.— В Суздальско-Московский период, под татарами (1240 — 1480), выяснилось, что князья не уразумели данного им исторического урока и не научились свободному, договорному единению. Они по-прежнему дробили уделы, вели между собой нескончаемые, жестокие усобицы, доносили друг на друга в Золотую Орду, громили друг друга татарскими силами и обессиливали Русь политически и стратегически. Национальное чувство мельчало, национальное единство угасало, и начало государственной федерации снова проваливалось в России. «В продолжение 234 лет (1228 — 1462) северная Русь вынесла 90 внутренних усобиц», и «все влиятельное, мыслящее и благонамеренное в русском обществе» научилось ценить единодержавие московского князя (Ключевский. II. 56 — 57). Это единодержавие слагалось и крепло медленно, но неуклонно: очередь родового старшинства постепенно заменялась очередью прямого сыновства; княжество становилось личным достоянием князя, наследственно-потомственной вотчиной, которую он, как оседлый владелец, завещал своим детям по своему усмотрению; и, наконец, появилось стремление выдвигать удел старшего сына, как главный и единодержавный.

Замечательно, что идея государственного единства России по-прежнему выдвигалась родом Мономаховичей. Пра-пра-внук Владимира Мономаха Александр Ярославич Невский служит ей словом, делом и мечом (ум. 1263). Сын его, Даниил Александрович Московский, начинает единодержавное собирание Руси от лица Москвы.

Именно на этом пути Россия была спасена от татарского ига, объединена, замирена и возвеличена не федеративной, а унитарной и авторитарной государственностью. Договорное единство вторично не удалось русским. Славянская кровь тянула к индивидуализации; бесконечная равнина поощряла эту тягу; правосознание, питаясь религиозным чувством и неоформленным национальным чувством, обходилось совсем без традиций римского права и строгого волевого воспитания; мелко-государственная ячейка, как всегда и везде, разжигала личное честолюбие и властолюбие; и в результате всего этого биологическая особь настаивала на инстинктивной индивидуализации и не превращалась достаточно в гражданственную и морально дисциплинированную личность. Все эти черты не были преодолены и в дальнейшей истории России; и доныне они представляют главную трудность и опасность русской государственности. Ввиду этого — спасения надо было искать по-прежнему не в федерации, а в унитарной форме, т. е. в авторитетном единодержавии.

3.— В Смутное Время (1605 — 1613), когда страна распалась в анархии, подготовленной ломающими реформами Иоанна Грозного; когда грабеж и убийство стали повседневным явлением; когда люди теряли оседлость и работу, а вследствие этого и веру в честный труд; когда по Руси забродили самозванцы, числом до пятнадцати; когда русская и польская чернь губила народ и государство; когда люди изворовались и измалодушествовались и площадь живого земледелия сократилась до одной двадцать третьей части прежнего размера,— тогда было выдвинуто начало стратегического объединения от периферии и притом именно северными городами. Однако, не для того, чтобы погасить московское единодержавие и заменить его федерацией, а для того, чтобы спасать Россию восстановлением авторитарной и унитарной монархии. Судьба первого ополчения, разложившегося от измены казаков, свидетельствовала по-прежнему о великой трудности даже патриотически-стратегического соглашения на Руси. Судьба второго ополчения, встретившегося под Москвой с тою же своевольной изменой (ибо часть казаков ушла с Заруцким в Коломну, а другая часть все еще мечтала «всех ратных людей переграбить и от Москвы отженуть»...), свидетельствовала о том же. Русские люди еще раз убедились в том, что федерация им не дается и не дастся — и не надеялись на нее. Все помышляли о новом Царе: одни о Владиславе польском, другие о его отце Сигизмунде, третьи о Филиппе шведском, иные даже о Габсбургах, иные — о «маринкином воренке», иные же и притом лучшие — о русском «прирожденном» Государе... Но всем предносилась единая и не федеративная Русь. Итак, на Земском Соборе 1613 года обсуждался не вопрос о способе спасительного единения, а о лице, способном править Россией единодержавно.

4.— И снова настало на Руси «смутное время» в 1917 году. Под прикрытием Временного Правительства, сводившего государственную власть к «воззваниям» и «уговорам» и упорно избегавшего всяких принудительных мер, в России разразилась анархия — политическая, военная, хозяйственно-организационная и уголовно-преступная. Освобожденный Государем и его Наследником от монархической присяги, поощряемый безвластием Временного Правительства и соблазняемый пропагандой левых партий народ «понес Русь розно», подготовляя окончательный развал русского государства. Национальная трагедия привела к тому, что трезвые патриотические силы, боровшиеся единомысленно за государственное единство России, были вынуждены удалиться на окраины, чтобы вести борьбу с революционной анархией от периферии к центру; центральная же позиция была захвачена революционной диктатурой, которая и водворила постепенно в стране — «единство», но единство антинациональное и противогосударственное, единство без Родины, вне права, вне свободы, единство террора и рабства, с тем, чтобы наименовать эту унитарную тиранию — «федеративным» государством и тем надругаться сразу и над федеративной и над унитарной формой государственности...

Таким образом, анархия в четвертый раз погубила федеративное начало в истории России.

Надо быть совсем близоруким и политически наивным человеком для того, чтобы воображать - будто эта исторически доказанная тысячелетняя неспособность русского народа к федерации сменилась ныне в результате долгих унижений и глубокой деморализации — искусством строить малые государства, лояльно повиноваться законам, блюсти вечные договоры и преодолевать политические разномыслия во имя общего блага. На самом деле имеются все основания для того, чтобы предвидеть обратное.

5 декабря 1949 г.

---