Начало воспоминаний писателя Бориса Николаевича Ширяева (1889-1959) см.: главы I-III и IV-VII.
Он описывает жизнь в немецкой оккупации, настроения населения, противоречия в немецкой политике в отношении к русскому народу. Свои воспоминания под псевдонимом Алексей Алымов он публиковал в нескольких номерах выходившего в Брюсселе журнала "Часовой" (№ 287/1949 ‒ № 299/1950 и № 303/1950). ‒ Ред. РИ.
VIII. Один из многих
Этот рассказ записан мною уже шесть лет спустя после описанных в нем событий, в южно-итальянском лагере ИРО. [International Refugee Organization – IRO, 1947–1951. К этому времени на содержании IRO и 35 других благотворительных организаций в лагерях для "ди-пи" (displaced persons – перемещенных лиц) было зарегистрировано более 600 000 человек; правда, далеко не все они были русскими и не все новыми эмигрантами. Опасаясь выдачи, люди скрывали свое происхождение. По советским данным, к 1952 г. "вторая" эмиграция составила 450 000 человек. ‒ Ред. РИ]
Мы, пятеро русских, сидели за очередной чисткой картошки и, как полагается, строили воздушные планы эмиграции в самые разнообразные экзотические страны. Василий Иванович, бойкий, речистый паренек лет тридцати, окинул нас смеющимся взглядом степных голубых глаз.
— Бросим, друзья, об этом... В зубах навязло! Давайте я лучше вам роман своей жизни расскажу (именно «роман», говорил он, с ударением на первом слоге).
Мы изъявили полное согласие.
— «Так вот... кто я на самом деле, мне самому сейчас непонятно: завербованный ли насильно немцами "остарбайтер", военнопленный дезертир или какой иной "враг родины". Этого, пожалуй, и сам "отец народов" не разберет. Папашу моего в свое время раскулачили, мене же своевременно забрали в армию. Воевать за обожаемую народную власть я, конечно, особой охоты не имел, и, когда под Киевом в окруженье попали, предпочел единоличное состояние и подался в колхозный подсолнух, — он, как раз, доспевал тогда. Сижу, лущу, наблюдаю, а вечерком, когда немцы уже километров на 15 вперед ушли, и я вылез, хохлы в колхозе оказались душевные, дали мне пиджачишко, удостоверение личности и шматок сала кило на два.
Зажил. По профессии я печник, каменщик и штукатур — работа везде найдется. Прошло год и поболе. Работал в Донбассе, кладу печь хозяйке и вижу: дело дрянь — немцев повернули. Газет я, конечно, не читал, а так, из разговоров... Кончаю печку, а уже артиллерию слышно!
— Прощайте, хозяюшка, — говорю, — завтра до зари ухожу! Она мне, конечно, двух курей на дорогу сжарила, полсотни яичек, хлеба... жить можно.
Вышел, гляжу, а немцы уже провода сматывают... иду проселочком, догоняю дамочку; видимость интеллигентная и в руке чемоданчик, спрашиваю:
— Откуда будете, гражданочка и куда следуете? — Папу-маму! — говорит, — советы захватили, — а я иду одна, — куда не знаю... зовут меня Наташей.
— Идемте на пару, совместно, — говорю, скоро на тракт выйдем.
Только вышли на тракт, видим, немецкий комендант обоз греков ведет, — всей колонкой уходят... жены, дети, скотина. Наташа моя сейчас же к нему, по-немецки с ним говорит, на ноги показывает. Он ее к себе на тачанку сажает, а я с греками иду, разговариваю.
— Это жена твоя, что ль? — спрашивает грек, — смотри! — вижу, Наташа моя уже с немцем в обнимочку едет.
Дошли до Песковатки. Село большое, три колхоза; до ночи еще далеко, солнце, как говорится, на три сажени, а стали. Наташа — ко мне, сигарет несет и шоколаду.
— Здесь, — говорит, ночевать будем, а вот вам покурить "Фриц" прислал. — Меня как шибануло: "фрицами" немцев у нас одни комсомольцы звали. Видно, — думаю — не зря ты с комендантом обнималась, и на постой рано стали. Поблагодарил я Наташу, а сам — мешок с воза и в проулок. Всего вам! Ночуйте! А я человек советский и могу окончательно все соображать.
До темки я еще километров с 10 ушел. Захожу в колхоз "Ильич", прошусь ночевать. — Это можно, — говорит хозяин, — у меня еще пятеро таких ночуют, а завтра сам ухожу, жена одна на хозяйстве останется. Вынимаю я остатки курятины, хлеб, намереваюсь поужинать, а хозяин мне:
— Брось, у нас хватит, сегодня кабана зарезали, потому и задержался…
Поужинали. Полегли спать. Среди ночи хозяин будит:
— Собирайтесь! Песковатку красная армия заняла, я коней разом запрягаю.
А по улице уж и конные и пешие идут; можно сказать, весь колхоз. Иные баб оставляют, иные с собой берут. Рев, крик, а над Песковаткой — зарево!
Мы вшестером (те, с кем я ночевал) как дунули, — за один час не менее двадцати километров отхватили. После узнали: советские танки до зари еще в Ильич вступили. Значит, греки все в Песковатке и остались. Наташа свое задание выполнила...
Видим: гонят гурт скота голов на тысячу.
— Кто такие? Откуда? — спрашиваем.
— Казаки с Каменской, — отвечают, а идем на Мелитополь, там наш казачий сборный пункт.
— А нельзя ли у вас, станичники, говядиной попользоваться, а то мы при спешной эвакуации Песковатки мешки свои побросали.
— Это можно, — говорят, — вахмистр впереди с обозом... Выбирайте любую!
Мы, конечно, по совести: коровку не взяли, а отбили бычка понагульней. Идем дальше. Народу на тракте, как на первомайской демонстрации, только флагов нету. Доходим до Волновахи. Станция узловая, немцев много. Ну, думаем, не может быть, чтоб ее сдали. Здесь крепко. Стали всем своим колхозом у стрелочника, на отлете. Живем. Комендант всех на снабжение принял. Паек хороший, равно как и немцам. Я, конечно, работу нашел, у того же стрелочника печку перекладываю. Начал уж трубу выводить, сижу на крыше, вижу: два мотоциклиста полным ходом от станции идут. Достигли скирды соломы, спешились, и... от скирды черный дым повалил.
Ясно-понятно! Ухватили, что под руку попало и бегом, а стрелочник за нами с тачкой, на ней узлы одеяла, а у жены в руках гусь и гусынек. Добегаем до станции, а там уж и немцев не осталось, один мотоциклист. Мы к коменданту. Он по-русски чисто говорил. Кругом него толпа, как на базаре, и все с барахлом.
— Дело ваше плохо — объясняет комендант, — красные глубокий прорыв произвели и не более как через час в тылу уже путь перережут. Сейчас последний поезд пропускаю. На одну минуту его для вас задержу! Только на одну минуту! Больше не могу. Садись, кто успеет.
И действительно поезд на всех парах идет. На наше счастье — не вагоны, а платформы. Почти все заскочить успели... и пошел! Сзади громыхает, — мотоциклисты пути и станцию рвут, а мы летим, как только рельсы выдерживают! Но на 20-й версте все же под обстрел попали. Однако, без потерь, на наше счастье путь не по насыпи, а по выемке шел.
Пришли в Днепропетровск. Там все пути составами забиты и беженцев, что пчел в улье. У кантины, где маршферфлегунг [походное питание. ‒ Ред. РИ] выдают, очередь день и ночь, и, обратно же, днем и ночью налеты. Нам это, конечно, ни к чему. Мы своим колхозом пешком пошли. По дороге разбитая машина с немецкими сапогами попалась. По пять пар штифелей забрали, а ночью на состав со снарядами сели и до Вознесенска поехали. Там я на службу поступил: сыроваренный завод ремонтировать. Жалованье хорошее: 1500 марок в месяц на солдатском пайке, и работа подходящая, не по-советски — без нормы. Работали мы здесь до самой эвакуации, и как начали немцы шухериться, — мы уже привыкли, понимаем, — идем к шефу: «так и так — пожалуйте расчет».
— Деньги получить можете, — отвечает шеф, — однако с работы вас не отпущу, теперь вы — остарбайтеры и поедете в Германию.
Сначала мы испугались. Хотели уже тикать, но, рассудив между собой, решили:
— Впереди хорошего нет, а сзади еще хуже. Куда б там, в Германии, мы ни попали, все ж сталинской кабалы не будет! А там — увидим...
Только вместо Германии мы чуть-чуть совсем даже наоборот не поехали. Наш состав, — человек до 1000 остарбайтеров — кто-то в тупик задвинул. Полагаю так, что здесь без совпатриотов дело не обошлось. В это время на Украине они большую активность выявляли. В городе уже бой идет, а мы стоим. Мы — к коменданту...
— Какой состав, — говорит, — нет такого состава, — когда же удостоверился, объявляет: — даю вам обещание, что через 10 минут паровоз будет!
А тут уже пулеметы по путям бьют. Мы было разбегаться хотели, вдруг видим, идет паровоз, на тендере немцы с зениткой. Через момент покатили!»
Вторая часть "романа жизни" Василия Ивановича, не входит в рамки этих очерков. Бог был милостив к нему: работал он под Дрезденом и после капитуляции попал к советам, но снова предпочел "единоличное состояние" и без знания языка, без карты, пешком, избегая проезжих дорог и селений, побежал на юго-запад и после многих рискованных приключений неожиданно для самого себя очутился в Италии. Здесь был изловлен англичанами и доставлен в советский лагерь, из которого бежал, перерезав проволоку садовыми ножницами, принесенными католическим священником.
Тема для романа не хуже "Пармского монастыря", но будет время, когда новый Стендаль этот роман напишет.
Василий Иванович хотел, и поэтому он смог. Это старая система. Но почему хотел он, рабочий, выросший уже в советской обстановке, этого прыжка в темную неизвестность? Что влекло миллионы таких же Василиев Ивановичей к более чем сомнительному будущему на чужбине? Что привлекало в нем?
Их ничто не влекло к нему, и ничто не привлекало. Будущего не было, и они не ждали его.
Их гнало вперед прошлое, пережитое властно толкало их сзади.
Истинный и единственный лозунг русской эмиграции 1942-45 гг.
— Хуже не будет! Хуже не может быть.
IX. В царстве "золотых фазанов"
В первой половине 1943 г. Мелитополь — еще глубокий, спокойный тыл. Фронт, после Сталинграда, закрепился на Донце. Самолеты красных не тревожат. С Крымом, Николаевом, Херсоном и Днепропетровском — регулярнее жел. дор. сообщение.
Город почти не тронут войной. Он достался немцам без боя, причем население почти за неделю было извещено листовками с самолетов о дне и часе вступления германской армии. Целы и окрестные тавричанские колхозы. Их поля засеяны почти по довоенной норме, работают мельницы, маслобойни, крупорушки… но по карточкам выдают не хлеб, а сырое кукурузное тесто... и больше ничего. Рабочим иногда дают еще кости, хотя, по словам крестьян, рогатого скота в округе даже прибавилось, — осели гурты, которые при отступлении красные гнали из Новороссии.
Ставки зарплаты сохранены советские, т. е. не представляющие теперь никакой реальной ценности, но в городе никто не голодает.
Чем же живут? Спекуляцией и воровством. В мешках, ящиках, на подводах, на немецких грузовиках в город свозят масло, сало, яйца, муку... Главные покупатели — Берлин, Прага, Вена. Туда везут вагонами, в которых удельный вес реквизированных товаров незначителен по сравнению с частными грузами.
Центр торговли — гебитскомиссариат Восточного министерства Альфреда Розенберга. Ближайшие филиалы — украинизированный магистрат и земельное управление.
Серый армейский "униформ" уже давно уступил здесь место элегантному коричневому мундиру гражданской администрации. Количество всевозможных абтайлунгов и бюро превосходит даже нормы советской бюрократии. Чтобы получить литр смазочного масла или кило гвоздей прямым путем нужно не меньше десяти штемпелей и подписей, за "мзду" — мгновенно. Торгуют не только продовольствием, но разрешениями на провизию, на отъезд в Германию и наоборот — освобождениями от вербовки туда же на работу... торгуют и товарами немецкого интендантства: полотнами, обувной кожей, медикаментами.
Армия видит эту свистопляску и философски констатирует:
— У нас первый разряд людей — на фронте, второй — в промышленности, а здесь — третий.., но глухое раздражение против "гольдфазанов" неуклонно нарастает. При отступлении оно нашло выход: комендатура "забыла" не успевших удрать заранее чинов гражданского управления, и часть их, попав в плен к красным, была перевешана.
"Гольдфазаны" действуют строго по инструкциям Восточного министерства: прежде всего всемерное поощрение самостийных тенденций, хотя Мелитополь причислен к Крыму, а эта жемчужина лишь манит петлюр всех рангов, но им не обещана, — нужна самому Рейху. Но искоренять русское начало нужно уже теперь. Поэтому магистрат украинский, театр также, в суде, — у гражданского управления есть и свой суд для мелких жуликов и гражданских тяжб, — делопроизводство на "мове", но газета русская, выяснилось, что украинскую никто не понимает, а пропаганда нужна.
Охарактеризовав "гольдфазанов" как людей третьего сорта, германские армейцы не погрешили против истины. Состав наводнивших Малороссию чиновников Розенберга был в основном таков: верхи состояли из партийных нацистов, но взятых не из крепкого волевого ядра партии, а из примазавшихся к ней бюрократов и авантюристов, низы — из работников, выделенных учреждениями по процентной норме в порядке мобилизации. Ясно, что ни одно учреждение не желало расставаться с лучшими служащими и давало отброс. Политическая и чисто деловая организационная безграмотность «гольдфазанов», их полное незнание России, не только её внутренней, духовной жизни, но и её экономики, даже элементарной географии превосходили всякую меру. Именно из их среды вытекал тот нелепый курс немецкой восточной политики, который создал партизанщину и, быть может, более чем высадка в Нормандии, способствовал разгрому германского восточного фронта. Характерно, что в местностях, находившихся под управлением военного командования, как правило, партизанщины не было. Она возникала лишь с переходом власти к гражданскому управлению и прогрессивно усиливалась по мере отдаления от фронта.
Не было в среде розенберговцев и того высокого патриотизма, который стимулировал все действия армии, непоколебимого сознания своего долга, готовности к подвигу. Шкурничество, шиберство доходили здесь до невероятного цинизма. На востоке германская армия не только не имела обеспеченного тыла, но была принуждена вследствие действий восточного министерства выделить значительные силы для защиты "тылового фронта".
Увидав колхозы, "гольдфазаны" пришли в полное восхищение:
— Идеал! Замечательная система! Ее нужно сохранить во что бы то ни стало!
Но "немцы 3-его сорта" не сумели воспользоваться даже этой, подаренной им Сталиным, готовой системой снабжения. Русский мужик мгновенно раскусил своих новых хозяев:
— Ну, до наших-то партейных вам далеко. От тех зернышка не спрячешь... На три аршина под землю смотрят, а вы?
Продукция колхозов, маслобоен, крупорушек растекалась по многим каналам, но по тому, о котором мечтал Адольф Гитлер, захватив юг России, шла едва ли одна десятая возможного. Организованное ограбление "унтерменшей" оказалось "мифом XX века". Составы, подвозившие военные материалы на восток, шли обратно наполовину пустыми. Ни хлеба, ни металла, ни угля не смог, не сумел доставить Рейху Розенберг. Беспрерывное, бестолковое вмешательство в жизнь страны лишь тормозило развертывание её производительных сил. Румыны, давшие в Одесском округе полную свободу частной инициативы, получали оттуда значительно больше. У немцев же мертвящий социалистический принцип подавлял потребности нации и превращал их блестящую организацию в мелочный бюрократизм.
Столь же бесславен был провал национальной политики Розенберга. В малороссийской, а тем более в новороссийской разноплеменной (греческие, болгарские, сербские, немецкие поселяне) деревне ставка на украинский сепаратизм просто не была замечена. В городах она вызвала к жизни и привела к местной власти авантюристические элементы полуинтеллигенции, в которые немедленно всосалась советская агентура. Самостийные магистраты Мелитополя, Алешек и Николаева в период отступления немцев выявили свою советскую сущность настолько ярко, что большая часть их состава была расстреляна Гестапо. Шовинистическая украинская пропаганда, центр которой, — украинское агентства печати, находившийся в г. Ровно, не пошел дальше чисто советского по форме и содержанию восхваления Гитлера, зажеванных комментариев к Шевченке и площадной ругани по адресу "жидо-москалей", причем в первом ряду этих "жидов" фигурировала вся династия Романовых.
Не удались и украинские национальные военные формирования. Их удельный вес в германской армии был значительно ниже казачьих и мусульманских. Слабость их боевых качеств вынудила немцев пользоваться ими лишь для жандармской службы, но и здесь они не оправдали надежд мифотворца: дезертиры из именно этих частей заложили кадры специальной "украинской" партизанщины, действовавшей под лозунгом: "против советов и против немцев". [Надо отметить, что на этой позиции стояла и эмигрантская организация НТС, развернувшая подпольную деятельность на Украине. Об этом есть воспоминания ее послевоенного руководителя Е.Р. Романова-Островского: "В борьбе за Россию", М., 1998. ‒ Ред. РИ] Пополнением этих кадров послужили скрывшиеся от принудительной вербовки на работы в Германию, авторство которой принадлежало также Восточному министерству. В областях, управлявшихся военным командованием, например, на Сев. Кавказе, вербовка велась без принуждения, на чисто добровольных началах и дала лучшие для немцев результаты: безработная молодежь, прельщаясь выдававшимся обмундированием второго срока и солдатским пайком в дороге, а также и стремлением повидать Германию, шла охотно. Свобода вербовки порождала уверенность в дальнейшей свободе труда.
Из всех авантюр Третьего Рейха авантюра с созданием самостийной Украины была наиболее беспочвенной и наименее удачной. Вряд ли что-либо значительное, полученное от нее, смогли записать немцы в свой актив, а вред, нанесенный им ею, был очень крупен. Именно она открыла широким слоям населения южной России глаза на истинные цели Гитлера, который был встречен сперва как действительный освободитель, и послужила сильнейшим стимулом к повороту на 180°.
Характерно, что армия сознавала весь вред для Германии, причиненный политикой Розенберга. В последний год войны в ней ходил такой анекдот:
«Сталин, предвкушая победу, обсуждает с союзниками план расправы с побежденными врагами. — Гитлера, — повесить, Гиммлера, — конечно, повесить. Гесса — тоже... Розенберга?! Да, что вы, уважаемые союзники! Ведь это же наш лучший друг; именно ему мы обязаны нашей победой. Ему — высшие ордена от всех нас!».
X. Feci quod potui
[«Я сделал все, что мог», ‒ так римские консулы заключали свою отчетную речь, передавая полномочия преемнику с напутствием: «кто может, пусть сделает лучше». ‒ Ред. РИ]
Принято считать русскую прессу, выходившую в оккупированных немцами областях и возникшую в самой Германии, столь же лакейской по отношению к Гитлеру, какой являются сейчас всевозможные "Сов. Патриоты", "Русские Новости" и т. п. по отношению к Сталину.
Ставить тех и других на одну и ту же лакейскую доску, хотя и на службе разным господам, не приходится уже потому, что товарищи Ступницкие ныне благоденствуют, питаясь от плодов своей работы, в то время как Тарусские, Гусевы, Давиденковы, Польские, Болдыревы, Тершуковы и многие другие журналисты, работавшие во имя России в тягчайших условиях гитлеризма, заплатили жизнью за свою работу. Мир их безвестным могилам!..
+ + +
В области пропаганды у немцев действовали две независимые друг от друга и временами соперничавшие системы: одна — армейская, действовавшая в областях, находившихся под военным управлением, другая — гражданская, розенберговская, тыловая. Первая, в общем, ограничивалась лишь военной цензурой, допускала лишь русский язык, охотно снабжала возникавшие независимые издательства "трофейной" бумагой, допускала свободное развитие политической мысли, категорически пресекая лишь трактовку двух вопросов: о Российском единстве и о Российской монархии, но абсолютно не требовала панегириков Гитлеру; вторая же пыталась руководить русской мыслью, навязывала свои программы, была придирчива, стеснительна, на юге России вводила совершенно непонятную для коренного населения "мову" и культурно, и организационно стояла много ниже первой, так как в ней, как и по всему тылу, работали "немцы 3-го сорта".
На северном Кавказе русская пресса возникала стихийно, в большинстве городов через два-три дня после изгнания большевиков. Во главе пропагандного отдела наступавшей моторизованной армии стоял бывший русский летчик, потом германский полковник фон Манер, говоривший о русских — "мы", а о немцах — "они". Из применения этих местоимений ясно и его отношение к ставропольской газете ["Ставропольское слово", ее возглавлял автор этих воспоминений. ‒ Ред. РИ], первая передовица которой началась словами:
— «Христос Воскресе... Осени себя крестным знаменем, православный русский народ...»
Весь тираж этого номера был расхватан за полчаса, и пришлось дать повторный оттиск... Люди плакали, читая газету: «Наша, наша, русская, беспартийная газета...»
Первые два номера "делали" два оставшихся профессиональных журналиста, позже к ним примкнула часть профессуры и дилетанты, среди которых выявился талантливый фельетонист "Аспид", до того деливший советские годы между ссылкой и бухгалтерией.
Весь состав редакций выходивших в Ставрополе трех советских газет бежал, причем главный редактор Огурцов прихватил и 186.000 руб. заработной платы рабочих типографий. Этот большевицкий долг был позже покрыт беспартийной антисоветской газетой.
Вслед за Ставрополем возникли тем же порядком газеты в Пятигорске, Краснодаре, Буденновске и даже в таких мелких центрах, как Кавказская, Баталпашинск, Невинка... В иных работали бывшие коммунисты и комсомольцы, которых немцы охотно привлекали. И, надо признать, работали честно, не пытаясь протаскивать коммунистические идейки.
Сочувствие читателем "своей" газете можно определить тем, что за все время (5 месяцев) своего существования, ставропольская газета, выходившая под конец 20-тысячным тиражом, не имела ни одного не проданного номера, при полном отсутствии бесплатных подписчиков и агентов распространения, при плохом сообщении с районом, в то время, как советская "Орджоникидзевская Правда" имела в городе лишь 10-12 тысяч подписчиков при принудительной подписке. Ставропольской же газете принадлежит честь основания казачьей прессы, судьба которой столь же трагична, как и судьба остатков казачества. Вот вкратце история этой драмы.
Ко всеказачьему празднику Покрова 1942 г. ставропольское "Утро Кавказа" [так переименовали газету Б.Н. Ширяева четыре месяца спустя. ‒ Ред. РИ], ставшее тогда уже ведущей газетой Кубани и Терека, выпустило первый в казачьих областях, занятых немцами, специальный казачий вкладыш, "шапкой" которого были слова традиционной кубанской песни:
— «Гей, Кубань, ты — наша Родина...»
В Ново-Николаевской и других ближайших к Ставрополю станицах этот номер был прочтен с амвонов церквей, в Ставрополь тотчас же потянулись делегаты казаков с просьбами о выдаче им оружия и молодой казак-инженер М. Земцов начал сколачивать первый отряд. Немцы поддавались туго: они боялись самостоятельных казачьих формирований, учитывая их русские, не самостийные и, в значительной мере, монархические настроения. Они предпочитали втягивать казачество в свою "фельджандармерию", на что казачество не шло.
Первый казачий вкладыш был выпущен по инициативе бывшего советского журналиста Л.Н. Польского, — этому листку и было определено судьбою стать стержнем казачьей прессы, а Польскому трагически погибнуть на своем посту.
Пример Ставрополя был подхвачен Краснодаром и позже, при отступлении с Кавказа, Л.Н. Польский в 1943 г. обосновался в Симферополе, где начал выпускать еженедельный "Казачий Клинок".
Казачьей прессой заинтересовался Берлин, и там, под покровительством военной (а не розенберговской) пропаганды, под наблюдением "русского" немца Романа Романовича Штуппериха, при ближайшем участии сотника С. Гусева, Евгения Тарусского и ген. П. Н. Краснова, стал выходить двухнедельный журнал "На Казачьем Посту", в котором шли прекрасные очерки по истории Дона П.Н. Краснова, его предсмертное произведение. В начале 1944 г. Польский был вызван в Берлин, где стал выпускать еженедельный "Казачий Клич", там же начала выходить серия литературно-публицистических казачьих брошюр; в многотысячной группе казаков, отходивших походным порядком под начальством Походного Атамана Доманова, зародилась газета "Земля Казачья" под редакцией подъесаула Болдырева, а в казачьем корпусе фон Паннвица возникла своя газета под редакцией сотника Бескровного.
Все эти издания, за исключением лишь газеты Бескровного, были лишены малейшего оттенка самостийности. Они культивировали российскую идею и рассматривали казачество как самобытную героическую, но неотрывную ветвь русского народа. Пражские самостийники, попытавшиеся втереться в казачью прессу, были буквально выгнаны ген. П.Н. Красновым, принявшим на себя верховное руководство прессой. "Казачий Клич" Польского проявлял даже тенденцию к слиянию казачества с формированиями ген. А.А. Власова (что пытался осуществить "антикрасновец" — ген. Науменко), которому ген. Краснов не доверял, вследствие нахождения в его окружении лиц, которых он считал сомнительными (например, ген. Жиленков).
В марте 1945 г., когда советские войска перешли Одер, берлинское казачье издательство прекратило работу, и его сотрудники выехали в казачий стан ген. Доманова, находившийся в Толмеццо (Северная Италия). Здесь, 22 апреля 1945 г. вышел последний номер "Земли Казачьей"...
Вся казачья пресса в целом являет собой яркий пример жертвенного и беззаветного служения русских журналистов российской идее, в тягчайших условиях гитлеровской Германии и оккупированных областей. Конец её потрясающе трагичен: глава и идейный руководитель ген. П.Н. Краснов выдан большевикам и повешен в Москве, сотник С. Гусев выдан и убит между Лиенцом и Веной, с ним вместе погиб талантливый новеллист и биолог Н.С. Давиденко, ученик и любимец академика Павлова, оставивший беременную первым ребенком красавицу-жену; Евгений Тарусский повесился при выдаче, инвалид первой войны подъесаул Болдырев застрелился своей единственной рукой; отставший при отходе из Италии Л. Польский был схвачен англичанами, выдан красным и там же погиб, его жена — журналистка Е. Меркулова, узнав о его гибели, утопилась, директор типографии, печатавшей казачьи издания, Тершуков убит красными при отступлении из Румынии. Из 22 журналистов, входивших в последний состав редакции "Земли Казачьей", погибли 19, спаслись трое.
История не только русской, но и мировой журналистики не знает столь же трагического эпизода. Что перед ним гражданская казнь Чернышевскaго при сочувственных криках толпы и открытой подписке в его пользу, рекламные ссылки Горького и Амфитеатрова и даже крепость Новикова и Радищева?..
Но возвращаемся в Ставрополь. В метельную ночь на 21 января 1943 г. выехал на грузовом автомобиле последний русский журналист, выпустивший там накануне последний номер русской газеты. Утром в город вошли красные.
Ставропольским журналистам повезло: благодаря помощи начальника военной пропаганды Юга д-ра Э.Т. Шуле, они были заблаговременно вывезены с их семьями и багажом. Журналисты Краснодара, Ростова, Пятигорска отходили в других условиях, пешком при 20 градусном морозе, бросив жен и детей...
Через месяц все собрались в Симферополе, где развернулось самое крупное на территории освобожденных от большевиков областей русское издательство выходившей там уже второй год газеты "Голос Крыма" под редакцией старого русского националиста А.И. Булдеева, после капитуляции судимого британским военным судом в Германии и оправданного им, признавшим русскую национальную идейность А.И. Булдеева чуждой и тени продажности или подслуживания к гитлеризму.
"Голос Крыма" был большой литературно-публицистической газетой, выходившей три раза в неделю и расходившейся далеко за пределы полуострова. В силу своей ярко выраженной русской идейности, он даже в Одессе успешно конкурировал с тамошней "Молвой", богатой по информации, но беспринципной и чисто коммерческой ежедневкой. Кроме "Г. К.", издательство выпускало крестьянскую газету, агитационную листовку малого формата для переброски в Красную армию (при посредстве которой туда дошли первые вести о Власове), популярные брошюры, а также толстый журнал "Современник", в котором вместе с работами местных авторов шли перепечатки писателей "старой" эмиграции, как например "Лето Господне" И. Шмелева.
Интерес читателей к зарубежной литературе был очень велик и, учитывая это, многие из южнорусских газет печатали главы произведений П.Н. Краснова, И.Л. Солоневича и др. Немецкая пропаганда не могла (а вернее не хотела) понять значения эмигрантской литературы и засыпала оккупированные области своей наивной и бездарной "агиткой", из числа которой имели лишь некоторый успех (особенно, среди крестьянства) лишь пресловутые "Протоколы сионских мудрецов", которые просачивались и в красную армию.
Незадолго до занятия Перекопа красными А.И. Булдеев покинул место главного редактора, вследствие столкновения с немецкой пропагандой, происшедшего именно на почве его глубоко русских и монархических убеждений, но "Голос Крыма" продолжал выходить под редакцией поручика РОА Б-ча и был последней русской газетой на свободной от советов территории России...
Русская пресса, возникшая в освобожденных от большевиков областях, конечно, не может быть названа свободной. В дни войны свободная печать немыслима ни в одном государстве. Но она была русской и более свободной в отношении цензуры чем, например, "Новое Слово" Деспотули, пребывавшее в центре внимания самого Розенберга. Немецкая военная цензура была много покладистее и, кроме того, состояла более чем на половину из обрусевших немцев, в прошлом нередко офицеров русской армии, вполне разделявших настроения русских журналистов. Такими цензорами были на юге упомянутый уже полковник Манер, барон фон дер Нольдэ, д-р Маурах, г-жа Л-ц и многие другие.
Эта пресса была ярко антисоветской, и, в силу знания советской действительности её работниками, бившей в цель без промаха. Идеологическая борьба с советским мировоззрением, разоблачение обманов советской пропаганды, раскрытие насильнической сущности сталинского режима, эксплуатации народного труда под маской построения социализма — вот цели, которые она ставила перед собой и шла к ним без препятствий со стороны немецкой цензуры. Вопросов будущего России она не касалась, т.к. в этом неминуемо столкнулась бы с цензурой, да и смешно было бы трактовать эти проблемы в условиях войны и оккупации.
Тем не менее, на это шла "украинская" целиком розенберговская пресса во главе с её центром в Ровно. Борьбу против большевизма она трактовала лишь, как борьбу против "жидо-москалей", против России и уделяла максимум внимания будущей розенберговской же "Украине вид Сана до Дона" и подчас даже не "до Дона", а до Урала и Каспия... борьба же против большевизма, как такового, ею затушевывалась. Славословия Гитлеру и "батьке" Розенбергу в "украинской" прессе достигали сталинско-советского уровня.
Влияние русской прессы на сознание подсоветских масс было учтено подпольной большевицкой агентурой, и она реагировала на него террористическими актами. В Ставрополе и в Симферополе расклеивались рукописные прокламации, обещавшия крупные суммы за головы редакторов газет. В Никополе стреляли из-за угла по журналистам Ш-ну и Ш-ву, журналиста же Ук-ва тяжело ранили пулей.
(Прим. автора: Я не считаю возможным публиковать теперь полностью фамилии лиц, находящихся еще под угрозой со стороны большевиков, но в целях документации моих очерков, сообщаю их редакции полностью и с адресами.)
Эти террористические акты и несколько фельетонов Рыклина в "Правде" ясно подтверждают то, что работа русских журналистов в оккупированных областях была направлена по правильному пути, что она достигала сознания подсоветскaго населения и разрушала в нем гипноз большевицкой пропаганды, что они сделали все, что могли сделать, и работали над созданием подлинного русского "резистанса"...
К 1944 году эта пресса распространилась и на Европу. О выходивших в Берлине власовских "Добровольце" и "Заре" будет сказано особо, но, кроме них, две газеты "Русское Дело", газета Русского корпуса под редакцией Месснера и "За Родину" выходили в Белграде, Н. Давиденко выпускал газету в Париже, ротационные издания выходили во многих лагерях для пленных и для "остовцев" — крупнейшим из таких издательств нужно считать редакционную группу в лагере Вустрау, выпускавшую даже объемистый литературно-публицистический ежемесячник, Ни одно из этих изданий не может быть названо пронемецким, антироссийским, непатриотичным. Все они проводили идеи Русского Освободительного Движения во всей его многогранности, примыкая в той или иной степени к программе А.А. Власова, высказанной позже в Пражском манифесте. Разногласия были, главным образом, в оценке февральской революции, признанной А.А. Власовым под влиянием солидаристической группы его начальника штаба ген. Трухина, и в монархических тенденциях, проскальзывавших, несмотря на цензуру, в "Голосе Крыма", "Утре Кавказа" и в казачьей прессе.
Установить численность этой прессы трудно: газеты возникали, прекращались и переселялись в зависимости от перемещения линии фронта. Наиболее близкой к действительности приходится считать цифру обмена изданиями, достигнутую в 1944 Л. Польским — 26 названий одновременно, в число которых входили псковские, витебские, смоленские, рижские и другие северные издания. Надо думать, что в 1943 г. их было значительно больше, т. к. фронт русской прессы доходил тогда на восток до Тамбова и Воронежа. Вся эта пресса не была розенберговской...
Но была и таковая. Она группировалась вокруг берлинского издательства "Винета", газет не выпускавшего, но печатавшего брошюры анонимных, беспринципных авторов. Влияние её было ничтожно, как слабо было и влияние на массы шовинистических украинских и белорусских газет и кавказско-мусульманского "Газавата". Этот последний анекдотически расписался в своем бессилии, печатая большинство статей по-русски, т. к. на других языках читатели его не понимали.
В заключение о "Новом Слове" Деспотули, попавшего в лапы красных. Много упреков сыпется теперь на него, и часть их внешне вполне обоснована. Но автору этих строк пришлось видеть в кабинете Деспотули корректурный лист "Н. С." с Пражским манифестом, искромсанным на куски красным карандашом самого Розенберга, приходилось слышать от Деспотули и от его секретаря Рождественского о той напряженной борьбе с Розенбергом, которую приходилось вести за каждый номер... Характерно также то, что "Н. С." было запрещено в зоне оккупации, а просачивавшиеся туда номера зачитывались до дыр. Мертвые хулы не имут!..
XI. Русская!.. Русская!..
Огромный интерес, с которым в оккупированных областях читалось берлинское «Новое Слово» вызывался не только желанием узнать политические новости. От этой, единственной эмигрантской газеты, попадавшей в Россию, ждали также вестей от тех, кто давно покинул ее, кто жил и мыслил «там» обособленно, но свободно. Верилось, что «там» не забыли оставленных страждущих, угнетенных братьев, что делается все возможное для их освобождения, что «оттуда» придет меткая организующая сила, могущая переключить борьбу против Советов в рядах немецких батальонов в борьбу за Россию под каким-то еще неведомым, но русским знаменем. Ждали лозунга, объединяющего имени, ждали белых, ждали вождя...
Эти чаяния выражались в смутных слухах о прибытии на Дон генерала Краснова, о предстоящем приезде на Кубань ген. Шкуро, которого там ждали с надеждой, ибо легенды об его лихости циркулировали в советские годы непрерывно не только в казачьей среде... Еще более смутно говорили об «одном великом князе», с которым Гитлер «ведет переговоры».
Истомленная Русь ждала своего Ивана-царевича, не знала, не могла представить себе образа его, но жаждала и звала...
Немцы не только угадывали, но знали это стремление, и именно в силу этого, всеми мерами противились не только проникновению в зону оккупации самих эмигрантов, но и их литературы, прессы, даже столь скромной в выражении национальных стремлений, каким было "Новое Слово". Кадры переводчиков формировались из подсоветских незначительных ресурсов, хотя в Европе было достаточно желающих; в отделах немецкой пропаганды не было ни одного эмигрантского русского журналиста, в армию допускались лишь принявшие германское подданство "фольксдойчи", некоторое послабление допускалось только до 1944 года лишь для "нацмальчиков", как их называли тогда — солидаристов. [Имеется в виду НТС, однако из воспоминаний энтээсовцев и их послевоенных рассказов о способах проникновения на оккупированные территории с фальшивыми удостоверениями различных сотрудников, в том числе посредством специально созданной для этого строительной фирмы, можно усомниться в том, что немцы делали для них "послабление", тем более, что около 150 членов НТС в 1944 г. были арестованы за "антинемецкую деятельность", из них около 50 человек погибли в лагерях. ‒ Ред. РИ]
На Кавказе их не было, но в Крыму и Новороссии — встречались. Немцы допускали их отвлеченную имперскую идею, малопонятную массам, т.к. видели в ней противовес реально понимаемому, ясному для многих монархизму, не совместимому с националсоциалистическим планом агрессии. Тень русского царя была для немцев более страшным "жупелом", чем реальный враг — коммунизм.
Национал-социализм ясно видел накопившуюся в России противосоветскую энергию и стремился использовать ее исключительно в своих целях, пресекая все пути к развитию и реализации общероссийских устремлений и заставляя ее тем самым устремляться в русла сепаратизма, вовлекая молодежь в местные национальные формирования (Крым дал туда свыше 40 000 добровольцев) или непосредственно в немецкие войска, куда охотно принимались в качестве обслуживающего персонала подсоветские люди всех национальностей.
В такой обстановке прозвучало имя Андрея Андреевича Власова.
Первые вести о нем принесли вернувшиеся из поездки по Германии сотрудники "Голоса Крыма" в конце мая 1943 года...
...В последнее воскресенье этого месяца в Симферопольский собор вошла группа офицеров и солдат, одетых в "фельдграу", но с русскими погонами и кокардами.
— Русская армия... сдержанным шепотом пронеслось по собору.
— Русская!.. русская!.. русская!..
Прибывшие первыми приложились к кресту и остались около священника. Молящиеся крестились на иконы, крестились и, глядя на них, целовали крест, а после … многие целовали потускневшие погоны возглавляющего группу ротмистра, сохранившего их с врангелевских времен. Расспросам не было конца, и к вечеру весь город уже знал о формирующейся в Германии Русской Освободительной Армии.
Имя ген. Власова в Крыму было абсолютно неизвестно, да и вряд ли о нем знали вне его армии и высших командных кругов РККА. Сталин не любит рекламировать своих генералов, даже в период боев под Москвою, в которых Власов играл заметную роль, его имя ни разу не промелькнуло в сводках, ни разу не прозвучало по радио.
Русская... русская... русская армия, — неслось по Крыму. Это было главным, подробности — второстепенными.
Через три дня на открытом собрании в большом городском театре Симферополя одним из приехавших офицеров был сделан доклад о зарождении Русской Освободительной армии, была рассказана биография А.А. Власова и сообщены личные впечатления от встречи с ним. Театр был переполнен, были забиты все проходы, и толпа в несколько тысяч стояла на улице, у внешних рупоров микрофона. Докладчик в русском кителе и русских погонах был встречен громовой овацией, засыпан цветами и весь зал поднялся при его входе на сцену. Пришлось встать и сидевшему в первом ряду немецкому генералитету. Россия салютовала погону старой Императорской армии, в свое время вырванному с кровью и мясом. В Крыму это помнили лучше, чем где-либо!..
Звание советского генерала А. А. Власова не произвело того эффекта, на который рассчитывала немецкая пропаганда. В некоторых случаях оно вызывало даже обратную реакцию. — Что ни говори, а советский, — покручивали головами некоторые, — да еще имевший особое поручение в Китае. Туда непроверенного раз десять не пошлют!.. И как это он "вдруг осознал"?.. А до того?..
Характерно, что подобные сомнения возникали главным образом среди молодежи, побывавшей в обработке политруков и узнавшей их методы на личном опыте. В связи с этим вспоминается и другой факт: после Сталинграда ходил упорный слух, что в этом бою красной армией командовал белый генерал-эмигрант, которого прислали американцы (называли даже имя Деникина). Слухи, конечно, не подтверждают фактов, но самое их возникновение и окраска служат ярким показателем настроении авторов и передатчиков, В данном случае они говорили о том, что Белая армия, покидавшая в 1920 г. берега Крыма под свист и улюлюканье тогдашней России, была бы теперь встречена хлебом и солью на тех же берегах Россиею, омытой слезами и кровью. Но этого по вполне понятным причинам не хотели в штабе Розенберга. По причинам, менее понятным, этого не хотели и в штабе Власова, заменившего в русской кокарде цвет императорского штандарта — красной полосой февральского позора. [Знак РОА (белый щиток с синим Андреевским крестом в красном обрамлении) был предложен ген. Малышкиным и был принят еще в феврале 1943 г. Тогда Розенберг перечеркнул девять первых эскизов с бело-сине-красным флагом, подготовленных членом НТС А.Н. Родзевичем, на что Власов сказал: «Я бы так и оставил: русский флаг, перечеркнутый немцами, потому что они его боятся». ‒ Ред. РИ]
Дорого заплатили оба — своими и миллионами чужих голов...
Но слово "русская" все же прозвучало и отозвалось в тысячах сердец.
Тут же на собрании к офицеру-докладчику начали подходить добровольцы.
— Как, у кого записаться в Русскую Освободительную... — спрашивала молодежь, спрашивали и старики... Некий подпрапорщик П-ко подошел с сыном и 18 летним внуком: — Запишемся все трое... Я тоже куда-нибудь пригожусь, хоть мне и за 60 перевалило.
Через неделю был открыт вербовочный пункт. Открытие сопровождалось парадом, но ни национального, ни андреевского флага вывесить не разрешили. Это произвело тяжелое впечатление, но все же в первый день записалось около тысячи человек. Через некоторое время началась вербовка в рабочих лагерях военнопленных. Записывалось большинство. В Сочах и Евпатории записались поголовно все пленные, и это не было вызвано голодом, пресловутой "тарелкой супа", которой попрекали власовцев большевицкие агенты всех видов: в крымских рабочих лагерях 1943 года пленные получали полный немецкий паек плюс 100 грамм хлеба от благотворительного русско-татарского комитета.
Все лето 1943 г. в Крыму и Новороссии шла нараставшая с каждым днем шумиха вокруг имени Власова и его Р.О.А. Прибыло еще несколько офицеров с нарукавными знаками Р.О.А., призывы звучали и в городах, и в деревнях. Записывались десятки тысяч… Вольные, пленные, татары, армяне, малороссы, солдаты немецких частей и национальных батальонов... а уехало к Власову лишь несколько офицеров из числа перебежчиков с кубанского участка. Более того, когда красным удалось вбить Перекопскую пробку, Крым попал в осаду, тысячи записавшихся осаждали комендатуру, умоляя вывезти их морем. Удалось выехать единицам.
Остальные?.. Их судьба? Только крайне наивный человек мог бы сомневаться, что их имена не станут известными МГБ!.. — Помяни их, Господи, во Царствии Твоем!.. Крымский эпизод трагической эпопеи P.O.А. чрезвычайно ярок: в нем подсоветская Россия и розенберговская клика взаимно показали друг другу свои лица. Пропагандный блеф, которым Гитлер хотел лишь ответить на Паулюса и фон Зейдлица, ответить не только Сталину, но и своей собственной армии (главным образом настаивавшему на внимании к русским силам сопротивления генералитету), с первых же строк своей трагической истории вылился в мощное русское, освободительное движение, сметавшее все сепаратистские планы Розенберга... Это движение для него было страшнее коммунизма.
(Окончание следует)
