В дни 320-летия Санкт-Петербурга мне довелось провести там два дня. Знаменская площадь у Николаевского (всё еще Московского) вокзала всё еще зовется Площадью Восстания (разумеется, в честь ВОСР), там же одноименная станции метро и построенная в 1851 году гостиница "Октябрьская" (построенная как "Знаменская"), а в центре площади установлен Обелиск "Городу-герою Ленинграду", и чтобы ни у кого не было сомнений ‒ об этом торжественно возвещает с крыши ритуальный возглас "Ленинград ‒ Город Герой"... Герой он потому, что там коммунистические оккупанты России совершили массовое человеческое жертвоприношение идолу ВИЛу в миллион горожан, восхваляемое и празднуемое поныне под красными знаменами марксистского Интернационала как героическая Ленинградская блокада... А сверху, из космоса, наверное, и вся былая столичная губерния видится как помеченная неоновым адским светом "Ленинградская область"... И через эту гнойную коммунистическую коросту, рядом с мертвыми стволами могучих деревьев имперской архитектуры, пробиваются и никак не могут пробиться белые из-за недостатка солнца духовные ростки от сохранившихся корней выкорчеванной императорской России... Вдобавок их теперь еще заглушает множество халяльных столовых и круглосуточных продуктовых магазинчиков...
Этот уникальный город всегда вызывал у меня противоречивые чувства ‒ несмотря на восхищение иностранцев этим блестящим "Окном в Европу" с нерусским именем и его белыми ночами, и несмотря на гордый имперский патриотизм местных монархистов (РИД). И даже несмотря на первую серьезную обзорную лекцию моего первого гида по бывшей имперской столице ‒ Виктора Васильевича Антонова, автора множества исследований по православной истории города. (Кажется, у него была статья о "душе Петербурга" к 300-летию, которую сейчас, к сожалению, мне не удается найти...)
С таким названием известна книга Н.П. Анциферова "Душа Петербурга" (Пг.: Брокгауз и Ефрон, 1922). Книга примечательная, несмотря на критику автором "имперского деспотизма". Выберем несколько отрывков из нее. (Предварительно нужно пояснить, почему город был назван Северной Пальмирой. Пальмира ‒ один из богатейших городов в одном из оазисов Сирийской пустыни ‒ был столицей Пальмирского царства, образованного в III веке на территории Римской империи. По сохранившимся руинам можно судить о величии этого древнего города с которым в начале XIX века петербургские литераторы стали сравнивать величие С.-Петербурга.)
М.В. Назаров
Н. П. Анциферов. "Душа Петербурга"
... Как же подойти к городу, чтобы раскрылась его душа?.. Как же научиться понимать язык города? Как вступить с ним в беседу? Ни в коем случае не следует превращать город в музей достопримечательностей, которые показываются при экскурсиях, как невежественными фантазерами-гидами, так и специально подготовленными руководителями.
Экскурсия должна быть постепенным покорением города познанию экскурсантов. Она должна раскрыть душу города и душу, меняющуюся в историческом процессе, освободить ее из материальной оболочки города, в недрах которой она сокрыта, провести, таким образом, процесс спиритуализации города. Тогда явится возможность вызвать беседу с душой города и, быть может, почувствовать некоторое подобие дружбы с ним, войти с ним в любовное общение…
Тонкая ценительница Италии ― Вернон Ли, глубоко почувствовавшая ее искусство и природу, пишет: «Места и местности… действуют на нас, как живые существа, и мы вступаем с ними в самую глубокую и удовлетворяющую нас дружбу». И она перечисляет дары дружбы с этим «нечеловеческим существом»: очарованность, подъем духа, счастливое просветление чувств, воспоминания, которые звучат в нашей душе подобно мелодии. Вернон Ли вспоминает один образ из римской религии ― Genius loci, божество местности... Видимое воплощение божества местности ― это «сам город, сама местность как она есть в действительности; черты, речь его ― это форма земли, наклон улиц, звуки колоколов или мельниц и, больше всего, быть может, особенно выразительное сочетание города и реки…», и мы добавим еще: запахи города. Но есть в городе уголки, где мы чувствуем особое присутствие этого «божества».
Описать этот genius loci Петербурга сколько-нибудь точно ― задача совершенно невыполнимая. Даже Рим, который был предметом восхищенного созерцания около двух тысяч лет, не нашел еще точного определения сущности своего духа. Правда, такой подход к городу как к живой индивидуальности, которой хочешь не только поклониться (это знал и древний мир), но и познать ее, ― такой подход ― явление недавнего времени. Однако Вечный город оставил такое обилие следов, запечатленных им на душах созерцавших его, что задача описания «чувства Рима» представляется благодарной. Что же сказать о Петербурге, на возможность восхищения которым указал только двадцать лет тому назад Александр Бенуа, и его слова прозвучали для одних как парадокс, для других как откровение!..
Оторванность этой новой столицы от истоков национального бытия, о чем свидетельствует и природа, столь отличающаяся от природы Русской земли, и чуждое племя, ютящееся в окрестностях города, ― все это говорит о трагическом развитии народа, заключенного судьбой в пределы, далекие от вольного моря-океана, народа, который должен либо стать навозом для удобрения культур своих счастливых соседей, либо победить, встав на путь завоевательной политики. И само существование столицы на покоренной земле говорит о торжестве ее народа в борьбе за свое историческое бытие и о предназначенности ее увенчать великую империю и стать Северной Пальмирой...
Столица на отвоеванной земле указывает и на возможность бурного разрыва с прошлым, свидетельствует о революционности своего происхождения, об обновлении старого быта, ибо неизбежен здесь обильный приток свежего, порой животворящего, а порой и мертвящего, ветра из краев далеких. Общий вид города говорит и о трудности его рождения, о поте и крови, затраченных на то, чтобы вызвать его к жизни... Вряд ли найдется другой город в мире, который потребовал бы больше жертв для своего рождения, чем Пальмира Севера. Поистине Петербург ― город на костях человеческих. Туманы и болота, из которых возник город, свидетельствуют о той египетской работе, которую нужно было произвести, чтобы создать здесь, на зыбкой почве, словно сотканной из туманов, этот «Парадиз». Здесь все повествует о великой борьбе с природою. Здесь все «наперекор стихиям». В природе ничего устойчивого, ясно очерченного, гордого, указывающего на небо, и все снизилось и словно ждет смиренно, что воды зальют печальный край. И город создается как антитеза окружающей природе, как вызов ей. Пусть под его площадями, улицами, каналами «хаос шевелится» ― он сам весь из спокойных прямых линий, из твердого, устойчивого камня, четкий, строгий и царственный, со своими золотыми шпицами, спокойно возносящимися к небесам...
Орлиный взгляд с высоты на Петербург усмотрит и единство воли, мощно вызвавшей его к бытию, почует строителя чудотворного, чья мысль бурно воплощалась в косной материи. Здесь воистину была борьба солнечного божества космократора Мардука с безликой богиней хаоса Тиамат! Да, без образа Петра Великого не почувствовать лица Петербурга!..
Почти у подножия Исаакия, на площади, с двух сторон замкнутой спокойными, ясными и величественными строениями Адмиралтейства, Синода и Сената, омываемый с третьей царственной Невой, стоит памятник Петру Первому, поставленный ему Екатериной Второй: Petro Primo Catharina Secunda. Если кому-нибудь случится быть возле него в ненастный осенний вечер, когда небо, превращенное в хаос, надвигается на землю и наполняет ее своим смятением, река, стесненная гранитом, стонет и мечется, внезапные порывы ветра качают фонари, и их колеблющийся свет заставляет шевелиться окружающие здания ― пусть всмотрится он в такую минуту в Медного Всадника, в этот огонь, превратившийся в медь с резко очерченными и могучими формами. Какую силу почувствует он, силу страстную, бурную, зовущую в неведомое, какой великий размах, вызывающий тревожный вопрос: что же дальше, что впереди? Победа или срыв и гибель?
Медный всадник ― это genius loci Петербурга.
Перед нами город великой борьбы. Могуча сила народа, создавшего его, но и непомерно грандиозны задачи, лежащие перед ним, ― чувствуется борьба с надрывом. Великая катастрофа веет над ним как дух неумолимого рока.
Петербург ― город трагического империализма.
Годы вносили в строгий и прекрасный покров Северной Пальмиры все новые черты империализма. Словно победоносные вожди справляли здесь свои триумфы и размещали трофеи по городу. А Петербург принимал их, делал своими, словно созданными для него. На набережной Невы, против тяжелого и величественного корпуса Академии художеств, охраняя ее гранитную пристань, поместились два сфинкса ― с лицом Аменготепа III Великолепного, фараона времен блеска Египетской империи...
Рядом с Зимним дворцом, вплотную к нему, высится здание Эрмитажа ― «места уединения». Блуждая по нему, можно «приобщиться душой к бесконечности пространств и времен» (Бунин). Нас окружит здесь мир образов далекого Египта, светлой Эллады, и могучего Рима, и царства неукротимых скифов, нас озарит здесь радость возрождения и блеск прекрасной Франции.
Северная Пальмира, лелея мечту о великодержавстве, хранит все это в своих недрах.
Она позвала лучших архитекторов Европы, чтобы они своими зданиями поведали миру о желаниях столицы севера...
Страны юга, запада и востока имеют своих заложников в Северной Пальмире. Воля к великодержавству чувствуется в Петербурге. О каких же границах мечтает он? Не о тех ли, которые набросал нам Тютчев в своей «Русской географии»?
Семь внутренних морей и семь великих рек…
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…
Вот Царство русское… и не прейдет вовек,
Как то провидел Дух и Даниил предрек.
Хорошо желающему понять душу нашего города, посетить все эти места Петербурга, побродить среди мощных колонн Горного института, вызывая образы лучших дорических храмов, уносясь мечтой под благодатное небо Эллады и Италии, посидеть на гранитных плитах у подножия сфинксов, насытить душу сокровищами Эрмитажа, полюбоваться с Троицкого моста вереницей белых колонн Биржи и двумя красными рострами (когда же наконец очистят площадь перед ними?), что виднеются за раздольем невской шири, и, наконец, в белую ночь постоять у Мойки перед аркой Новой Голландии…
И все это без суеты и деловитости, с душой, открывшейся для тихого созерцания. В такие минуты между вами и городом родится незримая связь, и его genius loci заговорит с вами...
Счастливая особенность Петербурга заключается в том, что целые площади его построены по одному замыслу и представляют собою законченное художественное целое. Архитектура Петербурга требует широких пространств, далеких перспектив, плавных линий Невы и каналов, небесных просторов, туч, туманов и инея. И ясное небо, четкие очертания далей так же помогают нам понять архитектурную красоту строений Петербурга, как и туманы в хмурые, ненастные дни. Здесь воздвигались не отдельные здания с их самодовлеющей красотой, а строились целые архитектурные пейзажи...
Столько смелых замыслов получило здесь возможность воплотиться! Но Петербург может быть назван и «приютом несовершенных дел». Мечта Петра создать из Васильевского острова новую Венецию осталась мечтой. Чудесная колокольня не увенчала собою величественные постройки Смольного института. Глядя на безвкусные новые здания, испортившие вид на Адмиралтейство с Невы, с горечью вспоминаешь о римской мечте Росси. Вот содержание его записки: «Размеры предлагаемого мною проекта превосходят те, которые римляне считали достаточными для своих памятников. Неужели побоимся мы сравниться с ними в великолепии? Цель не в обилии украшений, а в величии форм, в благородстве пропорций, в нерушимости. Этот памятник должен стать вечным»...
В заключение общей характеристики города следует отметить еще одну черту: власть города над творчеством архитекторов чужих краев, несмотря на всю гениальность некоторых из них. Эта власть дает нам право говорить о творениях Растрелли, Томона, Гваренги как созданиях русского стиля. Александр Бенуа, указывая на своеобразную физиономию нашего города, столь долго и упорно отрицавшуюся, говорит:
«…Только намерение было сделать из Петербурга что-то голландское, а вышло свое, особенное, ну ровно ничего не имеющее общего с Амстердамом или Гаагой. Там узенькие особнячки, аккуратненькие, узенькие набережные, кривые улицы, кирпичные фасады, огромные окна ― здесь широко расплывшиеся, невысокие хоромы, огромная река с широкими берегами, прямые по линейке перспективы, штукатурка и небольшие оконца» («Мир Искусства», 1902, № 1).
Эта черта Петербурга свидетельствует о цельности его, о глубокой органичности. Все прекрасное становится его частью, усваивается им, одухотворяется своеобразной стихией города.
Эту черту столица великой империи передала своему избранному сыну и певцу ― Пушкину, с его «всечеловеческой душой, способной ко всемирной отзывчивости» (Достоевский). И только уродство остается как болезненный нарост на величавом организме города. Бесхарактерная эпоха конца XIX века испортила строгий облик Петербурга своими строениями в ложнорусском стиле, своим неархитектурным «стилем модерн» и, наконец, столпотворением вавилонским всех стилей, лишенных своей души...
Для понимания души города мало своих личных впечатлений, как бы ни были они пережиты правдиво и сильно. Необходимо воспользоваться опытом других, живших и до нас, знавшим Петербург в прошлом.
Где же лучше всего искать материал для нахождения этих следов Петербурга на душах людей?
Наша художественная литература чрезвычайно богата ими. Ознакомившись с этим материалом, мы можем прийти к интересному выводу. Отражение Петербурга в душах наших художников слова не случайно, здесь нет творческого произвола ярко выраженных индивидуальностей. За всеми этими впечатлениями чувствуется определенная последовательность, можно сказать, закономерность. Создается незыблемое впечатление, что душа города имеет свою судьбу, и наши писатели, каждый в свое время, отмечали определенный момент в истории развития души города.
Трагический империализм Петербурга, его оторванность от ядра русского народа не сделали его безликим, бездушным, общеевропейским городом, каким-то переходным местом в пространственном отношении (из России на Запад, «окно в Европу») и во временном (от Московии к Великой Российской Империи).
Город Петра оказался организмом с ярко выраженной индивидуальностью, обладающим душой сложной и тонкой, живущей своей таинственной жизнью, полною трагизма...
А. С. Пушкин является в той же мере творцом образа Петербурга, как Петр Великий ― строителем самого города. Все, что было сделано до певца «Медного Всадника», является лишь отдельными изображениями скорее идеи Северной Пальмиры, чем ее реального бытия. Правда, Батюшков понимает глубже характер нового города, но образ Петербурга не достигает еще и у него полновесного значения. Только Пушкин придает ему силу самостоятельного бытия. Его образ Петербурга есть итог работы всего предшествующего века и вместе с тем пророчество о судьбе. Пушкин властно предопределил все возможности дальнейшего развития. Он создает то, что казалось уже немыслимым в эпоху оскудения религиозной культуры: создает миф Петербурга.
Образ Петрова града нашел свое целостное выражение в «Медном Всаднике»...
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася…
И думал он:
…Здесь будет город заложен…
Кто он? Не названо. Так говорят о том, чье имя не приемлется всуе.
Опять перед нами образ духа, творящего из небытия.
Древние религии завещали нам мифы о чудесных закладках священных городов, которые основывались сразу, целиком в один день, чтобы существовать вечно. День рождения города почитался как излюбленный праздник. Языческая традиция празднования дня рождения Вечного города (Palilia) жива и поныне. И каждый город почитал своего основателя, как бога. Афины чтили Тезея, Рим ― Ромула. «Память о предке сохранялась вовеки, как огонь на очаге, который он зажег. Ему был посвящен культ, он считался богом, и народ поклонялся ему, как своему провидению. Каждый год на его могиле возобновлялись празднества и жертвоприношения» (Фюстель де Куланж. «Гражданская община древнего мира»)...
Пушкин и Батюшков творили миф о герое, призванном Провидением condere urbem [основатель города]. Не в том заключалось их мифотворчество, что им пришлось создавать легендарную личность или легендарный факт. В этом отношении все им дано историей. Миф заключается в их освещении исторического события. Вдохновленные древней религией, они облекли Петра в священный покров «основателя города». Ритмом своей речи, своими образами они явили нам основателя Петербурга озаренным божественным светом...
Вся поэма «Медный Всадник» посвящена тому, «чьей волей роковой над морем город основался». Почему роковой? Вокруг чудотворного строителя совершается мистерия. Пределы человеческого творчества прейдены. Космические силы вызваны на бой. Законы, наложенные на человеческую волю, нарушены. Действующим лицом должен сделаться рок. Покарает ли он Медного Всадника? Сокрушит ли он того, кто дерзнул стать властелином судьбы? Со священным трепетом поэт всматривается в гения Петербурга.
Ужасен он в окрестной мгле?!
Какая дума на челе,
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судь6ы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
... Столица, венчающая Россию, должна находиться в каком-то соответствии с нею. Непонятными узами связана душа Петербурга, таинственная и надломленная, с беспредельной страною, его породившей, на пути своего стремительного полета в будущее, «тяжелое грядущими дождями».
Петербург Гоголя ― город двойного бытия. С одной стороны, он «аккуратный немец, больше всего любящий приличия», деловитый, суетливый, «иностранец своего отечества», с другой ― неуловимый, манящий затаенной загадкой, город неожиданных встреч и таинственных приключений. Таким образом создается образ города гнетущей прозы и чарующей фантастики.
В самых хмурых, самых унылых пределах ее, на окраине, среди чужого племени вырос наперекор стихиям венчающий Россию Петербург ‒ Непостижимый город. «Трудно схватить общее выражение Петербурга» (Гоголь. "Петербургские записки 1836 года"). Для того чтобы его уловить, надо всматриваться в окружающий ландшафт, кладущий свой отпечаток на город. Природная рама северной столицы усиливает щемящее чувство тоски. «Воздух подернут туманом; на бледной, серо-зеленой земле обгорелые пни, сосны, ельник, кочки... Хорошо еще, что стрелою летящее шоссе да русские поющие и звенящие тройки духом пронесут мимо»...
Петербург Гоголя — город двойного бытия. С одной стороны, он «аккуратный немец, больше всего любящий приличия», деловитый, суетливый, «иностранец своего отечества»114, с другой — неуловимый, манящий затаенной загадкой, город неожиданных встреч и таинственных приключений. Таким образом создается образ города гнетущей прозы и чарующей фантастики...
Н. П. Анциферов "Душа Петербурга"
«Весь город мой непостижимый…»
Заметки о Петербурге
... Нельзя сказать, что перенесение столицы в Петербург вызвало всеобщее ликование. Из него бежали все кто мог. Во времена правления Екатерины I и Петра II город и вовсе запустел. Многие дома были брошены недоконченными, стояли без крыш и окон. Шакальи шайки поджигателей почуяли легкую добычу и наводили на жителей панику. В 1728 году двор во главе с Петром II переехал в Москву.
Однако с 15 июля 1729 года заселение Петербурга опять сделалось поголовным налогом. Был издан указ о самовольно покидающих Петербург. Купцов и ремесленников с их семействами велено было принудительно высылать в Петербург на бессрочное житье. За неисполнение отбирали имение и ссылали на каторгу. Но воля власти к исполнению собственных указов была уже не та, что при первом строителе Петербурга. Народ тяготился житьем в северной столице, пожары по-прежнему полыхали.
Петр II так и умер в Москве. Только в 1732 году двор вместе с императрицей Анной Иоанновной вернулись в Петербург. Растрелли построил для нее Зимний дворец – третий по счету, Миних возвел Алексеевский равелин Петропавловской крепости, Трезини – две церкви на Васильевском острове. При Анне Иоанновне был утвержден герб Петербурга.
Продолжила дело Петра его дочь Елизавета. Жизнерадостное елизаветинское барокко выгодно отличается как от приторного итальянского, так и от сухого провинциального немецкого. При Елизавете Петровне были построены Смольный монастырь, Никольский собор, Зимний и Строгановский дворцы.
Новый стиль, классицизм, появился уже во времена правления Екатерины II. Многие историки считают, что барокко преждевременно изгнали из столицы, что оно не исчерпало себя и способно было подарить миру новые шедевры.
Но мы судим эпоху по свершениям. При Екатерине II это Таврический дворец, Смольный институт, деламотовские Гостиный двор, Малый Эрмитаж, «Новая Голландия», Мраморный дворец Ринальди, собор Пресвятой Троицы в Александро-Невской лавре, Чесменская церковь. Количество превосходных зданий, церквей, дворцов, памятников, больниц в эпоху Екатерины II построено более полусотни. При ней стены Петропавловской крепости были облицованы камнем, набережные Невы, Фонтанки, Мойки стали одеваться в гранит. Екатерина чувствовала себя прямой наследницей дел, державного духа и европейских устремлений Петра. Она и надпись на фальконетовском памятнике Петру придумала символическую и гениально лаконичную: «Петру I – Екатерина II».
Исторический Петербург, каким мы видим его сегодня, в значительной мере обязан стараниям Александра I. От Екатерины II передалась ему любовь к Петербургу. Обладая тонким вкусом, он по примеру Петра участвовал не только в выборе архитекторов, но и в разработке планов новых построек, вносил изменения в фасады и интерьеры, контролировал исполнение. При нем началось строительство уже монферрановского Исаакиевского собора, была отстроена Стрелка Васильевского острова, невские набережные, Дворцовая и Сенатская площади.
Когда Пушкин написал знаменитое ныне «Люблю тебя, Петра творенье…», он был не совсем прав. Свою лепту в строительство Петербурга внес к тому времени уже не один император, десятки отечественных и иностранных зодчих.
Конец ХVIII – начало ХIХ века – пик восторженного, я бы сказал, упоительного отношения к Петербургу. В честь него слагали одические стихи Ломоносов, Тредиаковский, Державин. К юбилеям и праздничным датам писали картины Майр, Зубов, Махаев и Алексеев.
Пушкин воспел Петербург в «Медном всаднике». Но он же заметил и бедного Евгения, которому жизнь в столице принесла одни несчастья. Не Гоголь, а Пушкин ввел в русскую литературу «маленького человека». И не обожествление столицы, а именно это сострадательное отношение к петербургскому обывателю подхватила наша литература. Город больше уже не был героем, но лишь зловещим фоном человеческих страданий. «Город пышный, город бедный…»
Тем более что Императоры, следующие за Николаем I, который добросовестно завершал начатое старшим братом, существенного вклада в строительство Петербурга не внесли. С середины примерно ХIХ века Петербург стал беспорядочно застраиваться уродливыми доходными домами, особняками нарождающихся предпринимателей, рынками, банками, приютами и зловеще безликими корпусами фабрик. Добужинский видел уже одни только дворы-колодцы, покосившиеся поленницы, пустынные набережные и согбенно бредущего сквозь серую чахоточную ночь петербуржца. Холодный, казарменный, больной город.
Первая мировая война и вовсе парализовала строительство. Гром приближающейся революции слышали даже самые нечувствительные к политике. Любопытно, что именно в эти годы стремительно росло количество увеселительных заведений столицы. Открылся кинотеатр «Пикадилли» на Невском проспекте, «Салон юмористов» на Итальянской, театр миниатюр «Теремок», театр-кабаре «Би-ба-бо», артистическое кабаре «Привал комедиантов». Маскарады, грим, маски, «полуночная гофманиана», предсмертное веселье...
Любовь к Петербургу попытались вернуть «мирискусники», особенно Бенуа, декоративно изображавший летаргический сон Петербурга ХVIII века. Но это только усугубляло двойственное отношение к городу.
Конфликтное отношение к Петербургу первым выявил Пушкин, развили Гоголь и Достоевский. Автор книги «Душа Петербурга» писал: «Петербург Гоголя – город двойного бытия... Достоевского заботил уже не столько контраст между городом «пышным» и городом «бедным», но сочетание романтического колорита и нищенской, проеденной жизнью изнанки. Тут уж не пушкинский антоним, а скорее оскюморон, спаявший непримиримости.
Петербург представляется Достоевскому городом-фантомом, городом-призраком. Белые ночи плохо действовали на его нервную систему, доводили чуть ли не до безумия; в такую светлую ночь без теней город натурально предстает как мираж. «Казалось, что весь мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих и раззолоченными палатами… в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу…»
Нет ни одного сколько-нибудь значительного писателя в ХIХ веке, который не сказал слова о Петербурге. У каждого свой город, но в любом тексте мы уловим эту двойственность. Так продолжалось до начала ХХ века, пока Петербург еще все же был Петербургом.
Александр Блок и здесь верный наследник всей русской литературы. Он, пожалуй, даже даст фору писателям «критического реализма» – такой город-молох встает из его стихов:
Город в красные пределы
Мертвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.
Стены фабрик, стекла окон,
Грязно-рыжее пальто…
Ну и далее в том же духе. Однако иррациональность, фантастичность этого города законченных форм и гармоничных линий ему тоже внятны:
И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла.
……………………………….
Она узнала зыбь и дымы,
Огни, и мраки, и дома –
Весь город мой непостижимый –
Непостижимая сама.
О непостижимости Петербурга говорили и до Блока. Но сказать, что город непостижим в той же мере, в какой непостижима женщина, – это собственно блоковское. Очень сильное и значимое для него сравнение...
Смешно было бы утверждать, что он самый красивый город в мире. Убогий патриотизм здесь ни при чем. Но разве говорим мы о тайне Рима, о загадочности Москвы, о метафизике Парижа, о фантасмагоричности Лондона, о душе Нью-Йорка? Как-то не пристали им эти эпитеты.
Почему именно Петербург, рационально задуманный и построенный, вызывает в людях чуть ли не мистические переживания?..
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.
Странно, если вдуматься: как можно закладывать город назло кому-то? Но я уверен: Петербург явился на свет именно из обиды, ущемленной гордости и великой амбиции. Впрочем, у Пушкина две истории слились в одну. Вначале и речи не было ни об «окне в Европу», ни о столице. Только о крепости.
Земли, на которых расположен сейчас Санкт-Петербург, еще в VIII–IX веках принадлежали Новгородской Руси. Важное было место. Через Неву проходил «великий путь из варяг в греки». Неудивительно, что к этим местам давно и не бескорыстно приглядывались шведы. Опустим все, что нам известно из школьных учебников. Главное – после Столбового мира земли эти отошли шведам. И несомненно, что рано или поздно Россия должна была попытаться вернуть их себе. Эту миссию взял на себя московский царь Петр Алексеевич.
Первая попытка оказалась не просто неудачной, но оскорбительно неудачной. Осенью 1700 года русская армия была почти поголовно уничтожена под Нарвой... Самолюбие молодого царя было уязвлено. Он стал готовиться к отмщению.
Собирается новая армия. Не хватает меди на пушки – царь велит снять с московских церквей колокола, чтобы переплавить их в артиллерийское оружие...
В черновиках первая строчка «Медного всадника» звучала так: «На берегу варяжских волн». В окончательном варианте и лучше, и вернее: «На берегу пустынных волн». Вокруг была пустыня низкого неба, вод, болот и мелколесья. Чтобы покорить эту пустыню даже в фантазии, необходима дерзость воображения. Для того чтобы построить здесь город, да не просто город – столицу, нужно было быть безумцем, обладающим к тому же императорской властью.
Но судьба свое дело знает. Однако повторю: ни о какой столице еще и помысла нет. Не о том сейчас речь. Мы воюем со шведами.
Прибывшие разведчики рассказали, что судоходна только Большая Нева. Причем фарватер идет причудливо вдоль берега Васильевского острова до нынешней Стрелки, а затем круто переходит на противоположный берег. Петр понял, что если на Заячьем острове построить батарею, а еще лучше – крепость, ее орудия будут бить наперерез фарватеру, и ни одно неприятельское судно не сможет проникнуть в Неву. Первоначальным «земляным» строением крепость была окончена в четыре с половиной месяца.
Фарватер Невы с тех пор не изменился. Строго по фарватеру разводятся и мосты: Троицкий на Адмиралтейской стороне, Дворцовый – посередине, Мост лейтенанта Шмидта – у Васильевского острова. Каждую ночь смотреть на развод мостов сходятся тысячи горожан и туристов. Зрелище и правда удивительное: будто молчаливые гиганты просыпаются по ночам, разевают пасти и разминают члены. Так в истории всегда: что некогда было полезно – стало красиво.
Но история Петербурга особая: он по большей части и строился для того, чтобы было красиво. Обида, нанесенная под Нарвой, не забыта Петром. Впрочем, это была обида не только за себя, но за Отечество, которое многие европейские монархи не считают за ровню, сталкивая его в азиатчину. Хуже всего, что так оно и было – дикая, непросвещенная страна досталась ему. Вот тут-то и заговорили в нем та самая ущемленная гордость и великая амбиция. Они и привели его к решению построить на этих топях европейскую столицу.
Место во всех отношениях неудобное. Как выразился один иностранец, нельзя строить столицу на мизинце у империи. К тому же бедственные наводнения почти ежегодно опустошали эти земли. Первое наводнение случилось уже в ночь на 31 августа 1703 года. Лагерь русских войск затопило, и он превратился «в непроходимое болото». Нева унесла часть заготовленных для строительства крепости материалов. Комендант крепости Репнин писал Петру: «Зело, государь, у нас жестока погода с моря и набивает в нашем месте, где я стою с полками, воды аж до моего станишки… Жители здешние сказывают, что в нынешнем времени всегда то место заливает». Но и это не поколебало Петра. «Рассудку вопреки, наперекор стихиям» (Грибоедов) он решил строить столицу на Неве. Да такую, чтобы была не хуже Венеции или Амстердама. В петровское время, судя по статистике, случилось десять наводнений...
Петр знал, на какой риск шел. Только через два года после взятия Выборга, в 1712 году, он перевез на берега Невы свое семейство, перевел сюда все главные учреждения, и Петербург был объявлен столицей...
Николай Крыщук. «Весь город мой непостижимый…»
Александр Блок. Снежная дева
Она пришла из дикой дали —
Ночная дочь иных времён.
Её родные не встречали,
Не просиял ей небосклон.
Но сфинкса с выщербленным ликом
Над исполинскою Невой
Она встречала с лёгким вскриком
Под бурей ночи снеговой.
Бывало, вьюга ей осыпет
Звезда́ми плечи, грудь и стан, —
Всё снится ей родной Египет
Сквозь тусклый северный туман.
И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла.
Ей стали нравиться громады,
Уснувшие в ночной глуши,
И в окнах тихие лампады
Слились с мечтой её души.
Она узнала зыбь и ды́мы,
Огни, и мраки, и дома —
Весь город мой непостижимый —
Непостижимая сама.
Она дари́т мне перстень вьюги
За то, что плащ мой полон звёзд,
За то, что я в стальной кольчуге,
И на кольчуге — строгий крест.
Она глядит мне прямо в очи,
Хваля неробкого врага.
С полей её холодной ночи
В мой дух врываются снега.
Но сердце Снежной Девы немо
И никогда не примет меч,
Чтобы ремень стального шлема
Рукою страстною рассечь.
И я, как вождь враждебной рати,
Всегда закованный в броню,
Мечту торжественных объятий
В священном трепете храню.
Александр Блок
17 октября 1907
«Весь город мой непостижимый…». Петербург, открытый нам Блоком
Петербург. Город геометрической правильности, кубов, пирамид, четких распланированных проспектов. Город, затерянный в плоскости болот и степей. Город, тонущий в эфемерной туманности; все здесь словно призрак, все фантом.
Как часто, прогуливаясь по твоим набережным, я теряю ход времени, теряю нить настоящего, и все прошлое оживает. Когда на город опускаются сумерки, вдалеке едва различимо я вижу черные цилиндры и слышу стук копыт….
«Мой бедный друг, из глубины твоей души,
Стучит копытом сердце Петербурга».
(А.Н. Башлачев)
И прошлого больше нет – все живет сейчас. Здесь сыро и влажно, здесь пахнет мхом и рекой.
Петербург! Ты – странный город, в тебе столько загадки, радости и столько боли. Как же странно твое появление в этом мире; неведомыми силами ты был призван к бытию, так же неведомо ты и исчезнешь?
Петербург, ты сочетаешь в себе Бога и дьявола. Как много всего самого важного, самого плачевного для нашей страны родилось в тебе. Ты – вертеп, рождающий потрясения, но ты и место света, место силы. Город, в котором находят приют отверженные.
Блоку, как и его современникам, было свойственно отторжение всего индустриального, они чувствовали, как эта некая механическая власть поглощает все живое, все чистое, обезображивает и оставляет бездыханным. В стихах твоих, Александр, ты наделяешь город видениями из Апокалипсиса и многое в них эсхатологично.
«С расплеснутой чашей вина На Звере Багряном – Жена».
[Александр Блок. "Невидимка". 1905 г.]
В твоих стихах много евангельского – кающиеся блудницы, пьяницы, больные, калеки, всеми брошенные, никем не понятые. И в них есть Христос… в них очень много Христа, так как очень много боли.
«В белом венчике из роз впереди Исус Христос!»
[Александр Блок. "Двенадцать". 1918 г.]
Все прогрессивное, новое, современное – все, что появляется в новом современном городе, все это тебе представляется источником зла, источником человеческих страданий. Как тонко ты чувствовал зловещие черты приближающейся новой эпохи.
Блок, ты пророк! Знал ли ты это? Уверен, тебя бы это испугало. …В девятом классе я читал твои дневники. В свое настоящее я вносил переживания твоих дней, я приходил в места, в которых был ты, и все предо мной оживало. Я слышал твой голос, видел твой глубокий спокойный, грустный взгляд.
Блок, ты человек не своего времени, об этом ты пишешь в своем дневнике. «Вся современная жизнь – холодный ужас. Уехать – куда? В середине России повесят, посадят в тюрьму, оскорбят. Ничего из современной жизни не приемлю». Но ведь ты не ирреален своему времени, а вовсе наоборот, все вокруг ирреально тебе.
Я пытался понять, учился видеть суть. Россия Блока колдовская, дремучая, прекрасная. Петербург Блока – загадочный, нищий, туманный, порочный, кровавый, обреченный, непостижимый. «…Весь город мой непостижимый…»
Это город, стоящий на пороге катастрофы, бедный, бедный город, которому так много предстояло выстрадать...
Город, некогда бывший сверкающей столицей, превращается в империю зла, лжи и жестокости… Этот светлый город, светоч, в котором рождалось столько прекрасного охвачен пожаром, пожаром ненависти и человеческих страданий. Город, из сверкающего дворца превратившийся в кабак. Сколько еще тебе предстоит претерпеть?..
Блок прекрасно знал и любил Петербург. Длительные пешие прогулки были для него как воздух. «Иду и все мимолетно…»
Эти прогулки, со стороны кажущиеся бесцельным шатанием, в действительности рождали то прекрасное, что он нам подарил, открыл. Он умел находить красоты в самом обыденном и незаметном. Он видел красоту в глазах смотрящего… За внешним обыкновением поэт видел самую сущность, и, поднимая ее из глубин, дарил ее нам.
Все бытие города и его воздух были той материей, из которой соткан блоковский стих. Воздух, освещение, так часто меняющиеся на протяжении дня, создавали и переменчивое настроение его стиха. Внезапное, порывистое – от света к тьме.
«Заря была огромная, ясная, желтая, страшная…» Только Петербург обладает этим небом, небом бледно-мертвым, и на нем равнодушно рождается красная заря. Город двуликий – одновременно святой и безбожный, чистый и оплеванный, преисполненный золота и задушенный нищетой, горем, страданием.
В начале XX века Петербург провалился, и Блок остался его заложником. В его стихах, он, как никто другой, ощущает трагедию человека, попавшего в порочный круг Петербурга того времени, выхода из которого нет.
«Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет…!»
[Александр Блок. "Пляски смерти ". 1905 г.]
В Петербурге Блока невозможно жить. Он забирает все силы, все мысли он опустошает. Он тоже страдает, так же, как страдают живущие в нем. Ему тяжело и больно от того, что случилось с ним…
Город, нарисованный Блоком, был реальным городом, это – не фантом, не выдумка, все в нем было наружу – святость и порок; волки не прятались под шкурами овец, и было ясно, с кем сражаться. Да, в нем жизнь сводилась к выживанию, но все было правда, все было оголено до предела.
Когда сейчас иду я вдоль твоих каналов, Петербург, пытаюсь я найти то настоящее – ту правду, чистоту и грязь, увидеть прежнее твое обличье… Но ты, мой город, спишь, в неизменном своем величье…
Роман Колган
Санкт-Петербургская Духовная Академия
Справка.
Казак общины «Невская сечь» Колган Роман Александрович проходит обучение в Санкт-Петербургской Православной Духовной Семинарии.
О Блоке см.: Смертельная "музыка революции" Александра Блока.
А двойственность С.-Петербурга состоит в том, что, по выражению о. Константина (Зайцева), в петербургский период истории «Великая Россия заслонила собой Святую Русь»...
В апостольском граде
Песня
Никогда, никогда я в безбожном не жил Ленинграде,
Жил я только в апостольском граде святого Петра.
Не носил я портретов христовых врагов на параде,
Не кричал у трибун октябрю с первомаем «ура».
Императорский град по начальному имени звал я,
Как столицу российскую ставя недаром в пример.
Его Питером кликал повсюду народ наш бывалый,
В псевдониме его «Ленинград» опустив букву «р».
Был Казанский Собор осквернен атеизма музеем.
Но к Распятью, где Храм на Крови, приходил я не зря:
Под насмешки прохожих невежд и гуляк ротозеев
Здесь всегда богомольцы молились, чтоб дал Бог - Царя!
И в изъятых стихах моих сразу нашли при аресте
Всюду - Санкт-Петербург… Вдохновения каменный страж,
Он в разлуке опорою был мне и светлою вестью
В подневольные годы изгнаний, потерь и пропаж.
Верил я: грянет миг как трезвон – ко всеобщей отраде
Зваться Санкт-Петербургом ему вновь настанет пора…
Никогда, никогда я в безбожном не жил Ленинграде,
Жил я только в апостольском граде святого Петра!
Николай Николаевич Браун
Санкт-Петербург. 12 июля 2001.
День святых первоверховных апостолов Петра и Павла
Справка из Википедии.
Николай Николаевич Браун (род. 24 ноября 1938) — поэт, переводчик, публицист, деятель монархического и казачьего движений. Сын поэта Николая Леопольдовича Брауна, ученика Николая Гумилёва. Секретарь писателя Василия Шульгина в СССР. В 1962 г. окончил тогдашний Ленинградский институт культуры. В комсомоле и партии, по убеждениям, не состоял. В апреле 1969 г. был арестован КГБ по обвинению в антикоммунистической и религиозной агитации и пропаганде, а также террористических замыслах. Был приговорён к 7 годам лишения свободы и 3 годам ссылки (ст. 70 УК РСФСР). Срок отбыл полностью: с весны 1970 — в Мордовских лагерях, с 1972 по 1976 годы — в Пермских лагерях, с 1976 года — 3 года в ссылке в Белом Яре Верхнекетского района Томской области.