Подготовительные тексты для планируемой книги "Русские и немцы в драме истории". Предварительное изложение глав публикуется для обсуждения с целью их последующего уточнения. Автор будет благодарен за указания на погрешности и за советы.
Вступление с разъяснением цели книги: "О месте немецкого и русского народов в Божием Промысле".
1. Русские и немцы. О влиянии языческого наследия на наши национальные характеры
2. О различиях в христианизации германцев и славян
3. Роль Римской империи и ее наследия в германской и в русской государственности
4. Движущая сила "Возрождения", Реформации и капитализма.
5. "Просвещение", масонство, Французская революция. Англосаксы и Америка... Часть 1.
5. "Просвещение", масонство, Французская революция. Англосаксы и Америка... Часть 2 (окончание главы)
6. Петровское окно в Европу, женский век "Просвещения" и масонство в России
7. Философия "немецкого идеализма", "романтизм и "антисемитизм" в Германии
8. Европейские революции и удерживающая Россия
Итак, верхний слой российского общества, дворянский, в значительной мере был продуктом западнической петровской эпохи. Преклонение перед "цивилизованным" Западом дошло до того, что в дворянстве общепринятым стал французский язык. Произошел раскол русского народа на западнические верхи и православные низы.
Однако народ, остававшийся православным, не давал государственному древу полностью засохнуть в материалистическом "Просвещении". И надо полагать, что в опоре на народ, проявивший свои качества в отпоре европейскому нашествию 1812 года, Русская Церковь в лице своих духовных наставников (вспомним точную оценку Синодом Наполеона как предтечу антихриста) смогла повлиять на то, что, начиная с краткого правления Императора Павла I, Россия, именно в своих православных монархах оказала удерживающее сопротивление европейскому процессу созревавшей антихристианской Мiровой революции ‒ апостасии ‒ замедлив его почти на целое столетие.
Если сравнить Россию с деревом, пережившим засуху, после Отечественной войны новые живые ростки на нем появлялись в самом низу ствола, от корней, и на его верхушке, а срединные ветви кроны частично засохли, и лишь некоторые медленно выпускали зеленые почки. То есть в российском образованном обществе оздоровление началось с трудом, но благодаря открытой дискуссии в печати, борьбе так называемых западников и славянофилов, именно участники этой борьбы стали символом возрождения русского самосознания в XIX веке.
«Западом и наказывал и накажет нас Господь»
Этому в решающей мере способствовал сам Запад, нашествием Наполеона разоблачивший суть своих "просвещенческих" ценностей ‒ "свободы, равенства и братства", манивших человечество в ловушку готовимого царства антихриста.
Один из образованнейших русских людей и духовных мудрецов того времени ‒ свт. Феофан Затворник (1815‒1894), автор литературно-богословских трудов ‒ будучи монахом-затворником, прозревал то страшное бедствие, которое надвигалось на поколебавшийся в верности своему Православию русский народ (в лице его "передовой" знати, перешедшей с русского языка на "культурный" французский), и грозно предостерегал о неизбежно ожидающей Россию каре Божией и притом именно в форме кровавой революции:
«Сколько знамений показал Господь над Россией, избавляя ее от врагов сильнейших и покоряя ей народы! Сколько даровал ей постоянных сокровищниц, источающих непрестанные знамения, – в св. мощах и чудотворных иконах, разсеянных по всей России! И, однакож, во дни наши начинают уклоняться от веры: одна часть совсем и всесторонне падает в неверие, другая отпадает в протестанство, третья тайком сплетает свои верования, в которых думает совместить и спиритизм и геологические бредни с Божественным Откровением. Зло растет: зловерие и неверие поднимают голову; вера и Православие слабеют. Ужели же мы не образумимся? И будет, наконец, тоже и у нас, что, например, у французов и других... Что там сделалось в малом объеме, того надобно ожидать со временем в больших размерах...
Западом и наказывал и накажет нас Господь... Завязли в грязи западной по уши, и все хорошо... Нас увлекает просвещенная Европа», – говорит он: «Да! Там впервые восстановлены изгнанные было из мiра мерзости языческие; оттуда уже перешли они и переходят к нам. Вдохнув в себя этот адский угар, мы кружимся, как помешанные, сами себя не помня. Но припомним двенадцатый год: зачем это приходили к нам французы? Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли. Покаялась тогда Россия, и Бог помиловал ее. А теперь, кажется, начал уже забываться тот урок. Если опомнимся, конечно, ничего не будет; а если не опомнимся, кто весть, может быть опять пошлет на нас Господь таких же учителей наших, чтобы привели нас в чувство и поставили на путь исправления. Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему» ("Мысли на каждый день года").
Видя источник зла, предвидя, что «это не пройдет нам даром... что и мы на пути к революции», кротчайший и любвеобильнейший святитель Феофан ради спасения России предлагал самые решительные меры. «Надо, – говорил он, – свободу замыслов пресечь – зажать рот журналистам и газетчикам. Неверие объявить государственным преступлением, материальные воззрения запретить под смертной казнью».
А в своей проповеди на день Рождения Наследника Цесаревича, произнесенной 8 сентября 1864 г., свт. Феофан предрек: «Издавна охарактеризовались у нас коренные стихии жизни русской, и так сильно и полно выражаются привычными словами: Православие, Самодержавие и Народность. Вот что надобно сохранять! – когда ослабеют или изменятся сии начала, русский народ перестанет быть русским...».
Под "журналистами и газетчиками", владыка Феофан не имел в виду евреев, как можно было бы подумать на примере Европы. В России того времени евреи не имели влияния, оставаясь замкнутым "государством в государстве". Их господство в российской печати установилось только к концу века вместе с возросшим финансово-экономическим господством. "Просвещенческие" ценности, насаждавшиеся в Европе евреями, в том числе посредством масонства, в России конца XVIII ‒ начала XIX веков имели истоком сам "просвещенный" Запад и его масонскую элиту.
Влияние "немецкого идеализма" в России, западники и славянофилы
(Сущность "немецкого идеализма" и романтизма рассмотрена в главе 7, желательно ее прочесть тем, кто только сейчас зашел на страницы РИ.)
Именно наполеоновское нашествие "двунадесяти языков" в 1812 году пробудило в части дворянского общества русский патриотизм и стремление к осмыслению места России в истории, ее национального призвания. Возникла знаменитая дискуссия между "западниками" (считавшими Россию отставшей от единственно верной передовой западной культуры, которую следовало перенимать и догонять) и "славянофилами" (считавшими себя тоже европейцами, но более христианами, и поначалу намеревавшимися "одухотворить Запад славянской душой", помня такие прогнозы Гердера...)
Западничество созрело как русский плод самоуверенного европейского Просвещения, упрощавшего сложность бытия до материального уровня, и взгляд западников на российскую судьбу исходил из развивавшегося тогда в Европе секулярного "пророчества" о прогрессе, в русле которого они, впрочем, тоже патриотически надеялись на будущую ведущую роль "юной" России. Славянофилы же, осознав духовную разрушительность этого безбожного "прогресса", искали понимание своеобразия российского пути не в секулярном европейском будущем, наседавшим и на Россию, а в русском христианском прошлом, но не в смысле утопической реставрации того состояния, а как возвращения к «пути древней России» (Аксаков). В сущности название "славянофилы" тут неточно: они были устремлены к осознанию Замысла Бога о России, определенного Богом особого места именно русского народа в мiровой истории.
В продолжении всего XIX века в России шла эта борьба, которая закончилась победой западников в 1917 году. А в первые ее десятилетия заметное влияние на нее оказали "немецкий идеализм" и романтизм.
Тогда былое франкофильство в русском дворянстве начало сменяться на германофильство. Ведь в Европе Германия и Россия в наибольшей мере оказали сопротивление материалистическому духу Нового времени, обнаруживая этим какую-то, отчасти еще сохранявшуюся, консервативную схожесть своих Божиих призваний, хотя и проявлявшихся по-разному. Славянофилам казалось, что именно монархическая Германия с ее выдаюшимися науками первой стала на должный национальный "идеалистический" путь в отпоре материалистической идеологии "Просвещения" и Французской революции. И по инерции культурного преклонения перед западной цивилизацией, ищущие русские умы в первую очередь теперь обращались к германским философам-идеалистам, тем более что с Германий имелись оживленные контакты и выходцы из нее были обширно представлены в российском дворянстве, не говоря уже о тесных династических связях.
Прозападные авторы порою утверждают, что без изучения немецкой философии у славянофилов «их собственное мыслительное развитие было бы невозможно», ибо она им дала логическое мышление и методологию, а сами славянофилы «малопродуктивны», особенно когда критикуют немецких философов «с позиций религиозно-нравственных». Осознание ими ошибочности своих увлечений немецкими кумирами молодости трактуется как «германский комплекс славянофилов» [комплекс неполноценности перед Германией], который «стал наследственным признаком русской историософии в целом» ("Россия и Германия: Опыт философского диалога". М. Немецкий культурный центр имени Гёте. 1993, с. 53‒87).
Прозападная Википедия милостиво смягчает этот приговор:
«Важнейшими источниками славянофильства в литературе принято считать немецкую классическую философию (Шеллинг, Гегель) и православное богословие. Причём среди исследователей никогда не наблюдалось единства по вопросу о том, какой из двух упомянутых источников сыграл решающую роль в формировании славянофильского учения. Влияние на славянофилов немецкого классического идеализма Шеллинга и романтизма Гегеля, настроений европейского романтизма исследовалось в трудах А.Н. Пыпина, В.С. Соловьёва, А.Н. Веселовского, С.А. Венгерова, В.И. Герье, М.М. Ковалевского, П.Н. Милюкова. Русский публицист и философ-западник А.Л. Блок, отец знаменитого поэта А.А. Блока, даже высказывал мнение, что славянофильство в сущности представляет собой лишь некоторое своеобразное отражение западноевропейских учений, преимущественно философии Шеллинга и Гегеля».
Большинство из упомянутых Википедией "исследователей", разумеется, не сторонники славянофилов и даже заурядные западники. Вообще авторам этого "милостивого" суждения в Википедии даже в голову не пришло задуматься нам тем, как это можно совместить несовместимое: немецкую классическую философию и православное богословие? Похоже, ни в том, ни в другом написавшие эти строки не разбирались, не понимая того, что повторяют за своими "авторитетными источниками" явную несуразицу: «какой из двух упомянутых источников сыграл решающую роль в формировании славянофильского учения».
Первоначальный интерес многих славянофилов к западным мыслителям именно в их сравнении с православным богословием позволил русской философии осознать и убедительно утвердить целостность традиционного русского понимания смысла Божественного мiроздания и места православной России в нем. И не все славянофилы шли к этому столь сложным путем, например, А.С. Хомяков ‒ главный выразитель славянофильства ‒ с детства был воспитан в русской традиции и немецкими мудрецами не увлекался.
При этом Европа стала отталкивать взоры славянофилов лишь в своем обмельчавшем виде, тогда как в ее общей исторической глубине они видели «страну святых чудес» (А.С. Хомяков) и свой первый журнал назвали "Европеец" (И.В. Киреевский). То есть они не отвергали фундамент западной христианской культуры, а лишь брали для ее оценки более крупный исторический масштаб, более требовательно относились к ней и верили в призвание России облагородить европейскую цивилизацию, преодолеть ее противоречия в высшем синтезе, но не копировать их. Только в этом смысле германских мыслителей можно считать одним из побудительных факторов славянофильства, но не его составной частью.
Наиболее важный в "немецком идеализме" И. Кант не приобрел в России большого и длительного влияния, поскольку то, что ему казалось непознаваемой "вещью в себе", русскими православными людьми, да и ранее Платоном, сознавалось как непознаваемость великих тайн Божиих в мiроустройстве ‒ эта непознаваемость само собой разумеется, и незачем на этом было строить целую философию, пытающуюся без Бога объяснять непостижимое своим грешным ограниченным умом. И откуда вообще взялся человеческий разум, как не от Бога, причем именно с положенными ему ограничениями (не посягать на опасное для него всеведение "как боги" ‒ не есть плодов от запретного древа самостоятельного познания добра и зла). Даже если в высшем слое общества происходила утрата религиозности, то к отвлеченной кантовой мудрости, не вникавшей в смысл жизни, особого интереса не было.
Иначе образованные русские отнеслись к двум постоянно указываемым как наиболее влиятельные "авторитеты" в России ‒ к Гегелю и Шеллингу ‒ хотя в России они почитались очень по-разному. Особенно Гегель, чьи умозрительные и весьма туманные "диалектические" построения позволяли их трактовать порою в противоположных смыслах: «Гегель кружил всем головы», ‒ писал историк С.М. Соловьев. Например, его всемiрная история как самореализация абсолютного духа и обожествление государства с утверждением: «что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно» ‒ трактовалась русскими государственниками-монархистами как оправдание современной консервативной монархии Николая I. Либеральные же правоведы видели в "Философии права" Гегеля подтверждение своим требованиям буржуазных реформ. Марксисты восхищались гегелевской диалектикой ("тезис‒антитезис‒синтез"), вкладывая в нее революционный смысл, и именно это (включая гегельянца Л. Фейербаха), как и антицерковность всей "немецкой классической философии", было объявлено Лениным одной из «трех основных частей и трех истоков марксизма».
Для славянофилов более привлекательным был романтизм Шеллинга с его поздним выводом о том, то для познания смысла бытия недостаточно разума, необходимо обращение к религии. Но и это тоже можно было трактовать по-разному, тем более что и сам Шеллинг менял свои взгляды, и славянофилы.
Обратимся к биографиям наиболее видных теоретиков славянофильства. Все они родились в дворянских семьях (в том числе в очень родовитых), получили прекрасное классическое образование, начиная с домашнего, владели европейскими языками, имели средства, что ездить на Запад (и подолгу жить там) ‒ так что познание Европы не представляло для них труда: это была для них "открытая книга". Первоначальная трудность в ее оценке для некоторых заключалась в недостаточном осознании православного учения в молодости.
Алексей Степанович Хомяков (1806‒1860), основоположник славянофильства, родился в Москве в старинной дворянской семье. Главой семьи была мать, воспитавшая его в строгой преданности православной Церкви и национальным началам жизни. Его друг А.И. Кошелев, знавший Хомякова с 1823 года до самой смерти, утверждал, что ему не приходилось встречать человека более постоянного в своих убеждениях и в отношениях с людьми: Алексей Степанович всегда был «строгим и глубоко верующим православным христианином».
В 1822 году Хомяков окончил физико-математическое отделение Московского университета и в 17 лет сдал экзамен на степень кандидата математических наук. После учебы определился на военную службу. В 1825 году вышел в отставку и уехал за границу (Париж, Италия, Швейцария, Австрия), что дало ему важный опыт практического знания западной жизни, духа западного христианства, и повлияло на формирование славянофильского учения. «В Германии, в сущности, религии нет», ‒ таково было его суждение.
В 1828 году с началом русско-турецкой войны вернулся в Россию на военную службу; принимал участие в нескольких сражениях, за храбрость получил орден святой Анны с бантом. По заключении Адрианопольского мира Хомяков во второй раз вышел в отставку и занялся сельским хозяйством в своем имении. Зимой жил в Москве, где организовал кружок единомышленников, вскоре названный славянофильским. Члены кружка в начале 1830-х годов были, по словам Кошелева, ярыми западниками, и Хомяков почти один отстаивал необходимость для каждого народа самобытного развития, превосходство Православной Церкви над учениями католичества и протестантства. Именно под большим влиянием Хомякова перешли к славянофильским взглядам другие известные славянофилы: И.В. Киреевский, К.С. Аксаков и Ю.Ф. Самарин.
Основные теоретические положения славянофильства были изложены Хомяковым в статье "О старом и новом" (1839). В 1838 г. он приступил к работе над своим основным историко-философским сочинением "Записки о всемірной истории". С этим трудом Хомяков не расставался до своей смерти и довел систематическое обозрение всемірной истории до середины средних веков. "Записки о всемірной истории" были напечатаны только посмертно. Хомяков ставил своей задачей не изложение истории, а создание схемы для ее понимания, с охватом жизни всех народов земли и рассмотрения исторического процесса с точки зрения религии.
О концепции истории Гегеля он высказался так: «Гегель в своей гениальной "Феноменологии" дошел до крайнего предела, которого могла достигнуть философия по избранному ею пути: он достиг ее самоуничтожения» (Мнение русских об иностранцах. "Московский Сборник", 1846).
В начале 1840-х годов славянофильская доктрина получила стройный вид во время споров Хомякова с западниками (Герценом, Грановским и др.). Обладая огромной эрудицией, особенно в сфере церковной истории и богословия и безупречной логикой, Хомяков был на голову выше западников и легко опровергал их схемы.
На протяжении всей последующей жизни Хомяков сотрудничал в изданиях славянофильского направления, выступал со статьями по вопросам крестьянской реформы, социологии и философии. Круг занятий Хомякова чрезвычайно широк: богослов, социолог, историк міровой цивилизации, экономист, автор технических новшеств, поэт, врач, живописец.
В конце второй половины 1840-х годов он написал "Опыт катехизического изложения учения о Церкви"; этот труд был издан только после его смерти в "Православном Обозрении" (1864). К 1844–1855 годам относится переписка Хомякова с англичанином Пальмером, вызванная его желанием оставить англиканскую Церковь. В 1847 году Хомяков снова ездил за границу, побывал в Германии, Англии и Праге. Новые западные впечатления побудили его к еще более углубленного осмыслению русского Православия в его отношениях к католичеству и протестантству ‒ в трех брошюрах, вышедших по-французски за границей в 1853, 1855 и 1858 гг. под общим заглавием: "Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях". Во второй брошюре среди прочего отмечается предательский союз христианского Запада с исламом против Православия.
Славянофильское учение Хомякова подчинено одной идее – о коренном различии путей России и Запада и доказательству самобытности русского народа. Различие это обусловлено неодинаковостью "внутренних начал" русской и западноевропейской жизни, разными типами религиозного міровоззрения – православного христианства и католицизма, укоренном в рациональном римском наследии, которое также восторжествовало в эпоху "Просвещения".
«Рим дал западному мiру новую религию, религию общественного договора, возведённого в степень безусловной святыни, не требующей никакого утверждения извне, религию права, и перед этой новой святынею, лишённую всяких высоких требований, но обезпечивающий вещественный быт во всех его развитиях, смирился мiр, утративший всякую другую, благороднейшую или лучшую веру». (Хомяков. Религиозное состояние Рима. Значение права)
Хомяков надеялся, что православная Россия сможет привести к перестройке всей системы европейской культуры. Что история призывает Россию встать впереди всемірного просвещения, – история дает ей право на это за всесторонность и полноту ее национально-духовных начал.
Иван Васильевич Киреевский (1805‒1856), как и многие дворянские дети, изначально получил "передовое" европейское воспитание. Отец его был близок к масонским кругам, рано умер. Мать под влиянием своего родственника, поэта В.А. Жуковского, была горячей поклонницей немецкого романтизма. В 1817 году вышла замуж за А.А. Елагина, который был почитателем Канта и Шеллинга. С 1822 года Иван слушал лекции в Московском университете, в частности, по философии Шеллинга.
С 1824 года Киреевский служил в архиве Министерства иностранных дел, где встретил ряд талантливых молодых людей, вместе с которыми основал "Общество любомудрия", которое занималось изучением немецкой философии. Однако уже тогда Киреевский, хотя и видел в западноевропейском міре нашего христианского собрата, почувствовал его ущербность: «Философия немецкая вкорениться у нас не может. Наша философия должна развиться из нашей жизни» ("Обозрение русской словесности", 1829). «Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотой слога» (письмо Кошелеву, 1827).
В 1830 году Иван вместе с братом Петром предпринял поездку в Германию, где слушал лекции Гегеля (с которым познакомился лично), Шлейермахера в Берлине, потом заехал к Шеллингу в Мюнхен, перед которым преклонялся, тоже беседовал лично и записал часть его первых лекций о "положительной", то есть религиозной философии откровения, в том числе противостоящей концепции Гегеля. По возвращении в Россию Киреевский основал журнал "Европеец" (1832) с целью сближения западной и русской культуры, запрещенный на втором номере за статью Киреевского "ХIХ век" (в том числе о Шеллинге). Жуковский, бывший в то время воспитателем Наследника (Александра II), предотвратил более суровое наказание. В течение следующих 12 лет Киреевский ничего не публиковал... И это было его счастье, чтобы не приходилось потом как православному мыслителю стыдиться за написанное.
В 1834 г. Киреевский женился на Н.П. Арбениной – духовной дочери прп. Серафима Саровского, который однажды исцелил ее от серьезной болезни. А она исцелила своего супруга от нецерковности. Под влиянием жены и ее круга общения у Киреевского развилась тяга к святоотеческим трудам, которые, оказывается, задолго до немецкой философии дали ответ на все существенные вопросы бытия. И ответ гораздо более убедительный даже на философском уровне. Шеллинг в этом свете оказался все же только ищущим Бога, но нехристианским философом. В 1852 г. Киреевский опубликовал статью "О характере европейского просвещения в его отношении к просвещению России".
Особое значение имела близость имения Киреевского к Оптиной пустыни и влияние ее старцев. Киреевский (совместно с Гоголем, Шевыревым, Погодиным) принял деятельное участие в издании переводов святоотеческой литературы. При этом его чувственный романтизм преобразился в глубокое религиозное чувство.
В последней своей работе "О необходимости и возможности новых начал для философии" (1856) Киреевский проанализировал сущность западной рационалистической цивилизации в ее опоре на " отвлеченный разум", который лежит и в основе философии "немецкого идеализма":
«В Латинстве не менее протестантства видим мы отвлеченный разум в самой основе вероучения, не смотря на то, что в борьбе с протестантством Латинство отвергает рационализм, опираясь на одно предание. Ибо только в противоречии протестантизму поставляет Латинство церковное предание выше человеческого разума; но, в отношении к Церкви Вселенской, Рим в делах веры дает преимущество отвлеченному силлогизму перед святым преданием, хранящим общее сознание всего Христианского мiра в живой и неразрывной цельности... Ибо как могла бы Римская Церковь оторваться иначе от Церкви Вселенской? Она отпала от нее только потому, что хотела ввести в веру новые догматы, не известные церковному преданию и порожденные случайным выводом логики Западных народов. Отсюда произошло то первое раздвоение в самом основном начале Западного вероучения, из которого развилась сперва схоластическая философия внутри веры, потом реформация в вере и наконец философия вне веры. Первые рационалисты были схоластики; их потомство называется Гегельянцами».
Тем не менее Киреевский, не отвергал познавательную способность разума, если он, не считая себя абсолютным, полагает, что из осознания собственной ограниченности разум находит свой сокровенный смысл в вере и в ней обретает "внутреннюю силу ума". Поэтому свою работу он заканчивает словами:
«Философия Немецкая, в совокупности с тем развитием, которое она получила в последней [признавшей христианство. ‒ М.Н.] системе Шеллинга, может служить у нас самою удобною ступенью мышления от заимствованных систем к любомудрию самостоятельному, соответствующему основным началам древне-Русской образованности и могущему подчинить раздвоенную образованность Запада цельному сознанию верующего разума».
Противопоставление Киреевским Православия западному христианству было не инерцией с чужих слов, поскольку он в молодости лично познал искажающие христианство влияния Запада. Киреевский считал, что гибель западной цивилизации, пораженной язвой рационализма, неизбежна; ее может спасти только восприятие православно-славянской цивилизации, наиболее полно раскрывающейся в духе русского народа.
Константин Сергеевич Аксаков (1817‒1860) родился в родовом имении Аксаково под Оренбургом в семье писателя С.Т. Аксакова. Мать отличалась горячим патриотизмом, нравственной строгостью и неприятием несправедливости, поэтичной душой. В духе любви к своей стране, в строгой православной традиции она воспитывала и своих детей. В годы учебы в Московском университете Константин поначалу, следуя прогрессивной моде, вошел в кружок Н.В. Станкевича, с которым его сближали интерес к немецкой классической философии и отрицательное отношение к крепостничеству. В кружке особенно почитали Гегеля, в том числе В.Г. Белинский и М.А. Бакунин, однако их революционно-демократические устремления, неприятие ими православно-патриархальных устоев, резкая критика русской монархии заставили Аксакова отойти от этого круга.
В это время молодой Аксаков усвоил из упомянутого кружка преклонение перед Германией, противопоставляя ее французскому влиянию:
«Гегель здесь, в России; глубокие мысли, исходящие из одного начала, плодотворно принимаются и передаются друг другу молодыми людьми нового поколения; эти мысли просветляют их ум, образуют их взгляды, кладут на суждения их отпечаток строгой логической необходимости; новую жизнь ощущают новые люди... германское влияние более и более проникает в Россию и производит благодетельное действие. Дай Бог! Наше понятие о народности изложено выше, и потому уже понятны наши слова: желаем мы распространения германского влияния. Мы не боимся сделаться германцами. Германия есть страна, в которой развилась внутренняя, безконечная сторона духа; из чистых рук ее принимаем мы это общее, которого хранителем была всегда она». (Аксаков К.С. "О некоторых современных собственно литературных вопросах", август 1939).
Однако вскоре Аксаков познакомился с И.В. Киреевским и Ю.Ф. Самариным, примкнул к кружку А.С. Хомякова и стал в 1840–50-е годы одним из наиболее видных славянофилов. Свои общественно-исторические взгляды Аксаков уже тогда выразил в работах: "Несколько слов о русской истории, возбужденных историею г. Соловьева" (1851), "О древнем быте у славян вообще и у русских в особенности" (1852), "Об основных началах русской истории" (1861) и др.
История России, по мнению Аксакова, принципиально отлична от истории других стран Европы, в том числе в государственном устройстве. Противопоставление двух главных движущих сил истории – народа (земли) и государства (власти) – ведущая мысль Аксакова: в Западной Европе эти две силы незаконно смешались, народ стремился к власти и в борьбе с нею возник конституционный строй; в России же народ и государство мирно сосуществовали («сила власти – Царю, сила мнения – народу») вплоть до реформ Петра I, когда дворянство и интеллигенция оторвались от народа, а государство начало теснить "землю".
Народ, земля отождествлялись Аксаковым с общиной – основой всего общественного строя Руси. Лишь патриархально-общинный быт, сложившийся на основе Православия, гарантирует русскому обществу отсутствие классовых и национальных противоречий, обезпечивает единение Царя, народа и Церкви. Западная цивилизация рассудочна, там "внутренняя правда" христианства подчинена внешнему принуждению, регламенту государства. Славяне же, сохранившие истинное христианство и соответствующий его смыслу общинный быт – воплощение нравственного союза людей, – не образуют из себя государства, а добровольно снизу призывают его как необходимую организующую силу для защиты народа от зла.
Юрий Федорович Самарин (1819‒1876) получил прекрасное домашнее воспитание. Это позволило ему уже в 15-летнем возрасте поступить в Московский университет, в котором в 1838 году он окончил историко-филологическое отделение философского факультета.
В критический период своей молодости он был гегельянцем. Под воздействием К.С. Аксакова, братьев Киреевских и особенно А.С. Хомякова в начале 1840-х годов открыл для себя глубины русской православной философии.
В статье «О мнениях "Современника" исторических и литературных», опубликованной в журнале "Москвитянин" (1847), Самарин подверг критике представителей государственной школы за их попытки перенести на русскую историю исторические принципы европейского общества, за недооценку роли общины. Развивая выдвинутую Хомяковым идею народной монархии, Самарин утверждал, что образцом общественных отношений должен стать не западный индивидуализм, а иерархия христианской общины с верховной властью во главе.
В 1846 году он стал чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел и был направлен в Ригу, где работал в течении двух лет. Это имело большое значение для эволюции его взглядов в русском национальном направлении. В 1849 году распространялись в списках его критические "Письма из Риги".
Критика объяснялась тем, что в Остзейском крае Самарин столкнулся с открытой неприязнью по отношению к русским со стороны немецкого дворянства, на что правительство закрывало глаза. В октябре 1847 года он с возмущением писал М.П. Погодину: «Все здесь дышит ненавистью к нам; ненавистью слабого к сильному, облагодетельствованного к благодетелю и вместе гордым презрением выжившего из ума учителя к переросшему его ученику... Здесь все окружение таково, что ежеминутно сознаешь себя как русского и как русский оскорбляешься».
"Письма" получили широкую известность в русском обществе, их с сочувствием восприняли митрополит Филарет (Дроздов) и многие государственные деятели высокого ранга. Однако Император Николай I счел открытое опубликование столь откровенной критики находящимся на службе государственным чиновником недопустимым. В 1848 году Самарин был арестован, 12 дней провел под следствием в Петропавловской крепости и был освобожден после личного внушения, сделанного Императором, ему было разрешено продолжить службу. В 1854 году Самарин вышел в отставку и до конца жизни отдавал все силы общественной деятельности и литературному труду, одновременно работая в городских и сословных организациях.
1850-е годы Самарин написал ряд полемических статей, направленных против историко-философских воззрений западников: "Два слова о народности в науке", "О народном образовании", "Несколько слов по поводу исторических трудов г. Чичерина", «Замечания на статью С. Соловьева "Шлецер и антиисторическое направление"». Они вызвали острую полемику с западниками, в которую постепенно втянулись почти все члены круга славянофилов.
Самарин также активно участвовал в подготовке и проведении крестьянской реформы 1861 года, был членом редакционных комиссий. Для того чтобы реформа обрела действенный национальный характер, она, считал Самарин, должна не ограничиваться формальным освобождением крестьян и предоставлением их самим себе, а способствовать сохранению и нравственному укреплению крестьянской общины.
В 1863 году в связи с польским востанием он участвовал в подготовке реформ в Царстве Польском и поместил в газете И.С. Аксакова "День" ряд статей, отмечая, что в основу неразрешимого польского вопроса заложено противостояние двух религий: Православия и католичества. Гордые притязания поляков вытекают из исторической роли Польши как авангарда латинства в славянской Восточной Европе.
В 1869 году Самарин был избран почетным членом Московского университета, а в 1872 году – Московской духовной академии. В этот период он публиковал многочисленные труды по философии и богословию (ряд из них по причинам цензурного порядка был издан за границей). Наиболее значительными работами Самарина в этот период были "Иезуиты и их отношение к России" (М., 1866), "Революционный консерватизм" (Берлин, 1875). В последние годы жизни Самарин работал над книгой "Окраины России" (1868–1876. Выпуски 1-6, Прага, Лейпциг, Наумбург) о проблемах национальной политики и о необходимости противодействовать росту немецкого влияния в Прибалтике.
Самарин посещал Германию и любил ее, несмотря на свою критику ее мыслителей, в том числе "научного религиоведения" протестантского ученого Макса Мюллера, который рассматривал христианство как этап исторического развития религии, отвергая откровение Божие. Самарин написал об этом несколько статей по-немецки.
Юрий Федорович Самарин неожиданно умер в расцвете сил в конце марта 1876 г. в Берлине от заражения крови после небольшой операции на руке.
Все эти солидные труды славянофилов не пользовались в то время популярностью, так как, с одной стороны, противоречили идеям модного в то время либерализма, а с другой – откровенная критика косного правительственного чиновничества вызывала и его противодействие и подозрение в неблагонадежности.
Для полноты картины и сравнения приведем справку о символической фигуре Чаадаева, которого считают основоположником западничества того времени.
Чаадаев
Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856) – философ и публицист, родился в старинной богатой дворянской семье. Получил хорошее домашнее образование, много читал. В 1808–1811 гг. учился в Московском университете, был дружен с А.С. Грибоедовым и будущими декабристами. Во время Отечественной войны 1812 г. участвовал в Бородинском сражении, ходил в штыковую атаку при Кульме, был награжден русским орденом св. Анны и прусским Железным крестом.
В 1816 г. был переведен корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк, расквартированный в Царском Селе. Прекрасно образованный, богатый и красивый аристократ, всеобщий любимец, Чаадаев в доме историка Н.М. Карамзина познакомился с молодым А.С. Пушкиным, на которого оказал большое влияние: Пушкин посвятил Чаадаеву три послания. После наказания близких друзей восставшего Семеновского полка в 1820 г., Чаадаев, отказавшись от военной карьеры на службе самодержавию, в 1821 г. вышел в отставку.
Вступил в масонство и в тайное общество единомышленников-декабристов, однако участия в их заговоре не принимал, поскольку в 1823 г. уехал путешествовать по Англии, Франции, Швейцарии, Италии, Германии, посещая масонские ложи в целях "духовного самоусовершенствования"; в 1826 г. носил знак 8-й степени "Тайных белых братьев ложи Иоанна". В 1826 г. при возвращении в Россию был арестован по подозрению в причастности к декабристам, но через 40 дней отпущен. Жил в Москве и в деревенском имении.
В 1829–1831 гг. "самоусовершенствовавшийся" в европейских ложах Чаадаев написал "Философические письма" – размышления в духе масонства о путях человечества к высшей свободе и великому единству, т.е. к "царству Божию на Земле", и о месте России в человечестве. Россия, полагал Чаадаев, восприняла религию и культуру от Византии, которая осталась вне истории міровой цивилизации. Русскому государственному Православию Чаадаев противопоставлял католицизм с его идеей всеобщности и надгосударственности. Резко отрицательная характеристика России граничила с эпатажем всего русского общества: «Мы существуем как бы вне времени, и всемiрное образование человеческого рода не коснулось нас... Все народы мiра выработали определенные идеи. Это идеи долга, закона, права, порядка... Мы ничего не выдумали сами и из всего, что выдумано другими, заимствовали только обманчивую наружность и безполезную роскошь... Мы принадлежим к числу тех наций, которые существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок».
За публикацию первого из писем (1836) журнал "Телескоп" был закрыт, цензор уволен. Император Николай I начертал повеление: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзкой безсмыслицы, достойной умалишенного». По сути Царь был прав, однако вместо взятия автора под полицейский надзор было более уместно заставить его изучить историю России под руководством чуткого духовника, таковые в ту пору еще встречались на Руси. Впрочем, полицейский надзор был снят в следующем 1837 г.
В последовавшей "Апологии сумасшедшего" (1837) Чаадаев несколько пересмотрел свою точку зрения на Россию, отметив:
«Может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина... Я полагаю, что мы пришли после других, для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия... мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».
Однако набор приведенных Чаадаевым выдающихся имен не свидетельствует о существенном понимании им своей ограниченности, его оценки России оставались западническими, даже если он был христианином. И в историю русской мысли он вошел первым своим нигилистическим "Философическим письмом".
После Крымской войны (1853‒1856), удрученный столкновением России с западными державами, Чаадаев думал о самоубийстве. Умер от воспаления легких, похоронен в Донском монастыре.
Публицистическое творчество Чаадаева позволяло разным исследователям называть его и воинствующим западником, и христианским мистиком, однако именно отсутствие христианского понимания смысла истории стало причиной того, что талант этого умного, нравственно чуткого и прекрасно образованного человека не обрел должной системы историософских координат. Видимо, именно масонство и общий дух западной культуры, а не философия "немецкого идеализма", стали причиной этого. Последующие западники, далеко превзошли либерального критического христианина Чаадаева в критике и непонимании России.
Влияние немецкого романтизма в России
Границы между "немецким идеализмом" и "немецким романтизмом" в их поздних видах частично совпадали. Соответственно Википедия также отмечает немецкое влияние в статье о романтизме, и оно было несколько бóльшим, чем в философии, что стало общим местом в оценке литературно-интеллектуальной жизни первой половины XIX века в России:
Тогда как революционные демократы недолюбливали Гёте за его неучастие в "освободительной борьбе"...
«Помимо упомянутых поэтов пушкинской поры, Гёте увлекались Фет (переведший "Фауста", "Германа и Доротею", "Римские элегии" и др.), Майков (перевёл "Алексис и Дора" и "Поэт и цветочница"), Алексей Толстой (перевёл "Коринфскую невесту", "Бог и баядера") и особенно Тютчев (перевёл стихотворения из "Вильгельма Мейстера", балладу "Певец" и др.), испытавший на своём творчестве очень заметное влияние Гёте. Символисты [на рубеже XIX и XX веков] возрождают культ Гёте, провозглашают его одним из своих учителей-предшественников. При этом Гёте-мыслитель пользуется не меньшим вниманием, чем Гёте-художник. В. Иванов заявляет: «В сфере поэзии принцип символизма, некогда утверждаемый Гёте, после долгих уклонов и блужданий, снова понимается нами в значении, которое придавал ему Гёте, и его поэтика оказывается в общем нашею поэтикою последних лет»...
Также и «Шеллинг пользовался огромным авторитетом у русских мыслителей и литераторов второй четверти XIX века. Его посещали П. Чаадаев, Ф. Тютчев, А. И. Тургенев, братья Киреевские, М. Погодин, С. Шевырев, В. Одоевский, А. Хомяков и другие»...
В этом описании имеется в виду популярность немецкого литературного романтизма в России, "преодолевавшего материалистическое Просвещение" ‒ это, действительно, было явление более идеалистическое (в смысле мистики), чем философский "немецкий идеализм" Гегеля и других.
При этом даже поздний романтизм исходил не из христианской традиции, а из чувственной интуиции таинственного духовного мiра: «мiр чудесен, как волшебная сказка», это ощущение было и в натурфилософии Шеллинга, в творчестве Новалиса, в сказках Гофмана ‒ все эти имена стали популярны в России... Были в позднем романтизме заметны и "реставраторские" мотивы в отношении Средневековья и монархизма... Можно сказать, что русские почитатели романтизма облагораживали его, выделяя в нем религиозно-мистическую национальную устремленность, и именно этим немецкий романтизм оказал большое влияние на русскую литературу того времени. Таким его и в начале ХХ века рассматривал филолог В.М. Жирмунский, считая и славянофилов, и современных ему русских литераторов-символистов "серебряного века" следствием немецкого романтизма XIX века.
«Немецкий романтизм оказал на нашу литературу большое воздействие: под его влиянием находятся Жуковский, Веневитинов, Вл. Одоевский и "архивные юноши" ‒ первые русские "любомудры", кружок Станкевича и философские журналы. Белинский и Тургенев в начале своей деятельности и старшее поколение славянофилов. В эту пору французское влияние отступает на задний план: новый свет восходит из Германии, в поэзии Гете и романтиков, в философии Шеллинга и, впоследствии, Гегеля. Величайший лирик этой поры, Тютчев, вырастает всецело на почве мiроощущения и идей немецкого романтизма».
Эту несуразицу о таким "всецелом вырастании" Тютчева отметим позже. На фоне приведенных в главе 7 суждений об упомянутых немецких мыслителях и их цитат такая оценка немецкого романтизма его русскими почитателями может показаться странной. Думается, дело тут в том, что, во-первых, и в романтизме были разные составляющие, и русские литераторы (речь-то идет в основном о них), как уже сказано выше, выбирали в этом широком спектре то, что им казалось ценным (религиозным и национальным) на фоне наступавшей апостасийной культуры "Просвещения" и домысливали это в нужном им искомом духе. Это ценное выбирает у романтиков и сам Жирмунский в своих трудах начала ХХ века:
«Сознание мистической сущности жизни неизбежно приводит современное движение, как и романтизм, к религии... В этой заимствованной форме проявляется подлинный религиозный дух, развивающийся из глубин русского народного сознания. В сочинениях славянофилов, Достоевского и Вл. Соловьева вырастает своеобразное мистическое предание, идущее чисто национальным путем и достигающее своего завершения в религиозной вере, унаследованной от отцов и в то же время такой подходящей для самых смелых и самых новых религиозных исканий. В творчестве Достоевского, величайшего писателя ХIX века ‒ вершина этого пути» (В.М. Жирмунский. "Немецкий романтизм" и современная мистика". СПб., 1996, с 204‒206).
Вместе с авторами Википедии можно спросить и знаменитого филолога: а кроме "заимствованной формы" немецкого романтизма, ранее в русской духовной традиции не было ни «сознания мистической сущности жизни», ни религии? Разве не было этого в Православии, и в нем не было выдающихся "любомудров" и богословов, наконец, разве не было самого церковного учения и святоотеческого наследия о смысле бытия? Не отсюда ли была "заимствована" основа и вершина русской религиозной философии, до которой, правда, в XIX веке названные русские писатели и поэты не дотягивали, а лишь ощущали как цель, и даже крупнейший философ В.С. Соловьев уклонился в ряд «смелых и самых новых религиозных исканий», осужденных традиционным православным богословием как ереси, причем тоже не новые.
Иными словами, восхищаться манящим новизной немецким романтизмом можно было, лишь не обращаясь к христианскому богословию. И восприятие немецкого романтизма в названных русских культурных кругах было скорее художественным и душевным, чем сущностно осмысленным духовным.
В виде иллюстрации "русского романтизма" несколько слов следует сказать о выросших из романтизма Гоголе и Пушкине, возвеличенном уже в XIX веке как культурный символ России (наподобие Гёте у немцев).
"Пушкин ‒ это наше всё"
Портрет работы Кипренского О.А.
Александр Сергеевич Пушкин (1799–1837) родился в Москве в семье офицера гвардии Сергея Львовича Пушкина и внучки Ганнибала, сына эфиопского князя, попавшего в Россию около 1706 г. ("арап Петра Великого"), Надежды Осиповны Ганнибал. Прабабка поэта, жена Ганнибала, была из балтийских немцев. Воспитанный французскими гувернерами, из домашнего обучения Пушкин вынес полезного только прекрасное знание французского и любовь к чтению. В детстве он познакомился как с комедиями Мольера и Бомарше, сочинениями Вольтера и других просветителей XVIII века, так и с русской поэзией от Ломоносова до Жуковского. Любовь к родному языку ему привили бабушка, Мария Алексеевна Ганнибал, и няня Арина Родионовна, своими русскими народными сказками вложившая в него национальное самосознание, давшее о себе знать в зрелом возрасте. Раннему развитию литературных склонностей Пушкина способствовали литературные вечера в доме Пушкиных, где собирались видные писатели.
В 1811 г. Пушкин поступил в Царскосельский лицей – привилегированное учебное заведение для подготовки к государственной службе детей дворянского сословия. К сожалению, вся атмосфера лицея была пропитана идеями масонского свободолюбия, сильно повлиявшего и на Пушкина. Это стоило ему многих ошибок в жизни, которые с трудом пришлось преодолевать. Однако его выдающийся поэтический талант был сразу признан такими законодателями тогдашней русской литературы, как Г.Р. Державин и В.А. Жуковский.
После окончания лицея в июне 1817 г. в чине коллежского секретаря был определен на службу в Коллегию иностранных дел, но не стал там работать, всецело отдавшись поэзии. К этому периоду относятся стихотворения "Вольность" (1817), "К Чаадаеву" (1818), "Деревня" (1819), "На Аракчеева" (1817–1820), за вольнодумство которых в мае 1820 г. поэт был сослан на юг России. Он едет в Екатеринослав, затем на Кавказ, оттуда – в Крым и в сентябре – в Кишинев, где живет в доме генерала Инзова, наместника Бессарабского края, который был масоном. Под его влиянием в мае 1921 г. 22-летний Пушкин вступил в масонскую ложу "Овидий", познакомился с будущими декабристами, но быстро охладел к их заговорщическим идеям.
Уже в 1822 г. в Кишиневе Пушкин написал "Исторические заметки", опровергающие политические идеи масонов-декабристов. А 20 января 1826 г. в письме В.А. Жуковскому Пушкин писал: «Я был масоном в кишиневской ложе» – слово "был" говорит о том, что быть масоном он к этому времени уже перестал.
В июле 1823 г. Пушкина перевели под начало генерал-губернатора Новоросcии графа М.С. Воронцова, в Одессу. Там любвеобильный поэт влюбился в жену генерал-губернатора и стал его дерзко высмеивать. По просьбе Воронцова Пушкин был выслан в имение матери Михайловское Псковской губернии "под надзор местного начальства".
17 декабря 1825 г. Пушкин узнал о восстании своих друзей-декабристов и аресте многих из них. Опасаясь обыска, он уничтожил свои дневниковые записи, которые, по его словам, «могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв». Как не участвовавший в бунте Пушкин был милостиво возвращен из ссылки и жил в Москве, причем Император вызвал его на свою коронацию и объявил Пушкину, что в дальнейшем сам будет его цензором.
Соответственно "передовой" литературной моде Пушкин проявлял живой интерес к творчеству Гёте и Шиллера Он многократно возвращался к трагедии Гёте "Фауст", написав о ней: «Фауст есть величайшее создание поэтического духа...» ("О драмах Байрона", 1827), а самого Гёте признавал "великим". Они были знакомы только заочно, но с обоюдным признанием. В.А. Жуковский встречался с Гёте в 1821 и 1827 годах и читал ему пушкинскую "Сцену из Фауста", написанную в 1825 году. «Гёте взял своё перо, которым недавно писал, и, протягивая его Жуковскому, сказал: Передайте моему собрату мое перо!». Пушкин хранил это гусиное перо в красном сафьяновом футляре с надписью: «Подарок Гёте».
Пушкин интересовался и другими произведениями немецких авторов-романтиков. Он просил знакомых достать ему книги А.В. фон Шлегеля (он и его брат Карл Вильгельм Фридрих были главными теоретиками йенского романтизма).
18 февраля 1831 г. в Москве Пушкин обвенчался с красавицей Натальей Гончаровой. Последующие годы прошли в тяжелой обстановке все обострявшихся его отношений с придворной аристократией. Зимой 1836 г. завистники и враги Пушкина пустили в ход клевету на его жену, лживо связывая ее имя с Царем, а затем и с наглым ловеласом-иностранцем Дантесом (ныне убедительно доказано, в том числе по архиву Дантеса, что этой связи не было). Пушкин был спровоцирован Дантесом на дуэль, был смертельно ранен и через два дня скончался.
Дуэль считалась тогда тяжким преступлением. Согласно закону петровского времени, ст. 139 воинского артикула 1716 года обязывала оставшихся в живых дуэлянтов повесить, а "убитых и по смерти за ноги повесить". Однако в ХIХ веке эта мера уже не применялась. Для офицеров казнь заменялась разжалованием в солдаты с правом выслуги, что в условиях боевых действий на Кавказе делало возможным восстановление в офицерском звании. Не служащие дворяне отделывались кратковременным заключением в крепости с последующим церковным покаянием.
Кроме того, Пушкиным было нарушено слово, данное им лично Государю (Николай I очень ценил его талант) во время Высочайшей аудиенции в ноябре 1836 года: не драться на дуэли ни под каким предлогом. Поэтому смертельно раненый Пушкин чувствовал свою вину перед Царем и просил у него прощения. Император, зная всю подоплеку провокационной клеветы, связанной с его именем, переживал приближающуюся смерть великого поэта. Близкий к Государю П.Д. Киселев отметил, что 28 января Его Величество сказал: «Я теряю в нем самого замечательного человека в России».
В записке Александру Сергеевичу Император написал: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не безпокойся, я беру их на свои руки».
Жуковский, привезший утешительный ответ Государя, писал потом, что Пушкин просил его: «Скажи Государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России». Друзьям Пушкин перед смертью сказал: «Жаль, что умираю: весь его был бы», – имея ввиду Царя.
Пушкин, последовав совету Государя, умер христианином, исповедавшись и причастившись Святых Христовых Таин.
Далее приведем отрывок из работы Бориса Башилова.
«История духовного развития Пушкина не является побочной темой для Истории Русского Национального Сознания темой, которую можно опустить, или которой можно коснуться вскользь, мимоходом. Наоборот, это самая главная тема, ибо история духовного развития Пушкина содержит в себе ответ на важнейший вопрос – были ли возможности духовного выздоровления образованного русского общества после подавления восстания декабристов, или правы историки-интеллигенты утверждающие, что победа Николая I над масонскими заговорщиками уже ничего не могла изменить в судьбе России, так как Россия к этому времени по их мнению была уже настолько больна духовно, политически и социально, что вопрос сокрушительной политической и социальной революции в ней был только вопрос времени.
Нет, возможности Национального Возрождения у России после подавления декабристов были: несмотря на то, что Россия в результате 125 летней европеизации была, конечно, очень больна. После подавления заговора декабристов и запрещения масонства в России наступает кратковременный период, который мог бы быть использован для возрождения русских политических, культурных и социальных традиций. Счастливое стечение обстоятельств, после долгого времени, давало русскому народу редкую возможность вернуться снова на путь предков. Враги исторической России были разбиты Николаем I и повержены в прах. Уродливая эпоха европеизации России, продолжавшаяся 125 лет, кончилась. Николай I запрещает масонство и стремится стать народным царем, политические притязания дворянства подавлены, в душах наиболее одаренных людей эпохи, во главе которых идет Пушкин, с каждым годом усиливается стремление к восстановлению русского национального міровоззрения. В стране возникает духовная атмосфера, благоприятствующая возрождению самобытных русских традиций во всех областях жизни. Міровое масонство и хотело бы помешать этому процессу, но, потеряв в лице декабристов своих главных агентов, не в силах помешать России вернуться на путь предков. И во главе, двух потоков Национального Возрождения стоят два выдающихся человека эпохи – во главе политического – Николай I, во главе умственного умнейший и культурнейший человек эпохи – А.С. Пушкин». (Борис Башилов. "Пушкин и масонство")
Уже в XIX веке Пушкин был в России возвеличен не только либералами (за период бунтарства) и не только масонами (за кратковременное пребывание в ложе в молодости), но и православными монархистами, в том числе славянофилом И.С. Аксаковым, Н.В. Гоголем, Ф.М. Достоевским, который в 1889 году выступил с речью на открытии памятника Пушкину: «явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое»; а один из идеологов почвенночества Аполлон Григорьев в 1859 году отчеканил афоризм: "Пушкин ‒ это наше всё".
То есть Пушкин, несмотря на свою далекость от Церкви в течение жизни, уже в XIX веке был признан собратьями по перу вершиной русской культуры, ‒ прежде всего за его поэтический талант, гармоничный ум и магию языка, словно он был "медиумом" красоты бытия. (К сожалению, это делает практически невозможными точные переводы его стихов на иностранные языки: вместо "цветной и ароматной" фотографии оригинала получается схематичная "прорись".)
Тем не менее вершиной русской литературы Пушкин мог быть только в этом художественном смысле, но не в сравнении с сущностью удерживающей православной культуры Третьего Рима. Даже поправевшему Пушкину была свойственна «при всей гениальной его проницательности и чуткости некая укороченность перспективы: мистическая природа явлений, раскрывающаяся только на далеких горизонтах, от него сокрыта» – верно отметил архимандрит Константин (Зайцев) в книге "Чудо русской истории". Тот факт, что Пушкин и прп. Серафим Саровский были великими современниками, не соприкоснувшимися друг с другом, – говорит о многом... И такое возвеличение Александра Сергеевича ‒ тоже характеризует состояние русского общества в XIX веке...
Жертва Гоголя Богу
Очень символична судьба другого великого русского писателя, увлекавшегося немецким романтизмом ‒ Гоголя.
Николай Васильевич Гоголь (1809–1852) в молодости очень любил немецкую литературу и философию. Немецкие романтики будоражили ум Гоголя, он пытался писать, подражая им, еще учась в гимназии. Первым опубликованным (под псевдонимом) произведением Гоголя была поэма "Ганц Кюхельгартен" (1829), ее действие происходит в Германии.
Однако в предпринятой сразу же после этого первой поездке в Германию, ее действительность оказалась совершенно не похожей на тот образ немцев, который был у Гоголя под впечатлением немецких романтиков. Гоголь писал: «Я сомневаюсь, та ли эта Германия, какою мы ее представляем себе. Не кажется ли она нам такою только в сказках Гофмана?.. Та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии, исчезла, когда я увидел Германию на самом деле...».
Тем не менее это еще не было разочарованием в немецком романтизме как таковом. Несколько лет спустя в письме к своей корреспондентке, любившей Германию, Гоголь так описывал это: «Я вспомнил мою юность, время молодых сил... В это время я любил немцев, не зная их... я смешивал немецкую ученость, немецкую философию и литературу с немцами... Немецкая поэзия далеко уносила меня тогда вдаль, и мне нравилось тогда ее совершенное отдаление от жизни и существенности… Я презрительно глядел тогда на всё обыкновенное и повседневное. Доныне я люблю тех немцев, которых создало тогда воображение мое».
В другом письме Гоголь вновь был резок: «Опять я увижу эту подлую Германию, гадкую, запачканную и закопченную табачищем… По мне, Германия есть ничто другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива… Вы, которые так восхищались в вашем письме Шекспиром... как можете вы думать в то же время о дымной немецкой путанице! И можно ли сказать, что всякий немец есть Шиллер?! Я согласен, что он Шиллер, но только тот Шиллер, о котором вы можете узнать, если будете иметь терпение прочесть мою повесть "Невский проспект"». (Петербургский немец-мастер Шиллер ‒ один из персонажей этой повести.)
Это отвращение не относилось специально к немцам. В некоторых своих произведениях Гоголь изображает таких же ограниченных и пошлых русских обывателей, таковы и его герои "Мертвых душ". Но в идеализируемой Германии Гоголь ожидал увидеть других, "возвышенных" людей, и именно это стало причиной его резких слов и дальнейшего разочарования в немецком романтизме.
В июне 1836 года Гоголь снова поехал в Европу: в Германию, затем в Швейцарию, где работал над "Мертвыми душами". В том же году в Париже писатель познакомился с "демократическим" кумиром того времени А. Мицкевичем. Заканчивал он свою книгу в Риме. В сентябре 1839 году Гоголь приехал в Москву для чтения глав "Мертвых душ" своим друзьям, и в мае 1842 года "Похождения Чичикова, или Мертвые души" вышли в свет. По выражению Герцена, "эта книга потрясла всю Россию". Однако после первых похвальных отзывов инициативу перехватили правые критики Гоголя, обвинявшие его в карикатурности и клевете на действительность.
Вся эта полемика проходила в отсутствие Гоголя, выехавшего в июне 1842 года за границу, где он снова провел несколько лет (Германия, Франция, Италия), работая над вторым томом "Мертвых душ". Но критика справа первого тома не прошла даром, вызвав у писателя мучительные душевные переживания. Заграничная обстановка также побуждала к размышлениям о России, русском народе, его судьбах и о долге русского писателя. К этому должна была побуждать его и историческая почва великого Рима с его дыханием истории и множеством христианских святынь. Рим стал любимым городом Гоголя в Европе.
Постепенно Гоголь пришел к убеждению, что для обличения людских и социальных пороков, чтобы иметь безспорное право на это, сначала надо стать самому более совершенным духовно, приблизиться к Богу. В этом свете многое из ранее написанного начинает казаться писателю греховным и недостойным.
Эти свои размышления он решается опубликовать в 1847 году в Петербурге: "Выбранные места из переписки с друзьями". Он объяснил, и почему до сих пор не написан второй том "Мертвых душ", и изложил размышления о духовной ответственности литературы, о выполнении своего долга всеми сословиями от крестьянина до высших чиновников и Царя. Выход "Выбранных мест" навлек на их автора настоящую критическую бурю в революционно-демократическом лагере. Гоголь стал нерукопожатным "ренегатом" и "реакционером". А ведь он предвидел всю безответственность и безплодность революционных потуг своих бывших друзей и почитателей: он видел глубинные духовные истоки социального зла, они же – только внешние.
Из чувства покаянного смирения за то, что стремился быть недостойным учителем Истины, в январе 1848 года Гоголь направляется в паломничество в Иерусалим. О своих переживаниях там он записал: «У Гроба Господня я был как будто за тем, чтобы там на месте почувствовать, как много во мне холода сердечного, как много себялюбия и самолюбия».
Этим посещением Святой Земли Гоголь завершает свои поездки по "заграницам" (где в общей сложности он прожил около 12 лет) и окончательно возвращается в Россию. Теперь большую часть времени он проводит в Москве, бывает наездами в Петербурге, а также в родных местах Малороссии. За год до смерти едет в Оптину пустынь для беседы со старцем Макарием. В том же году написал "Размышление о Божественной Литургии" (1851).
В начале января 1852 года Гоголь сообщил друзьям, что второй том "совершенно окончен". Однако новое, духовное отношение к жизни, крепнувшее в нем также и от общения со священником Матвеем Константиновским, заставило его принести плод своих многолетних и, несомненно, талантливых трудов – в жертву созревшему в нем новому ощущению Божественной правды. Неправославные критики называют это "сумасшествием" или мягче: "приступом нового душевного кризиса", толчком к которому послужила смерть Е.М. Хомяковой, сестры Н.М.Языкова, человека, духовно близкого Гоголю.
Разумеется, это сыграло свою роль: писателя мучила мысль и о своей смерти, сможет ли он дать достойный отчет пред Богом о данном ему писательском таланте, о благотворности своего писательства. 7 февраля Гоголь исповедуется и причащается, а в ночь с 11 на 12 сжигает в камине подготовленную набело рукопись второго тома (сохранилось в неполном виде лишь 5 глав, относящихся к различным черновым редакциям; опубликованы в 1855 году). Когда догорели последние листы, «он перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика [который помогал ему при сожжении "рукописи], лег на диван и заплакал» (М.П. Погодин. "Москвитянин", 1852, N 5). 21 февраля 1852 года утром великий писатель умер.
Для того чтобы вынести столь строгий суд над своим многолетним творческим детищем, требуется полное доверие Богу и отрешенность от міра сего. Это было продолжением его исповеди: Гоголь как бы очистился этим от грехов и сомнений, готовясь предстать перед Всевышним. Принесение в жертву Богу своего главного литературного труда стало высшей точкой в его художественном творчестве, которое у великих людей неразрывно связано со всем смыслом их жизни.
Гоголю всем этим «было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие "великую русскую литературу", ставшую мiровой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство...» (К.В. Мочульский. Духовный путь Гоголя. Париж, 1934).
Таков был в данном случае итог русского романтизма.
Путешественники в Европу
Как уже сказано, многие русские публицисты, поначалу и славянофилы, ездили "набираться ума" в немецкие университеты. И у многих (даже у западников) наступало разочарование в созданном ими мифе о Европе в результате близкого знакомства с нею. Это произошло с Гоголем, Герценом, Одоевским, Фонвизиным, Страховым, Киреевским. П.В. Анненков писал в этой связи о Белинском: «С ним случилось то, что потом не раз повторялось со многими из наших самых рьяных западников, когда они делались туристами: они чувствовали себя как бы обманутыми Европой».
Это вечная болезнь российского образованного западнического слоя, сплотившегося в течении XIX века в так называемый "орден русской интеллигенции", который (по более позднему выражению одного из его представителей, Г.П. Федотова) отличался «идейностью своих задач и безпочвенностью своих идей». (То же образумление было заметно в русской эмиграции после революции 1917 года: многие либералы на чужбине становились русскими православными патриотами ‒ показательны биографии П.Б. Струве, А.В. Карташева и других деятелей либеральной "парижской" юрисдикции. Вплоть до наших дней это можно даже считать особенностью русских людей на Западе, по крайней мере тех, у кого в жизни не одни лишь материальные потребности.)
Западники противопоставляли реальной России идеализированную Европу, помудревшие же славянофилы ‒ реальной Европе свой идеал России. При кажущемся равенстве этих формул в идеале славянофильства-почвенничества содержится все же нечто большее: в нем есть духовное усилие к преображению, к преодолению греховности человека ‒ русская идея. Это импульс к самосовершенствованию не только на индивидуальном, но и на общенациональном уровне, задаваемый христианством. Тогда как западное общество было плодом рационалистического снижения христианского идеала; он приспособился под греховность человеческой природы, отказавшись от попыток восхождения вверх. Для русских с их максимализмом это было неприемлемо: им было важно не благополучие, а смысл бытия, своего и своего народа.
Об восприятии Европы посещавшими ее славянофилами (И.В. Киреевский, Ю.Ф. Самарин) уже сказано: даже в идеализируемой ими более консервативной Германии их неприятно поражал приземленный рационализм. Приведем несколько впечатлений таких путешественников-западников.
Например, писатель екатерининской эпохи Д.И. Фонвизин, либерал-вольнодумец по тем временам, в 1777–1778 годы совершил поездку с женой за границу, во Францию и Германию, письма из этой поездки позже издал под заглавием "Записки первого путешествия". Разочарование от западного мещанства и рационализма не побудило, однако, Фонвизина глубоко задуматься над духовными причинами этого. Размышления его ограничиваются в основном социальной плоскостью.
Молодой Н.М. Карамзин (будущий знаменитый историк), увлекавшийся "просветительским" новиковским масонством, в 1789‒1790 годы отправился в длительное заграничное путешествие, посетил Австрию, Швейцарию, Францию, Англию, встречался с И. Кантом, И. Гете, в Париже был свидетелем событий Французской революции. В результате стал критически относиться к его "передовым" идеям: «Век просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя – среди убийств и разрушения не узнаю тебя!», – писал в это время Карамзин ("Мелодор к Филалету"). Впечатления от поездки по западноевропейским странам Карамзин изложил в "Письмах русского путешественника", но опять-таки без духовного проникновения в различие между Россией и Европой. Тем не менее в результате этой поездки Карамзин излечился от "просвещенных" идей масонства и во время бунта декабристов на Сенатской площади стоял рядом с Царем.
Сходное развитие прошел даже революционер-атеист А.И. Герцен, который в эмиграции усомнился в западном "прогрессе". На Западе «Современное поколение имеет единого бога, имя которому капитал; у буржуазной европейской цивилизации нет соперников, но есть – эпоха мещанства, эта гнилая червоточина в организме Европы... Тяжело видеть, что это – та Европа, в которую мы верили... Здесь само христианство обмелело в мирной гавани реформации, обмелела и революция в мирной гавани либерализма... печать мещанства стерла с чела Европы печать Духа Святого...» Герцен пересмотрел и свои критические взгляды в отношении правых оппонентов: «Во взглядах славянофилов – и это я оценил позже – была доля тех горьких подавляющих истин об общественном состоянии Запада, до которых мы дошли лишь позднее». «Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину». Герцен эволюционировал в русского народника и в разгар Крымской войны, возмущенный западной русофобией, написал примирительное письмо Царю.
Особенно яркий пример ‒ метаморфоза Л.А. Тихомирова, которого жизнь в эмиграции превратила из члена террористической организации в идеолога православной монархии.
«Чрезвычайную пользу... я извлек из личного наблюдения республиканских порядков и практики политических партий. Нетрудно было видеть, что Самодержавие народа, о котором я когда-то мечтал, есть в действительности совершенная ложь и может служить лишь средством для тех, кто более искушен в одурачивании толпы. Я увидел, как невероятно трудно восстановить или воссоздать государственную власть, однажды потрясенную и попавшую в руки честолюбцев. Развращающее влияние политиканства, разжигающего инстинкты, само бросалось в глаза. Все это осветило для меня мое прошлое, мой горький опыт и мои размышления и придало смелости подвергнуть строгому пересмотру пресловутые идеи Французской революции. Одну за другой я их судил и осуждал. И понял, наконец, что развитие народов, как всего живущего, совершается лишь органически, на тех основах, на которых они исторически сложились и выросли, и что поэтому здоровое развитие может быть только мирным и национальным...»
Примечательно для этих бывших "западников" то, что у них постижение России "от обратного" происходило в направлении Православия. Потому что большинство из них имели о нем представление с детства и уже осознанно возвращались к нему "от обратного" на новом уровне осознания смысла жизни, смысла истории и места России в ней.
Штольц и Обломов
Думаю, тут уместно заметить, что немцы в России, широко представленные в верхнем социальном слое, нисколько не стеснялись своей немецкости и долго сохраняли черты своего национального характера, за исключением совершенно обрусевших и православных в нескольких поколениях. Потому что национальные характеры наших народов образовались не на пустом месте, попытка рассмотреть их истоки предпринимается в данной книге с ее первых глав.
Рациональная деловитость немцев, их организационные способности, дисциплинированность, стремление к систематизации и порядку ("Орднунг мус зайн" стало русской пословицей в отношении немцев) отразились и в рассмотренной немецкой философии ("сумрачный немецкий гений", по выражению А. Блока), и в научно-технических и экономических достижениях по успешному земному обустройству жизни. А постоянное отставание русских в этой организационно-прикладной сфере преодолевалось рывками по мере необходимости наверстывать опасное отставание, но зато появились мiровые достижения в области культуры, литературы и искусства, религиозной философии в XIX ‒ начале ХХ века (впрочем, большинству иностранцев понятные только на чувственном уровне при непонимании более важной духовной стороны).
Различие немецкого и русского национальных характеров, в частности, хорошо показано И.А. Гончаровым в романе "Обломов" на примере тридцатилетнего молодого немца-предпринимателя Штольца и его ровесника ‒ русского обедневшего помещика Ильи Ильича (образ которого явно утрирован). У обоих героев "говорящие" фамилии.
Даже в обрусевшем виде немец Штольц (в переводе: Гордый) являет собою образец энергичного созидательного человека, имеющего четкую цель в земной жизни по достижению успеха. А Обломов (тут упадочно-пораженческий смысл) ‒ это карикатура на русское авось, лентяйство, безволие. Конечно, эта карикатура не типична для всего русского народа в его истории и культуре, даже "авось" как импровизация часто имел неожиданные победные результаты. И причина обломовской пассивности в борьбе за жизненный успех отчасти заключается в ином. Сам Обломов вносит в эту картину важное философское замечание вопросом: если вот так всю жизнь суетиться, как Штольц, «так когда же жить?». То есть Обломов чувствует своей русской душой, что жизнь нам дана в грешном мiре не для земного преуспеяния как главной цели, но имеет и более высокое задание (которое самому Обломову оказывается непосильным, он капитулирует перед жизненным вызовом мiра, не стараясь его греховность преодолевать своим трудом). Тогда как Штольц этого масштаба и задания, скорее всего, не ощущает.
Литературный образ Обломова можно дополнить любимым героем Ванькой-дурачком в русских сказках, который выглядит ленивым, глупым, полагается на авось, но в критические минуты чудесным образом умно преодолевает все препятствия и беды. Немецкий философ Вальтер Шубарт, женатый на эмигрантке из России, в ХХ веке пытался описать это качество русских в понятиях "божественного легкомыслия", "изначального доверия Богу", "метафизического оптимизма", "спокойного чувства вечности" (в противоположность западному чувства "изначального страха", порождающего рационализм с омертвлением жизни).
В своей оценке земных благ западный человек стремится удержать то, чем обладает, и приумножить его: это культура запасов впрок – вещей, ценностей, методов. Русская же культура есть культура расточительства – вещей и людей.
Западный человек сознательно жертвует своею стихийною силою, которая движет русскими, в пользу дисциплинирующей силы, которой движет он сам. На внешние раздражители он реагирует не всплеском чувств, а соображениями рассудка. Ощущения, прежде чем получить допуск, должны пройти через рассудок как контрольную инстанцию. Рефлексия превращается в рефлекс. В этом плане европеец производит на южного и восточного человека впечатление безчувственного, расчётливого, сверхосторожного существа. Трагические причины этого мучительного искусственного состояния, постоянного напряжения и его нагрузки ‒ не всегда осознаются. Славянам часто кажется, что у прометеевского человека вместо души – чётко функционирующий часовой механизм, то есть нечто нечеловеческое.
Совсем иная душевная установка у русских. Не самообладание, а самоотдача; не напряжённость, а раскрепощённость. Эта ненормированность русской сущности отражается уже в живой смене ударений в русском языке, что сильно затрудняет его изучение европейцу. Русский с его изначальным доверием отдаётся течению жизни, не задумываясь. Он – антирационалист».
(В. Шубарт. "Европа и душа Востока". Глава "Изначальный страх и изначальное доверие")
По сути, чтобы не обижать немцев, в основе этого различия можно видеть евангельские образы Марфы и Марии, и это можно отнести не только к германцам, но и ко многим другим европейским народам, ведущим свое родословие от рациональной организации Римской империи, что затем выразилось и в расколе Христианства на восточное, устремленное к Небу и не особенно заботящееся о земном благоустройстве (соответственно главный праздник у православных ‒ Воскресение Христово, открытие людям врат в мiр Небесный), и на западное, стремившееся создать "Царство Божие на земле" (главный праздник Рождество Христово, то есть пришествие Христа в земной мiр и освятившее его).
И Марфа и Мария почитаются в Православии как святые. То есть это не значит, что западная Церковь в роли как бы "Марфы" была лишена благочестия, и она оказывала сопротивление злу. Но ее дальнейшее горделивое потомство в своих хлопотах о земном обустройстве, поддаваясь материальным диавольским соблазнам (ибо сатана ориентирован на успехи в отнятии у Бога земного мiра), стало постепенно приспосабливать свое представление о Боге к потребностям греховного мiра.
Следует признать, что в каждом народе, достигающем определенной степени международного влияния и культурного величия, возникает естественная потребность религиозного осознания своего мiрового призвания в истории человечества, порою с претензией на ведущую роль. Это было и во Франции, и даже в Польше. Но в Германии и в России это подкреплялось и несомненной ролью наших двух народов в христианской истории как преемников Римской империи ‒ на что обращено внимание в предшествовавших главах. Размышления об этом нам предстоит завершить в осмыслении катаклизмов ХХ века.
«В Европе Россию почти удалось превратить в пугало, в какого-то людоеда XIX века»
В заключение этой главы о влиянии немецкой философии и литературы на русское образованное общество следует отметить, что статус немецкой культуры в России и статус русской культуры в Германии в ту эпоху были очень разными, несмотря на отмеченный консерватизм наших народов. Если в России всё западное и особенно после Отечественной войны немецкая культура идеализировались и превозносились, а знание немецкого языка стало признаком образованности, то в германской печати происходило совершенно обратное: огульное очернение России, диктуемое страхом перед ее могуществом. Этому посвящено примечательное письмо Ф.И. Тютчева (к тому времени уволившегося с дипломатической службы, но до 1844 года остававшегося в Мюнхене) доктору Густаву Кольбу, редактору влиятельной в Германии Аугсбургской "Всеобщей газеты", в котором отражены проблемы русско-германских отношений, в конечном счете использованные главной антихристианской силой "тайны беззакония" для столкновения и взаимного сокрушения германских и русской империй в Первой мiровой войне.
“Россия и Германия”
Письмо доктору Густаву Кольбу, редактору «Всеобщей газеты»
Федор Иванович Тютчев
Господин редактор,
прием, оказанный вами кое-каким заметкам, которые я недавно осмелился послать вам, а также ваш взвешенный и здравый комментарий к ним внушили мне странную мысль. Что, если нам попробовать, милостивый государь, достичь согласия в понимании самой сущности вопроса? Я не имею чести знать вас лично, и потому мое письмо к вам является и обращением к «Аугсбургской Всеобщей Газете» [1]. А при нынешнем положении Германии «Аугсбургская Газета», на мой взгляд, представляет собой нечто большее, нежели обыкновенную газету, — это первая из ее политических трибун… Если бы Германии посчастливилось быть единою, ее правительство могло бы во многих отношениях признать эту газету за законного глашатая своей мысли. Вот почему я обращаюсь к вам. Я русский, как уже имел честь вам высказать, русский сердцем и душой, глубоко преданный своему отечеству, пребываю в согласии со своим правительством и, кроме того, целиком независим по занимаемому положению. Стало быть, я попытаюсь здесь выразить русское мнение, но свободное и совершенно безкорыстное.. (...)
…Книга господина де Кюстина [2] является еще одним свидетельством умственного беpстыдства и духовного разложения — характерной черты нашей эпохи, особенно во Франции, — когда увлекаются обсуждением самых важных и высших вопросов, основываясь в большей степени на нервном раздражении, чем на доводах разума, позволяют себе судить о целом Мiре менее серьезно, нежели прежде относились к разбору водевиля. Что же касается противников господина де Кюстина, так называемых защитников России, то они, конечно, искреннее его, но уж слишком простоваты… Они оставляют у меня впечатление людей, которые в чрезмерном усердии готовы торопливо раскрыть свой зонтик, чтобы предохранить от полуденного зноя вершину Монблана… Нет, милостивый государь, не об апологии России пойдет речь в моем письме. Апология России!.. Боже мой, эту задачу взял на себя превосходящий всех нас мастер, который, как мне кажется, выполнял ее до сих пор с достаточной славой. Истинный защитник России ‒ История, в течение трех столетий разрешавшая в ее пользу все тяжбы, в которые русский народ раз за разом ввергал всё это время свои таинственные судьбы… Обращаясь к вам, милостивый государь, я намерен говорить о вас самих, о вашей собственной стране, о ее самых насущных и наиболее очевидных интересах. И если речь пойдет о России, то лишь в связи с ее непосредственным отношением к судьбам Германии.
Я знаю, что никогда еще умы Германии не были так заняты, как теперь, великим вопросом германского единства… И вряд ли я удивил бы вас, милостивый государь, бдительного и передового стража, если бы сказал, что среди этой всеобщей озабоченности чуть внимательный взор мог бы уловить множество устремлений, которые при своем развитии должны были ужасно навредить делу единства, вовлекающему в работу, кажется, всех… Среди этих устремлений есть одно, особенно фатальное… Я буду говорить лишь то, что на уме у каждого, и в то же время не могу произнести и слова, не коснувшись жгучих вопросов. Я убежден, что в наши дни, как и в Средние века, можно смело касаться любого вопроса, если имеешь чистые руки и открытые намерения…
Вам известна, милостивый государь, природа отношений, связывающих, вот уже тридцать лет, Россию с правительствами больших и малых государств Германии. Я не спрашиваю вас здесь, что думает об этом то или иное направление, та или иная партия; речь идет лишь о факте. А факт заключается в том, что никогда эти отношения не были более доброжелательными и тесными, что никогда не существовало более сердечного взаимопонимания между различными правительствами Германии и Россией… Для всякого, милостивый государь, кто живет на почве самой действительности, а не в мiре фраз, вполне очевидно, что такая политика является истинной и законной, естественной политикой Германии и что ее правители, сохраняя в целости великую традицию эпохи вашего возрождения, лишь повиновались внушениям самого просвещенного патриотизма… (...)
Нужно ли говорить вам, милостивый государь, какие одновременно и в противовес этому политическому направлению ваших правительств существуют побуждения и стремления, попытки внушить которые общественному мнению Германии по отношению к России продолжаются уже около десятка лет? Здесь я снова пока воздержусь от справедливой оценки всяческих претензий и обвинений, которые без устали копятся против России с поистине удивительной настойчивостью. (...) Ту самую державу, которую великое поколение 1813 года приветствовало с восторженной благодарностью, а верный союз и безкорыстная деятельная дружба которой и с народами, и с правителями Германии не изменяет себе в течение тридцати лет, почти удалось превратить в пугало для большинства представителей нынешнего поколения, сызмальства не перестававшего слышать постоянно повторяемый припев. И множество зрелых умов нашего времени без колебаний опустилось до младенчески простодушного слабоумия, чтобы доставить себе удовольствие видеть в России какого-то людоеда XIX века.
Все это так и есть. Враги России, возможно, возрадуются моим признаниям; но да позволят они мне все же продолжить.
Итак, вот два решительно противоположных устремления; разногласие бросается в глаза и с каждым днем усугубляется. С одной стороны, государи и правительственные кабинеты Германии с их серьезной, продуманной политикой и определенным направлением, а с другой — еще один властитель эпохи — общественное мнение, несущееся по воле ветров и волн.
Разрешите мне, милостивый государь, обратиться к вашему патриотизму и к вашим познаниям: что вы думаете о подобном положении дел? Каких последствий вы ожидаете от него для соблюдения интересов и будущности вашего отечества? И поймите меня правильно, я говорю теперь только о Германии… Боже мой, если бы среди ваших соотечественников нашлись догадливые люди и поняли, сколь мало чувствительна Россия к злобным нападкам на нее, тогда, возможно, призадумались бы и самые ярые ее враги…
Ясно, что, пока будет длиться мир, этот разлад не вызовет какого-либо явного и серьезного потрясения, а зло продолжит распространяться подспудно. Ваши правительства, разумеется, не изменят своего направления, не перетряхнут сверху донизу всю внешнюю политику Германии, чтобы прийти в согласие с некоторыми фанатичными и путаными умами. Последние же, увлекаемые и подталкиваемые духом противоречия, не подумают, что чересчур увлеклись на пути, прямо противоположном осуждаемому ими. Таким образом, обращая свой взор на Германию и продолжая постоянно говорить о ее единстве, они приблизятся, так сказать, пятясь, к роковому обрыву, к краю пропасти, куда ваше отечество уже не раз соскальзывало… Я хорошо знаю, что, пока мы будем сохранять мир, указываемая мною опасность ‒ лишь плод воображения… Но если наступит предчувствуемый в Европе кризис и настанут грозные дни, которые созревают в считанные часы и доводят все стремления до самых крайних следствий, исторгающих последнее слово у всех мнений и партий, что тогда произойдет, милостивый государь?
Неужели правда, что для целых народов еще более, нежели для отдельных личностей, существует неумолимая и неискупимая судьба? Надо ли полагать, что в них тайно зреют более сильные устремления, чем любые проявления их собственной воли и разума, растут органические недуги, которые никакое искусство и образ правления не могут предотвратить?.. Неужели к таким недугам принадлежит и то ужасное стремление к раздорам, которое, подобно злому фениксу, восставало во все значительные эпохи вашего благородного отечества? В Средние века оно разразилось в нечестивом и антихристианском противоборстве Духовенства и Империи, вызвавшем отцеубийственную распрю между императором и князьями. Ослабев на время из-за упадка Германии, стремление это возродилось и укрепилось в период Реформации и, приняв от нее окончательную и как бы освященную законом форму, опять стало действовать с невиданным доселе рвением. Вставая под всякое знамя и примыкая к каждому делу, оно под разными именами оставалось самим собой до той поры, когда в момент крайнего кризиса в Тридцатилетней войне призвало на помощь чужеземную Швецию, а затем и открыто враждебную Францию. И благодаря такому объединению сил оно менее чем за два столетия славно довершает возложенное на него смертоносное призвание.
Всё это зловещие воспоминания. Неужели они не вызывают у вас чувства тревоги при малейшем признаке возрождающейся в настроениях вашей страны вражды? Почему вы не спрашиваете себя с ужасом, не свидетельствует ли это о пробуждении вашего застарелого, страшного недуга?
Последние тридцать лет могут по праву считаться великолепнейшими годами вашей истории. Со времен великого правления салических императоров никогда еще Германия не переживала столь прекрасные дни, вот уже много столетий она не принадлежала самой себе в такой степени, не ощущала себя столь единой и самостоятельной. В течение многих веков Германия не занимала по отношению к своей вечной сопернице столь сильного и внушительного положения. Она превзошла ее по всем статьям. Посудите сами: по ту сторону Альп ваши знаменитейшие императоры никогда не имели более действенного влияния, чем то, которое имеет ныне Германское государство. Рейн вновь стал немецким сердцем и душой; Бельгия, которую последнее европейское потрясение, казалось, должно было бросить в объятия Франции, остановилась перед обрывом, и теперь ясно, что она поворачивается в вашу сторону; Бургундский союз преобразовывается; Голландия, рано или поздно, не преминет вернуться к вам. Таков, стало быть, окончательный исход великого противоборства, начавшегося более двух веков назад между вами и Францией; вы одержали полную победу, за вами осталось последнее слово. И все-таки согласитесь: для того, кто оказался свидетелем этой борьбы с самого начала, кто следил за всеми ее стадиями и переменчивостью до последнего решающего дня, трудно было бы предвидеть подобный исход. (...)
При Людовике XIV, хотя великий король и терпел неудачи, Франция торжествовала, ее влияние безраздельно господствовало над Германией. Наконец пришла Революция, которая, вырвав с корнем из французской нации последние следы ее германских истоков и свойств и возвратив Франции ее исключительно романский характер, развязала против Германии, против самого принципа германского существования последнюю смертельную битву. И как раз тогда, когда венчанный солдат этой Революции представлял пародию на империю Карла Великого на ее обломках, вынуждая народы Германии исполнять в ней свою роль и испытывать крайнее унижение, — именно в этот роковой момент совершился переворот и все изменилось.
Как же и с помощью кого произошел столь чудесный переворот? Чем он был вызван?.. Он был вызван появлением на поле битвы Западной Европы третьей силы, являвшей собой целый особый мiр…
Здесь, милостивый государь, для нашего лучшего взаимопонимания вы должны позволить мне краткое отступление. О России много говорят; в наши дни она стала предметом жгучего, безпокойного любопытства. Очевидно, что она сделалась одной из самых больших забот нынешнего века; однако следует признать, что эта забота, заметно отличаясь от других волнующих наше время проблем, скорее угнетает, нежели возбуждает современную мысль… Иначе и быть не могло: современная мысль, дитя Запада, видит в России если и не враждебную, то совсем чуждую и не зависящую от нее стихию... (...)
Что такое Россия? Каков смысл ее пребывания в мiре, в чем ее исторический закон? Откуда пришла она? Куда идет? Что представляет собою? На земле, правда, ей предоставлено место под солнцем, однако философия истории еще не соблаговолила найти его для нее. Некоторые редкие умы, два или три в Германии, один или два во Франции, более свободные и прозорливые среди всех других, предвидели возникновение проблемы, приподняли уголок завесы, но их слова до сей поры плохо слушались и мало понимались.
(...) В течение веков европейский Запад совершенно простодушно верил, что кроме него нет и не может быть другой Европы. Конечно, он знал, что за его пределами существуют еще другие народы и государства, называющие себя христианскими; во время своего могущества Запад даже затрагивал границы сего безымянного мiра, вырвал у него несколько клочков и с грехом пополам присвоил их себе, исказив их естественные национальные черты. Но чтобы за этими пределами жила другая, Восточная Европа, вполне законная сестра христианского Запада, христианская, как и он, правда не феодальная и не иерархическая, однако тем самым внутренне более глубоко христианская; чтобы существовал там целый Мiр, Единый в своем Начале, прочно взаимосвязанный в своих частях, живущий своей собственной, органической, самобытной жизнью, — вот что было невозможно допустить, вот что многие предпочли бы подвергнуть сомнению, даже сегодня… (...)
Как только мы признаем это, всё делается ясным, всё объясняется: становится понятным истинное основание изумивших мiр стремительных успехов и необычайного расширения России. Начинаешь постигать, что так называемые завоевания и насилия явились самым естественным и законным делом, какое когда-либо совершалось в истории, — просто состоялось необъятное воссоединение. Становится также понятным, почему друг за другом разрушались от руки России все встреченные на ее пути противоестественные устремления, силы и установления, чуждые представляемому ею великому началу… почему, например, Польша должна была погибнуть… Речь идет, конечно же, не о самобытной польской народности — упаси Бог, а о навязанных ей ложной цивилизации и фальшивой национальности. С этой точки зрения наилучшим образом можно оценить и истинное значение так называемого Восточного вопроса, который силятся выдавать за неразрешимый именно потому, что все уже давно предвидят его неизбежное разрешение [3]… В самом деле, остается только узнать, получит ли уже на три четверти сформировавшаяся Восточная Европа, эта подлинная держава Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных государей, служила лишь слабым, незавершенным наброском, свое последнее и крайне необходимое дополнение, получит ли она его благодаря естественному ходу событий или окажется вынужденной требовать его у судьбы силой оружия, рискуя ввергнуть мiр в величайшие бедствия. Но вернемся к нашему предмету.
Вот что представляла собою, милостивый государь, та третья сила, возникновение которой на театре действий разом решило вековую распрю европейского Запада. Одно только появление России среди вас восстановило единство ваших рядов, принесшее вам победу.
Дабы дать себе ясный отчет о современном положении вещей, трудно переусердствовать в постижении той истины, что с началом вмешательства сформировавшегося Востока в дела Запада всё изменилось в Европе: до сих пор вас было двое, теперь же нас трое, и длительные противоборства отныне стали невозможными.
Из нынешнего состояния дел могут проистекать только три, единственно возможные теперь, исхода. Германия, верная союзница России, сохранит свое преобладание в центре Европы, или же это преобладание перейдет в руки Франции. И знаете ли вы, милостивый государь, что уготовило бы для вас это превосходство Франции? Оно означало бы если и не мгновенную смерть, то, по меньшей мере, несомненное истощение германских сил. Остается третий исход, вероятно наиболее желанный для некоторых людей: Германия в союзе с Францией против России… Увы, милостивый государь, такая комбинация была уже испробована в 1812 году и, как вам известно, имела мало успеха. Впрочем, я не думаю, что по прошествии минувших тридцати лет Германия была бы расположена принять условия существования нового Рейнского союза, поскольку всякий тесный альянс с Францией не может быть чем-либо иным для нее.
А знаете ли вы, милостивый государь, что разумела делать Россия, когда, вмешавшись в борьбу двух начал, двух великих народностей, оспаривавших друг у друга в течение веков европейский Запад, решила ее в пользу Германии и германского начала? Она хотела раз и навсегда утвердить торжество права, исторической законности над революционным способом действия. Почему же она хотела этого? Потому что право, историческая законность ‒ ее собственное основание, ее особое призвание, главное дело ее будущего, именно права она требует для себя и своих сторонников. Только самое слепое невежество, по своей воле отворачивающееся от света, может еще не признавать сей великой истины, ибо в конце концов не от имени ли этого права, этой исторической законности Россия поддержала целую народность, приходящий в упадок мiр, который она воззвала к самобытной жизни, которому вернула самостоятельность и устроила его? И во имя этого же права она сумеет воспрепятствовать любителям политических опытов выманить или оторвать целые народности от их центра живого единства, чтобы затем с большей легкостью перекроить и обтесать их, будто неодушевленные предметы, по прихоти безчисленных фантазий, ‒ словом, не позволить им отделить от тела живые члены под предлогом обезпечения для них большей свободы движения…
Безсмертная слава правящего ныне Россией Государя заключается в том, что он полнее и энергичнее любого из его предшественников проявляет себя искусным и непоколебимым представителем этого права, этой исторической законности. Европе известно, оставалась ли Россия в продолжение тридцати лет верна сделанному им единожды выбору. Можно утверждать с историческими доказательствами, что в политических анналах всего мiра трудно было бы найти другой пример столь глубоко нравственного союза, вот уже тридцать лет соединяющего государей Германии с Россией, и именно эта великая нравственная сила позволяла крепить его непрерывное существование, помогала справляться с немалыми трудностями, преодолевать многие препятствия. (...)
Итак, милостивый государь, спросите ваши правительства, изменяла ли Россия в эти тридцать лет хоть раз своему попечению о главных политических интересах Германии? Спросите у участников событий, не превосходило ли сие попечение неоднократно и по многим вопросам ваши собственные патриотические устремления? Вот уже несколько лет вас в Германии сильно заботит великий вопрос германского единства. Но вы знаете, что так было не всегда. Уже давно живя среди вас, я мог бы по необходимости припомнить точное время, когда этот вопрос стал волновать умы. (...) Забота о единстве, разумеется весьма похвальная и законная, возникла лишь недавно. Правда, Россия никогда не проповедовала единства Германии, но в течение тридцати лет не переставала при всяком случае и на все лады внушать ей объединение, согласие, взаимное доверие, добровольное подчинение частных интересов великому делу всеобщей пользы. Она неустанно повторяла и умножала эти советы и призывы со всей энергичной откровенностью усердия, ясно осознающего свое безкорыстие.
Книга, которая несколько лет назад имела в Германии шумный отклик и происхождение которой ошибочно приписали официальным кругам [4], кажется, распространила среди вас убеждение, будто бы Россия одно время взяла за правило более тесно сотрудничать со второстепенными германскими государствами в ущерб законному влиянию на них двух главных государств Союза. Однако подобное предположение было абсолютно безосновательным и даже совершенно противоположным самой действительности. Справьтесь у сведущих людей, и они вам скажут, что происходит на самом деле. Они, может быть, скажут вам, что русская дипломатия, постоянно заботясь об обезпечении прежде всего политической независимости Германии, напротив, не раз могла задеть извинительную болезненную чувствительность малых дворов Германии, когда советовала им с излишней настойчивостью испытанно присоединиться к союзу двух крупных государств.
Видимо, будет уместным здесь оценить по достоинству и другое обвинение, тысячу раз повторяемое в адрес России, но оттого не более справедливое. Чего только не высказывали для внушения, будто ее влияние главным образом и препятствовало развитию в Германии конституционного строя? Вообще совершенно безрассудно пытаться превратить Россию в последовательного противника той или иной формы правления. (...) Россия всегда настойчиво высказывалась за честное поддержание существующих установлений, за неизменное почитание принятых на себя обязательств. По мнению России, весьма вероятно, было бы неосторожным по отношению к самому жизненному интересу Германии, ее единству, предоставить парламентским правам в конституционных государствах Союза такое же распространение, какое они имеют, например, в Англии или во Франции. Если даже и теперь между государствами Союза не всегда легко установить согласие и полное взаимопонимание, требуемое для совместных действий, то такая задача оказалась бы просто неразрешимой в порабощенной, то есть разделенной полудюжиной суверенных парламентских кафедр, Германии. Это одна из тех истин, которую в настоящее время принимают все здравые умы Германии. Вина же России могла заключаться лишь в том, что она уяснила ее на десять лет раньше.
Теперь от внутренних вопросов перейдем к внешней политике. Стоит ли мне вести разговор об Июльской революции [1930 г.] и о вероятных последствиях, которые она должна была иметь, но не имела для вашего отечества? Надо ли говорить вам, что основанием этого взрыва и самой душой движения было прежде всего стремление Франции к громкому реваншу в Европе, и главным образом к превосходству над вами, ее непреодолимое желание снова получить преобладание на Западе, которым она так долго пользовалась и которое, к ее досаде, вот уже тридцать лет находится в ваших руках? Конечно, я вполне отдаю должное королю французов, удивляюсь его искусности и желаю ему и его правлению долгой жизни… Но что случилось бы, милостивый государь, если бы всякий раз, когда французское правительство, начиная с 1835 года, пыталось обратить свои взоры за пределы Германии, оно не встречало бы постоянно на российском престоле ту же твердость и решимость, ту же сдержанность, то же хладнокровие и в особенности ту же верность при всяком испытании сложившимся союзам и принятым обязательствам? (...)
Я находился в Германии, милостивый государь, когда господин Тьер, уступая, так сказать, инстинктивному влечению, намеревался исполнить казавшееся ему самым простым и естественным, то есть возместить на Германии неудачи своей дипломатии на Востоке [5]. Я был свидетелем того взрыва, того подлинно национального негодования, какое вызвала среди вас столь наивная дерзость, и рад, что видел это. С тех пор я всегда с большим удовольствием слушал пение Rheinlied [6]. Но как могло случиться, милостивый государь, что ваша политическая печать, ведающая всё на свете, знающая, например, точную цифру взаимных кулачных ударов на границе Пруссии между русскими таможенниками и прусскими контрабандистами, не ведала, что произошло в то время между дворами Германии и России? Как она могла не знать или не сообщить всем, что при первом же проявлении враждебности со стороны Франции 80 000 русских солдат готовы были идти на помощь вашей подвергшейся угрозе независимости и что еще 200 000 присоединились бы к ним через полтора месяца? [7] И это обстоятельство, милостивый государь, не осталось неизвестным в Париже, и, вероятно, вы согласитесь со мною, что оно, как бы, впрочем, я высоко ни ценил Rheinlied, немало способствовало тому, что старая Марсельеза так скоро отступила перед своей юной соперницей.
(...) Конечно, в вашей периодической печати нет недостатка ни в талантах, ни в идеях, ни даже в патриотизме; во многих отношениях она — законная дочь вашей благородной и великой литературы, возродившей у вас чувство национального самосознания. Чего не хватает вашей печати (порою до ее компрометации), так это политического такта, непосредственного и верного понимания складывающихся обстоятельств, самой среды, в которой она живет. (...)
В самом деле, чем, если не нравственной безответственностью, объяснить ту пламенную, слепую, неистовую враждебность к России, которой она предается в течение многих лет? Почему? С какой целью? Для какой выгоды? Похоже ли, чтобы она когда-нибудь серьезно рассматривала, с точки зрения политических интересов Германии, возможные, вероятные последствия своих действий? Спросила ли себя печать всерьез хотя бы раз, не содействовала ли она разрушению самой основы союза, обезпечивающего относительную мощь Германии в Европе, годами с непостижимым упорством силясь обострить, отравить и безвозвратно расстроить взаимное расположение двух стран? Не стремится ли она всеми имеющимися у нее средствами заменить наиболее благоприятную в истории для вашего отечества политическую комбинацию самой пагубной для него? (...)
Если бы еще можно было в разливе враждебных криков против России обнаружить разумный и благовидный повод для оправдания такой ненависти! Я знаю, что при необходимости найдутся безумцы, готовые с самым серьезным видом заявить: «Мы обязаны вас ненавидеть; ваши устои, само начало вашей цивилизации противны нам, немцам, людям Запада; у вас не было ни Феодализма, ни Папской Иерархии; вы не пережили войн Священства и Империи, Религиозных войн и даже Инквизиции; вы не участвовали в Крестовых походах, не знали Рыцарства, четыре столетия назад достигли единства, которого мы еще ищем; ваш жизненный принцип не дает достаточно свободы индивиду и не допускает разделения и раздробления». Все это так.
Однако, будьте справедливы, помешало ли нам все это помогать вам мужественно и честно, когда необходимо было отстоять и отвоевать вашу политическую независимость и национальное бытие? И самое малое, что вы можете теперь сделать, — это признать наше собственное национальное бытие, не правда ли? Будем говорить серьезно, ибо сам предмет заслуживает подобного разговора. Россия готова уважать вашу историческую законность, историческую законность народов Запада. Тридцать лет назад она вместе с вами самоотверженно сражалась за ее восстановление на прежних основаниях. Россия весьма расположена уважать эту законность не только в главном начале, но даже во всех ее крайних следствиях, уклонениях и слабостях. Но и вы, со своей стороны, научитесь уважать нас в нашем единстве и силе.
Возможно, мне возразят, что именно несовершенства нашего общественного устройства, пороки нашей администрации, жизненные условия наших низших слоев и пр. и пр. раздражают общественное мнение против России. Неужели это так? И мне, только что жаловавшемуся на чрезмерное недоброжелательство, не придется ли теперь протестовать против излишней симпатии? Ибо, в конце концов, мы не одни в мiре, и если вы на самом деле обладаете избытком человеческого сочувствия, но не в состоянии употребить его у себя и на пользу своих соотечественников, то не справедливее ли поделить его более равномерно между разными народами земли? Увы, все нуждаются в жалости. Взгляните, например, на Англию, что вы о ней скажете? Посмотрите на ее фабричное население, на Ирландию, и, если бы при полном знании вы сумели сравнить две страны и могли взвесить на точных весах злополучные последствия русского варварства и английской цивилизации, вы, может быть, нашли бы скорее необычным, нежели преувеличенным утверждение одного человека, одинаково чуждого обеим странам, но основательно их изучившего и заявлявшего с полным убеждением, что «в Соединенном Королевстве существует по меньшей мере миллион человек, много бы выигравших, когда бы их сослали в Сибирь»… [8]
(...) Позвольте мне в заключение, милостивый государь, в нескольких словах подвести итог своей мысли.
Я обратился к вам, не руководствуясь какой-либо иной задачей, кроме свободного изложения моего личного убеждения. Я не состою ни у кого на службе и не выражаю чьих-либо интересов; моя мысль зависит лишь от себя самой. Но я, конечно, имею все основания полагать, что если бы содержание этого письма стало известно в России, то общественное мнение не преминуло бы согласиться с ним. До сих пор русское общественное мнение почти не замечало всех воплей немецкой печати, и не потому, что мысли и чувства Германии были безразличны для него, разумеется, нет… Но ему претило принимать всерьез весь этот шум, все это словесное буйство, всю эту холостую пальбу по России, казавшуюся ему безвкусным развлечением… Русское общественное мнение решительно отказывается допустить, что степенная, основательная, честная, наделенная глубоким чувством справедливости нация, каковою Германия известна мiру во все периоды ее истории, станет разрушать свою природу, дабы обнаружить в себе какую-то другую, созданную по образцу нескольких взбалмошных или путаных умов, нескольких страстных или недобросовестных краснобаев. Оно не может принять и того, что, отрекаясь от прошлого, не понимая настоящего и подвергая опасности будущее, Германия согласится взрастить в себе и питать недостойное ее дурное чувство единственно из удовольствия сделать большую политическую оплошность. Нет, это невозможно. (...)
То умонастроение, которое создано и старательно распространяется в Германии во взгляде на Россию, пока еще не представляет опасности, но уже близко к ней… Я убежден, что это умонастроение ничего не изменит в ныне существующих отношениях между немецкими правительствами и Россией, но оно ведет ко все большему искажению общественного сознания в одном из важнейших для каждого народа вопросов, вопросе о его союзах… Представляя в самых лживых красках наиболее национальную политику, какую Германия когда-либо проводила, оно вносит разлад в умы, подталкивает наиболее пылких и опрометчивых из них на гибельный путь, на который судьба уже не раз склоняла Германию… И если вдруг случится потрясение в Европе и вековое противоборство, разрешенное тридцать лет назад в вашу пользу, вновь разгорится, Россия, конечно, не покинет ваших государей, как и они не оставят ее. Однако тогда, вероятно, придется пожинать плоды посеянного ныне: плоды, взращенные разделением умов, могут быть горькими для Германии; наступят, боюсь, новые отступничества и новые раздоры. И тогда, милостивый государь, вам пришлось бы слишком дорого искупать вашу минутную несправедливость по отношению к нам.
Вот, милостивый государь, что я хотел вам сказать. Вы можете использовать мои слова как сочтете необходимым.
Примите уверения и проч.
1844 г.
(РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 9. Л. 1-16. На фр. яз. с указанием автора и впервые в рус. переводе напечатано в журнале "Русский архив", 1873, № 10, с. 1994–2019; 2019–2042 (под общим заголовком П.И. Бартенева «Подлинник письма Ф.И. Тютчева к Густаву Кольбу». Возможно, письмо не было напечатано в немецкой газете, но вышло отдельной анонимной брошюрой в Мюнхене.)
Это воистину пророческое письмо великого русского мыслителя точно предсказало будущую мiровую катастрофу, похоронившую под своими обломками и Россию и Германию в ХХ веке... Поскольку данная моя книга, в основном с историософскими размышлениями, не претендует на статус научно-академического исторического труда, я позволил себе сделать в обширном тексте письма Тютчева некоторые сокращения ‒ в основном иллюстраций, дополнительно подкрепляющих основную мысль. Император Николай I полностью согласился с положениями письма Тютчева, согласно свидетельству генерал-адъютанта Л. А. Нарышкина.
Следует добавить также несколько пояснений к местам, обозначенным цифрами в скобках.
[1] "Аугсбургская газета" (Augsburger Zeitung) издавалась с 1798 г. в баварском городе Аугсбурге бароном И.Ф. Котта и приобрела большую популярность и влиятельность, когда в 1837 г. ее редактором стал Г.Э. Кольб. В письме от 20 февраля 1837 г. русский посол в Вене П. К. Мейендорф сообщал К.В. Нессельроде, что она имеет более 8 тысяч подписчиков и является «самой распространенной в Германии газетой, составляемой с наибольшим знанием дела». Тираж AZ непрерывно рос и в 1844 г. достигал двенадцати тысяч (см.: Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. СПб., 1909. С. 148).
[2] Речь идет о сочинении маркиза А. де Кюстина La Russie en 1839 ("Россия в 1839 году"). Книга построена в форме писем и содержит впечатления и антирусские домыслы автора, связанные с его двухмесячным пребыванием в России летом 1839 г. Книга хотя и была запрещена русской цензурой, охотно читалась в России как памфлет. Была переведена на другие европейские языки и принесла автору широкую известность, став настольной книгой русофобов.
[3] "Восточным вопросом" в XIX веке называли комплекс проблем, связанных с борьбой балканских народов за освобождение от османского ига. Крымская война (которую называли "Восточной") выявила в этом противоречия межу Россией и Европой, которая боялась усиления России и выступила на сторону турок, как того и опасался Тютчев.
[4] «Книга, которая несколько лет назад имела в Германии шумный отклик и происхождение которой ошибочно приписали официальным кругам». Имеется в виду напечатанная в 1839 г. в Лейпциге анонимная книга Europeische Pentarchie ("Европейская пентархия"), в которой европейское геополитическое пространство разделялось между Пруссией, Австрией, Англией, Францией и Россией, а последняя выступала в роли покровителя менее крупных германских государств. Книга, написанная служившим в русском дипломатическом ведомстве в Дрездене и Берлине немцем К.Э. Гольдманом, произвела немалый шум в общественных и правительственных кругах Германии и усилила страхи перед Россией. Распространялись слухи, будто она инспирирована официальными кругами «северного колосса».
[5] Подразумевается восточный кризис 1840 г., вызванный из-за Турции и ее владений. Осаживая покушение поддерживаемого Францией египетского паши Мухаммед-Али на целостность Турции, Англия, Пруссия, Австрия и Россия заключили направленное против Франции соглашение. В ответ возглавлявший французское правительство А. Тьер выступил с воинственными заявлениями. Во Франции стали вспоминать о Наполеоне, раздаваться голоса о грядущей войне со странами Священного союза, о "французском Рейне" и аннексии Эльзаса и Лотарингии, что вызвало бурную ответную реакцию и небывалый с 1813 г. прилив патриотических чувств в Германии.
[6] Стихотворение Николауса Бекера Rheinlied ("Рейнская песнь") в начале 1840-х гг., вместе с "Песнью Германии" (Deutschlandlied) Х. Гофмана фон Фаллерслебена, стало популярным патриотическим гимном. В нем звучали слова о свободном немецком Рейне, который никогда не достанется французам.
[7] Напомним, что и во время революций 1848 г. Россия держала наготове у своих западных границ полумиллионную армию, готовую прийти на защиту германских государств.
[8] Тютчев цитирует А. де Кюстина, который критически писал не только о России, но и об Англии.
(См. более подробные примечания к письму Тютчева.)
Следует отметить, что во враждебном России "общественном мнении", выражавшемся в германской прессе, тогда смыкались и националистические круги, испытывавшие страх перед мощью России и считавшие ее противником национального единства Германии, ‒ и либерально-демократические течения, которые считали Россию "жандармом Европы". К этому добавлялся страх Австрии перед зарождавшимся панславизмом ‒ объединением славян во главе с Россией. Совместными усилиями этих разных кругов, не без помощи Франции и Англии, был создан образ русского варвара ‒ славянского Чингисхана, который якобы угрожает завоеванием всему Западу. Разумеется, в этом была активна и та антихристианская сила истории, которая рассмотрена в предыдущих главах. Например, Г. Гейне в корреспонденции из Парижа от 31 января 1841 г., опубликованной в "Аугсбургской газете", призывал в Восточном вопросе поддерживать мусульманство: «оно явилось бы лучшим оплотом против стремлений Московии, которая замышляет ни более, ни менее, как завоевать или хитростью добыть на берегах Босфора ключ ко всемiрному господству» (Гейне. Полн. собр. соч. М., 1958, т. 8, с. 119).
+ + +
В следующей главе речь пойдет о помощи России в объединении Германии, а также о вплотную примыкающей к славянофильству теме "почвенничества", сформировавшегося после Крымской войны как следующий этап славянофильства, более национальный (без иллюзий о европейской "стране святых чудес"), затем о взаимоотношениях между русскими и немцами во второй половине XIX века, о новой попытке союза трех монархов.
(Постепенно в текст будут вноситься уточнения и дополнения, поэтому при заимствовании теста следует его брать с "Русской идеи". Продолжение следует: 10. Роль России в объединении Германии, русский национализм и немецкий национализм и др.)