Подготовительные тексты для планируемой книги "Русские и немцы в драме истории". Предварительное изложение глав публикуется для обсуждения с целью их последующего уточнения. Автор будет благодарен за указания на погрешности и за советы.
Вступление с разъяснением цели книги: "О месте немецкого и русского народов в Божием Промысле".
1. Русские и немцы. О влиянии языческого наследия на наши национальные характеры
2. О различиях в христианизации германцев и славян
3. Роль Римской империи и ее наследия в германской и в русской государственности
4. Движущая сила "Возрождения", Реформации и капитализма.
5. "Просвещение", масонство, Французская революция. Англосаксы и Америка... Часть 1.
5. "Просвещение", масонство, Французская революция. Англосаксы и Америка... Часть 2 (окончание главы)
6. Петровское окно в Европу, женский век "Просвещения" и масонство в России
7. Философия "немецкого идеализма", "романтизм и "антисемитизм" в Германии
8. Европейские революции и удерживающая Россия
9. Немецкая философия и романтизм в России, западники и славянофилы
10. Роль России в объединении Германии, русский национализм и немецкий национализм
11. Революционные движения в Германии и в России. Маркс и Ницше
12. Подготовка и развязывание демократической Великой войны ‒ "новой эпохи в истории мiра"
Вступление России в союз с демократическими державами ("Антанту"), естественно, приветствовался либеральной общественностью. Эту радость отражает опубликованная в предыдущей главе аллегория (плакат, изображающий трех "сестер"). При этом либеральная общественность сознавала, что этот союз в интересах Англии противостоит Германии и ухудшит отношения России с ней. Плакат также отражал настроения в российском МИДе, где либерал А.П. Извольский, которого в должности министра (1906‒1910) называли архитектором союза России с Великобританией, передал эстафету С.Д. Сазонову.
Сазонов (министр в 1910‒1916 гг.) был прагматиком. Он стремился к уменьшению влияния Австро-Венгрии на Балканах, но был осторожен в защите славян, за что его министерство подвергалось критике со стороны русских почвенников. Несмотря на это, и Австро-Венгрия, и Германия были убеждены, что Россия разжигала панславизм в славянских столицах, а это, в свою очередь, заставляло Сазонова продолжать дружбу с Парижем и Лондоном, где к нему относились благосклонно.
Отношения России с Германией Сазонов попытался урегулировать в Потсдамском соглашении 1911 года, тогда Германия предоставила России свободу действий в Северном Иране, а Россия признала права Германии на Багдадскую железную дорогу. Тем не менее наметившаяся нормализация отношений была прервана в 1913 году, когда немецкий генерал возглавил реорганизацию турецкой армии, заявив, что германский флаг скоро будет развеваться над укреплениями Босфора (через который шли две пятых российских торговых связей).
"Современная Европа". Немецкая карикатура накануне войны.
Русофобия и германофобия
И вот главным образом усилиями либеральной общественности, доминировавшей в прессе (а ее значительная часть контролировалась евреями) в России стала еще до войны возрастать германофобия как патриотическая реакция на антиславянскую политику Германии и Австрии, которая стала постоянной темой в газетах.
Как я уже привел вывод американско-еврейского стратега У. Лакера именно о патриотически настроенной прессе в обеих странах накануне войны: «пресса в России, как и в Гермами, играла главную роль в ухудшении отношений между обеими странами... Русские дипломаты в Берлине и немецкие дипломаты в русской столице должны были тратить значительную часть своего времени на опровержение или разъяснение газетных статей... Никогда и нигде пресса не имела столь отрицательного воздействия на внешнюю политику, как в России». Газеты публиковали и то, «что оплачивалось теми или иными закулисным фигурами... Можно быть почти уверенным, что без прессы Первой міровой войны вообще бы не было» (Laqueur W. Deutschland und Russland. Berlin, 1965. S. 57‒59).
В Германии, как уже рассмотрено, антирусские настроения из страха перед Россией как "жандармом Европы" культивировались еще со времен "Священного Союза" (о чем Тютчев в 1844 году писал редактору "Аугсбургской газеты"). После провозглашения Рейха они усилились по уже отмеченным причинам, а вступление России в Антанту вывело их на новый, ранее не бывалый уровень. Можно привести свидетельство из воспоминаний генерала А.А. Брусилова, глава "Перед войной":
«Летом 1914 года мы с женой жили в Киссингене, где пили воду, купались и гуляли. Я был твердо убежден, что всемiрная война неизбежна, причем, по моим расчетам, она должна была начаться в 1915 году, поэтому мы и решили не откладывать нашей лечебной поездки и отдыха и вернуться к маневрам домой.
Мои расчеты основывались на том, что хотя все великие державы спешно вооружались, но Германия опередила всех и должна была быть вполне готовой к 1915 году, тогда как Россия с грехом пополам предполагала изготовиться к этому великому экзамену народной мощи к 1917 году, да и Франция далеко не завершила еще своей подготовки.
Было ясно, что Германия не позволит нам развить свои силы до надлежащего предела и поспешит начать войну, которая, по ее убеждению, должна была продлиться от шести до восьми месяцев и дать ей гегемонию над всем мiром.
Хочется вспомнить интересную картинку из жизни нашей в Киссингене. Перед самым отъездом мы как-то собрались присутствовать на большом празднике в парке, о котором извещали публику громадные афиши уже несколько дней подряд. Праздник этот живо характеризует настроение немецкого общества того времени, а главное ‒ поразительное умение правительства даже в мелочах ставить во главе всякого дела таких организаторов, которые учитывали необходимость подготавливать общественное мнение к дальнейшим событиям, которые вскоре нам пришлось пережить.
Ничего подобного в России не было, и наш народ жил в полном неведении того, какая грозовая туча на него надвигается и кто его ближайший лютый враг.
В тот памятный вечер весь парк и окрестные горы были великолепно убраны флагами, гирляндами, транспарантами. Музыка гремела со всех сторон. Центральная же площадь, окруженная цветниками, была застроена прекрасными декорациями, изображавшими московский Кремль, церкви, стены и башни его. На первом плане возвышался Василий Блаженный. Нас это очень удивило и заинтересовало. Но когда начался грандиозный фейерверк с пальбой и ракетами под звуки нескольких оркестров, игравших "Боже, царя храни" и "Коль славен", мы окончательно поразились. Вскоре масса искр и огней с треском, напоминавшим пушечную пальбу, посыпаясь со всех сторон на центральную площадь парка, подожгла все постройки и сооружения Кремля. Перед нами было зрелище настоящего громадного пожара. Дым, чад, грохот и шум рушившихся стен. Колокольни и кресты церквей накренялись и валились наземь. Все горело под торжественные звуки увертюры Чайковского "1812-й год". Мы были поражены и молчали в недоумении. Но немецкая толпа аплодировала, кричала, вопила от восторга, и неистовству ее не было предела, когда музыка сразу при падении последней стены над пеплом наших дворцов и церквей, под грохот фейерверка, загремела немецкий национальный гимн. "Так вот в чем дело! Вот чего им хочется!" ‒ воскликнула моя жена. Впечатление было сильное. "Но чья возьмет?" ‒ подумалось мне.
В описанный мною день мы еще не отдавали себе настоящего отчета о положении вещей и уходили с курортного праздника с тяжелым впечатлением... Мы молчали, думая свою горькую думу. Вдруг до нас долетел громкий веселый голос своеобразного патриота ‒ нашего соотечественника. Он влез на стул и во все горло кричал:
‒ Ферфлюкторы проклятые, а вы забыли, как русские казаки Берлин спасали!
"Да, основательно забыли, и не только это, но и многое другое. И забыли, и не учли", ‒ подумалось мне.
Мы почти заканчивали курс нашего лечения в Киссингене, когда было получено неожиданное известие об убийстве наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жены в Сараеве. Общее негодование было ответом на этот террористический акт, но никому и в голову не могло прийти, что это убийство послужит поводом для начала страшной всемiрной войны, которую все ждали, но и опасались. Многочисленная курортная публика Киссингена оставалась совершенно спокойной и продолжала свое лечение. Однако удивительный ультиматум императора Франца-Иосифа Сербии поколебал общее оптимистическое настроение, а заявление России, что она не может остаться спокойной зрительницей уничтожения Сербии, меня лично убедило, что война неизбежна, а потому, не ожидая дальнейших известий, я решил с женой немедленно собраться и ехать домой, тем более что я в то время был командиром 12-го армейского корпуса, стоявшего на границе Австро-Венгрии.
Знакомые, с которыми я прощался, имея уже билеты в кармане, смеялись надо мной, уверяя, что никакой войны не будет. Встретившийся мне на лестнице гостиницы, в которой я проживал, князь Юсупов даже возроптал. На мой прощальный привет он удивленно спросил:
‒ Зачем вы уезжаете, ведь ни вы, ни ваша жена не окончили курса лечения?
‒ Да, к сожалению, еще не совсем окончили. Но война на носу, и мне своевременно нужно прибыть к моим войскам. Попасть в число военнопленных я не желаю.
‒ Ну что за вздор! ‒ воскликнул Юсупов. ‒ Никакой войны быть теперь не может, а то мне дали бы знать. Я нанял виллу Великому князю Георгию Михайловичу, и он на днях сюда приедет. Если же он не приедет; тогда нужно будет подумать.
‒ Это дело ваше. Я сегодня уезжаю.
С тем мы и расстались.
Несколько дней спустя Юсупов с семейством был арестован в Берлине и с большим трудом вернулся в Россию кружным путем через Швецию. Большинство русских, не сообразивших своевременно убраться из Германии, попало в значительно худшее положение и перенесло массу лишений.
Мы с женой благополучно добрались до Берлина. По дороге нигде не было заметно особенного возбуждения. Не то нашли мы в Берлине. Переезжая на автомобиле из Anhalter Banhof к центральному вокзалу по круговой железной дороге, мы были остановлены на улице Unter den Linden, у нашего посольства, громадным скоплением народа в несколько тысяч человек, которые ревели патриотические песни, ругали Россию и требовали войны. С трудом добрались мы до вокзала, добыли билеты и ночным скорым поездом уехали на Александрово, куда и прибыли благополучно в 5 часов утра 16 июля.
Между прочим, во все время нашего пребывания в Киссингене нашим соседом за табльдотом был бравый, усатый, военного вида кавалер. Он ежедневно приезжал на автомобиле и всегда очень спешил по каким-то делам. На всех прогулках он нам попадался на пути. Садясь в вагон в Киссингене, а затем в Берлине, мы опять его видели. Тут уж я сообразил, что это неспроста. Очевидно, он наблюдает за мной и знает, что я ‒ командир русского корпуса, стоящего на границе. Когда в Александрове, в виду наших жандармов, проверявших паспорта, он опять мелькнул среди публики, остававшейся за границей, я не вытерпел и, сняв шляпу, иронически ему поклонился: мне стало очевидно, что я счастливо ускользнул из его рук, ‒ еще два дня, и меня бы арестовали. Нельзя не удивляться и не оценить берлинскую военную разведку, если даже в мирное время она была так предусмотрительна и всех нас грешных, русских генералов-путешественников, наперечет знала...»
(Брусилов А.А. Воспоминания. М.: Воениздат, 1963)
В начале войны в России, как и во всей Европе, благодаря газетам, был впечатляющий патриотический подъем, не поддержанный только крайними революционными партиями. Население Европы встречало войну с небывалым энтузиазмом и воодушевлением (пропаганда заинтересованных в войне сил постаралась). Практически все партии и общественные движения высказали свою поддержку властям. В столицах прошли патриотические манифестации, в российских городах и поселках толпы народа несли русские флаги и иконы, портреты Царя и членов Царской семьи. Лишь большевики поддержали лозунги, выдвинутые Лениным, о «превращении империалистической войны в войну гражданскую и о поражении российского правительства».
Вот как описывает те августовские дни военный врач Л. Войтоловский: «…мобилизация лихорадочно гудит и заливает воинственным задором вокзалы, улицы, магазины, газетные листы, знакомые и незнакомые лица. Нервы истерически взвинчены, и все кричит о желании воевать» (Войтоловский Л.Н. Всходил кровавый Марс: по следам войны. - М.: Воениздат, 1998).
Патриотическая манифестация в Москве, 1914.
Но вместе с патриотическим подъемом вспыхнула и германофобия ‒ поскольку войну начала Германия и первая напала на территорию Российской империи. 31 августа 1914 года Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Ненависть к немцам тем более усилилась на фоне поражения неподготовленного российского наступления в Восточной Пруссии (по российским данным, потери убитыми, ранеными и пленными составили до 245 тысяч человек), а также после применения немцами весной 1915 года отравляющих газов в Бельгии (впервые в истории войн!), что стало нарушением Гаагских конвенций. Впрочем, Википедия (не симпатизирующая России) напоминает о "признаках" германофобии в России уже в XIX веке.
«В 1860-х годах произошла резкая вспышка германофобии как ответ на статью автора, называвшего себя «Shedoferotti». Его предложение сохранить власть немецких баронов в странах Балтии и Финляндии, а также предоставить Польше автономию было встречено резко критически группой писателей из Санкт-Петербурга. М.Н. Катков написал в "Московских новостях" критическую статью, которая привела к резко отрицательному отношению к немцам.
В 1865 году, сразу же после названных событий, на столетие со дня смерти М.В. Ломоносова была написана статья, в которой было отмечено, с какими трудностями столкнулся учёный, работая в Академии наук: иностранные члены Академии, оппонировавшие Ломоносову, имели немецкое происхождение. Позднее предлагалось говорящих по-русски и исповедующих православие немцев причислять к иностранцам и не допускать их на высокие государственные должности, так как они лишены «национальной солидарности к России». Тем не менее эта первая волна германофобии затухла, что связывается с немецкими корнями императорской семьи и присутствием среди политической элиты лиц немецкого происхождения. Также и по мнению Ф.И. Тютчева, возникновению германофобии, «недоброго чувства по отношению к немцам» способствовало это покровительственное отношение правительства к немцам, работавшим в российском государственном аппарате. Обострение германофобии пришлось в русском обществе на период Первой мiровой войны».
Но это в сущности, была еще только "ворчливая" германофобия. В 1914 году она превратилась в агрессивную и часто не христианскую по духу. Вот отрывок из статьи на эту тему, которая, возможно, пристрастна, но атмосфера тогда была именно такая.
«Нам, русским, необходимо начинать систематическую борьбу, которая выразилась бы в том, что мы будем вытеснять и удалять одного за другим принявших русское подданство немцев, а в особенности тех из них, которые стоят во главе какого-либо общества или предприятия». Эта цитата взята из брошюры "Немец во главе городских предприятий", вышедшей в Петрограде в 1916 году в серии "Борьба с немецким засильем" под номером 49. Автором данного текста был отнюдь не дремучий черносотенец, а известный почвовед Митрофан Иванович Белавенец, брат известного русского военного историка и геральдиста Петра Белавенца.
Если обратиться к результатам переписи населения 1897 года, в России на тот момент проживало 1 790 489 человек, назвавших своим родным языком немецкий, то есть приблизительно 1,4 процента населения России. В двух столицах, Москве и Петербурге, их насчитывалось лишь 68 497 человек, причем из числа "петербургских" немцев иностранное подданство сохраняли лишь около 11,5 тысяч человек. Большую же часть немецкоговорящих подданных российского Императора составляли так называемые остзейские немцы, жившие издавна на территории прибалтийских губерний, а также немцы-колонисты, жившие в Поволжье и на Украине. "Сельских немцев" насчитывалось около 1,3 миллиона человек, то есть более 75% от их общего числа.
Исторически сложилось так, что немцы в России в основном служили в армии и на флоте, занимая существенную долю командных постов. Буксгевдены, Врангели, Палены, Эссены, Ренненкампфы, Унгерн-фон-Штернберги, Ридигеры ‒ все они к Германии отношение имели очень отдаленное, поколениями служа России. К августу 1914 российские немцы составляли более 20,5% генералитета русской армии (324 генерала из 1567), в офицерском корпусе флота их было около 20%, а в гвардии – почти треть. Не следует забывать и о том, что существенная часть членов Императорской фамилии также принадлежала к германским владетельным домам.
По поводу русских немцев, проживающих в столичных городах, журналисты особо не церемонились. В популярной газете "Русский инвалид" в те дни писали: «Молодцы англичане: на большом митинге в Лондоне лорд Гарвуд предложил выселить всех немцев из Великобритании и Ирландии, чтобы, значит, и духа немецкого не осталось. Эх, кабы и у нас тоже!». Немецкий бизнес в Петербурге оказался в крайне затруднительном состоянии ‒ владельцы были вынуждены продавать фирмы или, в лучшем случае, передавать их под управление своих русских партнеров.
За несколько недель ситуация обострилась настолько, что министр торговли и промышленности Сергей Тимашев выступил на заседании кабинета министров с жестким заявлением, осудив выселение из столиц и других местностей империи германских и австро-венгерских подданных. Тимашев подчеркивал, что подобные действия искусственно создают безработицу, поскольку рабочие с закрывающихся "немецких" предприятий оказываются на улице. Предложение Тимашева было довольно простым – если не представляется возможным приостановить высылку иностранцев, то хотя бы предусмотреть упрощенную процедуру перехода их в российское подданство.
Следует заметить, что масштабная антинемецкая кампания никак не была связана с действиями российских немцев, практически единогласно выступивших на стороне России и не проявлявших симпатий к своей исторической родине. Однако всеобщая паранойя привела к тому, что уже осенью 1914 года власти ряда губерний запретили выпуск немецкоязычных газет, разговоры на немецком в общественных местах, а некоторых случаях ‒ даже празднование Рождества по григорианскому календарю и детские елки.
10 октября 1914 года поиски национал-предателей выплеснулись на улицы Москвы. После молебна на Красной площади толпы патриотически настроенной молодежи разошлись по городу и с криками "Долой немцев!" начали нападать на магазины, принадлежавшие людям с немецкими фамилиями. Полиции удалось предотвратить крупномасштабные погромы, однако в ходе безпорядков пострадало около тридцати немецких, две бельгийские, одна английская и даже одна русская фирмы. Еще более масштабным был погром в июне [в конце мая по ст. ст.] следующего, 1915 года, в течение трех дней бушевавший по всей Москве...
Погромщики, впрочем, не были лишены и своеобразного чувства юмора ‒ на дверях одного из разгромленных магазинов в Камергерском переулке, например, было оставлено объявление: «А. Быков. Торгующий под фирмой русского подданного дворянина Шварца, разгромлен по недоразумению». Убытки, понесенные частными лицами, составили 38,5 миллионов рублей ‒ колоссальная сумма по тем временам. Не меньший урон понесла и городская экономика ‒ без работы осталось около 200 тысяч человек, в городе закрылись 193 фирмы и более 300 магазинов, принадлежащих иностранцам...» (Источник)
В то же время следует отметить, что российские власти пытались противодействовать этим безчинствам (про министра Тимашова уже упомянуто, но не только он, а все власти и, конечно, Церковь стремились пресечь их).
«Уже на следующий день после этого погрома московский градоначальник А. Адрианов издал объявление, в котором осудил погром и предупредил, что в случае его повторения будет действовать жёстко. "Возмутительно, ‒ заявлял он, ‒ когда толпа прикрывает свое преступное деяние патриотическим песнопением. Народный гимн ‒ это молитва. Сопровождать же молитву безобразием ‒ кощунство"...
В 8 часов вечера 28 мая (10 июня) было созвано срочное заседание Московской городской думы, в ходе которого было решено обратиться к москвичам с просьбой сохранять спокойствие, к рабочим ‒ с призывом прекратить забастовки, к главноначальствующему над Москвой и командующему Московским военным округом Ф.Ф. Юсупову ‒ с просьбой пресечь погромы...
Утром для подавления погромов были вызваны войска, в нескольких случаях им пришлось применять огнестрельное оружие, при этом 12 человек было убито и 30 было ранено. Тем не менее, погромы прекратились только к вечеру 29 мая (11 июня). Вслед за этим погромы произошли в Московском и Богородском уездах, в основном в дачных районах, но были быстро пресечены.
В результате погромов было убито 5 человек немецкого происхождения, из них четверо были женщинами. Было разгромлено 475 коммерческих предприятий, 207 частных квартир и домов. За три дня в городе насчитали 70 пожаров, 10 из них ‒ "очень больших" и 11 ‒ "больших". Убытки, понесённые частными лицами, были оценены в 38 506 623 руб. Пострадавшими были признаны 113 австро-германских подданных, а также 489 российских подданных с иностранными фамилиями и даже 90 российских подданных с русскими фамилиями.
Градоначальник Адрианов вынужден был уйти в отставку, в отставку был также отправлен министр внутренних дел Н. Маклаков. [Однако] вскоре все возбужденные уголовные дела о погроме были прекращены "за необнаружением виновных" или нехваткой доказательств». (Википедия)
Русская карикатура на Вильгельма II в "психушке" в годы войны
Следует также добавить, что эти погромы немцев в России были "ответом" на газетные публикации об отношении к русским в Германии в начале войны. Постоянного русского населения там было гораздо меньше, чем немцев в России, но многие тысячи русских находились там как курортники, туристы, студенты, бизнесмены. По распоряжению кайзера, все российские подданные от 18 до 50 лет, независимо от их статуса (включая аристократов, которым не помогало заступничество их немецких родственников и высокопоставленных друзей), были арестованы и подлежали интернированию как военнопленные, у них отнимали личное имущество, конфисковывались деньги и банковские счета, их содержали в унизительных условиях. (Об этих издевательствах над ними, порою смертельных, есть немало подробных публикаций.)
Особенно нашумел Калишский погром 2-4 августа 1914 года с расправой над гражданским населением занятого российского города Калиш, который учинила германская армия. Было убито и расстреляно более 100 человек. Немецкие войска подозревали наличие диверсантов в городе и взяли заложников из числа горожан. Из 800 взятых в заложники было расстреляно 80 посредством децимации (каждого десятого). Также в целях устрашения немецкие войска подвергли жилые кварталы артиллерийскому обстрелу. Так как порядка 95% городской довоенной застройки оказалось в руинах, горожане были вынуждены спасаться бегством, население города сократилось с 70 до 5 тысяч человек. (Википедия)
И еще нужно отметить, что в отличие от Германии, где постановили не переводить на немецкий язык литературных произведений воюющих с Германией народов, и даже предпринимались попытки их уничтожения, в России такого запрета не было, немецкую литературу и философию не тронули, наоборот, она побудила к ее изучению для понимания немецкого характера и самосознания.
Русские философы о начале войны
В отличие от русофобских репрессий в Германии, германофобия в России исходила не от властных структур, а стихийно проявилась в низших слоях народа. Но в его интеллектуальных кругах война стала катализатором размышлений и дискуссий о важнейших философских проблемах: о смысле национализма, патриотизма, государства, о месте и призвании народа в истории, то есть т.н. "мессианизма" (о котором в данной книге ранее уже сказано)...
Отмечу сейчас то, что происходило в этой сфере мысли в России и было типично для ее православной культуры. Немецкими философскими дискуссиями в ходе войны я, к сожалению, не занимался, но, надеюсь, что знающие эту тему немецкие читатели могут сравнить (и мне посоветовать).
Основными темами (в статьях В.Ф. Эрна, H.A. Бердяева, С.Л. Франка, E.H. Трубецкого, С.Н. Булгакова, И.А. Ильина, П.Б. Струве, В.И. Иванова, В.В. Розанова и др.) были:
‒ Причина войны ‒ результат духовного кризиса современной цивилизации (не только в лице Германии), который именно в Мiровой войне получил свое наиболее яркое выражение и был следствием эпохи "Просвещения" и безрелигиозного гуманизма западной мысли. В этом все участники дискуссии были едины. (Позже об этом упадке Европы писали и немецкие философы Освальд Шпенглер, Эрнст Юнгер, Вальтер Шубарт и др., в том числе австрийские идеологи католического корпоративизма).
‒ Христианское отношение к войне (к убийству людей на фронте) ‒ это вызвало различные суждения. Но преобладало следующее: война ‒ это грех, однако, не Россия начала войну, и в данном случае это вынужденный грех как необходимая защита нашей земли, нашего народа и его святынь. Это обязанность христианина. Непротивление злу было бы гораздо бóльшим грехом. Поэтому русский военный патриотизм-национализм нравственно оправдан.
«Такова уж природа меча. Свят он в руках святых, мерзок в руках разбойничьих. Своей же собственной, внутренней правды он не имеет. Когда разбойничий меч был вынут из ножен и занесен над маленькою Сербией, русский народ поднялся против него с крестом. Не армия только была мобилизована. Нет, взволнованная Россия воинство выслала из самых глубин своего народного существа. Давно, давно уже, быть может, с Куликовской битвы мы не знали такого единства духа и плоти России, такого изумительного созвучия между ее глубочайшими верованиями и ее внешним историческим действием. На новое дело согласным порывом Россия поднялась как на подвиг и жертву, смиренно приняв веление Промысла. Оттого бездна разделяет Германию и Россию, и до полярности они противоположны в одном, с виду общем деле войны» (В.Ф. Эрн. "Меч и Крест").
Однако русский национализм должен быть очищен от чувства мести и и ненависти к немцам ‒ в этом все участники дискуссии были едины (к этому призывало и духовенство). Например, С.Л. Франк писал:
«В Германии общественное мнение десятилетиями упорно и систематически воспитывалось в идее войны, в понимании необходимости и национальной важности войны; едва ли не для всех без исключения немецких граждан – начиная с детей, у которых «игра в солдатики» была поставлена, как серьезное воспитательное дело, и кончая множеством ученых и общественных деятелей, сознательно посвятивших себя пропаганде расширения военного могущества страны, – идея войны была идеей привычной, понятной, популярной, укорененной в самих основах мiросозерцания; и события показали, что и резко-оппозиционные круги немецкого общества в этом отношении не составляли исключения. Совсем иначе в России. По множеству причин, которых мы не будем касаться, война представлялась среднему русскому мыслящему человеку чем-то ненормальным, противоестественным, несовместимым со всеми привычными идеями и потому чем-то почти невозможным...
[Тем не менее] Мы должны понимать эту войну, не как войну против национального духа нашего противника, а как войну против злого духа, овладевшего национальным сознанием Германии, и – тем самым – как войну за восстановление таких отношений и понятий, при которых возможно свободное развитие всеевропейской культуры во всех ее национальных выражениях. Мы должны искать идею войны только в том, что смогут и должны будут признать и сами наши противники, когда у них раскроются глаза и они поймут то заблуждение мысли и воли, в которое они впали. Это, конечно, не значит, что нельзя искать более глубоких исторических и духовных корней этого...».
(С.Л. Франк. О поисках смысла войны, 1914)
‒ Духовная сущность Германии. Вновь приведу, как наиболее символичную, обширную цитату из знаменитой речи "От Канта до Круппа" (1914) Владимiра Францевича Эрна (частично имевшего немецкое происхождение), который считал, что в германском воинственном национализме выявилась сущность всего развития немецкой культуры (в этом содержится и оценка немецкой философии, противоположная ее величанию Франком):
«От Канта к Круппу… Почему Канта? Почему к Круппу? Я начинаю с Канта как с величайшей вехи в манифестации германского духа... Недавно все были согласны в том, что великая германская культура едина и непрерывна. Мы слышали много убежденных речей, утверждавших, что самые последние школы немецкой философии исполнены мiровых, а не только германских традиций. Больше того, мы все знали, что философ абстрактной идеи, Гегель, воскурил фимиам диалектического признания перед прусскою государственностью...
Но вот налетает война. Под мягкой шкуркой немецкой культуры вдруг обнаружились хищные кровожадные когти. И лик "народа философов" исказился звериной жестокостью. Малин и Лувен, Калиш и Реймс вызвали бурю негодования, и все разом, дружно, решили, что немецкая культура ‒ одно, а зверства ‒ другое, что Кант и Фихте столько же повинны в милитаристических затеях прусского юнкерства, сколько Шекспир и Толстой, и потому: да здравствуют Кант и Гегель, и да погибнут тевтонские звери!
Моя речь ‒ самый страстный протест против этого упрощенного понимания всемiрной истории... Я убежден, во-первых, что бурное восстание германизма предрешено Аналитикой Канта; я убежден, во-вторых, что орудия Круппа полны глубочайшей философичностью; я убежден, в-третьих, что внутренняя транскрипция германского духа в философии Канта закономерно и фатально сходится с внешней транскрипцией того же самого германского духа в орудиях Круппа...
Орудия Круппа с этой точки зрения являются безмерно характерными и показательными... Заложенная в них сущность, их энтелехия и душа, необычайно красноречива по своему совершенно обнаженному смыслу. Прежде всего, она необыкновенно уверена в себе, самонадеянна и горда. Она блестит и лоснится не только внешней шлифовкой и чистотою работы, но и вся преисполнена безспорностью математических вычислений, аподиктичностью строгого расчета и необходимостью непреодолимых разрушительных действий. Вот почему немцы столь слепо и столь фатально уверились в своих еще неосуществившихся победах...
Энтелехийная сущность орудий Круппа совпала с глубочайшим самоопределением немецкого духа в философии Канта. Ибо, кроме гордой самонадеянности, энтелехия орудий Круппа как своей основной чертой характеризуется самопогруженностью, самозамкнутостью, абсолютной практической самозаконностью... Глубинное самоопределение немецкой нации находит в них свое крайнее и наиболее грозное выражение...
В плане истории теоретическое богоубийство как априорный и общеобязательный для всякого "немецкого" сознания принцип неизбежно приводит к посюстороннему царству силы и власти, к великой мечте о земном владычестве и о захвате всех царств земных и всех богатств земных в немецкие руки...
Сами немцы прекрасно чувствуют эту "круговую поруку" в манифестациях своего духа. Под заявлением о безусловном тождестве германской культуры с германским милитаризмом подписывается цвет немецкой науки и немецкой философии. Такие громкие и почтенные имена, как Гарнак, Брентано, Шмоллер, Э. Мейер с одной стороны, а с другой ‒ Вундт и Оствальд сами собой подписываются под тем констатированием существенной однородности и единого замысла германской культуры, которое я пытался сделать в настоящей речи...». [Все они ‒ иностранные члены или члены-корреспонденты Санкт-Петербургской Академии наук.]
(Владимiр Францевич Эрн. "От Канта до Круппа". Речь была произнесена 6 октября 1914 г. на заседании Религиозно-философского общества.)
Не привожу сейчас из этой статьи фаталистические предсказания о гибели Германии в результате этого развития, которые отчасти проявились и осуществились в гитлеровском режиме.
‒ Вселенское призвание России. Практически все русские философы верили в возрождение русского удерживающего самосознания в результате русской победы. Но лишь немногие упоминали идею Третьего Рима. В частности С.Н. Булгаков считал, что победа России должна явить Европе обновленную "Святую Русь". Весь мiр «ждет русского слова, русского творчества ... Мiру должна быть явлена мощь русского духа, его религиозная глубина: царство “третьего Рима” ‒ новой Византии...». В то же время мы должны сознавать, предупреждал он, что «Национальность есть высшая ценность, но не последняя: она необходимо лежит на пути к вселенскому самосознанию, но не должна от него отвращать и преграждать к нему дорогу» ("Война и русское самосознание", 1915). О таком понимании русского национального самосознания как вселенской миссии России, в отличие от германского геополитического лозунга Deutschland über alles, писали тогда многие.
Цитированный выше Владимiр Эрн из сказанного о сущности Германии делал такой вывод:
«Столкновение духа Германии и духа России мне представляется внутреннею осью европейской войны. Все другие силы группируются по периферии. Гордая, материальная, внешняя идея германская сталкивается с смиренною, духовною и внутреннею идеею русскою...
Против брутального германского меча (и не случайно ставшего брутальным) Россия сражается мечом, освященным верою в высшую правду; правда для нее первее меча, и потому война приобретает духовный смысл, и вся совокупность событий, сложная, огромная, выросшая из простого факта защиты Сербии и все разрастающаяся, может пониматься только как величайшее духовное борение, как тяжба всемiрно-исторических начал. Это мне и хочется подчеркнуть в статьях, собранных в этой книжечке...
Мы вступили в исключительное время ‒ на грань двух эпох. На наших глазах рушатся великие царства и возникают новые, безпредельные мiровые возможности. В потоках крови, в ужасах величайшего напряжения столкнувшихся наций-колоссов занимается новый, быть может, последний день всемiрной истории...
В безпримерных битвах, каких не знала еще история, рождается новое постижение мiра, с каких-то звездных высот нисходят новые духовные задачи вселенской значительности, и горе тем нациям, которые в этот час великого испытания окажутся неготовыми и духовно отставшими...
По предвечному плану Создателя мiра, с внезапностью чуда Россия вдруг была брошена в самую гущу грандиозных событий и заняла ответственнейшее, едва ли не первое место в начавшемся катаклизме европейской истории. Судьбы России тесно сплелись с судьбой всего мiра, и судьбы мiра таинственным звеном сковались с судьбой России. Если раньше загадка России волновала величайших представителей русской мысли, если раньше Сфинкс русского предназначения в мiре глухо тревожил всю Европу, то мы смело можем сказать, что не было эпохи ни в русской, ни в европейской истории, когда вопрос о России, об ее загадочной сущности и о ее великих путях стоял бы с большей остротой и с большей жгучестью, чем теперь...».
("Меч и Крест". Статьи печатались в "Новом Звене", "Русской Мысли", "Утре России" и "Биржевых Ведомостях" с сентября 1914 по январь 1915 года.)
Ограничиваюсь тут цитированием историософских мыслей В.Ф. Эрна, который тогда оказал большое влияние на интеллектуальные круги и наиболее ярко выразил то, что писали и другие русские философы в первые годы войны, расходясь лишь в деталях и акцентах. В частности: кн. Е.Н. Трубецкой в статьях "Смысл войны" и "Война и мiровая задача России", И.А. Ильин ‒ "Основное нравственное противоречие войны" и "Духовный смысл войны", H.A. Бердяев ‒ "Война и возрождение", С.Н. Булгаков ‒ "Русские думы" и "Война и русское самосознание", Струве П.Б. ‒ "Суд истории", В.В. Розанов в работе "Война 1914 года и русское возрождение", С.Л. Франк ‒ "О поисках смысла войны".
Впрочем, более либеральный Франк считал речь Эрна его субъективным мнением и имел более мягкое суждение о германском национальном духе: его нельзя отождествлять с современной Германией, которая «отреклась от своих великих мудрецов и предалась соблазну безыдейного и безрелигиозного самомнения... Вина современной Германии, быть может, в том и состоит, что она... потеряла всякое понимание религиозного мiровоззрения, из которого они истекают, и, отрекшись от своих великих мудрецов, предалась соблазну безыдейного и безрелигиозного национального самомнения. Война идет не между Востоком и Западом, а между защитниками права и защитниками силы, между хранителями святынь общечеловеческого духа – в том числе и истинных вкладов в него германского гения – и его хулителями и разрушителями. Лишь в этом сознании можно обресть истинное оправдание великой европейской войны» ("О поисках смысла войны", 1914).
Более подробный обзор данной в темы те годы сделан Д.А. Вербиным: "Первая мировая война в русской культуре и философии", хотя он весьма общий и в нем не дана оценка качеству мыслей рассмотренных авторов (в частности, вряд ли можно к крупным мыслителям причислять и уделять ему столько внимания перехваленного на Западе вторичного и во многом сомнительного Д.С. Мережковского. Ни в его публицистике, ни в беллетристике «нельзя найти ни глубоких прозрений, ни обоснованных художественных приговоров, но сквозь всё взволнованное многословие иногда звучат верные и подчас даже сильные отвлеченно-схематические мысли», в основном чужие, – писал о нем И.А. Ильин).
Полагаю, что многие немецкие патриоты не согласятся с таким пониманием той Великой войны, ставшей концом "старого мiра". Сочтут критику немецкого духа необъективной, как и "превознесение" русского православного духа. Понимая их несогласие, я всё же стремлюсь описывать то судьбоносное время, опираясь на факты и так, как понимаю его сам на фоне всей предшествующей истории становления русской и западной цивилизаций с точки зрения христианской историософии. Сомневающиеся в истинности Православия (да и вообще Христианства) этого, конечно не способны понять (примеры чего многочисленны и среди современных немецких патриотов, и даже части моих знакомых). Замечу, что не собираюсь закрывать глаза и на наши русские грехи, о чем уже сказано в отношении петровского периода истории и предстоит рассмотреть на анализе уже близкой революционной катастрофы.
Предвидение Эрна о разрешении в этой войне «загадочной сущности» России осуществилось в ином виде, чем все надеялись. Россия, действительно «заняла ответственнейшее, едва ли не первое место в начавшемся катаклизме европейской истории. Судьбы России тесно сплелись с судьбой всего мiра, и судьбы мiра таинственным звеном сковались с судьбой России». Повторю еще раз: на территории Третьего Рима Господь попустил столкновение главной антихристианской силы истории с главной удерживающей. В этой битве прояснилась «загадка России», но не в ее пользу: Бог не допустил, казалось уже близкого, военного и материального торжества Третьего Рима, потому что в то же время Россия все больше утрачивала необходимое для этого духовное качество и тем самым теряла оправдание своего бытия перед Богом. И Он дал русскому народу последний шанс осознать свое призвание "от обратного": из вразумляющего урока революционной катастрофы.
Постепенно в текст будут вноситься уточнения и дополнения, поэтому при заимствовании теста его следует брать с "Русской идеи". Продолжение следует: глава 14. «Царская Россия ‒ единственная страна, против которой надо вести войну».