Гдѣ бы мы, русскіе національные эмигранты, ни находились въ нашемъ разсѣяніи, мы должны помнить, что другіе народы насъ не знаютъ и не понимаютъ, что они боятся Россіи, не сочувствуютъ ей и готовы радоваться всякому ея ослабленію. Только одна маленькая Сербія инстинктивно сочувствовала Россіи, однако, безъ знанія и безъ пониманія ея; и только одни Соединенные Штаты инстинктивно склонны предпочесть единую національную Россію, какъ неопаснаго имъ антипода и крупнаго, лойяльнаго и платежеспособнаго покупателя.
Въ остальныхъ странахъ и среди остальныхъ народовъ — мы одиноки, непонятны и «непопулярны». Это не новое явленіе. Оно имѣетъ свою исторію. М. В. Ломоносовъ и А. С. Пушкинъ первые поняли своеобразіе Россіи, ея особенность отъ Европы, ея «не-европейскость». Ѳ. М. Достоевскій и Н. Я. Данилевскій первые поняли, что Европа насъ не знаетъ, не понимаетъ и не любитъ. Съ тѣхъ поръ прошли долгіе годы и мы должны были испытать на себѣ и подтвердить, что всѣ эти великіе русскіе люди были прозорливы и правы.
Западная Европа насъ не знаетъ, во-первыхъ, потому, что ей чуждъ русскій языкъ. Въ девятомъ вѣкѣ славяне жили въ самомъ центрѣ Европы: отъ Киля до Магдебурга и Галле, за Эльбой, въ «Богемскомъ лѣсу», въ Каринтіи, Кроаціи и на Балканахъ. Германцы систематически завоевывали ихъ, вырѣзали ихъ верхнія сословія и, «обезглавивъ» ихъ такимъ образомъ, подвергали ихъ денаціонализаціи. Европа сама вытѣснила славянство на востокъ и на югъ. А на югѣ ихъ покорило, но не денаціонализировало турецкое иго. Вотъ какъ случилось, что русскій языкъ сталъ чуждъ и «труденъ» западнымъ европейцамъ, А безъ языка народъ народу нѣмъ («нѣмецъ»).
Западная Европа не знаетъ насъ, во-вторыхъ, потому что ей чужда русская (православная) религіозность. Европой искони владѣлъ Римъ, — сначала языческій, потомъ католическій, воспринявшій основныя традиціи перваго. Но въ русской исторіи была воспринята не римская, а греческая традиція. «Греческое вѣроисповѣданіе, отдѣльное отъ всѣхъ прочихъ, даетъ намъ особенный національный характеръ». (Пушкинъ). Римъ никогда не отвѣчалъ нашему духу и нашему характеру. Его самоувѣренная, властная и жестокая воля всегда отталкивала русскую совѣсть и русское сердце. А греческое вѣроисповѣданіе мы, не искажая, восприняли настолько своеобразно, что о его «греческости» можно говорить лишь въ условномъ, историческомъ смыслѣ.
Европа не знаетъ насъ, въ-третьихъ, потому, что ей чуждо славяно-русское созерцаніе міра, природы и человѣка. Западно-европейское человѣчество движется волею и разсудкомъ. Русскій человѣкъ живетъ прежде всего сердцемъ и воображеінемъ, и лишь потомъ волею и умомъ. Поэтому средній европеецъ стыдится искренности, совѣсти и доброты какъ «глупости»; русскій человѣкъ, наоборотъ, ждетъ отъ человѣка прежде всего доброты, совѣсти и искренности. Европейское правосознаніе формально, черство и уравнительно; русское — безформенно, добродушно и справедливо. Европеецъ, воспитанный Римомъ, презираетъ про себя другіе народы (и европейскіе тоже) и желаетъ властвовать надъ ними; за то требуетъ внутри государства формальной «свободы» и формальной «демократіи». Русскій человѣкъ всегда наслаждался естественной свободою своего пространства, вольностью безгосударственнаго быта и разселенія и нестѣсненностью своей внутренней индивидуализаціи; онъ всегда «удивлялся» другимъ народамъ, добродушно съ ними уживался и ненавидѣлъ только вторгающихся поработителей; онъ цѣнилъ свободу духа выше формальной правовой свободы — и если бы другіе народы и народцы его не тревожили, не мѣшали ему жить, то онъ не брался бы за оружіе и не добивался бы власти надъ ними.
Изъ всего этого выросло глубокое различіе между западной и восточно-русской культурой. У насъ вся культура — иная, своя; и притомъ потому, что у насъ иной, особый духовный укладъ. У насъ совсѣмъ иные храмы, иное богослуженіе, иная доброта, иная храбрость, иной семейный укладъ; у насъ совсѣмъ другая литература, другая музыка, театръ, живопись, танецъ; не такая наука, не такая медицина, не такой судъ, не такое отношеніе къ преступленію, не такое чувство ранга, не такое отношеніе къ нашимъ героямъ, геніямъ и царямъ. И при томъ наша душа открыта для западной культуры: мы ее видимъ, изучаемъ, знаемъ и если есть чему, то учимся у нея; мы овладѣваемъ ихъ языками и цѣнимъ искусство ихъ лучшихъ художниковъ; у насъ есть даръ вчувствованія и перевоплощенія.
У европейцевъ этого дара нѣтъ. Они понимаютъ только то, что на нихъ похоже, но и то искажая все на свой ладъ. Для нихъ русское инородно, безпокойно, чуждо, странно, непривлекательно. Ихъ мертвое сердце — мертво и для насъ. Они горделиво смотрятъ на насъ сверху внизъ, и считаютъ нашу культуру или ничтожною, или какимъ-то большимъ и загадочнымъ «недоразумѣніемъ»...
И за тридцать лѣтъ революціи въ этомъ ничего не измѣнилось. Такъ въ серединѣ августа 1948 года происходилъ съѣздъ такъ называемаго «церковно-экуменическаго» движенія въ Швейцаріи, въ которомъ были выбраны 12 виднѣйшихъ швейцарскихъ богослововъ и пасторовъ (реформатской церкви) на такой же «всемірный» съѣздъвъ Амстердамѣ. И что же? На съѣздѣ господствовало «братское» сочувствіе къ марксизму, къ совѣтской церкви и совѣтчинѣ, и мертвое холодно-пренебрежительное отношеніе къ національной Россіи, къ ея Церкви и культурѣ. Вопросъ о русской культурѣ, о ея духовности и религіозной самобытности совсѣмъ и не ставился: она приравнивалась къ нулю. Марксизмъ есть для нихъ «свое», европейское, пріемлемое; и совѣтскій коммунистъ для нихъ ближе и понятнѣе, чѣмъ Серафимъ Саровскій, Суворовъ, Петръ Великій, Пушкинъ, Чайковскій и Менделѣевъ.
Тоже самое происходило потомъ и на «всемірномъ» съѣздѣ въ Амстердамѣ, гдѣ подготовлялось чудовищное мѣсиво изъ христіанства и коммунизма.
Итакъ, Западная Европа не знаетъ Россіи. Но неизвѣстное всегда страшновато. А Россія по численности своего населенія, по территоріи и по своимъ естественнымъ богатствамъ огромна. Огромное неизвѣстное переживается всегда, какъ сущая опасность. Особенно послѣ того, какъ Россія въ 18 и 19 вѣкахъ показала Европѣ доблесть своего солдата и геніальность своихъ историческихъ полководцевъ. Съ Петра Великаго Европа опасалась Россіи; съ Салтыкова (Кунерсдорфъ), Суворова и Александра Перваго — Европа боится Россіи. «Что, если этотъ нависающій съ востока массивъ, двинется на западъ»? Двѣ послѣднія міровыя войны закрѣпили этотъ страхъ. Міровая политика коммунистической революціи превратила его въ неутихающую тревогу.
Но страхъ унижаетъ человѣка; поэтому онъ прикрываетъ его презрѣніемъ и ненавистью. Незнаніе, пропитанное страхомъ, презрѣніемъ и ненавистью, фантазируетъ, злопыхательствуетъ и выдумываетъ. Правда, мы видѣли плѣнныхъ нѣмцевъ и австрійцевъ, вернувшихся въ Европу изъ русскихъ лагерей и мечтавшихъ о Россіи и русскомъ народѣ. Но европейское большинство и особенно его демократическіе министры — кормятся незнаніемъ, боятся Россіи и постоянно мечтаютъ о ея ослабленіи.
Вотъ уже полтораста лѣтъ Западная Европа боится Россіи. Никакое служеніе Россіи обще-европейскому дѣлу (семилѣтняя война, борьба съ Наполеономъ, спасеніе Пруссіи въ 1806-1815 году, спасеніе Австріи въ 1849 году, спасеніе Франціи въ 1875 году, миролюбіе Александра III, Гаагскія конференціи, жертвенная борьба съ Германіей 1914-1917 гг.) — не вѣситъ передъ лицомъ этого страха; никакое благородство и безкорыстіе русскихъ Государей не разсѣивало этого европейскаго злопыхательства. И когда Европа увидѣла, что Россія стала жертвою большевицкой революціи, то она рѣшила, что это есть торжество европейской цивилизаціи, что новая «демократія» расчленитъ и ослабитъ Россію, что можно перестать бояться ея и что совѣтскій коммунизмъ означаетъ «прогрессъ» и «успокоеніе» для Европы. Какая слѣпота! Какое заблужденіе!
Вотъ откуда это основное отношеніе Европы къ Россіи: Россія — это загадочная, полуварварская «пустота»; ее надо «евангелизировать», или обратить въ католичество, «колонизировать» (буквально) и цивилизировать; въ случаѣ нужды ее можно и должно использовать для своей торговли и для своихъ западно-европейскихъ цѣлей и интригъ; а впрочемъ — ее необходимо всячески ослаблять. Какъ?
Вовлеченіемъ ея въ невыгодный моментъ въ разорительныя для нея войны; недопущеніемъ ея къ свободнымъ морямъ; если возможно — то расчлененіемъ ея на мелкія государства; если возможно — то сокращеніемъ ея народонаселенія (напр., черезъ поддержаніе большевизма съ его терроромъ, — политика германцевъ 1917-1939 гг.); если возможно — то насажденіемъ въ ней революцій и гражданскихъ войнъ (по образцу Китая); а затѣмъ — внѣдреніемъ въ Россію международной «закулисы», упорнымъ навязываніемъ русскому народу непосильныхъ для него западно-европейскихъ формъ республики, демократіи и федерализма, политической и дипломатической изоляціей ея, неустаннымъ обличеніемъ ея мнимаго «имперіализма», ея мнимой «реакціонности», ея «некультурности» и «агрессивности».
Все это мы должны понять, удостовѣриться въ этомъ и никогда не забывать этого. Не для того, чтобы отвѣчать на вражду — ненавистью, но для того, чтобы вѣрно предвидѣть событія и не поддаваться столь свойственнымъ русской душѣ сентиментальнымъ иллюзіямъ.
Намъ нужны трезвость и зоркость.
Въ мірѣ есть народы, государства, правительства, церковные центры, закулисныя организаціи и отдѣльные люди — враждебные Россіи, особенно православной Россіи, тѣмъ болѣе императорской и нерасчлененной Россіи. Подобно тому, какъ есть «англофобы», «германофобы», «японофобы» — такъ міръ изобилуетъ «руссофобами», врагами національной Россіи, обѣщающими себѣ отъ ея крушенія, униженія и ослабленія всяческій успѣхъ. Это надо продумать и прочувствовать до конца.
Поэтому, съ кѣмъ бы ни говорили, къ кому бы мы ни обращались, мы должны зорко и трезво измѣрять его мѣриломъ его симпатій и намѣреній въ отношеніи къ единой, національной Россіи и не ждать отъ завоевателя — спасенія, отъ расчленителя — помощи, отъ религіознаго совратителя — сочувствія и пониманія, отъ погубителя — благожелательства и отъ клеветника — правды.
Политика есть искусство узнавать и обезвреживать врага. Къ этому она, конечно, не сводится. Но кто къ этому неспособенъ, тотъ сдѣлаетъ лучше, если не будетъ вмѣшиваться въ политику.
И. А. Ильинъ
1948 г.
Источникъ: Профессоръ И. А. Ильинъ. Наши задачи: Статьи 1948-1954 г.г. Томъ I. — Парижъ: Изданіе Русскаго Обще-Воинскаго Союза, 1956.
