Странная это душа, очень трудно поддающаяся характеристике. Во всяком случае она глубоко отличается от души любой другой нации, населяющей Европу. Русский поэт Ф. И. Тютчев (1803–1873 г.), хорошо знавший русский народ, хотя и проживший свыше 20 лет за границей, дал когда-то следующую поэтическую характеристику:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать,
В Россию можно только верить.
Но что же он разумел под Россией? Не территорию, конечно, а именно народ, его душу. Почему трудно ее понять? Во-первых, потому, что она полна противоречий и какой-то непоследовательности — что в ней совмещается много чего-то очень ценного, святого и прекрасного со всякого рода греховностью и безобразием, — терпенья с нетерпеливостью.
Русские писатели и в прозе, и в стихах неоднократно давали характеристики русской душе по разным поводам, то говоря о «родине», то просто о России. И везде, везде сквозила эта особенность трудно объяснимых противоречий. Так поэт Некрасов пишет про Россию:
Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и могучая,
Ты и бессильная, Матушка-Русь.
А. Блок — один из последних русских великих поэтов — свое стихотворение «Русь» кончает так:
Дремлю — и за дремотой тайна И в тайне почивает Русь,
Она и в снах необычайна Ее одежды не коснусь…
Попробуем, однако понять ее своеобразие из истории. Россия всегда была государством промежуточным между Западной Европой и Азией. Она не сливалась с Азией в силу расового своеобразия тех племен, из которых она составилась. Но она же была вполне обособлена от Западной Европы, как наследницы древней греко-римской культуры. В России все запоздало по сравнению с Западной Европой на много веков. Вплоть до реформ Петра, т. е. до 18-го столетия, она была почти полудикой.
Тот гуманизм, который в Западной Европе выковывался в течение тысячелетия средних веков и раскрывался в искусстве — в литературе, живописи, архитектуре, в философии, богословии и политических течениях — был совершенно чужд русскому народу. Он, можно сказать, прошел мимо всего этого. Получив в конце первого тысячелетия христианство в виде византийского православия, русский народ воспринял эту своеобразную форму религиозности, лишенную развитых уже в Западной Европе начал гуманизма. Но в человеческой природе вообще можно различать три основных душевных слоя или принципа — во-первых, нечто общее с животным, или «звериное», во-вторых, специфически «человеческое», т. е. то, что раскрывается в той или иной цивилизации и культуре и в-третьих, начало «святости», влагаемое религией христианства.
Но в русском народе это промежуточное начало человечности было в совершенно неразвитом состоянии к тому времени, когда он принял христианство. Святое соединилось в душе русского человека, можно сказать, почти непосредственно со звериным. Но что же было в нем от этого звериного начала. Во-первых, богатая, развившаяся в привольях русских равнин, телесная организация со всеми присущими ей потребностями и страстями. Но вместе с тем и исключительная непритязательность к условиям жизни и выносливость. Затем доброта или жестокость в зависимости от обстоятельств, простота и душевная открытость. Но вместе с этим были проявления иногда необузданной страстности. Вообще для русского человека свойственно жить данной минутой. Планомерное устроение будущего, благоразумная сдержанность — это было чуждо русской душе старых времен. Святое, идущее от религии начало, развивалось в душе русского человека наряду со звериным без этого промежуточного регулятора: человеческой разумности, как культурного достижения.
Но русский народ воспринял христианство со всею искренностью и глубокой верой. Кроме того, необходимо отметить, что он воспринял христианство в очень своеобразной форме, глубоко отличающейся от западных вероисповеданий. В православии религиозные чувства и представления гораздо более тесно связаны с пышным и богатым подробностями церковным культом, чем даже в католичестве. Замечательно, что в этот культ вросло и органически соединилось с ним даже многое из дохристианского язычества славян, например, тризны превратились в поминки, уцелело кое-что из языческих свадебных обрядов и т. п. Можно сказать, что русское православие оказалось наиболее «телесной», «плотской» формой христианства. И это опять-таки вполне гармонично срослось с плотской «звериной» природой русского человека старых времен. Западноевропейский романтизм ни в какой мере не коснулся русской души. Это глубокое различие самым явственным образом обнаруживается даже на эпосе западноевропейском и русском.
Что общего между русским былинным богатырем, осушающим залпом чару «зелена-вина в полтретья ведра», опрокидывающим столы белодубовые» и каким-нибудь мечтательным рыцарем из туманной Эдды или Лоэнгрином и Тангейзером или даже Зигфридом? Ничего или очень мало. Но эта в значительной мере грубая и простоватая звериная душа, плененная зовами и идеалами христианства, образами древних, а потом и своих собственных русских подвижников и святых — оказалась в то же время способной к самым высоким и трудным подвигам христианского благочестия, смирения и жертвенности. Из слияния этих столь разнородных стремлений вниз — к земле и к телу и ввысь к духу и к небу и возникло это своеобразное образование — «душа русского народа» — некий, если позволительно так выразиться «свято — зверь». Отсюда можно сказать все качества русского народа, ярко выраженные в его истории и отраженные в русской литературе. Конечно, не без того, чтобы качества эти определялись и своеобразием расовых особенностей основного славянского племени, а также не без того, чтобы на склад русской души не влияла природа с ее дикими привольными просторами, словно манящими самую душу человека в широкие ничем не стесняемые просторы.
Этим своеобразным сочетанием основных духовных начал и объясняется своеобразие характера русского человека, его внутренние противоречия и непоследовательности, постоянные колебания между душевным подвигом и глубоким паденьем. Таким именно знает русского человека история. В войне за веру и отечество — храбрый и стойкий, в дружбе преданный и самоотверженный, радушный и щедрый как хозяин — таков он всегда пока светит в нем религиозное начало святости и преданность заветам православия. Но угасают в нем, по тем или иным причинам религиозные чувства и позывы, и он легко превращается в зверя, иногда вредящего только себе (пьянство, разврат), иногда же и всем, кто так или иначе задевает его эгоизм, а то просто всем окружающим (разбойничество, насилие, жестокости).
И какое обилие художественных образов подтверждает это своеобразие русской души. Можно было бы привести десятки литературных иллюстраций. Специально крестьянский быт и характер в лучших проявлениях широкой русской натуры красочно изображал поэт Кольцов — сам вышедший из крестьян. Гоголь и в отдельных индивидуальных образах, и в художественно-символическом образе России, как неведомо куда несущейся тройки, говорил о том же самом. Некрасов в многообразных картинах изображал как возвышенное и светлое, так и зверское низменное в душе русского человека. Его стихотворение «Влас» и рассказ о Кудеяре в «Кому на Руси жить хорошо» живо рисуют этот размах падений русского человека в неистовстве корыстолюбия, насильничества и потом возвышения почти до святости путем искреннего покаяния. Характерную иллюстрацию братской русской души дал Некрасов в «Кому на Руси жить хорошо» в эпизоде с Ермилом-мельником, которому нужно было в течение получаса реализовать большую сумму денег. Он пошел на базар и обратился к народу за помощью, и ему в несколько минут собрали необходимую сумму с излишком без всяких долговых расписок с его стороны, доверясь лишь его слову, что он отдаст. Да и самые «герои» этой замечательной Некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо» — эти семь мужиков — разве это не самый яркий образец этой простодушной звериной русской души. Ведь в Западной Европе в XIX веке такие «взрослые дети» просто непредставимы. Лев Толстой в «Войне и Мир» дал пленительный образ простого русского крестьянина в лице Платона Каратаева, который можно сказать одним своим видом и поведением осветил как светочем душу графа Пьера Безухова. Достоевский в своем «Дневнике писателя» в воспоминаниях о детской встрече с мужиком Мареем представил удивительной духовной красоты образ простого русского крестьянина. Такие же положительные образы крестьян дал Тургенев в своих «Записках охотника» («Хорь и Калиныч», «Бирюк» и др.). Еще более богатую галерею художественных образов типичного русского человека, при том из разных сословий, особенно из духовенства и дворян, дал писатель 2-ой половины XIX века Лесков. Здесь опять мы видим тот же размах всякого рода неистовства с одной стороны и кротости и душевного благородства с другой в образах Плодомасова, княгини Протазановой и помещика Рогожина. Рогожин это можно сказать специфически русский Дон-Кихот.
Да, таков был этот иногда достойный преклонения, иногда звероподобный «свято-зверь» в течение многих веков. Мы не особенно ошибемся, если скажем, что так было до 70-х — 80-х годах прошлого столетия. Но с этого времени началась роковая метаморфоза русской души. Запоздалые влияния западноевропейского гуманизма начали воздействовать на русский народ во всей силе. И, к сожалению, это начало происходит чрезвычайно неравномерно.
Если городское население и главным образом интеллигенция воспринимали в течение XIX столетия влияние западной культуры во всем богатстве ее идейного и художественного содержания, то до простого народа — крестьян и рабочих — эти влияния доходили уже лишь в конце XIX века в односторонней искаженной форме атеистических, материалистических, революционных идей. Революция 1917 года и явилась итогом этого постепенного подтачивания религиозных и политических основ жизни русского народа. Но надо быть справедливым. Разложению и искажению народной души способствовали не только революционные и либеральные партии интеллигенции, но и партии правого консервативного уклона, правительство и даже охранительная позиция церкви. С этой стороны было плохо понято, что исторический процесс требовал не слепого сохранения вековых устоев русской жизни, а вывода России на какие-то новые пути и формирования, только не на материалистических, а на духовных и религиозных началах.
Как это неоднократно бывало в истории косный консерватизм оказался пособником злого разрушения. В итоге о душе русского народа в первую четверть текущего XX века, а особенно в период советской власти просто не приходится и говорить.
Это какие-то деформированные остатки былого целостного духовного организма. Здесь мы имеем все переходные ступени от полного искажения типа русской души до почти полного его сохранения в некоторых представителях простого народа и интеллигенции. В этих уцелевших после низвержения советского ига людях залог возрождения русской души от тех поистине катастрофических повреждений, которые причинили ей революция и советский строй. Можно ли думать, что душа русского народа восстановится в своих прежних характерных чертах? Тот душевный строй, который мы постарались охарактеризовать в предыдущем изложении, конечно, уже неповторим после всего происшедшего и в совершенно новых условиях исторического процесса, которые должны наступить после войны. Старый мир рушится во всех частях земного шара и наступает нечто трудно представимое по своей новизне.
Та душа русского народа, о которой мы говорим, есть достояние далекого прошлого. Будет ли ее новое возрожденное состояние лучше или хуже прежнего, это покажет будущее. Усилия всех, уцелевших после бурь революции и войны, русских людей, должны быть направлены на то, чтобы укрепить и развить все то лучшее, что уцелело в русской душе и связать это с лучшими сторонами западного гуманизма.
Для всех: Иллюстрированный журнал. № 3 (1 марта 1944).
Подпись: Проф. С.А. Зырянский [С.А. Аскольдов]
Источник: https://ostkraft.ru/ru/books/196
(Текст заимствован с сайта Алтайского отдела Союза Русского народа.)
Что имел в виду Аскольдов?
М.В. Назаров, 23.11.2024. Решил сопроводить эту статью редакторским комментарием, поскольку многим читателям покажутся преувеличенными, а кому-то из ревнителей даже "русофобскими", суждения Аскольдова как о «зверином» в душе русского человека и о том, что «в России все запоздало по сравнению с Западной Европой на много веков. Вплоть до реформ Петра, т. е. до 18-го столетия, она была почти полудикой». И мне тоже эти слова кажутся не вполне удачными, излишне резкими и даже по сути неверными без уточнения того, на что хотел обратить внимание автор. Ведь в любом человеке, любой национальности есть эти разные уровни природы: и животный, и культурно-человеческий, и высокий духовный. Главное: в каком соотношении, и что чему подчинено.
Начну с того, что «полудикость» до петровских реформ ‒ это выражение и вовсе неудачно, так как западную цивилизованность уже в то время можно назвать "цивилизованной дикостью", косметически приукрашенной "духами" культурной манерности. Достаточно указать на состояние культурной столицы тогдашней Европы ‒ Парижа:
«Дома стояли меж зловонных болот. У порогов гнили отбросы, здания утопали в них все глубже... Бытовой мусор вперемежку с требухой, испражнениями и падалью сваливали в тянувшиеся вдоль улицы сточные канавы. Туда же выбрасывали трупы недоношенных младенцев. Еще в конце XIX века префекты издавали циркуляр за циркуляром, предписывавшие обязательное захоронение мертвого плода...». В парижских домах не было ни ванных комнат, ни туалетов: «Судебные архивы 40-х годов XIX века содержат немало дел о привлечении к ответственности домовладельцев и слуг за опорожнение ночных горшков из окон верхних этажей. В этом же десятилетии появились первые общественные уборные, но мужчины и некоторые женщины продолжали мочиться, а то и испражняться у порогов домов, возле столбов, церквей, статуй и даже у витрин магазинов. Содержимое выгребных ям просачивалось в землю, заражая воду в колодцах, а воздух дымился от гнилых испарений» (Veber Eugene. From Ordure to Order // The New Republik. Washington. 1991. July 1. – Цит. по русскому переводу: Интеллектуальный форум. М., 2000. № 1). Неудивительно, что именно во Франции были изобретены знаменитые марки духов, а принадлежностью туалета в высшем обществе были изящные чесалки (от блох) из слоновой кости и дорогих пород дерева...
С другой стороны, в воспоминаниях архидиакона Антиохийской Церкви Павла Алеппского, побывавшего на Руси в 1654–1656 годах, незадолго до наступления петровского периода, наше Отечество предстает как священное царство:
«Какая это благословенная страна, чисто православная!.. Больше всего мы дивились их чрезвычайной скромности и смирению и их частым молениям с утра до вечера перед всякой встречной иконой... У всякого в доме имеется безчисленное множество икон, украшенных золотом и серебром и драгоценными камнями, и не только внутри домов, но и за всеми дверями, даже за воротами домов; и это бывает не у одних бояр, но и у крестьян в селах, ибо любовь их к иконам и вера весьма велики...
Все жители в течение ее [первой седмицы Великого поста. – М.Н.] не производят ни купли, ни продажи, но неопустительно присутствуют за богослужениями в своих церквах. Царские ратники обошли питейные дома, где продают вино, водку и прочие опьяняющие напитки, и все их опечатали, и они остались опечатанными в течение всего поста...
Что сказать о твердом неослабном исполнении ими всех религиозных обязанностей... которые тщательно выполняются и Царем, и Патриархом, и боярами, и боярынями, и царевнами! Разве они не чувствуют усталости? Разве они железные, что могут жить без еды и выстаивать длинные службы на морозе, не обнаруживая утомления?
Без сомнения, эти русские – все святые, ибо превосходят своим благочестием даже пустынных отшельников. Богу угодно было сделать этот народ Своим – и он стал Божиим – и все его действия от Духа, а не от плоти. Все это происходит оттого, что они знают о случившемся с греками и о потере ими Царства [имеется в виду падение Византии. – М.Н.]...».
(Путешествие Антиохийского Патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. М., 1896-1900)
Поэтому несколько поверхностным выглядит и суждение Сергея Алексеевича, что «Россия всегда была государством промежуточным между Западной Европой и Азией. Она не сливалась с Азией в силу расового своеобразия тех племен, из которых она составилась. Но она же была вполне обособлена от Западной Европы, как наследницы древней греко-римской культуры» России. Русь была не чем-то "промежуточным" и не была "обособлена" от греко-римской культуры, она была удерживающим вселенским Третьим Римом в преемственности этой миссии от первого и второго Римов. Вот в каком масштабе нам следует «понять своеобразие» России, как это сделал, в частности, архимандрит Константин (Зайцев) в статьях, объединенных в сборнике "Чудо русской истории".
Следовательно, всё-таки не из "дикости" «тот гуманизм, который в Западной Европе выковывался в течение тысячелетия средних веков и раскрывался в искусстве — в литературе, живописи, архитектуре, в философии, богословии и политических течениях — был совершенно чужд русскому народу». Как верно отметили В.С. Соловьев, за ним А.В. Карташев и другие наши религиозные писатели, размышляя о русском идеале "Святой Руси" в сравнении с национальными идеалами других народов: «Ни нашей матери греческой "церкви-нации", ни православным сирийцам и арабам, ни нашим братьям славянам, ни соседям румынам, никому не полюбилось назваться так по крещению и вере. Англия охотно величает себя "старой", Германия "ученой", Франция "прекрасной", Испания "благородной"». И только Русь выбрала себе идеалом святость.
"Цивилизованные" петровские реформы как раз и нанесли сильный удар по этому русскому самосознанию, заслонив Святую Русь Великой Россией (как выразился архм. Константин), при этом в характере Петра передовая (масонско-протестантская) западная культура соединялась со "зверским" отношением к святости, что проявлялось, например, в его "всешутейших всепьянейших соборах" и в церковной реформе. Результатом стало не только падение нравов в высшем слое общества, но и ослабление Церкви, углубление старообрядческого раскола. Роль "косного консерватизма", способствовавшего разложению общества в XIX веке, с моей точки зрения, была всё же менее виновата, поскольку была не атакующей стороной, а только неумелой обороной от западнической апостасии.
Тем не менее в целом в статье Аскольдова использованный образ «свято-зверя» отражает тайну русской души в ее крайних проявлениях, когда начинает доминировать одна из этих крайностей или когда они начинают противоборствовать. Вот только, по-моему, эти крайности не типичны для большей части русского народа в былой православной России даже в XIX веке (литературные образы, предлагаемые Аскольдовым, как раз и не подтверждают его формулу «свято-зверя»), скорее они указывают на т.н. "широту русской души" и ее непредсказуемость, несдержанность вследствие невоспитанности, в определенных неблагоприятных жизненных условиях превращающуюся в нравственные срывы. Даже русский атеизм той эпохи, в отличие от западного атеизма, был порождением нравственного требования к Богу из непонимания проблемы теодицеи (как это очевидно в персонажах у Достоевского).
Не следует забывать, в какое время Аскольдовым была написана эта статья: в страшной атмосфере советско-германской войны, которую и немецкий народ, и русский вели под своими преступными властями, видевшими в народе лишь биологический инструмент властвования. В такой атмосфере, видимо, и крайности были более частыми и заметными. С одной стороны, гитлеровская идеология расширения жизненного пространства на славянский восток "унтерменшей", с другой ‒ особенно у русского поколения, выросшего уже в государственном атеизме, это проявилось, в частности, при мстительном поведении Красной армии на земле Германии.
Тем не менее, даже в послевоенном СССР "святая" составляющая природной русской души не была полностью уничтожена, особенно на селе, которое питало и города своими трудовыми ресурсами. На инерции этой остаточной дореволюционной душевной особенности паразитировала КПСС времен "Морального кодекса строителя коммунизма" и брежневского "застоя", на этом паразитировала и "фабрика грёз" соцреализма в "высоконравственных" советских фильмах, о чем наивно ностальгируют совпатриоты на фоне послесоветского демократического разложения нравов. Это разложение стали насаждать "прорабы перестройки" и реформаторы "Великой криминальной революции" под лозунгом "Разрешено всё, что не запрещено", и лишь в последние годы власть спохватилась ввиду развившейся в народе непатриотичности, которую, однако, стали восстанавливать в прежнем советском манкуртском виде. Бедный наш народ...
К сожалению, «та душа русского народа, о которой мы говорим, есть достояние далекого прошлого»?.. Сама по себе она в нынешнем Олигархате не возродится, тем более вопреки его государственной идеологии...
