24 февраля/9 марта 2025 года, в праздник Торжества Православия, скончался доктор филологических наук, профессор Александр Михайлович Камчатнов, заведующий кафедрой общего языкознания им. И.Г. Добродомова. Он был выдающимся знатоком церковнославянского языка и поборником исправления современной испорченной русской орфографии.
Камчатнов относился к слову как Божиему творению, в котором первичное созданное идеальное содержание (смысл) облекается в звуковую и графическую материальную форму, которая должна отражать это содержание, что было нарушено в истории развития русского языка и особенно реформой в ХХ веке. Рассматривая два существующих принципа в реформе правописания ‒ на основе зрения, то есть буквенного письма или на основе звука/слуха (когда орфографию упростительно подгоняют под звучание: так, в частности, в СССР была создана и новая орфография, и даже целый язык, белорусский) ‒ Камчатнов отдавал предпочтение первому принципу как сохраняющему изначальное смысловое происхождение и значение слова.
В данной большой научной статье, написанной автором в наше время в старой русской орфографии, приходится сделать сокращения в описательной первой части как из-за ее большого объёма, так и вследствие невозможности (к сожалению) скопировать из найденного в интернете текста в формате PDF все использованные шрифты для детальных иллюстраций рассматриваемых исторических изменений орфографии и грамматики. Пришлось опустить и не отразившиеся ссылки на литературу. Желающие могут обратиться к оригиналу. Замеченные мелкие погрешности сканирования (или еще первого редактора-публикатора) исправлены. – МВН.
+ + +
Нынѣ, когда снова заговорили о реформѣ русскаго правописанiя и готовится проектъ новой редакцiи «Правилъ орѳографiи и пунктуацiи», будетъ небезполезнымъ оглянуться назадъ и посмотрѣть, какъ рѣшали эту проблему наши предки.
Первой серьезной реформой орѳографiи была реформа болгарскаго патрiарха Евѳимiя. Къ концу XII вѣка Болгарiя и Сербiя завоевали политическую независимость отъ Византiи. Около середины XIII вѣка начинается расцвѣтъ литературы и культуры, такъ называемый «серебряный вѣкъ» болгарской письменности («золотымъ» былъ X вѣкъ). Серьезной реформѣ подвергся литературный языкъ, въ которомъ утверждаются строгiя орѳографическiя нормы. Дѣло въ томъ, что къ концу XIV вѣка богослужебные тексты у славянъ пришли въ негодность, отступили отъ первоначальныхъ образцовъ, испортились отъ рукъ не всегда грамотныхъ писцовъ. Патрiархъ Евѳфимiй (1360—1393) предпринялъ массовое исправленiе богослужебныхъ книгъ. Онъ создалъ цѣлую школу опытныхъ переводчиковъ, справщиковъ и писцовъ; центромъ этой школы былъ монастырь св. Троицы близъ г. Тырнова. Исправленныя здѣсь книги такъ называемаго тырновскаго извода расходились по всей Болгарiи, а затѣмъ попадали въ Сербiю, на Афонъ, въ Россiю. Послѣ захвата Тырнова турками-османами патрiархъ Евѳимiй былъ сосланъ, но начатая имъ реформаторская дѣятельность продолжилась въ Сербiи.
При покровительствѣ деспота Стефана Лазаревича на р. Ресавѣ былъ основанъ монастырь св. Троицы, въ которомъ были собраны наиболѣе просвѣщенные иноки. Ресавская орѳографiя стала стала наслѣдницей орѳографiи болгарскихъ книжныхъ центровъ. Особую роль въ ресавской книжной справѣ сыгралъ Константинъ Костенецкiй, написавшiй специальное орѳографическое сочиненiе – «Сказанiе о писменехъ» (...), цѣлью котораго было обоснованiе необходимости кодификацiи орѳографiи и введенiя орѳографической цензуры. Въ трудѣ Константина Костенецкаго средневѣковый славянскiй книжникъ находилъ богословское обоснованiе той языковой практикѣ, которая сложилась въ Болгарiи Сербiи и на Афонѣ; въ этомъ трудѣ была отрефлектирована языковая идеологiя средневѣковаго книжника, и именно это, а не отдѣльныя орѳографическiя правила стяжали ему славу философа и учителя.
Болѣе всего Константина удручалъ орѳографическiй разнобой въ сербскихъ и болгарскихъ богослужебныхъ книгахъ, утрата («растленiе») многихъ древнихъ буквъ (...), вызванное влiянiемъ живого сербскаго языка, или произволъ въ ихъ употребленiи. Все свое вниманiе Константинъ направилъ на орѳографiю, на правила употребленiя буквъ и надстрочныхъ знаковъ. Орѳографическiя представленiя Константина были тѣснѣйшимъ образомъ связаны съ духовно-аскетической традицiей священнобезмолвiя, или исихазма. Лингвистическiе выводы изъ исихастскаго богословiя Константинъ получилъ отъ учениковъ Евѳимiя Тырновскаго или сдѣлалъ самостоятельно, и сводились они къ слѣдующему. Поскольку слово есть символъ, то есть обладаетъ непроизвольной, безусловной связью между означающимъ и означаемымъ, то «графическiя знаки – не условныя, а мотивированныя обозначенiя божественныхъ прообразовъ. Ясно, что любое нарушенiе нормъ орѳографiи приводитъ къ отступленiю отъ ортѳодоксiи – въ этомъ пафосъ сочиненiя Константина». (...)
Гдѣ, однако, критерiй истинной орѳографiи? Во-первыхъ, этотъ критерiй заключается, по мнѣнiю Константина, въ греческихъ письменахъ. Греческiй литературный языкъ въ это время былъ строго организованной системой нормъ и правилъ, регламентирующихъ его употребленiе. Знанiе этихъ правилъ возвышаетъ человѣка надъ невѣждами (...). Невѣжды у грековъ не могутъ быть допущены къ перепискѣ книгъ (...). Константина поражаетъ языковая, въ томъ числѣ и графико-орѳографическая стабильность греческихъ книгъ (...). Такимъ образомъ, греческiй литературный языкъ съ его обработанностью и кодифицированностью долженъ былъ, по мысли Константина, стать образцомъ для соотвѣтствующей обработки и кодификацiи церковнославянскаго языка.
Во-вторыхъ, критерiй истинной орѳографiи заключается въ кирилло-мефодiевской традицiи: св. Кириллъ сумѣлъ при помощи Божiей совершить чудо – установить правильныя отношенiя между греческимъ и славянскимъ языками; въ дальнѣйшемъ эти отношенiя были испорчены; суть тырновской реформы, въ идеалѣ, какъ разъ и заключалась въ возвратѣ къ древней традицiи. (...)
На русской почвѣ сочиненiе Константина подверглось передѣлкѣ и разширенiю и стало служить практическимъ руководствомъ для обученiя правиламъ орѳографiи; таково сочиненiе нѣкоего Евдокима, по предположенiю И. В. Ягича, старца московскаго Чудова монастыря, подъназванiемъ (...). Евдокимъ ощущаетъ себя настолько «продвинутымъ» въ пониманiи важности грамматики, что называетъ невѣждами тѣхъ, кто овладѣваетъ грамотностью традицiоннымъ для древней Руси способомъ обученiя черезъ заучиванiе образцовыхъ текстовъ – Часослова, Псалтири и пр. (...)
Въ первой части рѣчь идетъ о звукахъ и буквахъ, причемъ Евдокимъ уже умѣетъ видѣть разницу между ними (...). Далѣе вполнѣ традицiонно излагаются вопросы фонетики (дѣленiе звуковъ на звательные и полузвательные, т. е. гласные и согласные, описанiе слога), начертанiя буквъ, употребленiя надстрочныхъ знаковъ, знаковъ препинанiя. (...)
Въ Юго-Западной Руси польско-католическая религiозная и культурная экспансiя вызвала русскую православную реакцiю богословскаго, научнаго и практическаго характера, научная реакцiя на положенiе церковнославянскаго языка выразилась въ его изученiи и грамматическомъ описанiи. (...)
Въ 1619 г. въ Вильнѣ вышла изъ печати знаменитая ("Грамматика") Мелетiя Смотрицкаго, которая надолго стала основнымъ учебнымъ пособiемъ по грамматикѣ; еще М. В. Ломоносовъ называлъ «Грамматику» Смотрицкаго наряду съ «Псалтирью риѳмованной» Симеона Полоцкаго и «Ариѳметикой» Магницкаго вратами своей учености.
Цѣлью Смотрицкаго было создать практическое руководство по грамматикѣ, при помощи котораго можно понимать славянскiй текстъ и писать чистымъ славянскимъ языком. Подъ послѣднимъ имѣлся въ виду, конечно, не старославянскiй языкъ, а церковно-славянскiй языкъ, узусъ котораго сложился въ XVI-XVII вв. и въ которомъ древнiя формы сосѣдствуютъ съ новыми, возникшими подъ давленiемъ живыхъ славянскихъ языковъ. Изложенiе носитъ описательный характеръ, безъ какого бы то ни было углубленiя въ исторiю языка. За образецъ описанiя принята грамматика греческаго языка Ласкариса, изданная въ Миланѣ въ 1476 г.
Орѳографическiя правила Смотрицкаго связаны не столько съ обозначенiемъ звуковъ славянской речи, сколько съ условнымъ употребленiемъ буквъ для зрительнаго различенiя словъ и форм (...)
Въ Москвѣ «Грамматика» Смотрицкаго была издана въ 1648 году безъ указанiя имени ея автора, такъ какъ Смотрицкiй измѣнилъ Православiю и перешелъ въ унiатство. Въ «Грамматикѣ» греческiе и латинскiе термины напечатаны славянскими буквами, въ некоторыхъ случаяхъ измѣнено ударенiе (...).
«Грамматика Смотрицкаго въ московскомъ изданiи 1648 года была тѣмъ первоначальнымъ источникомъ, изъ котораго перешли всѣ почти нововведенiя не только въ послѣдовавшiя за нею грамматики, но даже въ самыя церковныя книги позднѣйшаго изданiя, называемыя исправленными». Въ послѣдующiе годы «Грамматика» Смотрицкаго съ незначительными передѣлками не разъ переиздавалась въ Москвѣ: въ 1721 году по указу Петра I, затѣмъ въ 1723 и 1755 годахъ. Она стала школьнымъ учебникомъ въ училищах, заведенныхъ при архiерейскихъ домахъ. Благодаря этой «Грамматикѣ» типографскiе справщики сдѣлали болѣе исправное, особенно въ отношенiи правописанiя, изданiе Библiи – такъ называемое московско-академическое изданiе 1663 года. При исправленiи богослужебныхъ книгъ «Грамматикой» Смотрицкаго пользовались также книжники Болгарiи, Сербiи и Далмацiи.
Что же объединяетъ всѣ средневековыя усилiя по упорядочиванiюправописанiя? Двѣ черты:
1) Удержанiе всего орѳографическаго наслѣдiя; нѣтъ и намека на такое понятiе, какъ «лишнiя» буквы; всѣ усилiя направлены на то, чтобы установить функцiональную нагрузку всѣхъ знаковъ письма.
2) Функцiонированiе знаковъ письма связано преждѣ всего со зрительнымъ воспрiятiемъ текста; связь между звукомъ и буквами сохраняется, но орѳографическое сознанiе было основано на «презумпцiи зрѣнiя».
+ + +
Теперь мы сдѣлаемъ огромный шагъ во времени и перенесемся въ конецъ XIX – начало XX вѣка. Къ этому времени уже сформировался русскiй литературный языкъ, на которомъ была создана русская классическая литература; она называется классической въ томъ числѣ и потому, что она даетъ намъ образецъ литературнаго употребленiя языка. Въ концѣ XIX вѣка акад. Я.К. Гротомъ сложившiяся нормы русскаго правописанiя были кодифицированы, его книжка «Русское правописанiе» (1885 г.) выдержала 22 изданiя и стала учебнымъ пособiемъ, а также основой для другихъ учебниковъ.
Но именно въ это время начинаются разговоры о необходимости реформы русскаго правописанiя.
Подготовка реформы, состоявшейся въ 1917‒1918 годахъ, обычно связывается съ дѣятельностью Академiи наукъ, въ недрахъ которой, подъ непосредственнымъ руководствомъ выдающихся русскихъ лингвистовъ академиковъ Ф.Ѳ. Фортунатова и А.А. Шахматова, былъ подготовленъ проектъ реформы орѳографiи. То, что реформа была проведена въ жизнь уже большевицкой властью, объясняютъ или исторической случайностью, или хронической неспособностью царскаго правительства къ каким-либо прогрессивнымъ преобразованiямъ.
Однако Ни Фортунатовъ, ни Шахматовъ не были иницiаторами реформы орѳографiи, не предлагали ея проектовъ, вопросъ о необходимости реформированiя русскаго правописанiя поднимался преждѣ всего въ педагогической средѣ. Такъ, Педагогическое общество при Московскомъ университетѣ образовало на рубежѣ вѣковъ Комиссiю по вопросу объ упрощенiи русскаго правописанiя, въ ея занятiяхъ принималъ дѣятельное участiе Фортунатовъ.
Шахматовъ также довольно рано сталъ сторонникомъ новой орѳографiи и защищалъ ее отъ министра внутреннихъ дѣлъ Д.С. Сипягина, выступившаго съ проектомъ обязательнаго употребленiя въ печати буквъ ѣ и ъ. Шахматовъ (вместе съ Соболевскимъ) написалъ отвѣтъ отъ имени Отдѣленiя русскаго языка и словесности Академiи, который былъ 22 декабря 1901 г. направленъ министру народнаго просвѣщенiя. Въ этомъ отвѣтѣ есть несколько любопытныхъ деталей. Въ немъ указывается, что члены Академiи, какъ ученые исслѣдователи исторiи языка и литературы, «ясно сознают, что между живою речью, душой всякого народа, и письмом, мертвой и притом заимствованной у другого народа оболочкой, может существовать только условная и совершенно внешняя связь». Эти слова даютъ намъ возможность понять, какъ мыслилъ Шахматовъ: для него существуетъ двѣ реальности: живая рѣчь и письмо, причемъ второе занимаетъ служебное положенiе по отношенiю къ первой; назначенiе письма, по Шахматову, при помощи условныхъ значковъ фиксировать живую рѣчь народа. Такимъ образомъ, мы видимъ, что пониманiе орѳографiи и ея природы существенно мѣняется: на мѣсто презумпцiи зрѣнiя приходитъ презумпцiя слуха.
Отчего это происходитъ? Менѣе всѣго это можно вмѣнить въ вину Шахматову или вообще русской лингвистикѣ конца XIX – начала XX вѣка. Обратимъ вниманiе на сферы научныхъ интересовъ Шахматова, въ которыхъ онъ добился выдающихся результатовъ: онъ былъ филологомъ, создавшимъ первую научную исторiю русскаго лѣтописанiя; онъ былъ историкомъ живого (!) русскаго языка; наконецъ, онъ былъ дiалектологомъ, организаторомъ систематическихъ исслѣдованiй въ этой области русистики, создателемъ Дiалектологической комиссiи. Дiалектологiя, наряду со сравнительно-историческимъ языкознанiемъ (генiальнымъ представителемъ котораго въ Россiи былъ Фортунатовъ) въ концѣ XIX — началѣ XX вѣка была, пожалуй, наиболѣе развитой областью научнаго лингвистическаго знанiя. Живая рѣчь народа была главнымъ, если не единственнымъ достойнымъ предмѣтомъ научныхъ изслѣдованiй; памятники письменности разсматривались главнымъ образомъ какъ источники исторической дiалектологiи. Востоковъ, Потебня, Ягичъ, Соболевскiй, Шахматовъ сдѣлали чрезвычайно много въ этомъ направленiи. Поэтому-то Шахматовъ невольно смотрелъ на все, если можно такъ выразиться, «дiалектологическими» глазами; письмо, орѳографiя въ его глазахъ, естественно, не могли имѣть высокаго значенiя.
Въ этой связи будетъ небезынтересно напомнить о шахматовской концепцiи образованiя русскаго литературнаго языка. Шахматовъ полагалъ, что «по своему происхождению русский литературный язык – это перенесенный на русскую почву церковнославянский (по происхождению своему древнеболгарский) язык, в течение веков сближавшийся с живым народным языком и постепенно утративший и утрачивающий свое иноземное обличие». Церковнославянскiй языкъ былъ въ XI вѣкѣ настолько близокъ народному русскому языку, что «с первых же лет своего существования на русской почве он стал неудержимо ассимилироваться народному языку, ибо говорившие на немъ русские люди не могли разграничить въ своей речи ни свое произношение, ни свое словоупотребление и словоизменение от усвоенного ими церковного языка».
«Русские люди стали писать и говорить на нем, приближая его в своем произношении к родному языку. Звуки древнеболгарской речи были заменены русскими (...). Подобные изменения были необходимы для возможности усвоения древнеболгарского языка более широкой средой; только они могли привести его к национализации».
Вѣсь ходъ этихъ рассужденiй обличаетъ дiалектолога: въ проблемѣ образованiя русскаго литературнаго языка онъ различаетъ только одну, въ общемъ-то малозначителную сторону: измѣненiе въ написанiи некоторыхъ словъ подъ влiянiемъ живого русскаго языка. Лишь в 20-е годы, когда въ лингвистикѣ произойдетъ смѣна научной парадигмы и во главу угла будетъ поставлено понятiе языковой функцiи, въ работахъ Ш. Балли, Н.С. Трубецкого, В.В. Виноградова будутъ сформулированы новые подходы къ литературному языку и его исторiи.
Вернемся къ «Отвѣту» Шахматова. Вѣсьма забавно читать, какъ Шахматовъ отстаиваетъ свое право употреблять въ печати тѣ буквы, которыя онъ считаетъ нужными: «... мысль, облеченную въ слово, можно и должно поставить подъ контроль закона; но подвергнуть слово, выражающее мысль, какому бы то ни было контролю, а тѣмъ болѣе произволу цензоровъ, равносильно стѣсненiю мысли вообще...». Сразу видно русскаго «либерала» и будущаго члена кадетской партiи.
По запросу Главнаго управленiя военно-учебныхъ заведенiй о русской орѳографiи на засѣданiи 14 февраля 1904 г. Отдѣленiя русскаго языка и словесности Академiи наукъ было принято рѣшенiе образовать орѳографическую Комиссiю подъ предсѣдательствомъ президента Академiи вел. кн. Контантина Константиновича (К.Р.); товарищемъ предсѣдателя былъ избранъ акад. Фортунатовъ.
10 апреля Фортунатовъ обратился къ К.Р. съ письмомъ по поводу порядка проведенiя засѣданiя Комиссiи, въ которомъ поражаетъ одно предложенiе: «Августѣйшiй предсѣдатель Комиссiи, предлагая собранiю приступить къ обмѣну мнѣнiй по вопросу о реформѣ русскаго правописанiя, изволитъ указать на то, что ораторы, рассматривая этотъ вопросъ какъ по отношенiю къ цѣли правописанiя, такъ и въ связи съ интересами школы и печати, не должны уклоняться въ общiе разсужденiя о пользѣ или врѣдѣ реформы русскаго правописанiя, напр. для культурныхъ, нацiональныхъ или государственныхъ интересовъ. Обсужденiе такого рода общихъ вопросовъ не можетъ быть допущено, такъ какъ оно повело бы къ излишней полемикѣ, а потому и къ потерѣ времени, и вмѣстѣ съ тѣмъ не способствовало бы, конечно, выполненiю той опредѣленной задачи, какую имѣетъ передъ собою Комиссiя по вопросу о русскомъ правописанiи».
Поражаетъ своеобразный лингвистическiй идiотизмъ этого предложенiя: собственно лингвистическая проблема не стоитъ выѣденнаго яйца, ибо каждому ясно, что пресловутыя четыре буквы (ѣ, i/и, ѳ, ѵ) не имѣютъ отношенiя къ фонетикѣ живого русскаго языка, такъ что суть реформы именно въ культурномъ, нацiональномъ и государственномъ интересѣ, а онъ завѣдомо исключается изъ обсужденiя!
Комиссiя при II-мъ Отдѣленiи Академiи Наукъ засѣдала 12 апреля 1904 г. На засѣданiе комиссiи не приѣхалъ изъ Одессы А. И. Томсонъ — рѣвностный противникъ реформы.
Результаты голосованiя:
Исключить «ѳиту»: за — 47, противъ — 3;
исключить «ять»: за — 34, противъ — 15;
исключить «ер»: за — 36, противъ — 14;
исключить «и» или «i»: за — 39, противъ — 11.
Однако почти вся культурная элита русскаго общества 10-хъ годовъ – писатели, поэты, философы, дѣятели Церкви, политики – были противъ реформы, подготовленной учеными во главѣ съ Фортунатовымъ и Шахматовымъ, и реформа не состоялась. Лишь новая политическая власть со своей манiакальной жаждой отрѣченiя отъ стараго мiра провела реформу въ жизнь. Но и послѣ этого въ эмиграцiи Иванъ Бунинъ писалъ «... да, эта «новая» орѳографiя очень больное мое мѣсто, иногда просто сводитъ меня съ ума своей нелѣпостью, низостью, угодливостью черни – и тѣмъ, что вѣдь ни одна страна въ Европѣ не оскорбляла, не унижала такъ свой языкъ, какъ это сдѣлалъ самый подлый и звѣрскiй СССР – съ благословенiя профессора Мануйлова, ставшаго революцiоннымъ министоромъ народнаго Просвѣщенiя» (Письмо Н.Р. Вредену отъ 12 декабря 1951 г.).
Въ ХХ вѣкѣ возникла фонологiя, которая стала одной изъ самыхъ блестящихъ страницъ лингвистики ХХ вѣка; изумительная стройность фонологiи, строгость ея языка породили соблазнъ примѣнить фонологическiй языкъ описанiя къ другимъ сферамъ языка – грамматикѣ и лексикѣ, а также къ письму. Такiе соблазны не рѣдки въ исторiи разныхъ наукъ. Въ качествѣ аналогiи можно указать на фрейдизмъ: въ научномъ климатѣ конца XIX – начала XX вѣка, когда психологiя считалась, по крайней мѣрѣ въ гуманитарной сферѣ, наукой наукъ, возникъ соблазнъ примѣненiя языка фрейдизма къ описанiю феноменовъ религiи, литературы и искусства.
Однако годится ли аппаратъ фонологiи для описанiя орѳографiи? Большинство современныхъ учебниковъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ положительно, фонологическiй принципъ признается основнымъ принципомъ русскаго правописанiя. Я же думаю, что это не совсѣмъ вѣрно или даже совсѣмъ невѣрно. Если посмотрѣть на сводъ правилъ русской орѳографiи, то мы съ удивленiемъ обнаружимъ, что всего два (!) правила могутъ быть описаны при помощи фонологическихъ понятiй: это правило о правописанiи безударныхъ гласныхъ и правило о правописанiи «сомнительныхъ» согласныхъ; ([вада] – воды), непроизносимыхъ согласныхъ ([сонце] – солнышко), въ парныхъ по глухости – звонкости согласныхъ ([броф’] – брови). Чтобы узнать, какую букву писать, надо поставить эти звуки въ сильную позицiю. Но вѣдь это правило существовало, когда ни о какой фонологiи и слуху не было! Однако и въ этомъ кругѣ есть исключенiя: напримѣръ, неясно, какая фонема въ первомъ слогѣ слова темно, ибо можно провѣрить это слово и словомъ тёмный, и словомъ темень; стало быть, здѣсь имѣетъ мѣсто гиперфонема, а написанiе съ буквой е является традицiоннымъ.
Если мы вообще посмотримъ на сводъ дѣйствующихъ правилъ русской орѳографiи, то увидимъ, что большая часть правилъ не можетъ быть описана при помощи языка фонологiи: таковы правила, касающiеся правописанiя н / нн въ прилагательныхъ и причастiяхъ, чередующихся гласныхъ въ корнѣ (бир- — бер-, дир- — дер- и др.), гласныхъ буквъ послѣ шипящихъ и ц, буквъ е и э, приставокъ раз- / рас-, без- / бес-, воз- / вос-, приставокъ пре- / при-, гласныхъ ы / и послѣ приставокъ, многихъ суффиксовъ и окончанiй существительныхъ, прилагательныхъ, мѣстоименiй и глаголовъ, слитнаго, раздѣльнаго и дефиснаго правописанiя нарѣчiй, многихъ предлоговъ (въ теченiе, въ продолженiе) и союзовъ (чтобы – что бы), частиц не и ни. Если же къ этому прибавить огромное количество такъ называемыхъ «словарныхъ» словъ, то значенiе фонематическаго принципа становится и вовсе незначительнымъ, и если мы до сихъ поръ придерживаемся мненiя о фонематичности нашего письма, то только въ силу авторитета научной традицiи.
Съ фонологической точки зрѣнiя совершенной надо будетъ признать такую орѳографiю, которая наилучшимъ образомъ отражаетъ фонемный составъ языка. Такой принципъ орѳографiи называется фонематическимъ; поскольку же фонема обнаруживаетъ себя только въ составѣ морфемы, то этотъ принципъ называютъ еще и морфологическимъ; практически это значитъ, что мы должны одной буквой обозначать одну фонему независимо отъ того, какимъ звуковымъ варiантомъ она представлена въ данной позицiи.
Съ этой точки зрѣнiя усовершенствованiе орѳографiи означаетъ, во-первыхъ, изъятiе изъ азбуки такъ называемыхъ «лишнихъ» буквъ, «лишними» же они являются потому, что обозначаютъ одну и ту же фонему. Такъ, изъ трехъ исторически существовавшихъ буквъ i – и – v, обозначавшихъ фонему <и>, нужно оставить одну букву; изъ двухъ буквъ ѣ – е, ѳ – ф также нужно оставить одну; «лишней» признана и буква ъ на концѣ словъ, такъ какъ она не обозначала здѣсь никакой фонемы. Всѣ эти «лишнiя» буквы были изъяты реформой 1918 г.
Во-вторыхъ, усовершенствованiе орѳографiи исходя изъ презумпцiи слуха означаетъ измѣненiе историческаго написанiя словъ на написанiе въ соотвѣтствiи съ его фонемнымъ составомъ. Напримѣръ, вмѣсто добрый надо писать доброй, ср. молодой, крутой; вмѣсто добраго или молодого надо писать доброва, молодова.
Слѣдствiемъ такого усовершенствованiя явилась омонимiя словъ и формъ:
мел (сущ. и. п., ед. ч., м. р.) – мел (глаг. прош. вр., м. р., ед. ч.)
в море (В. п.) – в море (П. п.)
все (И. п., мн. ч.) – все (И. п., ед. ч., ср. р.)
села (глаг. прош. вр., ж. р., ед. ч.) – села (сущ. ср. р. мн. ч., ед. ч)
красной (И. п., ед. ч., м. р.) – красной (Р. п., ед. ч., ж. р.)
Фонологическiй редукцiонизмъ упрощаетъ проблематику письма какъ особой семiотической системы, сводя ее къ одной роли – обозначенiю фонемъ, и игнорируетъ иные семантическiе возможности письма.
Если же исходить изъ презумпцiи зрѣнiя, то усовершенствованiе традицiонной орѳографiи будетъ означать все болѣе рацiональное использованiе исторически доставшихся намъ знаковъ письма. Съ этой точки зрѣнiя изъ трехъ орѳографiй – церковно-славянской, русской и «совѣтской» – наиболѣе совершенной является первая, затѣмъ вторая, и совѣтская – самая несовершенная.
Русская орѳографiя во многомъ сохранила преемственность отъ церковно-славянской; здѣсь нѣтъ проблемъ съ различенiемъ упомянутыхъ словъ и формъ: мѣлъ – мелъ, всѣ – все, красный – красной, въ море – въ морѣ, сѣла – села, ѣсть – есть. Болѣе того, орѳографическiя различiя могутъ тонко использоваться въ текстѣ художественнаго произведенiя. Вотъ одинъ примѣръ изъ романа Льва Толстого «Война и мiръ» [считается, что правильное название, как в большинстве прижизненных изданий: «Война и миръ». – МВН.]:
«Совѣтскiй» текстъ
Диакон вышел на амвон, выправил,
широко отставив большой палец,
длинные волосы из-под стихаря и,
положив на грудь крест, громко,
торжественно стал читать слова
молитвы:
– Миром Господу помолимся.
«Миром – все вместе, без
различия сословий, без вражды, а
соединенные братской любовью –
будем молиться», – думала
Наташа.
Оригинальный текстъ
Дiаконъ вышелъ на амвонъ,
выправилъ, широко отставивъ
большой палецъ, длинные волосы
из-подъ стихаря и, положивъ на
грудь крестъ, громко, торжественно
сталъ читать слова молитвы:
– Миромъ Господу помолимся.
«Мiромъ – всѣ вмѣстѣ, безъ
различiя сословiй, безъ вражды, а
соединенныя братской любовью –
будемъ молиться», – думала
Наташа». (Т. III. Ч. I. Гл. XVI)
Въ «совѣтскомъ» текстѣ употреблено одно слово миром, тогда какъ уТолстого – два слова: миромъ и мiромъ. Возгласъ дiакона означаетъ: будемъ молиться мирнымъ духомъ, безъ вражды, въ любви и согласiи, примирившись съ Богомъ и людьми, но Наташа Ростова, на слухъ не различающая два слова и, видимо, не твердо наставленная въ литургическомъ Богословiи, понимаетъ этотъ возгласъ въ томъ смыслѣ, что нужно молиться всѣмъ вмѣстѣ, сообща, какъ нужно напрячься всѣму народу для одолѣнiя супостата Боунапартiя. «Совѣтскiй» читатель лишенъ даже возможности увидѣть эту орѳографическую игру, не говоря уже ея пониманiи. Такихъ примѣровъ можно привести не одинъ, и нѣтъ сомненiя, что при переводѣ текста классической литературы въ «новую» орѳографiю, мы огрубляемъ его воспрiятiе и пониманiе.
Вотъ еще примѣры разрыва культурной традицiи. Стихъ изъ хрестоматитiйнаго «Пророка» «И жало мудрыя змеи...» нельзя перевести въ «новую» орѳографiю, такъ какъ пропадетъ слогъ и стихъ разрушится. Однако абитурiенты уже не понимаютъ формы мудрыя и цитируютъ такъ: «И жало мудрое змеи...». То же самое произошло и со строкой Блока: «И слезы первыя любви . . .», которую уже печатаютъ такъ: «И слезы первые любви. . .» Точно такъ же и строку Пушкина «Надежды робкiя черты . . .» («Къ живописцу», 1815) печатаютъ въ академическом собр. соч. «Надежды робкие черты . . .», то есть поэтъ проситъ живописца изобразить не черты робкой надежды, а робкiе черты надежды, что, несомненно, является безсмыслицей.
Или еще примѣръ. Изъ исторiи русскаго стихосложенiя извѣстно, что въ 1-ой трети XIX вѣка поэты пользовались точной рифмой, напримѣръ:
Бѣлеетъ парусъ одинокой
Въ туманѣ моря голубомъ.
Что ищетъ онъ въ странѣ далекой,
Что кинулъ онъ въ краю родномъ?
Но какъ можно увидѣть точную рифму въ стихахъ, напечатанныхъ по «новой» орѳографiи; ср.:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далекой,
Что кинул он в краю родном?
Ср. также у Пушкина:
Но это кто въ толпѣ избранной
Стоитъ безмолвный и туманной?
«Евгенiй Онѣгинъ» 8, VII
и
Но это кто въ толпѣ избранной
Стоитъ безмолвный и туманный?
Ср. также: Осел осел – Оселъ осѣлъ.
Вотъ еще нѣсколько примѣровъ изъ извѣстной статьи Ивана Ильина, который называлъ новую орѳографiю кривописанiемъ:
Кривописанiе ‒ Правописанiе
все ели да ели ‒ всё ели да ели, всё ѣли да ѣли
грешник отведал грешника ‒ грѣшникъ отвѣдалъ грешника
он слез без слез ‒ онъ слѣзъ безъ слезъ
у нас есть что есть ‒ у насъ есть что ѣсть
на горе цветов не было ‒ на горе цвѣтовъ не было, на горѣ...
о мире всего мира ‒ о мирѣ всего мiра
откуда вести ‒ откуда вѣсти, откуда вести
море становилось синее ‒ море становилось синее или синѣе?
Глубинный смыслъ орѳографической реформы 1917‒1918 гг. какъ разъ и заключался въ разрушенiи русскаго культурнаго пространства: «Реформа имѣла невидимыя большинству современниковъ, но поистинѣ сатанинскiя цѣли: пресѣчъ духовную преемственность, лишить русскiй народъ его прошлаго, чтобы тѣмъ вѣрнѣе формировать «новаго человѣка».
Описанiе орѳографiи безотносительно къ связи между буквой и звучанiемъ вполнѣ возможно. Есть люди, для которыхъ вообще не существуетъ связи между письмомъ и звучащей рѣчью: это глухонѣмые отъ рожденiя; они, однако, прекрасно владѣютъ письменной рѣчью. Но и всѣ люди въ процессѣ культурнаго развитiя, процессѣ овладенiя навыкомъ чтенiя «глохнутъ», то есть у всѣхъ происходитъ эмансипацiя воспрiятiя письменнаго текста отъ его звучанiя. Мы начинаемъ читать по слогамъ, потомъ читаемъ вслухъ, потомъ читаемъ глазами, но еще какое-то время помогаемъ чтенiю, шевеля губами, наконецъ, полностью освобождаемся даже отъ минимальнаго сопровожденiя чтенiя какимъ-то подобiемъ произношенiя. Мы пишемъ не для того, чтобы услышать написанное, а все болѣе для того, чтобы увидѣть его и за зрительными графическими символами распознать выражаемыя ими идеи. Такъ, слово сѣроватый по-русски произносятъ по-разному: [сяраватый - сероватой - сираватый]; иностранецъ вообще можетъ исказить въ своемъ произношенiи это слово до неузнаваемости; однако на письмѣ оно для всѣхъ выглядитъ одинаково и потому для всѣхъ является однимъ и тѣмъ же неизмѣннымъ символомъ опредѣленныхъ лексическихъ и грамматическихъ идей (значенiй). Эта мысль уже высказывалась въ нашей наукѣ С. И. Карцевскимъ, но не получила должнаго разитiя. Онъ писалъ: «Письмо существуетъ для глаза. Слова должны быть понятны при первомъ же взглядѣ на ихъ начальныя буквы. <···> Для быстраго пониманiя словъ глазами нельзя писать слова такъ, какъ они произносятся. <···> Поэтому орѳографiя должна поддерживать на письмѣ зрительное единство слова во всѣхъ его формахъ и зрительное единство семьи словъ, и, наконецъ, зрительное единство типа словоизмѣненiя».
В той или иной степени «iероглифической», или символической, является всякая орѳографiя, напримѣръ, англiйская, французская и нѣмецкая, причемъ эти культурные народы не спѣшатъ реформировать ее. «Упростить правописанiе для носителей этихъ языковъ равносильно культурному самоубiйству». Мы же, бѣгущiе впереди прогресса, увлеченные ложной идеей сближенiя правописанiя съ произношенiемъ, реформировали его, и теперь интеллигентный обыватель не въ состоянiи прочесть несложный церковно-славянскiй текстъ и съ неохотой беретъ въ руки книгу, напечатанную по старымъ орѳографическимъ правиламъ.
Я смѣю утверждать, что научно обоснованными являются обѣ системы орѳографiи, научно исходить и изъ презумпцiи слуха, и изъ презумпцiи зрѣнiя. Предпочтенiе того или иного принципа усовершенствованiя зависитъ, можетъ быть и къ счастью, уже не отъ ученыхъ, а отъ соглашенiя внутри культурнаго сообщества. Въ этой связи слѣдуетъ напомнить, что подготовленная учеными въ серединѣ 60-хъ годовъ реформа орѳографiи не прошла из-за сопротивленiя ей со стороны дѣятелей культуры, хотя ихъ аргументацiя порой была довольно наивной, вспомнимъ хотя бы знаменитое леоновское «я этихъ огурцей ѣсть не буду».
Какъ замѣтилъ Козьма Прутковъ, спецiалистъ подобенъ флюсу: полнота его односторонняя; я думаю, что не слѣдуетъ впадать въ фонологическую односторонность, напротивъ, нужно вдуматься въ то, что даетъ и чего не даетъ намъ наше письмо какъ буквенно-зрительная сущность. Въ этой научной и культурной парадигмѣ письмо имѣетъ важное значенiе системы зрительныхъ знаковъ, выражающихъ опредѣленныя идеи, лексическiя и грамматическiя. Въ этой перспективѣ богатство и разнообразiе знаковъ письма – не излишество, подлежащее искорененiю, а даръ, которымъ нужно умѣло распорядиться. Въ этой связи умѣстно вспомнить слова А.П. Сумарокова: «Что меньшѣ правилъ, то легчѣ языку научиться; а нѣкоторые думаютъ, что въ лёгкости языка немалое состоитъ достоинство; однако тотъ алмазъ не дешевлѣ, который легчѣ. Мнѣ думается, что въ умѣренной тягости языка большѣ найти можно достоинства, потому что оттого большѣ разности, а гдѣ большѣ разности, тамъ большѣ прiятности и красоты, ежели разность не теряетъ смысла. Трудность языка къ наученiю требуетъ большѣ времени, но приноситъ большѣ иудовольствiя». Иначе говоря, свѣдущему читателю орѳографическiя тонкости помогаютъ понимать текстъ, мѣшаютъ же онѣ только невѣжамъ.
Если въ основѣ тырновско-ресавской справы и послѣдующихъ реформъ церковно-славянскаго правописанiя лежала исихастская идея безусловности языкового знака, символа, (слѣдствiемъ которой было стремленiе удержать всѣ знаки письма и найти имъ то или иное функцiональное употребленiе), то въ основѣ новѣйшихъ попытокъ реформъ русскаго правописанiя лежитъ чисто интеллигентская идеологiя. По словамъ русскаго философа Георгiя Федотова, такъ называемой интеллигенцiи свойственны двѣ сущностныя черты – идейность и безпочвенность. [Она отличалась «идейностью своих задач и безпочвенностью своих идей». ‒ МВН.] Эти двѣ черты полностью проявились и у «отцовъ» новѣйшихъ реформъ: въ данномъ случаѣ идейность проявилась въ отвлеченной идеѣ фонологической основы русской орѳографiи, а безпочвенность – въ способности пожертвовать всѣй исторической традицiей русскаго письма ради утвержденiя этого абстрактнаго принципа. На память приходятъ горькiя слова Шахматова, которыя онъ сказалъ одному изъ своихъ друзей, умирая отъ голода въ революцiонномъ Петроградѣ: «Теперь, увидѣвъ носителей новой орѳографiи, я понялъ, что мы вели себя по-большевицки».
Если отвлечься отъ идеологiи, то передъ нами двѣ научныя теорiи орѳографiи, одна изъ которыхъ основана на «презуцмпцiи зрѣнiя», а другая – на «презумпцiи слуха». Какая изъ нихъ лучше?
А.М. Камчатнов
Источник: academia.edu
См. также:
Александр Камчатнов. Сакральный славянский язык в Церкви и культуре
Безусловно зрѣнiя.