3. Возникновение Зарубежной Руси

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы, все время мимо,
В своего стрелял коня.

А он плыл изнемогая
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою...
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

(Николай Туроверов)

«Принцип, на котором построена власть и армия, не уничтожен фактом оставления Крыма»

Первая эмиграция состояла из наиболее культурных слоев российского общества, с непропорционально большой долей военных. По данным Лиги Наций, всего Россию после революции покинули 1 миллион 160 тысяч беженцев. Около четверти из них принадлежали к Белым армиям, ушедшим в эмиграцию в разное время с разных фронтов[1].

Их последняя армия в европейской части России, ведшая традицию от первого ядра добровольцев, прибыла в Константинополь в ноябре 1920 г. из Крыма (эвакуация происходила с 11 по 16 ноября н. ст.; последним на борт последнего корабля поднялся генерал Врангель). В те дни примерно на 130 судах Россию покинули около 150 000 военных и гражданских лиц. Константинополь после капитуляции Османской империи был оккупирован войсками Антанты – военными союзниками России. Однако они отнеслись к русским как к нежеланной обузе (неделю пришлось беженцам в неописуемых условиях ждать разрешения сойти на берег) и потребовали роспуска 60-тысячной армии.

Ген. П.Н. Врангель (преемник официальной русской власти от Колчака и Деникина) требовал уважения к армии, верно исполнившей союзный долг и до конца сопротивлявшейся немцам и их ставленникам-большевикам: «Я несколько недоумеваю, как могут возникать сомнения, ибо принцип, на котором построена власть и армия, не уничтожен фактом оставления Крыма»[2]. Но французский премьер Клемансо уже заявил, что «России больше нет». Франция сочла себя свободной от союзных обязательств и согласилась лишь обезпечить снабжение на кратковременный период "распыления" русских войск. Англичане вообще отказались от помощи, настаивая на репатриации эмигрантов в советскую Россию (где шел крымский террор Бела Куна и Землячки: были расстреляны около ста тысяч человек)...

Русские не считали, что борьба проиграна окончательно. Они «оставили Крым не с тем, чтобы жить за пределами своего отечества как эмиграция. Они хотели оставаться русскими, вернуться в Россию и служить только России. Они уходили со своими учреждениями учебными и санитарными, со своим духовенством, наконец, со своим флотом и со своей военной организацией»[3]. Войска расположились, почти без средств обустройства, в лагерях Чаталджи, Галлиполи и Лемноса (в районе проливов, обещанных Антантой России за участие в войне – какая символика...); флот был отведен в Бизерту (Тунис). Вскоре из Чаталджи пришлось отойти дальше: союзники боялись, что русские части возмутятся и захватят Константинополь[4].

«Сильнее, чем физические лишения, давила нас полная политическая безправность. Никто не был гарантирован от произвола любого агента власти каждой из держав Антанты. Даже турки, которые сами находились под режимом произвола оккупационных властей, по отношению к нам руковод-ствовались правом сильного»[5], – писал Н.В. Савич, ближайший сотрудник Врангеля, ответственный за финансы.

В компенсацию за снабжение русской армии продовольствием французы «реквизировали все имущество, вывезенное из Крыма. Сперва они наложили руку на три больших парохода с углем, ...а потом им это понравилось и они распространили эту меру на все, что находилось на судах. Особенно тяжело было для нас потерять грузы, находившиеся на "Рионе", это был наш единственный запас обмундирования и материалов для шитья теплой одежды, а между тем войска очень страдали от холода и плохого обмундирования, пришедшего в полную негодность во время последних боев и эвакуации. Стоимость этого имущества оценивалась во много десятков миллионов франков, средств приобрести новые материалы у нас не было, таким образом отпадала последняя надежда сносно одеть людей, хотя наступала уже зима, дул вечный ветер, постоянно шел мелкий дождь...»[6].

В числе реквизированных грузов было 45 000 винтовок, 350 пулеметов, сотни тысяч гранат и снарядов, 12 миллионов патронов, 300 000 пудов зерна, 20 000 пудов сахара, 50 000 пудов другого продовольствия, 200 000 комплектов обмундирования, 340 000 – белья, 58 000 пар обуви и многое другое, необходимое для жизни[7].

Французы взяли себе в компенсацию и все русские торговые и военные суда. Затем конфисковали остатки денег врангелевского правительства в парижском банке. Затем – личные счета лиц из окружения Врангеля... Савич, стараясь не обижать французов, пишет, что пропитание русских тоже стоило Франции немалых средств, и считает, что в общем-то французская помощь «заслуживала благодарности». Но все же русские были союзниками, и к ним можно было ожидать другого отношения. Французы могли вспомнить хотя бы о том, что именно вступление в войну русской армии – неподготовленное, неудачное, оплаченное большой кровью – спасло Францию в 1914 г. (Маршал Фош позже признавал: «Если Франция не стерта с карты Европы, она этим прежде всего обязана России»[8].)

Еще тяжелее пришлось в Константинополе гражданским беженцам, в том числе предыдущих эвакуаций (из Новороссийска и Одессы). Получить визу в другие страны было невозможно. «Началось тяжелое существование, когда человек всецело поглощен заботами о насущном хлебе, о ночлеге, о том, чтобы как-нибудь добыть средства для своей семьи. Тяжело было видеть старых, заслуженных людей с боевыми отличиями, торгующих разными безделушками на Пере, русскую девушку в ресторанах, детей, говорящих по-русски, в ночную пору на улицах, заброшенных и одичавших...». Были рады любой работе: «Бывший камергер чистил картошку на кухне, жена генерал-губернатора стояла за прилавком, бывший член государственного совета пас коров... Жены офицеров становились прачками, нанимались прислугой. Появиться в хорошем костюме, обедать в модном ресторане было предосудительным. Это могли позволить себе только спекулянты»[9], – свидетельствуют два других очевидца.

«Мы испили чашу национального унижения до дна... Мы поняли, что значит сделаться людьми без отечества. Весь смысл армии в том и заключался, что, пока была армия, у нас оставалась надежда, что мы не обречены затеряться в международной толпе, униженные и оскорбленные в своем чувстве русских»[10]. Думается, именно поэтому гражданская колония русских в Константинополе проявила более, чем где-либо, национально-политическое единство, образовав надпартийный Русский Совет и оказав положительное влияние на некоторые первые начинания в европейских эмигрантских столицах.

Французы сокращением пайков, угрозами и обманом старались заставить русских военных либо 1) вернуться в Россию, либо 2) ехать в Бразилию рабочими на плантациях, либо 3) перейти на положение беженцев и "распылиться". Но даже под угрозой голода в Россию вернулись лишь около 6000 казаков, еще меньше предпочли покинуть армию как беженцы. Часть из них Врангель сам устраивал в другие страны – больных и менее пригодных к строевой службе.

Положение осложнилось весной, когда «внезапно по-явились всевозможные политические агитаторы – платные агенты, которые были готовы обещать все, что от них хотели услышать... Эту ситуацию использовали и большевики... и агенты-вербовщики Иностранного легиона.., собравшие немалый урожай. Затем появились католические монахи, обещая нуждавшимся и отчаявшимся утешение и покой в лоне единственно благодатной церкви... Даже спокойный и владевший собой Врангель вспылил и заявил французам: "Если французское правительство настаивает на том, чтобы уничтожить русскую армию, наилучшим выходом было бы высадить ее с оружием в руках на берегу Черного моря, чтобы она могла по крайней мере достойно погибнуть"...»[11].

Дело сильно осложнялось тем, что бывшие члены и дипломаты Временного правительства, созвавшие в Париже "Совещание послов", отказались предоставить зарубежные русские средства для нужд эвакуированной армии. Они считали себя преемниками законной власти, отвергая это право за Врангелем, и повели против сохранения армии активную кампанию. Это очень устраивало французское правительство, которое могло теперь ссылаться на то, что даже «авторитетные русские круги» выступают против «безсмысленного упорствования» Врангеля...

Галлиполийское чудо

Ген. Врангель был изолирован французами от армии (более того: какое-то судно "случайно" протаранило и утопило его яхту; самого его на борту не было, но погибли четыре человека)[12]. Поддержанием духа воинов занимались генералы А.П. Кутепов и комендант лагеря в Галлиполи Б.А. Штейфон. Один из гражданских наблюдателей писал:

«Совершилось русское национальное чудо, поразившее всех без исключения, особенно иностранцев, заразившее непричастных к этому чуду и, что особенно трогательно, несознаваемое теми, кто его творил. Разрозненные, измученные духовно и физически, изнуренные остатки армии ген. Врангеля, отступившие в море и выброшенные зимой на пустынный берег разбитого городка, в несколько месяцев создали при самых неблагоприятных условиях крепкий центр русской государственности на чужбине, блестяще дисциплинированную и одухотворенную армию, где солдаты и офицеры работали, спали и ели рядом, буквально из одного котла, – армию, отказавшуюся от личных интересов, нечто вроде нищенствующего рыцарского ордена, только в русском масштабе, – величину, которая своим духом притягивала к себе всех, кто любит Россию»[13].

Это "крошечное русское государство" на берегу Мраморного моря произвело впечатление даже на турок. Вследствие высокого уровня образования большинства русских «они играли в Галлиполи, безспорно, доминирующую роль, потеснив влияние французов. На улицах городка появились русские вывески и надписи, на домах развевались русские знамена: Галлиполи стал русским городом (в котором русские составляли около 50% населения)»[14].

Следует подчеркнуть: ни ген. Врангель, ни ген. Кутепов уже не имели безспорных прав принуждения. Подчинение им было добровольным. Как писал позже, в 1927 г., Савич:

«Таким путем закладывался фундамент морального воспитания и обновления духа большой группы русских людей, пронесшей на своих плечах всю тяжесть междоусобной войны, испытавшей конечное поражение и изгнание, но не растерявшей духа, оставшейся морально целой, не сломленной несчастиями. Она закалилась в испытаниях и на ней оправдались слова поэта: так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат.

Судьба помогла Врангелю выковать моральную силу тридцати тысяч русских людей. Он и его сотрудники и помощники не опустили рук, когда, казалось, их роль в истории была уже сыграна». Они сумели «сохранить будущей России кадр людей, редкий по моральным качествам...»[15].

Им не было суждено увидеть Россию. Галлиполийское чудо, длившееся около года, было последним подвигом врангелевской армии. Но им предстояло оказать решающее влияние на становление русской политической эмиграции.

Поняв, что от бывших союзников помощи ожидать нечего, генерал Врангель заявил: «Я ушел из Крыма с твердой надеждой, что мы не вынуждены будем протягивать руку за подаянием, а получим помощь от Франции как должное, за кровь, пролитую в войне, за нашу стойкость и верность общему делу спасения Европы. Правительство Франции, однако, приняло другое решение. Я не могу не считаться с этим и принимаю все меры, чтобы перевести наши войска в славянские земли, где они встретят братский прием»[16].

К 1922 г. русские войска были приняты в основном Югославией и Болгарией (где они сразу же помогли болгарам справиться с коммунистическим путчем). Несмотря на противодействие французов, которые добивались роспуска армейских структур даже при эвакуации, армия была сохранена в виде рассеянного по разным странам Русского Обще-Воинского Союза (РОВС); там, где удавалось – в виде военизированных рабочих формирований. Русские воины шли на самые тяжелые работы, в шахты (одним из политических очагов русской молодежи стал рудник Перник в Болгарии).

Вокруг глобуса в борьбе за выживание

Однако на Балканах не могло найтись работы для всех. С трудом удавалось находить пристанище в других странах. Многие были вынуждены уехать в Южную Америку на плантации или на строительство железных дорог (условия были следующими: 8–10-часовой рабочий день, одно свободное воскресенье в месяц, стоимость переезда через океан вычиталась из зарплаты...). Нет таких стран, в которых не пришлось бы трудиться русским эмигрантам: от африканских джунглей и Полинезии – до Огненной земли и снегов Аляски. Нет таких профессий, которыми они пренебрегали бы, ибо не желали просить милостыню. Лишь позже русские упрочили свои позиции во всех странах, дав мiру множество технических, научных, культурных достижений. Но начинать приходилось в нищете. Так что «российская эмиграция, не приявшая коммунизма, завоевала себе международное признание и уважение трудом. Трудом кропотливым, упорным, порою подвижническим. И что бы ни сказал будущий историк об этой эмиграции – обойти молчанием поражающего иностранцев превращения сотен тысяч "бывших" обеспеченных "буржуев" в свою социальную противоположность будет невозможно»[17], – отмечалось в брошюре Русского трудового христианского движения (возникшего для взаимопомощи эмигрантов).

Знаменитые русские шоферы такси в Париже – это считалось привилегированным занятием. Как писал Е. Тарусский, автор "Монмартского шофера", для большинства понижение социального статуса было столь резким, что некоторые офицеры стыдились сообщать иностранцам свои звания. Однажды немецкая газета с удивлением сообщила, что у крестьянина двадцать лет пробатрачил русский эмигрант, и лишь после его смерти из бумаг стало известно, что он был генералом: «Попав в тяжелое положение, которое, по его мнению, было несовместимо с генеральской честью – он не пожелал раскрыть своего прошлого и вызвать этим сочувствие, сострадание...». Щепетильный в вопросах чести, «русский человек готов был работать через силу, чтобы только не услышать замечания. Эта черта русских, конечно, была замечена работодателями, и русская рабочая сила сразу же стала высоко котироваться на рабочем рынке...». Но «Нигде русские офицеры-рабочие не поглощались общей массой. Они образовывали как бы русские колонии при заводах... В их среде были широко развиты правила взаимной выручки и поддержки». Они жили как бы двойной жизнью: днем тяжелая работа, а после нее они снова становились мичманами, капитанами, генералами... И если русский офицер «мог влачить с великим моральным и физическим напряжением свою первую жизнь, то только потому, что эти силы ему давала его вторая жизнь»; «...только мысль о том, что эта безсрочная каторга кончится в момент освобождения Отечества – только эта мысль поддерживала и давала все новые силы русскому офицеру»[18].

Впрочем, некоторым военным нашлось применение по специальности. Несколько тысяч человек поступили во французский Иностранный легион, став его наиболее «дисциплинированной и боеспособной и наиболее ценимой частью... На долю русских легионеров выпала тяжесть борьбы с рифянами, кабиллами, туарегами, друзами и другими восставшими племенами в период 1925–1927 гг. В раскаленных песках Марокко, на каменистых кряжах Сирии и Ливана, в душных ущельях Индо-Китая», – всюду рассеяны русские кости[19]... «Без русского воинства не обошлось в Албании, где с его помощью вошел на престол Ахмед-Зогу; в Абиссинии русские офицеры помогли регенту, расу Тэфэри, занять престол "царя царей" под именем Хайле Селассие; в Парагвае русские тоже пролили кровь "за други своя"» (сыграв решающую роль в войне с Боливией и приобретя таким образом высочайшую репутацию в этой стране). «Но только в Китае, а потом в Испании русским белым воинам удалось помериться силами с их исконным врагом – коммунистами, как в свое время в Болгарии, когда было свергнуто прокоммунистическое правительство Стамболийского»[20].

Первые годы эмиграции были тяжелейшими и для гражданских лиц. «Кроме немногих банкиров, владельцев ресторанов, врачей и адвокатов, русские беженцы существовали в крайней бедности, в невозможных условиях; некоторые умирали с голоду», не имея ни денег, ни работы, ни социальных прав – так описывает немецкий исследователь Х.-Е. Фолькман положение в послевоенной Германии, куда уже в 1919 г. хлынул основной поток эмигрантов. Возникновение там множества эмигрантских профессиональных союзов было продиктовано прежде всего стремлением к взаимопомощи. Но все они зависели от благотворительных организаций, из которых главными были Русский Красный Крест (хранивший за границей дореволюционные средства для опеки военнопленных) и Международный Красный Крест (особенно американский), а также католическая Церковь (которая не скрывала, что, помимо благотворительной цели, преследует и иную: «побуждение к переходу в унию» и даже прямо в католичество; для этого уже в 1917 г. был создан Папский восточный институт; впрочем, как отмечает Фолькман, успеха на этом поприще достигнуто не было)[21].

Западной Европе еще не приходилось сталкиваться с таким количеством беженцев. Сначала Лига Наций и немецкое правительство пытались побудить эмигрантов вернуться в Россию. Однако Ф. Нансен, Верховный комиссар Лиги Наций по беженским делам (этот пост был создан в 1921 г.), смог уговорить лишь около 10 тысяч человек[22] (правда, с началом нэпа их число возросло). Русский Совет в Турции и другие организации выразили протест. Большевики тоже не очень настаивали на репатриации и указом от 15 декабря 1921 г. лишили гражданства всех эмигрантов, которые не возьмут советские паспорта к 1 июня 1922 г.

После этого Лига Наций приняла решение о расселении эмигрантов уже как безподданных. В 1922 г. было принято решение о выдаче им соответствующих документов, и в 1924 г. были введены так называемые "нансеновские" паспорта, за которые с эмигрантов взимался немалый сбор (на нужды эмиграции и на беженские учреждения самой Лиги Наций). Однако эти паспорта не устраняли огромных трудностей в получении виз и разрешения на работу, не давали прав на пособия по инвалидности, болезни, безработице – социальное положение эмигрантов зависело от усмотрения местных властей. Получение же гражданства было практически невозможно: например, в Германии дети, родившиеся у безподданных, считались тоже безподданными; немка, выходившая замуж за безподданного, теряла собственное гражданство[23]. Причем немцы, недавние смертельные враги, по сравнению с другими странами чинили беженцам наименьшие бюрократические препятствия. В других странах за малейшее нарушение закона эмигрантов высылали за границу. Нередки были самоубийства...

Эмиграция могла бы быть значительно большей, но пограничные с Россией страны (особенно скандинавские) заслонились кордоном, который удавалось преодолеть лишь немногим. И.В. Гессен приводит примеры высылки беженцев в советскую Россию из Финляндии, убийство проф. Л.Э. Нольде финским пограничником, расстрел семьи купца Рейдер с малолетним ребенком на румынской границе[24]...

Все это привело к немалому числу нелегальных эмигрантов (поэтому точная статистика эмиграции невозможна). Лишь в 1933 г. была принята "Конвенция о юридическом статусе русских и армянских беженцев", но она могла войти в силу только после ее ратификации достаточным числом стран, и за это в каждой стране шла продолжительная борьба (осложнявшаяся противодействием СССР, который был принят в Лигу Наций в 1934 г.). Положение беженцев было юридически оформлено лишь после Второй міровой войны...

Русская эмиграция имелась во всех странах, прилегавших к России, – как в Европе и на Дальнем Востоке, так и в Турции, Ираке, Иране, Индии, а также в Северной Африке (Абиссиния, Египет, Тунис, Марокко), даже на Филиппинах, в Полинезии, в Южной Америке (Парагвай, Бразилия, Аргентина) – везде "белые русские" были желанными специалистами, в некоторых странах они оставили о себе неизгладимый след: так, около половины железных дорог Ирана построено русскими специалистами. Русские жертвовали и своими жизнями в обороне приютивших их стран, в связи с чем один из государственных деятелей Парагвая сказал: «Я был бы счастлив если бы существовала где-нибудь в мiре страна, где имя парагвайца было бы столь же блестящей рекомендацией, как русское имя у нас»[25] (генерал И.Т. Беляев стал почетным гражданином Парагвая).

Но не только беженцы составили Зарубежную Россию. Более 8 миллионов русского населения было на территориях, вошедших в состав Чехословакии (Подкарпатская и Пряшевская Русь), Румынии (Бессарабия) и прибалтийских государств: Латвии (Латгалия и др.); Эстонии (части Петербургской и Псковской губерний); к Литве отошли районы с белорусским, к Польше – обширные земли с белорусским и малороссийским населением. Нарком иностранных дел РСФСР Г.В. Чичерин откровеннничал: «Мы отдали Эстонии чисто русский кусочек, мы отдали Финляндии – Печенгу, где население этого упорно не хотело, мы не спрашивали Латгалию при передаче ее Латвии, мы отдали чисто белорусские земли Польше. Это все связано с тем, что при нынешнем общем положении, при борьбе Советской Республики с капиталистическим окружением верховным принципом является самосохранение Советской Республики как цитадели революции... Мы руководствуемся не национализмом, но интересами міровой революции»[26]...

Согласно переписям 1920-х годов русскими (тогда к ним себя относили и большинство малороссов и белорусов) записались – в Польше 5 млн. 250 тыс., в Румынии 742 тыс., в Чехословакии 550 тыс., в Латвии 231 тыс. (до ограничений, введенных правительством Ульманиса, русский язык был там одним из трех государственных и в основу судебного законодательства легло русское дореволюционное)[27], в Эстонии 91 тыс., в Литве 55 тыс., в Финляндии 15 тыс. Эти данные, приводимые П.Е. Ковалевским[28], совпадают с числом прихожан православных церквей; но для Финляндии цифра, возможно, занижена, ибо там насчитывалось 450 тыс. православных (в основном в финской части Карелии), из которых только 50 тыс. были финнами[29]. Поначалу все эти русские эмиграцией себя не считали, продолжая жить прежней, укорененной жизнью, и хотя большей частью это были крестьяне, не участвовавшие в политической жизни зарубежья – они тяготели к русским центрам эмиграции, а не к близкой советской России. (Именно потому, что они были оседлым русским национальным меньшинством, вскоре на них почти везде стало возрастать давление с целью ассимиляции, доходившее в некоторых странах до прямого насилия. В Румынии и Польше были запрещены русские школы, в Польше было закрыто и разрушено множество православных храмов, начались аресты православных священников, насильственная полонизация пяти миллионов русских под лозунгом: «русских в Польше нет»...)

Особо следует отметить Маньчжурию, где еще до революции имелось около 200 тысяч русского оседлого населения, связанного с эксплуатацией Китайско-Восточной железной дороги: это было как бы "государство в государстве", имевшее свои охранные войска, суд, средние и высшие учебные заведения, множество газет и журналов, десятки церквей, четыре монастыря; в Харбине (основан русскими в 1898 г. на реке Сунгари) даже местному населению приходилось говорить по-русски. В Китае активно работала Русская духовная миссия; в Шанхае образовалась колония в 30 тысяч русских (это была половина всех европейцев, обезпечивавшая всю их инфраструктуру: коммунальные службы, медицину, пожарную команду), имевших свои учебные заведения, несколько церквей, периодическую печать, русское радио, Русский волонтерский корпус для охраны.

Оказались без связи с родиной и такие частицы России, как Духовная Миссия в Иерусалиме и Св. гора Афон; в 1917 г. в "Афонском листке" писалось, что «русских монахов на Афоне было большинство (5800 из 10 000): прошло бы еще немного времени, и Афон сделался бы совсем русским»[30]...

Если учесть и дореволюционных русских эмигрантов в США (500 тыс.), Канаде (119 тыс.) и Западной Европе (50 тыс.) – то за пределами советской России всего оказалось около 10 миллионов русских[31].

Несмотря на постоянную нужду в крупных городах – Берлине, Париже, Риге, Таллине, Праге, Софии, Белграде, Харбине, Шанхае – быстро наладилась культурная жизнь эмиграции. Фолькман пишет: «Просто поразительно, какой духовной творческой силой обладали эмигранты, несмотря на политические и социальные трудности. В этом можно видеть еще одно доказательство того, что в эмиграцию ушла значительная часть русского образованного слоя. Уже тот факт, что с 1917 по 1924 г. было издано около 1450 произведений художественной литературы, показывает, как велик был круг заинтересованных» (всего же за этот период эмигрантами было издано не менее 3735 книг и брошюр)[32]. Возникали (хотя часто и закрывались) русские газеты, журналы, книгоиздательства, работали культурные и политические организации, кружки, приюты, школы, гимназии. В 1920-е гг. возникло много высших учебных заведений (разного уровня и масштаба, просуществовавшие разное время)[33]:

– в Париже (восемь: русские отделения при Парижском университете, Франко-Русский институт, Русский народный университет, Православный богословский институт, Русский коммерческий институт, Высший технический институт, Русский политехнический институт, Русская консерватория);

– в Харбине (шесть: Юридический факультет, Политехнический институт, Институт восточных и коммерческих наук, Педагогический институт, Высшая богословская школа, Высшая медицинская школа; в 1934 г. был создан Институт Св. Владиміра, объединивший богословский, восточно-экономический и политехнический факультеты);

– в Праге (пять: Русский юридический факультет, Педагогический институт, Институт сельскохозяйственной ко-операции, Высшее училище техников путей сообщения, Русский институт коммерческих знаний). Кроме того, важное научное значение имел созданный в Праге в 1923 г. по инициативе Земгора (в рамках так называемой "Русской акции" по поощрению демократически мыслящих ученых-эмигрантов) "Архив  Русской Эмиграции" (позже переименован в "Русский заграничный исторический архив", после войны подарен советскому правительству)[34].

Успешно работали "Высшие военные курсы" в Париже и Белграде (под руководством ген. Н.Н. Головина, общепризнанного теоретика военной мысли, автора двух капитальных трудов: "Военные усилия России в Міровой войне" и "Российская контрреволюция в 1917–1918 гг."); серьезные "Научные институты" в Белграде и Берлине (там институт был открыт в 1923 г. как учебное заведение, но из-за недостатка средств превратился в научное, просуществовав до 1931 г.). "Русские академические группы" имелись почти во всех крупных столицах, из которых Парижская и Пражская имели право присуждения ученых степеней. В Чехословакии широкую лекционно-просветительскую работу развернул Русский народный университет.

В числе стран, где русские нашли теплый прием, в эмигрантских мемуарах с благодарностью упоминаются Чехословакия (правительственные дотации; помощь комитета К.П. Крамаржа) и особенно – Сербия, помнившая о русской крови, пролитой за освобождение балканских славян во многих войнах.

Братская Сербия

Король Александр (1888–1934), получивший образование в России и говоривший по-русски, ввел русских на равных правах в жизнь своей страны – Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев. Русские офицеры продолжали носить свою форму, принимались на государственную службу, сохранялись некоторые русские боевые части, служившие на охране границ. Гвардейский дивизион Собственного Его Величества Конвоя под командованием полковника А.И. Рогожина, работая на сахарном и лесопильном заводах, сохранял уклад воинской части до 1941 г. (и на этом, как мы увидим, его история не кончилась). На государственном содержании были три русских кадетских корпуса (позже объединившиеся в один) и другие учебные заведения, которым были предоставлены права соответствующих сербских школ. Русским студентам выдавались стипендии. Культурную и научную жизнь без русских было трудно себе представить: «увидев в Югославии группу землемеров, вы могли без ошибки сразу заговорить по-русски, картографический институт в Белграде состоял почти сплошь из бывших русских штабных офицеров. Повсюду вы встречали русских железнодорожников, врачей, преподавателей»[35].

Как писал об этом И. Шмелев, на фоне всей Европы выделялась «Одна страна – не из великих держав! – одна христианская страна, былая малая Сербия», которая приняла русских изгнанников как православных братьев-славян и «явила высокий пример чести, братства, совести, благородства, исторической памяти и провидения грядущего...»[36]. Здесь сказалось и влияние сербского духовенства (особенно – Патриарха Варнавы, воспитанника С.-Петербургской Духовной академии). Югославия не признавала советскую власть вплоть до конца 1940 г. – и никакие советские посольства не могли осложнять жизнь эмигрантам (как это бывало в других странах).

Таким образом, в православной Сербии, давшей приют и основной части русского зарубежного духовенства, и штабу ген. Врангеля, – в начале 1920-х ггг. образовался национально-религиозный центр эмиграции. Но доминировавшие либеральные эмигранты имели более заметные культурные столицы: Берлин, Прагу и, разумеется, Париж.

Берлин, из-за близости к России, поначалу превратился в "проходной двор", через который эмигранты постепенно распределялись по другим странам. В 1919–1921 гг. в Германии насчитывалось 250 000–300 000 русских эмигрантов, в 1922–1923 гг. – около 600 000, из них 360 000 в Берлине[37].

В эти же годы по причине инфляции марки там были выгодны типографские работы – и Берлин вошел в историю эмигрантской литературы огромным количеством издательств (к 1924 г. Союз русских издателей в Германии насчитал их в Берлине 87 из общего числа 130 во всей эмиграции)[38]. Как утверждают, немецкая статистика отметила тогда, что годовая продукция русских книг в Германии превысила число немецких[39].

В то время еще не было четкой границы между литературой на родине и в зарубежье: неполитизированные эмигрантские издательства своей свободой привлекали немало авторов из советской России, а там выходили произведения эмигрантов И. Бунина, Р. Гуля, В. Шульгина, отдельные воспоминания белогвардейцев. Такие журналы, как "Новая русская книга" (1922–1923, Берлин; редактор А.С. Ященко), пытались наводить мосты между Россией и эмиграцией, стараясь стоять "над схваткой" (наиболее антибольшевицкой публикацией этого журнала, кажется, стали "Стихи о терроре", присланные М. Волошиным из Крыма...).

Все это было возможно, поскольку цензура у большевиков в 1920-е гг. была еще не столь строга. В берлинских "Клубе писателей" и "Доме искусств" происходило оживленное общение литераторов из эмиграции и из советской России (приезжали С. Есенин, В. Маяковский, Б. Пастернак, Б. Пильняк, К. Федин, В. Шкловский). Некоторые из них (например, А. Белый, М. Горький, И. Соколов-Микитов, А. Толстой, И. Эренбург) занимали промежуточное положение и не сразу решили, какую сторону им выбрать... (Правда, большевики уже тогда использовали эту ситуацию для разложения эмиграции, пропагандируя возвращение на родину; к тому же они разорили издательство Гржебина и ряд других, дав огромные "твердые" заказы на книги, а когда тиражи были отпечатаны – отказались платить и распространять; так же поступили с журналом М. Горького "Беседа". Вероятно, эти экономические трудности, падение тиражей его книг и интереса к нему на Западе и заставили Горького вернуться к большевикам[40].)

В Берлине выходили десятки газет и журналов, работали три русских театра. Множество известных ученых продолжали свою деятельность в Русском научно-философском обществе, Религиозно-философской академии (созданной при американской организации YMCA), в Русском Академическом союзе; возникли десятки профессиональных объединений (инженеров, адвокатов, врачей, промышленников и т.д.), политических организаций[41].

Однако вследствие усилий немецкого правительства и Лиги Наций, стремившихся распределить беженцев более равномерно, из-за естественного оттока эмигрантов из экономически ослабленной Германии в страну-победительницу Францию (которая в 1920-е годы обнаружила потребность в добросовестных, нетребовательных и низкооплачиваемых русских рабочих)[42], а также вследствие различных политических замыслов и перемен – культурный центр эмиграции перемещается в Париж и возникает еще один: в Праге. С 1922 по 1930 г. число русских беженцев (зарегистрированных Д. Симпсоном) в Германии уменьшилось с 240 до 90 тысяч; в Польше – со 175 до 85 тысяч; в Югославии – с 43 до 34 тысяч; тогда как в Чехословакии выросло с 5 до 22 тысяч, а во Франции с 70 до 175 тысяч[43].

Тот же процесс отражен в изменении количества эмигрантских журналов (газеты не учтены), поступавших в Русский архив в Праге. Так, в Югославии все эти годы число выходивших журналов, при некоторых колебаниях, но без существенной тенденции к изменению, составляло в среднем 20; пик приходится на 1925 г.: 25 названий. Тогда как в Германии выходило 9 журналов в 1920 г., издательский пик в 39 журналов отмечен в 1923 г., затем следует постепенное снижение до 6 журналов к 1929 году. В Чехословакии еще в 1920 г. русские журналы не выходили, 5 появилось в 1921 г., 24 стало в 1924 г., и этот уровень удерживался до 1930-х гг. (пик в 30 названий отмечен в 1925 г.). Картина во Франции менялась соответственно: 10 журналов в 1920 г., 29 – в 1922 г., увеличение до 34 в 1926 г. и до 52 в 1928 г.; этот уровень сохранялся до 1930-х годов[44].

Итак, Париж. Процитируем из книги Н. 3ернова:

«Внутри столицы Франции образовался русский городок. Его жители могли почти не соприкасаться с французами. По воскресеньям и праздникам они ходили в русские церкви, по утрам читали русские газеты, покупали провизию в русских лавчонках и там узнавали интересовавшие их новости; закусывали они в русских ресторанах и дешевых столовых, посылали детей в русские школы; по вечерам они могли ходить на русские концерты, слушать лекции и доклады или участвовать в собраниях всевозможных обществ и объединений... В эти годы в Париже было более трехсот организаций. Все эти общества устраивали заседания, обеды, "чашки чая", служили молебны и панихиды. Приходя на эти собрания, шоферы такси или рабочие завода снова становились полковниками или мичманами флота, портнихи – институтками, скромные служащие – сенаторами или прокурорами»[45].

Помимо названных высших учебных заведений, в Париже действовали русские Торгово-промышленный и финансовый союз (объединивший предпринимателей), Союз писателей и журналистов, Академическая группа и Академический союз, Федерация инженеров, Общество химиков, Союз адвокатов, Объединение врачей, Русский госпиталь, Красный Крест, Земско-городской союз, Союз русских инвалидов, Казачий союз, Русское студенческое христианское движение, Общество "Православное дело", Общество охранения русских культурных ценностей, скаутские организации и др. (о политических организациях будет сказано особо).

В музыкально-артистическом міре блистали Ф.И. Шаляпин, композиторы И.Ф. Стравинский, С.В. Рахманинов, С.С. Прокофьев (в 1932 г. вернулся в СССР), А.К. Глазунов, международный успех имели также хор донских казаков С. Жарова, церковный хор Н. Афонского, многие певцы, дирижеры, музыканты, художники (чьи картины украшают престижные музеи Европы и Америки)... Особо стоит отметить "Русский балет" С.П. Дягилева со звездами міровой величины (русский балет оставил за рубежом глубокий след – например, школы А. Павловой, М. Кшесинской, Дж. Баланчина, С. Лифаря; последний утверждал: «міровой балет всей первой половины XX века есть создание балетных сил русской эмиграции»)[46]. Действовало много русских театров, в том числе перебравшиеся из Берлина[47]. Во Франции жили чемпион міра по шахматам А.А. Алехин; такие известные литераторы, как И.А. Бунин, И.С. Шмелев, Б.К. Зайцев, А.М. Ремизов, Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, Марк Алданов, Г.В. Адамович, В.Ф. Ходасевич и др.

Неожиданным подарком для эмиграции стала высылка большевиками в 1922 г. более 150 известных деятелей культуры, ученых, в том числе философов Н.А. Бердяева, Б.П. Вышеславцева, И.А. Ильина, Н.О. Лосского, Ф.А. Степуна, С.Л. Франка, Л.П. Карсавина, о. Сергия Булгакова... Многие из высланных вскоре также обосновались в Париже.

«В то время пользовался популярностью следующий анекдот: встречаются два приятеля. Первый спрашивает другого: "Ну, как тебе живется в Париже?" – "Да ничего, отвечает второй, жить можно, город хороший. Одна беда: слишком много французов". Были русские, которые действительно так думали. Они даже не учились говорить по-французски, жили исключительно в беженской среде. Все их интересы были сосредоточены на покинутой родине, и многие из них долгие годы надеялись туда вернуться»[48].

Эмиграция жила и отмечала русские праздники по церковному календарю. Кроме того, проводились Дни русской культуры (26 мая по ст. ст., связанные с днем рождения Пушкина), к которым тяготел либеральный фланг. В более правых кругах таким русским праздником стал День св. Владиміра (15/28 июля). Общим был День непримиримости (7 ноября)...

Стержнем, делавшим из эмиграции единый национальный организм, была Церковь. В «безплотном» эмигрантском состоянии, в отрыве от родной земли, очень остро чувствуется потребность в материальных ее символах. Такими символами подлинной России были русские храмы дореволюционной постройки во всех крупных европейских городах – они-то и стали центрами притяжения эмиграции. Кто-то писал, что бывает странно выходить из русского храма и видеть иностранную улицу... В парижском соборе Александра Невского среди молящихся «можно было увидать высокие силуэты великих князей, вождей Белых армий, героев великой и гражданской войны, бывших министров, дипломатов, членов Думы... Писатели, художники, артисты, наряду с другими эмигрантами, образовывали живописную толпу, заполнявшую не только обширный храм и церковный двор, но даже и всю прилегающую улицу Дарю. Все, кто хотел встретить знакомых, окунуться в русскую атмосферу, стремились попасть туда»[49].

Не все они, конечно, стремились на богослужения. Но несомненен был и поворот к христианскому міровоззрению у части того "ордена интеллигенции", который готовил революцию (например, бывший член "Боевой организации" эсеров И.И. Бунаков-Фондаминский стал одним из редакторов христианского журнала "Новый град"; революционерка Е.Ю. Скобцова стала монахиней в мiру Марией и занималась миссионерской деятельностью). Церковь и религия перестали для них быть "оплотом реакции и деспотизма". И это происходило не только по причине ностальгии. «Возврат к православию означал конец скитаниям в поисках истины», – замечает 3ернов. Многие вернулись в Церковь вследствие сознательного (или подсознательного) ощущения собственной вины за разрушение родины. В эмиграции более, чем в нормальных условиях, чувствуется потребность в духовной опоре – которой могут быть только абсолютные ценности. Церковь сделалась необходимой: куда бы судьба ни забрасывала русских, в каких бы трудных условиях ни приходилось им начинать новую жизнь – на всех континентах русские беженцы открывали храмы; они были главными бастионами эмиграции в ее борьбе за самосохранение...

Но все это – внешнее описание эмиграции. Гораздо поучительнее ее внутреннее состояние, ибо она была далеко не едина в отношении к революции, к происходившему в России, к ее национальным ценностям, к той же Церкви. Дальнейшие главы этой книги неизбежно будут обширнее – поскольку рассматриваемые проблемы требуют более детального анализа.

[1] Ковалевский П. Зарубежная Россия. Париж, 1971. С. 12–13.

[2] Цит. по: Даватц В., Львов Н. Русская армия на чужбине. Белград, 1923. (Репринт: Нью-Йорк, 1985.) С. 16.

[3] Там же. С. 20.

[4] Савич Н. Константинопольский период // Грани. Франкфурт-на-Майне, 1989. № 152. С. 234–235.

[5] Там же. С. 260.

[6] Там же. С. 219–220.

[7] Штейфон Б. Военная деятельность Врангеля // Главнокомандующий Русской армией генерал барон П.Н. Врангель. Берлин, 1938. С. 207.

[8] Цит. по: Игнатов М. Враги и друзья // Сигнал. Париж, 1939. № 60. 1 авг. С. 3.

[9] Даватц В., Львов Н. Указ. соч. С. 20, 42.

[10] Там же. С. 21.

[11] Rimscha Н. Rußland jenseits der Grenzen 1921–1926. Jena, 1927. S. 11–12.

[12] Камов Б. Белый рыцарь черный барон // Наши вести. Санта Роза, 1993. № 433. Дек. С. 8.

[13] Даватц В., Львов Н. Указ. соч. С. 90.

[14] Rimscha Н. Ор. cit. S. 8–9.

[15] Савич Н. Указ. соч. С. 260–261.

[16] Цит. по: Даватц В., Львов Н. Указ. соч. С. 55–56.

[17] Каширский Я. Русское Трудовое Христианское Движение. Женева, 1934. С. 14–15.

[18] Тарусский Е. Беседы на бивуаках // Часовой. Брюссель, 1938. № 213. 1 июня. С. 19–20.

[19] Легионер. Русские во французском Иностранном легионе // Часовой. Париж, 1931. № 55. 15 мая. С. 16–17.

[20] Абданк-Коссовский В. Русская эмиграция. Итоги за 35 лет // Возрождение. Париж, 1956. № 54. Июнь. С. 132–133.

[21] Volkmann Н.-Е. Die russische Emigration in Deutschland 1919–1929. Würzburg, 1966. S. 11–12, 13–17, 18–25.

[22] Гессен И. Годы изгнания. Париж, 1979. С. 167. Ср.: Volkmann Н.-Е. Ор. cit. S. 26–27, 33. Советскую цифру – 181 000 вернувшихся – Фолькман считает пропагандно завышенной.

[23] Volkmann Н.-Е. Ор. cit. S. 31, 37–45.

[24] Гессен И. Указ. соч. С. 47, 49, 50.

[25] Абданк-Коссовский В. Указ. соч. С. 134, 136.

[26] Цит. по: Политика. М., 1991. № 3. С. 10. [Архив Внешней политики РФ. Ф. 4. Оп. 51. № 321а. Д. 54877. Л. 21]

[27] Левицкий Д. О положении русских в независимой Латвии // Новый журнал. Нью-Йорк, 1980. № 141. С. 206–233.

[28] Ковалевский П. Зарубежная Россия. С. 12–13. См. также: Полчанинов Р. "Зарубежная Россия" и "Золотая книга русской эмиграции" // Русская мысль. Париж, 1997. № 4172. 1–7 мая. С. 13.

[29] Seide G. Geschichte der Russischen Orthodoxen Kirche im Ausland vоn der Gründung bis in die Gegenwart. Wiesbaden, 1983. S. 168.

[30] Цит. по: Аверкий (Таушев), архиеп. Святая гора Афон и ее современное состояние // Православный путь. Джорданвиль, 1962. С. 42.

[31] Ковалевский П. Зарубежная Россия. С. 12–13.

[32] Volkmann Н.-Е. Ор. cit. S. 125, 123.

[33] См.: Ковалевский П. Зарубежная Россия. 1971; Зарубежная Россия. Дополнительный выпуск. Париж, 1973.

[34] Русские в Праге. Редактор-издатель С.П. Постников. Прага, 1928. С. 41–50.

[35] Трушнович Я. Эмиграция и "революционное движение нового поколения" // Посев. Франкфурт-на-Майне, 1990. № 2. С. 147. Эмиграции в Югославии в годы ее расцвета посвящен специальный номер "Часового" (Брюссель, 1939. № 236–237).

[36] Шмелев И. Душа родины. Париж, 1967. С. 217.

[37] Volkmann Н.-Е. Ор. cit. S. 5.

[38] Ibid. S. 123.

[39] Гуль Р. Я унес Россию. Нью-Йорк, 1981. Т. I. С. 118.

[40] Берберова Н. Железная женщина. Нью-Йорк, 1982. С. 216–217.

[41] Гуль Р. Я унес Россию. Т. I. С. 117–148.

[42] См.: Raeff М. Russia abroad. N. Y., 1990. Р. 29, 33, 37–38.

[43] Simpson J. The Refugee Рroblem. Oxford University Press, 1939. Цит. по: Поремский В. Политическая миссия русской эмиграции. Франкфурт-на-Майне, 1954. С. 4.

[44] Volkmann Н.-Е. Ор. cit. S. 121–126. Tabelle I.

[45] Зернов Н. За рубежом. Париж, 1973. С. 123, 125.

[46] См.: Ковалевский П. Зарубежная Россия. С. 288.

[47] Янчевский Н. Русский драматический театр за рубежом // Возрождение. 1955. № 41. Май.

[48] Зернов Н. Указ. соч. С. 123–124.

[49] Там же. С. 127.

---

---