Доминирование леволиберального фланга
Основной политический водораздел в эмиграции можно провести между теми, кто отвергал в революции только Октябрьский переворот, принимая Февраль, и теми, кто видел катастрофу уже в Феврале. Как ранее отмечено, отсутствие единства в этом вопросе сказалось уже в Белом движении, в немалой степени предопределив его поражение. Приведем его оценку эмигрантской молодежью 1930-х годов, которая видела причины поражения отцов не только в стратегических ошибках и двусмысленной политике союзников.
«Более важными... являются причины внутреннего социально-общественного характера. Эти внутренние причины прежде всего выразились во взаимном непонимании военных кругов, общественности и бюрократии – трех элементов ведущего слоя Белого движения.
Военные круги были безпомощны в делах управления страной и в политических вопросах, отсюда страх перед принятием тех или иных определенных решений, ссылка на решение в будущем всех вопросов Учредительным собранием, в созыв которого сами искренно не верили. Отсюда же – необходимость прибегать к помощи старой бюрократии без умения отобрать в ней лучшие силы, предоставление политических дел левым кругам, с которыми потом были принуждены бороться. Еще и теперь (1930-е годы. – М.Н.) в остатках военных кругов культивируется идея, что политика – дело недостойное порядочного человека и что порядочные люди могут служить родине только в военном мундире»[1]. (Удачнее был период правления ген. Врангеля в Крыму, но было уже поздно...)
Бюрократия среднего уровня у белых склонялась к крутым мерам, что не соответствовало настроениям народа. Он «занял выжидательное положение в отношении белых, ожидая от них шагов по разрешению наболевших вопросов о земле, труде и т.д. Универсальное "непредрешенчество" народу ничего не говорило и не могло его увлечь на борьбу...»[2]. Но белые правительства (в лучшем случае следовавшие политике правых кадетов) держались за «непредрешенчество» и идеологически: как за единственную возможность примирить демократические требования Антанты и монархические настроения офицерства. Лишь постепенно, с каждым новым вождем, Белое движение «правело», но все же так и не освободилось полностью от опеки февралистов (исключением стало правительство и идеология ген. М.К. Дитерихса на Дальнем Востоке в 1922 г.).
Гражданская же общественность (игравшая роль общественного мнения) была у белых еще "левее" и пестрее. Либералы-февралисты преобладали; было много социалистов, которые оказались на стороне белых лишь потому, что с ними не желали иметь дело красные.
В "общественном" обозе Белых армий за границу ушел весь политический спектр дореволюционной России (кроме большевиков): с одной стороны – социалисты и кадеты, то есть движущие силы Февраля; с другой – их недавние противники: монархисты, вплоть до крайне правых и не очень умных чиновников-реакционеров, которые, косно препятствуя проведению реформ (мешали даже Столыпину), внесли свою лепту в крушение России. Борьба между этими флангами продолжилась в зарубежье. Неудивительно, что в Париже многие профессиональные союзы разделились: возникло два адвокатских, два литературных, два академических...
1921 г. (закончилась гражданская война в европейской части России, а вместе с тем и вынужденные коалиции) можно считать годом кристаллизации политических течений зарубежья. Так как дореволюционные консервативные партии больше всего пострадали от революционных преследований, они не возродились ни во время гражданской войны, ни в эмиграции. Теперь дошла очередь до краха партий февралистских.
В январе в Париже под руководством правых эсеров и левых кадетов (возобновился февральский союз Керенского и Милюкова) был устроен съезд бывших членов разогнанного большевиками Учредительного собрания, которые считали себя законным народным представительством России (присутствовало 32 члена из 56, оказавшихся в эмиграции). Тон задавали правые эсеры: председатель съезда Авксентьев, Руднев, Вишняк. Этот союз одобрялся не всем составом данных партий, что привело к отколу – с одной стороны, правых кадетов (В.Д. Набоков, И.В. Гессен), с другой – левых эсеров (Сталинский, Слоним, Лебедев, Махин), сблизившихся с меньшевиками.
С 5 по 12 июня в Париже в отеле "Мажестик" был проведен съезд "Национального объединения"[3], вынесший за скобки вопрос о монархии и республике. На первом собрании вместе с гостями присутствовали 385 человек. Съезд устроили правые кадеты (В.Д. Набоков), некоторые социалисты (В.Л. Бурцев, главный организатор) и безпартийные центристы (А.В. Карташев, председатель), создавшие Русский национальный комитет (из 73 человек под председательством Карташева, в который из известных фигур вошли также П.Б. Струве, И.В. Гессен, А.В. Тыркова, А.И. Гучков, Ю.Ф. Семенов, писатели И.А. Бунин и А.И. Куприн, еврейский деятель Г.Б. Слиозберг). Комитет был собран на "широкой антибольшевицкой платформе", которая подверглась критике слева и справа, поскольку отрицательная платформа мало кого могла по-настоящему удовлетворить.
Почти одновременно, в мае–июне, в баварском городке Рейхенгаль провели съезд монархисты, создав Высший Монархический Совет под председательством Н.Е. Маркова.
В ноябре–декабре того же года в Сербии состоялся первый Всезарубежный Собор Русской Православной Церкви за границей, имевший значительные последствия (их мы рассмотрим в главах о церковном расколе).
Наиболее отчетливо политический монархизм был выражен на Земском соборе во Владивостоке в июле–августе 1922 г., который признал династию Романовых царствующей несмотря на смуту (правителем Приамурья был избран М.К. Дитерихс и были восстановлены Основные законы империи – до окончательного завоевания края красными).
Сложившийся к 1926 г. политический спектр эмиграции П.Б. Струве описывал следующим образом: «...с одной стороны стоят доктринеры-монархисты, именующие себя легитимистами, стоящие за реставрацию и считающие законным наследником Российского Императорского трона великого князя Кирилла; на другом конце находятся доктринеры-республиканцы, видящие необходимость установления в России республиканского строя; эта группа делится в свою очередь на две: буржуазную с П.Н. Милюковым во главе и социалистическую во главе с А.Ф. Керенским»[4].
Себя Струве относил к "огромной массе" центра, о которой речь впереди. Однако уже сейчас к этому требуется важное замечание: правая эмиграция значительно преобладала над левой в количестве своих сторонников, а левая над правой – в финансовых и информационных мощностях.
Как и в дореволюционной России, все тот же "орден интеллигенции" занял и в эмиграции влиятельные позиции: «не многочисленные, но активные группы кадетов, эсеров и меньшевиков... издавали главные эмигрантские газеты и журналы, и их публицистика и дискуссии занимали авансцену эмигрантской общественной жизни. Но, по-настоящему, эти остатки демократической и социалистической интеллигенции не имели влияния и были окружены враждой огромного большинства эмигрантов»[5], которые возлагали на "орден" ответственность за российскую катастрофу, – писал демократ-центрист В. Варшавский.
То, что леволиберальный фланг эмиграции оказался в лучших условиях – отмечает и немецкий историк Х. фон Римша: около 90% эмигрантских газет в начале 1920-х гг. были февралистскими[6]. «Правда, неоднократно возникали газеты и журналы монархического направления, но они либо быстро прекращали свое существование, либо должны были довольствоваться второстепенным положением. Здесь не место рассматривать причины этого явления. Для этого нужно было бы говорить о капиталах и деньгодателях... Следует только отметить, что аналогичное явление можно установить во всей Европе. Во всех странах большая, наиболее читаемая и ведущая печать – в руках демократии, хотя последняя не обязательно занимает ведущее место в политической жизни страны... Это было очень благоприятно и для русской демократической печати, так как большая часть ведущих эмигрантских газет выходила в нерусских издательствах»[7]. К причинам этого мы вернемся в дальнейших главах, а пока опишем спектр тогдашней периодики, где доминирование этого фланга очевидно.
Обзор периодической печати 1920–1930-х гг.
Наиболее известными ежедневными органами печати были две парижские газеты: левые "Последние новости" (1920–1940) под редакцией М.Л. Гольдштейна и затем левокадетского лидера П.Н. Милюкова; и возникшее позже правоцентристское "Возрождение" (1925–1936, затем до 1940 г. еженедельник), выходившее первые полтора года под редакцией П.Б. Струве, позже – Ю.Ф. Семенова. По данным последнего[8], в 1930 г. тиражи этих газет насчитывали по 23 000; по данным Р. Гуля[9], тираж "Последних новостей" (видимо, в лучшие времена) достигал 40 000.
В политическом спектре между "Возрождением" и "Последними новостями" располагались все крупные ежедневные газеты: "Руль" в Берлине (1920–1931; под редакцией В.Д. Набокова, И.В. Гессена и А.И. Каминки, тираж более 20 000[10]; эта газета представляла взгляды правого крыла кадетов); "За свободу" в Варшаве (основана в 1920 г. В.В. Савинковым под названием "Свобода", в 1921–1932 под редакцией Д.В. Философова); "Сегодня" в Риге (1919–1940, редакторы: М.И. Ганфман, затем М.С. Мильруд и В.И. Харитон).
Слева от милюковской газеты стояли эсеровские издания: ежедневная газета "Дни" А.Ф. Керенского (1922–1933, Берлин, затем Париж; в 1933–1936 гг. превратилась в еженедельник "Свобода"); и газета (1920–1921), затем еженедельник, ставший вскоре ежемесячным журналом "Воля России" (1922–1932, Прага).
Еще левее располагались меньшевики (их лидер – Ф.И. Дан), издававшие с 1921 г. "Социалистический вестник", основанный Ю.О. Мартовым и Р.А. Абрамовичем и выходивший до 1963 г. поочередно в Берлине, Париже и Нью-Йорке. После их эмиграции из СССР (летом 1920 г. выехали Мартов и Абрамович, в январе 1922 г. был выслан Дан) меньшевики основали "Заграничную делегацию РСДРП" с представительством в Социалистическом Интернационале. Они считали себя истинными представителями российского марксизма. То есть их разногласия с большевиками были не идеологическими, а тактическими; главное же: большевики не пожелали делиться с ними захваченной властью.
Несмотря на малочисленность, меньшевики имели большое влияние в западной советологии. Одна из причин этого была в их хорошем знании партийных верхов в СССР, откуда через единомышленников поступала информация: «мы подчас бывали лучше осведомлены, чем пресса внутри России, в самых секретных делах в ВКП и правительстве»[11], – гордился Абрамович; до конца 1920-х годов с "Соц. вестником" полемизировала советская пресса, выдержки перепечатывали партийные бюллетени; говорят, его читали и советские вожди. Другую причину успеха отмечает Р. Гуль: «Основать меньшевикам журнал в Германии было легко: они – интернационалисты – и помогла братская германская социал-демократическая партия, которая (кстати сказать) тогда правила страной... хорошо быть меньшевиками, не надо нигде искать никакого издателя, куда ни приедут – везде братская социалистическая партия»[12].
Правый фланг, несмотря на распространенность своих воззрений в эмиграции, таких общеэмигрантских средств влияния и тиражей не имел. Да и становление его прессы, за редкими исключениями (как, например, выходивший в Берлине "Призыв", 1919–1920), произошло несколько позже. Ежедневные газеты этого фланга имели лишь местное значение: например, "Новое время" в Белграде (возобновленное М.А. Сувориным, выходило с 1921 до начала 1930-х гг. под редакцией В.Х. Даватца) и "Русь" в Софии (1922–1928, И. Калинников, С.С. Чазов). Уйдя из "Возрождения", "либеральный консерватор" П.Б. Струве издавал еженедельники "Россия" (1927–1928), затем "Россия и славянство" (1928–1934, редактор К.И. Зайцев), но они большого распространения не приобрели. Как и примечательный по замыслу "журнал волевой идеи" – "Русский колокол" под редакцией И.А. Ильина (вышло 9 номеров с 1927 по 1930 г.). Из военно-политических изданий выделяется долгожитель "Часовой" (1929–1941, 1947–1988; Франция, с 1936 г. Бельгия; редактор В.В. Орехов), имевший, однако, специализированную функцию "органа связи русского воинства за рубежом". Дальше направо, в виде примера, можно назвать "Царский вестник" (1928–1940, Н.П. Рклицкий) и "Русский голос" (1931–1941, В.М. Пронин). Особое значение имел связанный с Высшим Монархическим Советом журнал "Двуглавый Орел" (1920–1922, 1926–1931; Берлин, затем Париж).
Среди "толстых" журналов эмиграции правых практически не было. Первым возникла "Грядущая Россия" в Париже (вышло два номера в 1920 г.; редакторы: Н.В. Чайковский, В.А. Анри, М.А. Ландау-Алданов, А. Толстой). Ей на смену пришли и сразу же заняли ведущее место "Современные записки" (1920–1940, Париж, основатели: Н.Д. Авксентьев, И.И. Бунаков, М.В. Вишняк, А.И. Гуковский, В.В. Руднев; вышло 70 номеров); в первом выпуске редакция сформулировала «программу демократического обновления» со ссылкой на Февральскую революцию. В "толстый" ежемесячник превратилась уже упомянутая эсеровская "Воля России" (1922–1932, Прага; редакторы: В.И. Лебедев, М.Л. Слоним, Е.А. Сталинский и В.В. Сухомлин). Из других, наиболее известных, литературных журналов можно назвать двойника "Современных записок" – выпускавшиеся той же редколлегией "Русские записки" (1937–1939, позже их редактором стал Милюков), "Жар-Птицу" (1921–1926, 14 номеров, редакторы: А.Э. Коган, А. Черный, Г.К. Лукомский), "Звено" (1923–1928, Винавер, Милюков), "Числа" (Н.А. Оцуп, 1930–1934), "Версты" (1926–1928), "Сполохи" (1921–1923), "Встречи" (1934, 6 номеров), горьковскую "Беседу" (1923–1925, 7 номеров). Единственным более-менее "правым" журналом этого жанра была ненадолго возобновленная дореволюционная "Русская мысль" (П.Б. Струве, 1921–1924, 1927).
Из религиозно-философских журналов наиболее известны "Путь" Н. Бердяева (61 номер с 1925 по 1939 г.; тираж 1000–1200 экз.)[13], "Вестник РСХД" (вышедший в 1929 г. тиражом 1500 и к 1939 г. достигший 5000 экз.)[14] и "Новый град" под редакцией И. Бунакова, Ф. Степуна и Г. Федотова (14 номеров с 1931 по 1939 г.) – все с устремленностью к творческим поискам (иногда спорным). Более консервативные, церковные издания отличались скромностью и малым распространением. Влияние Церкви шло через храмы, а не через печать. Отметим все же "Православную Русь", выходящую два раза в месяц почти непрерывно с 1928 г. (сначала в словацком Ладомирове на Пряшевской Руси, а с 1947 г. в Джорданвиле), которая содержит немало ценных статей.
Менее известные печатные органы имелись почти у всех союзов и обществ. Изданий было множество самых разных, как, например: популярный еженедельник "Иллюстрированная Россия" (1924–1939, Париж), "Евразийская хроника" (1925–1937), "Еврейская трибуна" (1920–1924), "Военная быль", "Морские записки", "Казачий путь", "Музыка", "Театр и жизнь", "Русский экономист" (многие органы печати будут названы при описании политических организаций). В Русский архив в Праге поступало до 1932 г. не менее 1005 названий эмигрантских журналов (и это не считая газет)[15]. В одном из более поздних каталогов русской эмигрантской периодики с 1917 по 1979 г. охвачено 1639 названий (с еще большими пробелами)[16].
При огромном рассеянии эмиграции в чужом міре печать была единственным связующим средством и, в отсутствие парламента и т.п. – единственным местом выяснения позиций. Авторы полемизировали друг с другом по самым разным поводам. Особенно этим отличались "Последние новости", которые, как пишет современник, «мастерски раздували в событие малейшее политическое недоразумение в эмигрантской среде», уличая "Возрождение" в преданности «безплодной метафизике»[17].
Обилие этих споров вводит в заблуждение многих исследователей эмиграции, смешивающих политические и міровоззренческие критерии и необоснованно относящих к "правым" всех, кто выступал против большевиков, не будучи правыми в традиционном міровоззренческом смысле (например, правых кадетов, группы Савинкова, Бурцева). Однако политические причины разногласий по отношению к советской России, проявившиеся уже в ходе гражданской войны, тогда были столь важны, что оказались сильнее міровоззренческой общности – они-то и привели к внутрипартийным расколам на правых и левых даже в стане февралистов и образованию новых блоков.
Монархисты, а также "правые демократы": кадеты, народные социалисты (Нессельроде, Бланк, Титов), группа социалиста Бурцева (газета "Общее дело", Париж) и группа бывшего эсера-террориста Савинкова ("За свободу", Варшава) оправдывали вооруженную борьбу Белых армий и участвовали в ней. Левые же эсеры (Зензинов, Минор, Лебедев) уже в 1919 г. заявили, что «поддержка Колчака – преступление против России»; что большевизм должен быть изжит путем внутренней эволюции, которой нужно содействовать.
После падения Крыма раскол прошел и через кадетскую партию: правые кадеты в Берлине (Набоков, Гессен – "Руль") продолжали надеяться на интервенцию; левые кадеты в Париже (Винавер, Милюков – "Последние новости") выступили против, присоединившись к эсерам и считая, что антикоммунистические действия лишь «льют воду на мельницу большевиков» – дают им оправдание для террора. Так считали и народные социалисты. Именно с этих пор обретает контуры леволиберальный фланг эмиграции, лидеры которого (эсер Керенский и кадет Милюков) в годы гражданской войны никак себя не проявили – но после ее окончания объединили усилия по созданию эмигрантского представительства на основе членов бывшего Учредительного собрания (где у эсеров было большинство), а не на основе членов Думы и Государственного Совета (как хотели правые кадеты).
Нэп еще более усилил расхождения. Созданное в 1924 г. под руководством Милюкова из левых кадетов и правых социалистов леволиберальное "Республиканско-Демократическое объединение" заявило, что большевики неизбежно эволюционируют к демократии, и эмиграция не должна этому мешать излишним антикоммунизмом. (РДО выпускало журнал "Свободная Россия", из других его деятелей стоит назвать С.Н. Прокоповича и Е.Д. Кускову.) Правокадетский же "Руль" в Берлине сами большевики считали одним из своих главных врагов в эмиграции.
Порою противники решительных действий против большевиков объясняли свою позицию патриотизмом, недоверием к "империалистической политике Антанты" – это можно было слышать и от социалистов, которые, не участвуя в белых правительствах, вместе с ними выступали против расчленения России в гражданской войне. Съезд членов Учредительного собрания (1921 г.) также выразил аналогичный протест (хотя и оставил открытым вопрос о границах будущей России).
В сущности, в национальном вопросе почти вся эмиграция была едина, считая, что любые договоры новообразованных государств-лимитрофов с большевиками незаконны, что состав и границы будущего Российского государства вправе определить только его будущий свободный парламент; эсеры даже восклицали, что будущая окрепшая Россия еще припомнит полякам то, как они «братской рукой» вонзили ей нож в спину[18]. (Впрочем, в гражданской войне эгоистично вели себя все новообразованные государства, поощряемые Антантой: Литва, Латвия, Эстония, Финляндия – но в Польше к этому добавились и преследования Православия. Своего рода возмездием за это для них позже стал сам большевизм, против которого они не пожелали бороться вместе с русскими Белыми армиями...)
Но вместе с отрицанием военного вмешательства левый фланг отрицал и политическое. Позиция тогдашних "эволюционистов" объяснялась не столько патриотизмом, и даже не столько политической наивностью, сколько прагматической стратегией: левое крыло, сознавая свою немногочисленность, боялось, что свержение коммунистов внешней интервенцией в тех условиях приведет в России к победе правых – что выглядело для них еще менее желательным.
Так, Римша подчеркивает, что в крымский период именно «страх перед победой Врангеля заставлял левых демократов энергично выступать против военной интервенции»[19]. Фолькман отмечает эти страхи и в дальнейшем: «С 1921 г. левые кадеты видели свою главную задачу в предотвращении захвата власти в России монархистами, а не в активной борьбе против большевизма», надеясь, что «упрочение внутриполитических позиций большевиков привело бы к постепенной демократизации, в ходе которой стало бы возможным возвращение на родину»[20]. (Поэтому и откололись правые кадеты во главе с Набоковым, для которых борьба против большевиков была важнее, чем борьба против монархистов.)
Стоявшие же на крайнем левом фланге меньшевики до тех пор сотрудничали с большевиками; их деятельность в эмиграции начинается с ноября 1920 г., когда Мартов и Абрамович опубликовали в "Социалистическом вестнике" призыв «ко всем честным демократам міра»: продолжать всемірную борьбу международного пролетариата, протестовать против любой (скрытой или явной) антибольшевицкой интервенции или блокады, бороться «за немедленное признание советской власти»[21]. В этом они сошлись с левыми эсерами, и под их влиянием западная социал-демократия признала власть большевиков. (Где здесь провести границу между "оппозицией" и большевицкой "пятой колонной" – особый вопрос, весьма занимавший тогда эмиграцию...)
Именно позиция левого фланга находила отклик в правительствах Запада и особенно в финансово-промышленных кругах, которые были заинтересованы в торговле с советской Россией. Все описанные эмигрантские съезды и расколы проходили одновременно с международными конгрессами 1922 г. в Каннах, Генуе, Гааге, Лозанне, которые привели вскоре к дипломатическому признанию большевиков большинством западноевропейских стран (Германия – 1922, Италия – 1923, Англия и Франция – 1924)...
Правые и Зарубежный съезд 1926 г.
Правые же и центр, как, например, П.Б. Струве в 1925 г., не верили в нэп и эволюцию большевиков: «Смысл развивающихся в России событий заключается именно в том, что коммунистическая партия, властвующая над Россией, оставаясь сама собой, допускает иногда уступки, чтобы этой ценой сохранить себя в неприкосновенности во главе России». Еще в 1927 г. Струве предвидел, что невозможность завершения нэпа «диктуется вовсе не верностью этой власти идеалам коммунизма, а совершенно ясным осознанием полицейски-технической опасности для коммунистической власти широкого развития экономической жизни»[22]...
Но не будем вдаваться в тогдашнюю полемику: после прошедших 70 лет многое и так очевидно. Тем более что нам еще предстоит рассмотреть времена, когда те же вопросы эмиграция должна была решать в более острой форме. Отметим другое: после краха в период Февральской революции, после молчаливых, со свернутыми монархическими знаменами, боев гражданской войны, попав в демократический мір, – правый фланг эмиграции обнаружил быструю тенденцию к усилению своего влияния, но в новом виде.
Говоря об этом, Римша пишет о правых: «Возможно, как раз они более всего и быстрее всего вынесли уроки из изменившегося положения вещей. Во всяком случае, следует отметить их заслугу, что они первыми пошли действительно новыми путями... Консервативная мысль (признание положительных ценностей в прошлом), но не реакционная (что означало бы приверженность только к прошлому) по окончании гражданской войны начинает усиливаться и оказывать заметное притягательное воздействие на широкие круги либерализма», «притягивая к себе даже некоторых социалистов»[23]. Это было заметно уже в съезде "Национального объединения" в 1921 г.; с еще большей силой это проявилось в 1926 г. в Зарубежном съезде, тесно связанном с газетой "Возрождение".
"Возрождение" (из-за большого тиража) часто называют "рупором правой эмиграции", противоположным леволиберальному. Однако правым "Возрождение" выглядит только в политическом спектре отношения к советской власти, которую оно безоговорочно отрицало. В міровоззренческой же области в 1920-е годы оно скорее занимало правоцентристскую позицию.
Его первый редактор П.Б. Струве считал, что между названными им левыми и правыми, «доктринерами», «количественно ничтожными, находится остальная огромная масса русских эмигрантов, людей умеренных; одни из них, быть может, и за монархию, другие – быть может, и за республику, но всех их объединяет то, что они патриоты... без какой-либо узкой политической доктрины. Ядро этой большой массы людей составлял Зарубежный съезд, провозгласивший Вождем национального движения вел. кн. Николая Николаевича»[24].
Этот съезд, проведенный с 4 по 11 апреля 1926 г. в парижском отеле "Мажестик" под председательством Струве, был значительным событием в истории эмиграции. Он был обусловлен происшедшими в ней психологическими сдвигами: вопреки ожиданиям, большевистский режим не рухнул, а получил дипломатическое признание западных стран, которые не были заинтересованы в поддержке планов белых генералов. После введения нэпа левый эмигрантский фланг ждал эволюции большевиков, на правом фланге возникли попытки "национального оправдания революции" (сменовеховство) – и то и другое породило "возвращенчество". В этих условиях русская эмиграция должна была задуматься о смысле своего пребывания за пределами отечества.
Организаторы съезда стремились создать центр на разросшемся правом фланге: созвать своего рода эмигрантский Земский Собор и на надпартийной основе объединить эмиграцию вокруг вождя – Вел. Кн. Николая Николаевича. Его фигура казалась удобна и причастностью к династии Романовых (дядя Государя Николая II), и тем, что в начале войны он был Верховным главнокомандующим Русской армии. При этом организаторы съезда подчеркивали, что выдвигают его «не как претендента на престол, а как символ национальной России». Но для фланга Милюкова–Керенского уже это было слишком "реакционным", и они отказались от участия в съезде. С правого фланга не участвовала (не была приглашена) группа Вел. Кн. Кирилла Владиміровича, который к тому времени (в 1924 г.) провозгласил себя "Императором" в изгнании.
На съезд прибыло около 450 представителей от 200 русских организаций из 26 стран; в том числе члены Высшего Монархического Совета во главе с Н.Е. Марковым; митр. Антоний (Храповицкий) – глава Зарубежной Церкви. Съезд приветствовали военачальники – генералы Кутепов, Миллер, Деникин. (Вел. Кн. Николай Николаевич и генерал Врангель не присутствовали на съезде, они стояли как бы над ним: чтобы подчеркнуть надпартийность позиций главы эмиграции и армии, независимую от возможных дискуссий по спорным вопросам.)
Нравственной заслугой съезда стало признание, что «России нужно возрождение, а не реставрация. Возрождение всеобъемлющее, проникнутое идеями нации и отечества, свободы и собственности и в то же время свободное от духа и духов корысти и мести»[25] – как говорил П.Б. Струве. Это означало в частности: не осуждать в будущем тех, кто сегодня служит в Красной армии и на советской службе, а предложить им совместно восстанавливать страну; не отнимать у крестьян землю, захваченную ими в годы революции (предложение Вел. Кн. Николая Николаевича, единогласно принятое); признать право на независимость государств, образовавшихся за пределами нелегитимного СССР на территории бывшей Российской империи; внутри же России всем ее народностям обезпечить «свободное правовое развитие их культурных и религиозных особенностей».
Если в первые годы эмигрантские партийные съезды нередко претендовали быть единственными представителями России (группы членов Учредительного собрания, Государственной думы, Совета послов и т.д.), то здесь едва ли не впервые появился новый элемент: эмиграция почувствовала, что она – свободная часть России, но без несвободной России ее существование лишено смысла.
Выразив единство с «порабощенным народом России», съезд, однако, не счел возможным навязывать из-за границы ее будущий строй: «...не предрешению ее будущих судеб должны быть отданы наши помыслы, а одному и общему стремлению восстановить в России законность и порядок»[26], – утверждал Вел. Кн. Николай Николаевич. То есть нравственный облик съезда был прямо противоположен тому, что о нем писала советская печать («реакционные потуги реставрации», «возврат имений, привилегий» и т.п.). В обращении съезда "К Русскому народу" сказано:
«Враги запугивают Вас, что низвержение этой власти принесет Вам возвращение всего отжившего старого. Не верьте этому. Мы хотим только того, чего хотите и к чему стремитесь и Вы. Мы хотим, как и Вы, чтобы все прежние обиды и распри были забыты. Мы хотим, чтобы каждому труженику сыто жилось, чтобы каждый мог невозбранно молиться, чтобы была здорова семья, чтобы земля не отбиралась, а принадлежала на правах собственности тому, кто в поте лица своего обрабатывает ее. Мы хотим, чтобы справедливый закон и неподкупный суд охраняли покой и достояние мирного труженика.
Когда же будут сброшены оковы насилия, – там, в сердце России, волею всего народа русского будет установлен строй возродившегося Великодержавного Российского государства. Да будет наша вера простою и ясною. "Коммунизм умрет, а Россия не умрет". Этою верою победим... Ваше сопротивление и наша посильная работа здесь, общая горячая любовь к отчизне и Вера в милосердие Всевышнего приведут нас к желанной цели»[27] (обращение принято единогласно).
Эту позицию национального примирения и непредрешенчества важно дополнить тезисами из доклада С.С. Ольденбурга "Существо коммунистической власти" – они типичны для отношения к этой власти основной части эмиграции:
«Міровая коммунистическая партия... является в отношении России внешней силой, а не русским национальным (хотя бы и скверным, жестоким, варварским) правительством». «Интересы России противоположны интересам Интернационала», поработившего ее. «Отношение к советской власти как к плохому, но русскому правительству, означает непонимание ее существа.
...Советская власть (псевдоним диктатуры коммунистов) упразднила самое имя "Россия", заменив его не связанным с каким-либо территориальным признаком названием Союза Советских Социалистических республик. Она разбила Россию на разноязычные штаты... Этим она преследует двоякую цель: уничтожения русской национальной государственности, традиция которой ей глубоко ненавистна, и привлечения симпатий некоторых слоев нерусского населения.
...Власть антинациональной секты по существу губительнее и отвратнее господства другой нации. Под татарским игом русская самобытность менее искажалась, нежели под игом коммунистическим. Оно внешне менее заметно, так как коммунист говорит на том же языке... и, потому, сопротивление коммунистическому разложению требует большей сознательности, нежели противодействие простому иноземному засилью.
...По своей интернациональной природе, коммунистическая власть угрожает всем государствам и только временно сосредоточивает свои усилия то на тех, то на других, стремясь найти себе попутчиков в лице врагов той или иной страны... Міровая коммунистическая партия является международной опасностью, международным злом, в борьбе с которым, в первую очередь, конечно, заинтересована Россия, но борьба эта едва ли намного менее существенна для уцелевших государств»[28].
Эти тезисы также были приняты единогласно. Они повторялись во многих выступлениях и отразились в "Обращении Российского Зарубежного съезда ко всему міру", в котором говорилось:
«Сколько бы других народов ни признало коммунистическую партию, властвующую над Россией, ее законным правительством, русский народ ее таковым не признает и не прекратит своей борьбы против нее». Съезд обратился «с горячим призывом к другим народам – помочь России в постигшей ее беде и оказать поддержку ее борьбе с кровавым игом III-гo Интернационала... не будет мира в міре, пока не займет в нем своего, по праву ей принадлежащего, места воскресшая и возрожденная Россия»[29].
Читая это, конечно, не следует забывать, что тогдашняя ситуация отличалась от возникшей позже, в годы войны, когда Сталин использовал патриотизм самого большого народа страны. Но до тех пор эта власть носила явно антирусский характер: и в гражданской войне (решающую роль в подавлении восстаний сыграли интернациональные части), и в высшем руководстве (где русские были в меньшинстве), и во внутренней политике (в первую очередь удар был нанесен по русским традициям и по Русской Церкви).
На этом фоне, при исчезновении самого слова "Россия" с карты міра, съезд дал эмиграции зримо увидеть существование России Зарубежной, не желавшей превращаться в "людскую пыль". Она была осознана эмиграцией как духовный организм без территории, неразрывно связанный с родиной, где продолжается сопротивление. О миссии эмиграции в докладе Ю.Ф. Семенова было сказано:
«Зарубежная Россия существует... Каждый должен ежедневно спрашивать себя: выполняет ли он свой долг по отношению к этому единству духа Зарубежной России. Русская эмиграция должна проникнуться настроением, господствовавшим в таких организациях, как, например, рыцарские ордена. Все должны считать себя связанными общим обетом и, живя будничной жизнью рабочего, шофера, банковского служащего и т.д., каждый должен знать и помнить, что не может не быть он воином за великое дело Национальной России.
И пусть каждый считает именно себя обязанным вложиться в эту борьбу и не ожидает чудес... Нужно бороться, не надеясь на немедленный успех, и тот, кто способен дать длительное напряжение без надежды на немедленные результаты, тот всегда пожнет в конце концов плоды своих усилий». Поэтому цель съезда: «организация и мобилизация Зарубежной России: ради воскрешения и воссоздания Национальной России»[30].
Однако, выдвинув вождя, съезд не смог создать комитета для координирования действий эмиграции. Разошлись мнения о полномочиях такого органа: 297 голосов было подано за принятие и доработку проекта, предполагавшего подчинение этого комитета Вел. Кн. Николаю Николаевичу (за это голосовали правые); 146 голосов – против (центристы, хотевшие орган вроде независимого эмигрантского парламента), при 14 воздержавшихся.
Для принятия требовались 2/3 голосов, до которых правым не хватило совсем немного. Поскольку делегаты съезда тщательно выбирались на местах – это говорит о преобладании правых настроений в эмиграции. Не забудем, что и Церковь с распространенными в среде духовенства монархическими взглядами имела большое влияние на "молчаливое большинство" Зарубежья (чего, кажется, не учел Струве в цитированной выше расстановке сил).
После съезда возникли две группировки: "Русское Зарубежное Патриотическое Объединение" (издавало газету, затем журнал "Отечество"), возглавленное И.П. Алексинским (из более правых участников съезда и членов Высшего Монархического Совета) – и "Российское центральное Объединение" под председательством А.О. Гукасова (издателя "Возрождения", которое поддерживало именно это центристское крыло). Оба Объединения в совместных обращениях призывали к сбору средств в фонд Вел. Кн. Николая Николаевича, которого оба считали своим главой. Но после его смерти их деятельность постепенно угасла. В сущности, съезд имел скорее моральное значение, чем практическое. Конкретную политическую и творческую работу, имевшую значение для России, повела малая часть эмиграции. Съезд, однако, показывает, какое самосознание, определявшее ее существование, обрела Зарубежная Россия.
В Зарубежном съезде нашел выражение тот процесс изживания слепоты и смуты, который был начат русской армией в Галлиполи и о котором писал Н. Савич: «Впервые после долгого перерыва армия начала проникаться духом и традициями старой императорской армии, появилось чувство солидарности, долга и ответственности всех и каждого. Появилось сознание тесной связи между армией и государственностью, возродилась преданность старым заветам: царь, церковь, родина. Так называемые цветные полки (знаменитые Корниловский, Марковский, Алексеевский, Дроздовский. – М.Н.), пользовавшиеся во времена Деникина репутацией оплота республиканской идеи, открыто добавили к лозунгу "Родина" два других лозунга... Уже на Рождество 1920 года на берегах Босфора мощно разносились по воздуху торжественные звуки национального гимна, заменявшегося при Деникине Преображенским маршем... Закалялось и обострялось национальное чувство, любовь к России сделалась более осмысленной и чистой. Отпала та отталкивающая черта, которая так ярко проявлялась в прежнее время, именно чувство ненависти и мести. Начало просыпаться сознание, что все мы грешны, что в любви спасение. Словом, начало постепенно развиваться новое настроение, которое привело к полному моральному возрождению и духовному просветлению того ядра, которое собралось на берегах Галлиполи и Лемноса»[31].
Это новое настроение и стало называться "Белой идеей" (а не то, что доминировало в белых правительствах периода гражданской войны) – идеей, сплотившей патриотическую эмиграцию независимо от ее бывшей партийной принадлежности и от прежнего сословного положения. После того как в эмиграции фактически рассыпались все партии и их коалиции, Зарубежный съезд, основываясь на армии как носителе государственности, продемонстрировал нечто большее, чем парламентская коалиция. Это был союз людей, помудревших в результате потери родины: союз консерваторов и их недавних противников-февралистов; первые представляли старую Россию, но очистились от шлаков прошлого, вторые – поправели и в известной мере осознали свою вину за катастрофу.
В дискуссиях вокруг Зарубежного съезда прояснилась и разная степень ответственности левых и правых за революцию. Полемизируя с Милюковым, Струве ставит вопрос: откуда «России, ее живому историческому образу, грозила... подлинная опасность, от "реакции" ли справа, или от "крамолы" слева?» Убедительнейший ответ дала революция: ведь разрушала Россию именно «крамола»; сама революция объясняется «слабостью сопротивления крамоле, которая знаменовала все поведение русской общественности с 1906 по 1917 г.»[32].
«Было время, когда и я не видел подлинной силы и опасности крамолы», видел врага только справа, – кается Струве (в свое время проделавший эволюцию от марксиста до участника сборника "Вехи"). Теперь он возражает даже против пользования «традиционным трафаретом: реакция питала крамолу». «Реакция казалась и была внешне могущественной и опасной, крамола же, в подлинной силе и в огромной потенции, таила в себе те взрывы и разрушительные удары, которые смели не только историческую власть, но и русскую общественность и подорвали русскую культуру»[33].
То есть нельзя ставить на одну доску крайности левых и правых. Крайность первых, роднящая Милюкова, Керенского, меньшевиков, большевиков, – была в разрушительной агрессии. Крайность вторых – в неумелой, неправильно понятой, порою бездуховной и косной, но все же обороне.
То же и в эмиграции. Крайность левых заключалась в утрате ими национального духа, в нечувствии призвания России в истории – отсюда и нравственная ложность их "патриотического" невмешательства, и безполезность их рецептов для российского будущего. Крайность правых была все в той же узости понимания русского призвания; в неразличении внешней формы и духовного содержания; в смешивании вопроса духовной оправданности монархии – с вопросом ее реализуемости в конкретных мiровых условиях. Это вело к безплодности "вмешательства" – но с нравственной точки зрения это было все же меньшим грехом.
...Левая печать со временем стала утверждать, что крайность "крайне правых" заключалась именно в монархизме. Это неверно: например, оба возникших после съезда Объединения состояли преимущественно из монархистов (им стал и Струве). Более того: именно «монархическая идея стала объединяющим моментом» правого фланга эмиграции и составной частью «белой идеи», – подчеркивал Римша. Если первые годы эмиграции отмечены активностью социалистов и либералов, то с течением времени «происходило заметное смещение в сторону сторонников монархической идеи. Это не значит, что росло число приверженцев Рейхенгаля (имеется в виде монархический съезд, см. о нем далее. – М.Н.). Речь идет о большой массе тех, кто не присоединился к какой-либо политической организации, но свои симпатии открыто отдавал монархистам. Если вообще можно говорить о каком-либо общественном мнении эмиграции, при всей ее политической разрозненности.., то можно сказать, что общественное мнение все сильнее поворачивалось в сторону монархии... Это проявилось на всех крупных съездах. Первыми обратили на это внимание социалисты, увидевшие в этом для себя опасность... Струве считает, что в 1925 г. монархисты составляли 85% всех эмигрантов», включая «студенческую молодежь, которую в сильной степени притягивала монархическая идея, ...и даже те круги, от которых, из-за их прошлого, этого можно было меньше всего ожидать». Этот процесс не был отражен во влиятельной эмигрантской печати, находившейся в руках леволиберального фланга, но, как уже отмечалось, «было бы неправильно по позиции демократической прессы заключать, что стоящие за ней круги были ведущими в эмиграции»[34].
Поэтому границу между правыми и "крайне правыми" в те годы следует проводить не между сторонниками монархии и республики, а между разными пониманиями монархии, как это делал монархист И.А. Ильин:
«...надо признать, что старшее поколение русских "крайне-партийных" монархистов (за немногими, всем известными исключениями) – всегда было и всегда будет неспособно выявить духовное обаяние монархического начала и утвердить его жизненную силу». Вместо этого, «выступая в качестве "крайне-партийных" агитаторов, они насаждают в душах псевдо-монархический дух»: «начала вредной централизации, касты, средостения, бюрократии, временщичества, безправия и обскурантизма, словом извращенной центростремительности», которые «не составляют сути монархизма... а младшее поколение, по неопытности бредущее за этою "крайне-партийностью", впитывает в себя эту извращенную традицию и приучается к воспроизведению старой лжи и старых ошибок». Такой «монархизм» способен «привлекать не идейных людей, а либо наивных, либо алчных; идейные же и мудрые люди будут отходить от них все более... В вопросе монархии и республики необходимо идейное творчество»[35].
Рейхенгальский съезд
В целом это творчество было все же заметно в значительных кругах монархистов, начиная с их основополагающего съезда в баварском городке Бад Рейхенгаль. Этот "Съезд Хозяйственного Восстановления России" был проведен с 29 мая по 7 июня 1921 г.; в нем участвовало 106 делегатов из европейских стран и Америки, в том числе бывшие члены Думы, Государственного Совета, русского правительства, видные военные; почетным председателем был митрополит Киевский Антоний, председателем – А.Н. Крупенский; при открытии съезда с церковным обоснованием монархии выступил архиепископ Волынский Евлогий. Преобладали убеждения, что большевиков в скором времени ждет неминуемый экономический крах, к которому нужно готовиться, сплачивая ряды и заранее намечая пути восстановления монархии.
Этот съезд тоже не был "реставраторским". В его документах отражены, в сущности, столыпинские реформаторские идеи и результаты церковных реформ («воссоздание начала соборности и восстановление патриаршества»). Утверждая монархию как «единственный путь к возрождению России», рейхенгальский съезд соединял ее с такими принципами: «единоличное владение землей на правах частной собственности» и решение этого вопроса в интересах «многомиллионной массы земледельческого населения» (предполагалось оставить за крестьянами поделенную ими землю, возместив владельцам ее стоимость за счет государства), «право свободного труда, охраняемого законом от всякой эксплуатации», равенство всех перед законом; неприкосновенность личности, свобода гражданская, политическая и вероисповедная, примирение со старообрядцами[36] – все это мало чем отличалось от гарантий гражданских прав в демократических конституциях.
В "Докладе по основам тактики и организации Монархического движения" отмечалась «необходимость коренного пересмотра существовавшего до революции законодательства»[37]. В частности говорилось: «Будучи сами националистами русскими, мы не можем и не должны не признавать за другими народностями прав на национальное самоопределение». В докладе "Децентрализация власти и отношение к окраинам" было предложено: «Путем к восстановлению единства России может оказаться свободный государственный союз образовавшихся на территории России государственностей». И в резолюции по этому докладу было принято: «Не предрешая вопроса о том, какие из самоопределившихся окраинных государственных новообразований войдут в состав Империи Российской, Съезд полагает: что Государственное устроение России должно быть основано, между прочим, на передаче местным автономным и иным областным самоуправлениям всех тех предметов ведения в делах местного законодательства, управления и суда, кои, не имея в отдельности общегосударственного значения, сохраняют во всей полноте общегосударственную связь, образующую из совокупности областей и стран Единую Российскую Империю»[38].
Следует отметить, что в съезде приняли участие и конституционные монархисты, возглавленные Е.А. Ефимовским, председателем созданного вскоре после этого, в 1922 г., Народно-Монархического союза конституционных монархистов, в руководство которого входили барон М.А. фон Таубе, Н.Н. Чебышев, А.М. Масленников, барон Б.Г. фон Кеппен, М.И. Горемыкин, генерал В.В. Бискупский, генерал А.А. Гулевич, Н.Н. Шебеко, В.В. Шульгин, Е.П. Ковалевский и др.; генеральный секретарь – С.С. Ольденбург. На Учредительном съезде НМСКМ в январе 1922 г. в Берлине присутствовал архиепископ Евлогий[39].
Намеченный новый облик российской монархии – «без старых недостатков, но на старом фундаменте» –объединил всех участников съезда: от сторонников монархии парламентарной, конституционной – до приверженцев строгого самодержавия; от "франкофилов" – до "германофилов" (в зависимости от того, с какой страной связывались надежды на помощь России); от "непредрешенцев", не считавших себя вправе навязывать волю народу из заграницы – до "легитимистов", требовавших провозглашения Царя уже в эмиграции (по их мнению, само существование носителя законной власти в зарубежье должно было «вдохновить народ на борьбу»).
На Рейхенгальском съезде вопрос о престолонаследии был признан несвоевременным (поскольку не исключалась возможность, что Царская семья спаслась); вместо этого был избран Высший Монархический Совет как идеологический и блюстительский орган. ВМС объединил «три течения монархической мысли: самодержавное, конституционное и парламентарное». За основу взяли «общие для них признаки: Веру, Царя и Отечество. Внутренние разномыслия остались, но они подчинены общему заданию – народной русской монархии; сохраняя каждый свою самостоятельность, продолжая работу по привлечению в ряды монархистов своих возможных сторонников, оставляя до других времен споры между собой, – русские монархисты в Рейхенгале создали единую организацию с обязательством подчинения избранному Высшему Совету»[40].
Тремя основными членами первого состава Высшего Монархического Совета на Рейхенгальском съезде были избраны Н.Е. Марков, А.М. Масленников и А.А. Ширинский-Шихматов; почетными членами – митрополит Антоний (Храповицкий) и архиепископ Евлогий (Георгиевский). Позже на разное время были кооптированы барон М.А. Таубе, барон Б.Г. Кеппен, А.Ф. Трепов, А.Н. Крупенский, граф П.В. Гендриков; благодаря широкому использованию права кооптации участниками совещаний ВМС были сенатор Н.Н. Чебышев, М.И. Горемыкин, А.А. Римский-Корсаков, С.С. Ольденбург, Н.Д. Тальберг, Е.А. Ефимовский и другие[41]. Первым печатным органом ВМС стал одноименный еженедельник, выходивший в Берлине.
Кандидатура Вел. Кн. Кирилла Владимiровича на Рейхенгальском съезде упоминалась (он с 1920 г. тоже жил в Германии – в Кобурге, на родине своей супруги), но была признана сомнительной. Многие не могли ему простить нарушения присяги в дни Февральской революции...
Сдержанную позицию, напомним, тогда же отразил первый Всезарубежный Собор Русской Православной Церкви за границей: «Да укажет Господь пути спасения и строительства родной земли; да даст защиту Вере и Церкви и всей земле русской и да осенит Он сердце народное; да вернет на всероссийский Престол Помазанника, сильного любовью народа, законного православного Царя из Дома Романовых»[42].
Разногласия обострились позже – когда Вел. Кн. Кирилл Владимірович (1876–1938) провозгласил себя в 1922 г. "Блюстителем Престола", а в 1924 г. (тогда уже не оставалось сомнений в гибели Царской семьи) – "Императором".
Однако он был поддержан лишь меньшинством монархической эмиграции, в основном в Германии (кругами генерала Бискупского, М.Е. фон Шейбнера-Рихтера, организацией П.М. Авалова-Бермондта). Многие члены династии были согласны с вдовствующей Императрицей Марией Феодоровной, считавшей заявление Кирилла несвоевременным: «Государь Император будет указан Нашими Основными Законами в союзе с Церковью Православной, совместно с Русским Народом». Того же мнения был и Вел. Кн. Николай Николаевич: «...будущее устройство Государства Российского может быть решено только на Русской Земле, в соответствии с чаяниями Русского Народа»[43]. Так считало и подавляющее большинство членов Высшего Монархического Совета вместе с Марковым, и генерал Врангель (в 1924 г. он поставил себя и армию в распоряжение Вел. Кн. Николая Николаевича)[44]. Избрание последнего вождем эмиграции на Зарубежном съезде в 1926 г. (где вопрос о престолонаследии вообще не затрагивался) означало перемещение и монархического центра из Германии в Париж.
В указаниях на «чаяния русского народа» речь скорее шла о выборе народом монархии как формы правления, а не о "выборе" Царя – для этого есть законы о престолонаследии, введенные Павлом I. Однако, по мере настаивания Вел. Кн. Кирилла на своем "царском" титуле, многие толкователи законов стали утверждать, что он, несмотря на старшинство по первородству, вообще не имеет права на престол, уже потому, что его мать перешла в Православие лишь после бракосочетания и рождения детей, да и сам Кирилл женился на двоюродной сестре, разведенной и неправославной (к тому же брак этот был заключен вопреки воле Императора, в нарушение фамильных, церковных и гражданских законов Империи)[45]. Во всяком случае, даже для убежденных сторонников монархии вопрос о престолонаследии утратил ясность – в чем была еще одна из причин непредрешенчества, в том числе в среде монархистов.
В непопулярности Вел. Кн. Кирилла Владиміровича сыграл роль и слишком властный тон его заявлений (при небезспорности претензий), и то, что до тех пор он не проявил себя на политическом поприще – разве что нарушением присяги и демонстративным выступлением в поддержку Февральской революции еще до отречения Государя (при сохранении монархии Кирилл был бы за это осужден как государственный изменник). Вел. Кн. Николай Николаевич же, хотя и не входил в число ближайших по закону претендентов на престол, был известен как военно-политическая фигура, возглавляющая зарубежное воинство и способная организовать борьбу против большевиков – поэтому он и стал вождем эмиграции на Зарубежном съезде.
Раскол в монархическом движении нанес значительный ущерб престижу русской эмиграции. Антимонархические силы пытались его намеренно углубить. О том, кто был прав и кто неправ в этих спорах – в эмиграции до сих пор нет единого мнения (поскольку мало кто вникает в суть законов о престолонаследии[46]). Лишь после смерти Вел. Кн. Николая Николаевича (в 1929 г.) авторитет Кирилла Владиміровича стал постепенно укрепляться. Главную роль в этом сыграла поддержка, оказанная ему первоиерархом Зарубежной Церкви митрополитом Антонием, который признал Кирилла носителем царской власти, сочтя для этого достаточным принцип первородства (по мужской линии).
В связи с этими спорами монархическому флангу пришлось выслушать много критики слева – и справедливой, и несправедливой. Заметим, однако, что идея монархии в своей основе не столько политическая, сколько духовная (см. далее в гл. 18). Что же касается политики, то нет оснований относить Вел. Кн. Кирилла Владиміровича к крайне правым "доктринерам" и "реставраторам" только потому, что он объявил себя "Императором"; его программные заявления (например, в 1925 и 1927 гг.) мало чем отличалась от решений Рейхенгальского съезда; более того: в 1920-е гг. он даже был готов совместить монархию с американской моделью демократии, в 1930-е – с Советами (правда, такая податливость тоже не вызывала симпатий у монархистов)...
К крайне правому флангу, дававшему больше оснований для справедливой критики, следует отнести тех "зубров", которые требовали безоговорочной реставрации всего "старого" – даже не по идейным убеждениям, а потому, что лично им раньше жилось хорошо. Которые по некоему "естественному закону" ставили себя выше других и могли, например, сказать: «Вообще-то я не люблю чернь, но вы, милочка, мне очень нравитесь!»[47].
Была, однако, у значительной части правого фланга одна общая склонность, заслуживающая сожаления: без всяких доказательств зачислять любых оппонентов в "жидомасоны". Например, в прокламации Российского Имперского союза в 1938 г. говорилось: «Евразийцы, непредрешенцы, рдовцы, второсоветчики, новопоколенцы, оборонцы, возвращенцы, имковцы и прочая, и прочая – руководимы невидимой для них силой масонских лож, вдохновляемых скрытым в тени иудейством»[48].
Будущим исследователям эмиграции с подобными обвинениями придется встречаться весьма часто. Но за этими страхами перед "жидомасонским заговором" нужно видеть и их причину: реальную историческую подоплеку той эпохи, иначе позиция правых будет непонятна. Поскольку эта тема теперь особенно табуирована и малоизвестна – в следующей главе придется сделать историческое отступление, необходимое и для понимания многого другого, о чем говорится в этой книге и к чему давно пора перейти.
[1] Национально-Трудовой Союз Нового Поколения. Курс Национально-политической подготовки. Белград, 1938. Часть IV. С. 96.
[2] Там же. С. 96.
[3] Съезд Русского Национального Объединения. Париж, 1921.
[4] Возрождение. Париж, 1926. 14 авг. С. 2.
[5] Варшавский В. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1959. С. 21.
[6] Rimscha Н. Der russische Bürgerkrieg und die russische Emigration 1917–1921. Jena, 1924. S. 60.
[7] Rimscha Н. Rußland jenseits der Grenzen 1921–1926. Jena, 1927. S. 94.
[8] См.: Raeff М. Institutions of а society in exile: Russia abroad, 1919–1939 // Россия-Russiа. Venice, 1988. Vol. 6. P. 117.
[9] Гуль Р. Я унес Россию. Нью-Йорк, 1984. Т. II. С. 86.
[10] Гессен И. Годы изгнания. Париж, 1979. С. 139.
[11] Абрамович Р. Проблемы русской эмиграции // Социалистический вестник. Нью-Йорк, 1949. № 619. С. 63.
[12] Гуль Р. Я унес Россию. Нью-Йорк, 1981. Т. I. С. 88–89.
[13] Raeff М. Russia abroad. N. Y., 1990. P. 144.
[14] Ibid. P. 137.
[15] Volkmann Н.-Е. Die russische Emigration in Deutschland 1919–1929. Würzburg, 1966. S. 121–126. Tabellen I, II.
[16] L'Émigration russe en Europe. Catalogue collectif des périodiques en langue russe. 1855–1940. Paris, 1976; 1940–1979. Paris, 1981. См. также: Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1984; Гуль Р. О книге Глеба Струве // Гуль Р. Одвуконь. Нью-Йорк, 1982. С. 51–58.
[17] Мейер Г. У истоков революции. Франкфурт-на-Майне, 1971. С. 133, 148.
[18] Rimscha Н. Der russische Bürgerkrieg... S. 94–97.
[19] Ibid. S. 75.
[20] Volkmann Н.-Е. Ор. cit. S. 56–57.
[21] Цит. по: Rimscha Н. Der russische Bürgerkrieg... S. 114.
[22] Цит. по: Мейер Г. Указ. соч. С. 148, 150.
[23] Rimscha Н. Rußland jenseits... S. 49, 59–60, 84.
[24] Возрождение. 1926. 14 авг. С. 2.
[25] Струве П. Дневник политика // Возрождение. 1926. 3 июня. С. 1.
[26] Возрождение. 1926. 7 апр. С. 1.
[27] Возрождение. 1926. 12 апр. С. 4.
[28] Ольденбург С. Существо коммунистической власти // Возрождение. 1926. 6 апр. С. 4.
[29] Возрождение. 1926. 12 апр. С. 1.
[30] Семенов Ю. Сущность и назначение Зарубежной России // Возрождение. 1926. 6 апр. С. 4.
[31] Савич Н. Константинопольский период // Грани. Франкфурт-на-Майне, 1989. № 152. С. 244–245.
[32] Струве П. Дневник политика // Возрождение. 1926. 15 мая. С. 1.
[33] Там же.
[34] Rimscha Н. Rußland jenseits... S. 60, 93–95.
[35] Ильин И. Республика – монархия // Возрождение. 1926. 9 мая. С. 2.
[36] Обращение Съезда Хозяйственного Восстановления России ко всем русским. Основные положения, принятые Съездом // Двуглавый Орел. Берлин, 1921. № 9. 1 (14) июня. С. 3–10.
[37] Соколов-Баранский В. Доклад по основам тактики и организации Монархического движения // Двуглавый Орел. 1921. № 11. 1 (14) июля. С. 16, 18.
[38] Из доклада Е.А. Ефимовского на Рейхенгальском съезде // Двуглавый Орел. 1921. № 13. 1 (14) авг. С. 21–22.
[39] Ефимовский Е. Между Сциллой и Харибдой // Возрождение. 1961. № 119. С. 79–80; Ефимовский Е. Встречи на жизненном пути. Париж, 1994. С. 114–115; Курлов Г. Учредительный съезд Р.Н.М.С. // Грядущая Россия. Париж, 1957. № 13–14. С. 6–7.
[40] Высший монархический Совет. Берлин, 1921. № 1. 14 авг. С. 1.
[41] Высший монархический Совет. 1921. № 1. 14 авг. С. 2; Ефимовский Е. 40-летие Рейхенгальского Общемонархического съезда // Возрождение. № 130; Голос Зарубежья. Мюнхен, 1993. № 70. С. 36; Куликовский Т. Имперский Вестник. Рочестер (США), 1991. № 13. С. 6.
[42] Цит. по: Никон (Рклицкий), архиеп. Жизнеописание Блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого. Нью-Йорк, 1960. Т. VI. С. 29.
[43] Цит. по: Россия. Русский Эмигрантский Альманах. Шанхай, 1926. С. 63.
[44] Rimscha Н. Rußland jenseits... S. 69; Volkmann Н.-Е. Die russische Emigration... S. 95–120.
[45] См.: Зызыкин М. Царская власть и закон о престолонаследии в России. София, 1924.
[46] Этот вопрос рассмотрен далее в гл. 19. [Прим. 1996 г.]
[47] Трушнович Я. Эмиграция и "революционное движение нового поколения" // Посев. Франкфурт-на-Майне, 1990. № 2. С. 150.
[48] Цит. по: Варшавский В. Указ. соч. С. 91. Ср.: Прорвало... // За Родину. София, 1938. № 9(67). Май. С. 3.
