Писатель Михаил Михайлович Пришвин

16.01.1954. – Умер писатель Михаил Михайлович Пришвин

Михаил Михайлович Пришвин (23.01.1873-16.01.1954), писатель, в советское время прославившийся произведениями о природе, ставшими "отдушиной" в затхлой атмосфере коммунистической пропаганды.

Родился в имении Хрущево Елецкого уезда Орловской губернии в купеческой семье, состояние которой было промотано отцом (“страшный картежник, охотник, лошадник – душа Елецкого купеческого клуба”), оставившим семью без средств к существованию. Потребовалось много сил и труда матери (из староверов) будущего писателя, чтобы постараться воспитать детей в православном духе и дать им образование. В 1883 г. Михаил поступил в Елецкую гимназию, однако из 4-го класса был изгнан "за дерзость" учителю географии В.В. Розанову. Богатый дядя-судовладелец взял мальчика к себе в Сибирь, где Пришвин в 1892 г. закончил Тюменское реальное училище.

С 1893 г. Пришвин – студент Рижского политехникума, где увлекся марксизмом. В воспоминаниях он оставил такую зарисовку о той поре своей молодости: «Когда-то я принадлежал к той интеллигенции, которая летает под звездами с завязанными глазами, и я летал вместе со всеми, пользуясь чужими теориями как крыльями ... Семя марксизма находило теплую влагу в русском студенчестве и прорастало: во главе нашего кружка был эпилептический баран, который нам, мальчишкам, проповедовал не-ученье – "Выучитесь инженерами,– говорил он,– и сядете на шею пролетариата"...». В 1897 г. Пришвин был пойман при переноске нелегальной литературы, провел год в тюрьме и отправился в двухгодичную ссылку в родной Елец. В 1900-1902 гг. учился на агрономическом отделении Лейпцигского университета, по окончании которого работал в Луге земским агрономом, опубликовал несколько статей и книг по специальности.

Любовь к литературному труду вскоре заставила Пришвина оставить первую профессию. В 1906 г. он опубликовал свой первый рассказ "Сашок" в журнале "Родник", после чего стал корреспондентом нескольких газет. Интересуясь этнографией и фольклором, Пришвин путешествует по северу (Олонецкая губерния, Лапландия), записывает сказы северян, передавая их в виде путевых очерков (сборники "В краю непуганых птиц", 1907; "За волшебным колобком", 1908). За эти очерки Пришвин был удостоен звания действительного члена Императорского географического общества и серебряной медали этого Общества. В 1908 г. поездка в Заволжье вылилось в книгу "У стен града невидимого". Путешествия по Крыму и Казахстану дали материал для очерков "Адам и Ева" и "Черный араб".

Пришвин сделался известным в литературных кругах, он близко познакомился с А. Ремизовым, Д. Мережковским, З. Гиппиус, Вяч. Ивановым, А. Блоком и всей религиозно-декадентской богемой, посещал их встречи, а также с социалистами Р. Ивановым-Разумником, М. Горьким. Влияние первых сказалось и в том, что в октябре 1908 г. Пришвин стал членом петербургского "Религиозно-философского общества", однако его разочаровало противоречие между высокики религиозными исканиями и несоответствующим образом жизни многих искателей. Тем более что Пришвин был знаком со строгим староверием. В издательстве "Знание" вышло первое собрание сочинений Пришвина в трех томах (1912-1914). В годы Первой мiровой войны Пришвин показал себя горячим патриотом и работал военным корреспондентом для многих газет ("Биржевые ведомости", "Речь", "Русские ведомости"), едва не попал в плен, видел и описал много жестокостей австрийцев и немцев по отношению к русским.

Февральскую революцию Пришвин встретил с опаскою, хотя и не был монархистом. Определенная контрреволюционность Пришвина в 1917 г. была позже отмечена в "Истории русской советской литературы": «Лето 1917 года застает Пришвина ищущим, но не нашедшим»... В своем дневнике Пришвин точно показал, чем кончился демократический эксперимент над деревней летом 1917 г. и какие разрушительные силы освободило из-под государственного контроля Временное правительство. Еще более он был настроен против большевиков: «Ураганом промчались по нашей местности речи людей, которые называли себя большевиками и плели всякий вздор, призывая наших мирных крестьян к захватам, насилиям, немедленному дележу земли, значит, к немедленной резне деревень между собой. Потом одумались крестьяне и вчера постановили на сходе: "Бить их, ежели они опять тут покажутся"...». Описание революции в дневнике Пришвина очень напоминает "Окаянные дни" Бунина со столь же горьким описанием безчинств распоясавшегося и расхристанного русского народа...

В начале января 1918 г. Пришвин как редактор литературного отдела газеты партии правых эсеров “Воля народа” был вторично в своей жизни арестован (выпустили через две недели). Тем не менее Пришвин статьей "Большевик из балаганчика" вступает в публичную полемику с А. Блоком и его восторженной оценкой "музыки революции". Однако при большевиках публиковать откровенные оценки происходящего стало опасно, как и надеяться на честный литературный заработок. Весной Пришвин уехал из Петрограда в Елец, где от его имения остался лишь неразграбленный еще дом и где он стал преподавать географию (в той самой гимназии, откуда его когда-то исключили). Осенью 1918 г. обольшевиченные крестьяне изгнали Пришвина из собственного дома, он в конце концов перебирается к семье на Смоленщину (с нелюбимой женой у него были очень неровные отношения).

Преподавательская деятельность долго не продолжилась. В 1923 г., благодаря давним связям с наркомом здравоохранения Семашко, Пришвин переезжает в Москву в попытке утвердиться в советской литературе как приемлемый "попутчик". Но в 1925 г. в Союзе писателей был устроен разгром прозы Пришвина. Отбиваясь от критических упреков в аполитичности, Пришвин публикует рассказ "Ленин на охоте" (1926) – без пафоса и подобострастия, но и без должной правдивости. Однако своим для большевиков он всё же стать не мог и не хотел, пытаясь такими компромиссами лишь отстоять некоторую свободу "попутчика": в то время для него на первом месте стояла цель сохранить возможность литературного заработка. Жилье в Москве он все же потерял и мыкался во временных пристанищах по Подмосковью.

В эту новую трудную эпоху первая "агрономическая" профессия Пришвина дала о себе знать в новом литературном жанре, который был начат им в новом пристанище – городке Переславль-Залесский на берегу Плещеева озера – написанными там рассказами "Родники Берендея". Любовь Пришвина к природе средней полосы России, увлечение охотой и краеведением выразились в написании множества охотничьих и детских рассказов, которые впоследствии вошли в книгу "Календарь природы" (1935), ставшую знаменитой в советское время. Книгу эту полюбили и дети, и родители за ее спокойствие, напоминание о вечной красоте мiра, что в сущности было свежей отдушиной в сгущавшемся мраке 1930-х годов. В начале 1930-х гг. Пришвин побывал на Дальнем Востоке, в результате появилась талантливая повесть "Жень-шень" (1933). О путешествии по Костромской и Ярославской земле написал в повести "Неодетая весна".

Советские критики постоянно упрекали Пришвина за аполитичность, "эгоистическую философию", "пережитки индивидуалистического мiроощущения, сказывающиеся в недооценке значения и силы коллектива", за "внесоциальную трактовке человеческой личности" и за "бегство" в мiр природы вместо дружной борьбы за социализм. Пришвин оправдывался, что познание природы ведет к познанию «друга-человека, составляющего вместе начало общего дела, начало коллектива». В 1933 г. в результате новой поездки на север, теперь уже покрытый большевицкими концлагерями, Пришвин пишет очерки "Отцы и дети (Онего-Беломорский край)" и "Соловки", в которых хотя и не осуждает карательную политику власти, но все же пытается отразить часть правды хотя бы в контрастных зарисовках.

В эти же годы Пришвин, размышляя о смысле творчества, начал писать автобиографический роман "Кащеева цепь", законченный уже к концу жизни. В сказках-былях "Кладовая солнца" (1945) и "Корабельная роща" (1954) Пришвин вновь стремится «искать и открывать в природе прекрасные стороны души человеческой». В последние годы жизни много времени отдавал примечательным дневникам – записям, сделанным на протяжении полувека, в которых он отразил пусть своего творческого и человеческого становления, свою жизненную философию, и которые он считал главным трудом своей жизни (часть из них за 1940-1950-е гг. были опубликованы в книге "Глаза земли", 1957). Трудно, впрочем, понять, зачем Пришвин в этих дневниках, предполагаемых для будущей публикации, столь откровенно выставил напоказ и многие интимные подробности своей жизни... Это в нем, возможно, было непреодоленное наследие декадентского периода? Дневник, конечно, был его личной отдушиной и отражал его разные духовные состояния, падения и подъемы, но многое в нем не украшает православного человека, в том числе и сама подобная откровенность без заметного исповедального оттенка. Похоже, он и свой внутренний мiр описывал как натуралист, глядя на себя со стороны и не стесняясь этого натурализма.

Алексей Варламов, один из современных исследователей творчества Пришвина отмечает: «Пришвинские Дневники вообще так устроены, что при желании из них можно надергать, искусственно подобрать каких угодно цитат и представить Пришвина по вкусу великим борцом с системой, а можно – напротив – конформистом; можно создавать образ писателя-христианина, а можно – пантеиста, язычника или даже богоборца, последовательного реалиста или модерниста, а то и постмодерниста (последняя идея нынче очень модна), патриота или русофоба – многое тут зависит от выбора позиции читателя и исследователя, и поэтому воистину у каждого из нас – свой Пришвин».

В частности: «В его Дневнике часто встречаются записи о христианстве, глубокие и поверхностные, порой кощунственные, порой сочувственные, противоречивые, мятущиеся... Невоцерковленность и неверие в Бога были для Пришвина вещами разными: "Ефросинья Павловна [жена родом из крестьян] прожила со мной 25 лет и все считает “неверующим”, потому что по ее понятию верующим можно назвать при непременном условии исполнения обряда"... И все же, как ни шатало Пришвина по отношению к религии, как ни был он раздражен священниками и их попытками приспособиться к новым условиям, некое условное последнее слово его в этом вопросе было: "Я человек христианской природы"...».

Да, дневники не скрывают личных слабостей автора. И о главной своей политической слабости он откровенно заметил: «Я против существующей власти не иду, потому что мне мешает чувство причастности к ней. В творчестве Чудища, конечно, участие было самое маленькое, безсознательное и состояло скорее в попустительстве, легкомыслии и пр., но все-таки...» – писал он Иванову-Разумнику... Или вот еще такое признание: «Часто приходит в голову, что почему я не приемлю эту власть, ведь я вполне допускаю, что она, такая и никакая другая, сдвинет Русь со своей мертвой точки, я понимаю ее как необходимость. Да, это все так, но все-таки я не приемлю». В сталинских чистках Пришвин видел возмездие свыше людям, которые были причастны к революции: «...это выметают последние остатки тех людей, которые разрушили империю и теперь ждут за это награды... Я физическое место человека люблю – растительность, ландшафт, особенно язык и народ, его творящий. Я за это стою, а не из любви к Сталину. Впрочем, Сталина считаю в высшей степени подходящим ко времени человеком... Мне кажется, мы ... все должны покоряться, смиряться, терпеть, пережить "Сталина": переживем, и он отойдет без революции с нашей стороны».

В одном из писем Пришвин так описал свое положение: «Друг мой, в советской России я, как ласточка, на которую дети накинули мертвую петлю на шею, повесили, но ласточка легкая, не давится, пырхать пырхает, и лететь не летит, и не виснет, как мертвая... ». Можно сказать, что Пришвин видел всю мерзость большевицкой власти, но искал и находил какое-то нравственное оправдание своему приспособленчеству к ней. Нельзя, конечно, требовать от кого бы то ни было непременного "бросания на амбразуры", но нельзя ставить писателю в заслугу и обывательское отсутствие четкого нравственного критерия, которое до сих пор выдается даже за "патриотизм" многими из тех, в той или иной степени служил этой богоборческой власти. Вот такое двойственное отношение Пришвина к ней: полунеприятие (для себя), полуприятие (для окружения, в сменовеховском компромиссном духе) позволило Пришвину все же быть признанным в СССР в роли некоего особого писателя-натуралиста (имевшего "заслуги" еще со времен заключения в царской тюрьме), с которого больше нечего взять и потому приходилось "брать то, что дают". Эта аполитичность, видимо, позволила ему избежать сталинских чисток, под которые попали многие ангажированные "политические" писатели в связи со сменой "политической конъюнктуры".

Пишут о Пришвине, однако, что еще в годы революции он задумал книгу, которой дал символическое название "Цвет и крест". В ней он собрал очерки и статьи, печатавшиеся в периодике, рассказы 1914-1918 гг. и исполненную христианским осмыслением революционных событий повесть "Мiрская чаша" (1919). Пришвин продолжал дорабатывать "Цвет и крест" в 1920-е годы, но понял, что такая книга напечатана в СССР быть не может. Книга эта вышла лишь спустя полвека после его кончины.

Пришвин умер в Москве в возрасте 81 года. При жизни он был награжден двумя советскими орденами, позднее именем Пришвина назвали пик и озеро в районе Кавказского заповедника недалеко от Красной Поляны, мыс возле острова Итуруп на Курильских островах. Ныне в поселке Дунино под Москвой (где жили Пришвины в последние годы) родственниками создан его литературный музей.

Пришвин не мог в СССР откровенно писать об актуальных исторических, политических, духовных вопросах современности, а лгать и выполнять партийные требования к литературе он не желал. В советской литературе Пришвин предпочел оставаться скромным "натуралистом-краеведом", проза которого очень проста, чужда красивости и пышности, близка к народной речи, и в то же время сочетает, с одной стороны, черты притчи или поэтического мифа, а с другой нередко – признаки точной научной статьи. При всех возможных грехах его "безвольного" поведения и творчества и непростом отношении к Церкви, Пришвину удалось воспеть красоту Божией природы и дать людям, по крайней мере в этом, опору попираемого марксизмом вечного нравственного чувства. Этим Пришвин смог остаться любимым русским писателем в советскую эпоху – давая людям чистую отдушину для бегства от марксисткого маразма.

+ + +

Пришвин о природе и человеке в ней:

…Для иных природа – это дрова, уголь, руда, или дача, или просто пейзаж. Для меня природа – это среда, из которой, как цветы, выросли все наши человеческие таланты. Есть прекрасные деревья, которые до самых морозов сохраняют листву и после морозов до снежных метелей стоят зеленые. Они чудесны. Так и люди есть, перенесли все на свете, а сами становятся до самой смерти все лучше.

Природа для меня – огонь, вода, ветер, камни, растения, животные – все это части разбитого единого существа. А человек в природе – это разум великого существа, накопляющий силу, чтобы собрать всю природу в единство.

...Потому мы радуемся, попадая в природу, что тут мы приходим в себя.

В природе нам дорого, что жизнь в смысле безсмертия одолевает смерть... Все мы помним, что когда кто из нас влюблен, то, бывало, и все люди на свете хороши. Как может возникнуть идея безсмертия, если все люди смертны? Безсмертие не идея, а самочувствие жизни.

Нужно, чтобы каждый человек нашел для себя лично возможность жить жизнью высшей среди скромной и неизбежной действительности каждого дня.

Здоровье человека не в сердце, не в почках, не в корнях, не в листве или спине. Конечно, слов нет, хорошо человеку, если у него все это тоже здорово, как у быков. Но самая суть чисто человеческого здоровья – это когда его неудержимо тянет сказать что-то хорошее другому человеку, как будто это даже закон: раз мне – то должно быть и всем хорошо!

Правда – это значит победа совести в человеке.

Неверие в человеке – есть несчастье, есть болезнь роковая.

Самое трудное в деле искусства слова – это сделаться судьей самого себя.

Из дневников Пришвина. О евреях

6 февраля 1936. Я стал уже и бояться в себе чувства неприязни к евреям, по временам овладевающего мной до отвращения. Но при окончательном разборе вспомнил, что немногие евреи, работающие в области высшего творчества, или даже просто люди из них, разрывающие связь со своим еврейским бытом (напр., Шпет, православный священник), не только [не] возбуждают неприязни, но, напротив, как бы возвышаются над тобой, и тебе становится от них хорошо. Эти люди и есть именно те самые праведники, из-за которых еврейский град до сих пор не разрушен.

28 августа 1936. Временами чувствую сильнейшую ненависть к евреям, повседневно грубящим русскую народность и язык... 30 августа 1936. ... Я люблю свою родную страну Россию, но социализм я любить не могу, и никто это не может любить. Может быть, я признаю социализм полезным для моей страны. Так, может быть, я и евреев считаю полезными и признаю их общегражданские права в нашем союзе. Но любить их, как русских, я не могу.

27–28 февраля 1937. Еврей не потому успевает в житейских делах, что умнее, а что действует без «предрассудков», свойственных другим нациям: ничто его не держит, ни рыцарская честь, ни буржуазная честность. Он сросся с товаром, с монетой и сам стал таким же отвлеченным, как монета: в монете его власть, чистая власть, лишенная царских игрушек и облачений. Каждый еврей должен быть троцкистом, и я боюсь, что как бы наш коммунизм не окончился изгнанием евреев. Еврей среди народов всегда всплывет наверх, как самый легкий. Еврей никогда не ассимилируется по тем же причинам, по каким крестьянин, переменив профессию, не возвращается к земле...

14 октября 1939. Русскую погань за то прощаешь, что она место свое знает, а еврейская погань занимает руководящие места. Но сердиться нельзя, и нельзя ни действовать, ни говорить, а надо терпеть и предоставить времени.

17 октября 1939. ... Если от нас требуют хорошего «человеческого» отношения к евреям, то почему бы и нам от них не требовать того же, и прежде всего выполнения всего трудного, что мы, русские, выполняем. Почему они считают себя призванными на более легкое, интересное и почетное дело?

15 ноября 1939. ...конечно, есть и русское хамство и глупость, но ужасно, что ведущая роль — еврейская и засилье «дикторов» (диктатура дикторов) нашего времени очень напоминает пережитое так болезненно засилье напостовцев. Дальше через это прозреваешь, что Сталину и нельзя было обойтись без еврейской интеллигенции, что на «грязное» дело (общественное) русская интеллигенция не годилась.

18 ноября 1939. Растет необычайно антисемитизм, хотя евреи начинают все лучше и лучше говорить по-русски. Их сила в семье, но в семье же и их слабость. В нашей русской семье пускают дитя на судьбу и долю, в еврейской детей выхоливают с малолетства на чистые профессии. Евреи растут избранными и... Сейчас они управляют всей страной, но не будет же так навсегда. Как они этого не хотят видеть? не могут (и не должны) пускать детей на долю и на судьбу. В этом и есть их трагедия: отрыв от земли... Это курьез: все детские журналы в руках евреев, все дикторы в радио — евреи, и русскому туда не пробиться.

25 октября 1940. Евреи и все присные им ненавидят кровно Гитлера, эта ненависть наполнила половину мира от Ротшильда до русского интеллигентного нищего, женатого на еврейке. С другой стороны, другая половина стала против евреев. Такая огромная ненависть не могла бы возникнуть к маленькому народцу, если бы он не являл собой какую-то определяющую весь наш строй силу: еврей стал знаменем капитала и кумиром демократов — интернациональный человек превратился в еврея. Весь-человек раскололся на две половины — арийца и семита. Мы же стоим на острие независимого от расы коммунистического человека и чуть в одну сторону — мы с евреями; чуть в другую — с арийцами

28 декабря 1940. Ненависть к евреям, которая теперь так распространилась среди русских, происходит, может быть, и законно, вследствие того, что евреи занимают лучшие места. Но чувствовать ненависть к личности еврея только за то, что он еврей, — нелепица и признак неудачника...

12 марта 1941. Не потому, что евреи хороши, я стою против погромов, а потому что погром означает внутреннее безсилие...

14 мая 1941. ... во всяком другом народе процент белоручек на чернорабочих ничтожен, какая-нибудь 1/100-я. Напротив, у них какая-нибудь 1/100-я чернорабочих в отношении белоручек. Вот этим практическим пониманием «пользы ученья» они и побеждают без всякого труда и оружия. У нас им обезпечено господство до тех пор, пока народы наши не нарастят свою большую интеллигенцию.

10 сентября 1941. ... Куда ни кинься, в Москве современной везде находишь еврея...

31 августа 1941. [Пришвин пишет о транслировавшемся по радио за рубеж антифашистском радиомитинге 24 августа 1941 г. в Москве в Парке культуры, на котором выступили С. М. Михоэлс, С. М. Эйзенштейн, Перец Маркиш, С. Я. Маршак, И. Эренбург П. Л. Капица и др. На митинге было принято воззвание «К братьям-евреям всего мира», где прозвучал призыв советских евреев к евреям всего мира развернуть кампанию помощи Красной армии вооружением и медикаментами.] Воззвание «к братьям евреям» содержит в себе редкий в еврейской тактике срыв от апелляции к гуманизму в сторону лютой расовой злобы и мести. Такого обнажения подземного кабеля, о котором с детства недоверчиво мы выслушивали сказки, я еще в жизни своей ни разу не видывал. Вероятно, евреям действительно очень плохо приходится. Вторая неловкость в этом воззвании — это что в нем явно неверно утверждается, будто евреи в России наравне с другими национальностями работают в земледелии, на фабриках и в армии. И в то же время в приведенных под воззванием подписях под каждым именем выписано тщательно его привилегированное положение: писатель, профессор, композитор и т. п. Умным людям хватило, для этого довольно простоты: ни одного рабочего и красноармейца. Между тем именно в этом неделикатном захвате привилегирован ных мест и заключается происхождение так называемого антисемитизма... Но почему же в Америке и в Англии еврейская деятельность не противоречит движению интеллигенции и всем находится место? Я думаю, это потому, что в этих больших странах свободного капиталистического развития для деятельности всем находится место. Германия же стеснена внешне в своем промышленном развитии, а в коммунистической России и вовсе нет свободной торговли, отводящей еврейскую деятельность на поля орошения. Спекулятивные способности евреев в СССР пошли на переработку искусства слова в политику. В коммунистической практике оказалось некуда евреев девать, и они перестроились на управление государством. Но возможно, что в первопричине нашего несчастья виноваты не евреи, а мы, порождавшие блудных детей, начиная с Радищева, и еще больше тот Запад, бывший нашим учителем. Там где-то в судьбах Заката Европы таился источник наших страданий, и еврей, паразитирующий ныне в управлении страной под предлогом интернационала, есть вполне законное следствие начальных причин несоответствия идей французской революции с патриархальным кустарным бытом России. И вот почему я отбрасываю от себя искушение борьбы с евреями и антисемитизм, бороться надо с причинами, а не с последствием...

20 ноября 1941. ... по существу все дело евреев у русских было такое: внедриться в русский быт и разлагать его. От этого получалось, что с какой-то внешней точки зрения, со стороны все у нас достойно смеха, иронии, уничтожения, а что свято — о том и говорить нельзя. Скажи — и с фактами в руках докажут обратное.

31 декабря 1941. Евреи потому предпочитают большевиков фашистам, что коммунизм неминуемо попадет им в руки, а фашизм голой рукой не возьмешь. И потому они готовы допустить лучше революцию в Европе (все революции начинаются компромиссом), чем господство немцев. Так это все ясно становится, но главного не поймешь, за кого же стоит Бог (с большой буквы).

Источник

В дневнике Пришвина есть такая запись от 13 марта 1921 г.:
«Еловский старик рассказывал:
– Чем всё это кончится? Вот и Ленин, сказывают, ходил спрашивать ворожею: "Чем, – говорит, – это кончится?" – "Молот-серп, – сказала ворожея, – читай наоборот". Ленин прочитал, и вышло, что кончится царизмом.
– Престолом, – прочитали мы.
– Ну, престолом, все равно.
– Так, стало быть, царя хотят.
– Ну, царя не царя, а президента.
– А как же престолом-то?
– Что же, а разве у президента не будет престола?..».

В числе источников использована обширная работа Алексея Варламова "Пришвин, или Гений жизни":
http://magazines.russ.ru/october/2002/1/var.html
http://magazines.russ.ru/october/2002/2/var.html

---