Начало опубликованных в эмигрантском журнале "Часовой" воспоминаний писателя Бориса Николаевича Ширяева (1889-1959) ‒ см.: главы I-III, IV-VII и VIII-XI.
В этой последней части затронуты причины и проблемы создания Власовской армии и появления т.н. "второй эмиграции", вернее ее остатка, избежавшего насильственной репатриации в советские лагеря. ‒ Ред. РИ.
XII. Дневник перебежчика
В первых числах мая 1945 г. в городе Толмеццо, северо-итальянской Фриулийской провинции, автор этих строк искал себе пристанища. Немецкий фронт в Италии уже пал, но американцы, медленно продвигавшиеся с юга по разрушенным горным дорогам, в город еще не вступали. Власти не было. Порядок поддерживали пользующиеся здесь огромным авторитетом католические священники, беспорядок вносили спустившиеся с гор партизаны: зеленые "бадольовцы" и красные "гарибальдийцы" — заросшие волосами, увешанные всевозможным оружием юноши и девицы весьма подозрительного вида. Грабили оставшиеся немецкие склады, а заодно и богатых граждан, расстреливали мало, но арестовывали много подлинных и мнимых фашистов. Особенно бесчинствовал русский партизанский отряд имени Сталина, состоявший из беглых "остарбайтеров" и немногих местных русских "резистантов". Русским, а их было здесь, в районе расположения "Казачьего стана", много (оставшиеся после отхода ген. Доманова), попадало особенно крепко. Но, к чести итальянцев, этих своих "союзников" в город они не впустили и только благодаря этому многие спаслись.
Пристанище нашлось в одном из разрушенных бомбардировкой домов. Отгребая мусор и выбирая пригодные для крыши доски, я наткнулся на, видимо, зарытый, свернутый в узел немецкий мундир. Погоны были русские серебряные с алым кубанским просветом, без звездочек. Я поднял и невольно встряхнул его. На засыпанный щебнем пол упала пустая пистолетная кобура, пояс и полевая сумка, а в ней четыре толстые тетради дневника, вернее, путевых заметок бывшего капитана Красной армии, а позже — есаула Кубанского казачьяго войска Петрова.
Когда-нибудь, если Господь пошлет, я напишу на основе этих беспорядочных, порою неразборчивых заметок не одну, а несколько повестей о страшном пути русских людей с берегов Дона и Кубани к водам Рейна и По, о блужданиях их в лесистых альпийских ущельях, о приютах в развалинах мертвых городов, о крови, слезах, о нестерпимой боли страшнейшего из одиночеств — одиночества среди людей...
Потом!.. если пошлет Бог!.. а пока ограничусь лишь выдержками из этого дневника, которыми я заканчиваю свои беглые очерки виденного и пережитого.
+ + +
1943 г. Июль. Крым.
Почему так случилось... Я, офицер РККА, орденоносец, вдруг, не обдумывая ничего заранее, при обходе постов в камышах Кубанских плавней, переменил направление и вышел на укрепленный немцами островок.
Потому ли что Муся и Славик где-то здесь, по "эту" сторону... Но ведь мне все равно не удастся их разыскать в хаосе войны, да еще будучи в положении военнопленного. Потому ли, что немцы выигрывают воину... Тоже нет. Я был под Сталинградом и после этих боев уверен в обратном.
Мне кажется, что это решение зрело во мне давно, давно, до войны, в комсомольские "вузовские" времена, потому что именно тогда я начал видеть всю ложь, море, океан лжи, в котором мы тонем. Оно зудело во мне, как нарыв... и вот он, наконец, прорвался помимо моей личной воли... но об этом еще надо подумать, а пока перехожу к фактам.
Итак, я послал сопровождавшего меня стрелка на пост С-23, а сам свернул в камыши. Становилось все глубже и глубже. Скоро вода стала выше пояса. Вонь — нестерпимая. Именно сюда течение Кубани выносит наших мертвецов, и они застревают в камышах. Сколько их набито. Ведь мы уже второй месяц безуспешно атакуем изо дня в день немецкий предмостный плацдарм и хоть бы где продвинулись... Гонят и гонят в мясорубку... Впрочем, везде у нас так. И под Сталинградом было то же. Кровью взяли...
Иду прямо на пулемет. Окликнули. Ответил, как написано в немецких листовках: Сталин капут...
Разом выскочило из камышей человека три. Я поднял руки. Подхватили и потащили на сухмень. Что-то говорили, но я понял лишь одно слово "официр".
Позвонили по телефону и потом повели по гати, принял лейтенант, очень вежлив: откозырнул и усадил на лавку. Солдат стал стягивать с меня сапоги, потом штаны. Раздели донага... Я думал сначала, что это обыск, но оказалось иное — дали полосатую пижаму, а на утро принесли мою просушенную и вычищенную одежду. Ни погон, ни орденов не сняли, целы и бывшие в кармане деньги, отобрали лишь полевую сумку со всем, что в ней было, и пистолет. Лейтенант мне показывал и то, и другое, пытаясь что-то объяснить, но я ведь, кроме "гут морген", по-немецки — ни звука...
+ + +
Я уже в Керчи. Везли меня и еще двух перебежчиков, капитана и сержанта, на открытой легковой машине. Сопровождал только один немец с пистолетом, но без винтовки. Сел себе рядом с шофером, а на нас — нуль внимания.
В станице Крымской была интересная встреча. Наш конвоир остановил машину и подозвал проходивших немецких солдат, которые вдруг... заговорили с нами по-русски. Оказалось — казаки с Кубани. Подошел и их офицер, отрекомендовался бывшим экономистом из Пятигорска. Ободряли, советовали поступать на службу к немцам. Что же… Сказавший "а", должен сказать и "б". Надо, конечно, сперва осмотреться.
А посмотреть есть на что. Через пролив нас везли на моторном катере вдоль строящегося моста. Чертовское сооружение... Нет, пожалуй, Сталинград был только случайностью, а не переломом. Армия, имеющая силу и средства производить подобные постройки, войны не проиграет.
В Керчи меня сдали в разведку. Тотчас же отвели к начальнику. Пожилой немец, по-русски говорит лучше меня. Усадил, угостил немецкой папиросой. Спрашиваю:
— Как вас именовать?
— А зовите меня Петром Ивановичем!.. Я в России родился и вырос...
Допрос меня удивил: не допрос, а интересный разговор о военных действиях на Кубанском фронте. Даже поспорили, и немец, достав карту, разъяснил мне мою ошибку в расположении их артиллерии.
После допроса мы с капитаном Б. попали прямо в веселую компанию. Служащие в этой части русские эмигранты из Болгарии затащили нас к себе, кормили, поили немецкой водкой. Прекрасные, душевные ребята... От наших разницы мало. Пожалуй, как-то покультурнее, поманернее... Когда выпили, я их спрашиваю:
— А скажите, друзья, кто из вас князья, а кто графы?..
Они как захохочут:
— Каждый из ваших нас об этом спрашивает, — говорят. Неужели вы думаете, что в России на всю эмиграцию князей и графов хватило бы?..
— Так все же вы — монархисты?..
— Далеко не все, — отвечают, — а только трое из восьми. Здесь среди нас больше всего нац-мальчиков...
Кто такие "нац-мальчики", я спросить постеснялся... [Члены НТСНП, в этой организации был принцип "непредрешенчества": т.е. вопрос о монархии или республики переносился на будущую свободную волю народа. ‒ Ред. РИ]
+ + +
Вот я и в Симферополе и совсем неожиданно для себя на полной свободе. Случилось это так: утром, после ужина у эмигрантов, нас с капитаном Б. посадили в машину и повезли, ничего не объясняя. Привозят в какой-то большой город и ведут к молодому очкастому немцу. Тут все разъяснилось: мы в отделе пропаганды, сегодня в городском театре большое собрание и мы вызваны в качестве самых свежих перебежчиков, чтобы выступить с докладом о современной советской жизни.
— Если вы согласны, конечно, — добавляет немец — ваши фамилии будут сохранены в строгой тайне, ведь, мы понимаем обстановку...
— Но мы не готовились к докладу...
— Тем лучше: расскажите, что вспомните, будет проще и естественнее.
— Когда же представить вам тезисы и установку?..
— Никаких тезисов, никаких установок... рассказывайте, что знаете, и помните лишь одно; у ваших слушателей "там" братья и сестры, им интересно каждое ваше слово.
Мы с капитаном Б. сначала очумели: уж очень непохоже на наши порядки. Как же это доклад без согласования... А потом поняли: умный немец... Ведь, не закричим же мы: "да здравствует Сталин!.."
Дальше пошло еще удивительнее. Перед театром — толпа тысячи в две. Они напирают, а их не пускают. Оказалось, действительно, в театре яблоку негде упасть.
А наши-то собрания, на которые профсоюзники на арканах тянут... Но может быть, это и исключение: потом мы узнали, что на собрании будет доклад о какой-то русской армии ген. Власова. О Власове и у нас говорили в последние дни моего пребывания в РККА, но мало и глухо.
В президиуме — ни одного немца, а весь генералитет сидит тут же, в первом ряду кресел. Гитлеру ни одного "ура". Даже и вспомнили о нем только один раз, процитировав его слова, что «национал-социализм — товар не для экспорта» и для России он не пример. Удивительно... И армия Власова не из эмигрантов, а наша, советская... Мы думали сначала, что докладчик из эмигрантов (в немецкой форме), но и он оказался советским учителем, только из старых офицеров.
Когда я вышел на трибуну, театр словно замер. Я рассказал сначала о том, как перебежал, о трупах, заваливших русло реки... какая-то женщина истерически зарыдала... это меня подхлестнуло, стал выкладывать все: о шпионстве политработников, о "круговой поруке", об адресах семей и родственников, о расстрелах "предателей родины", о "батальонах смертников"... рыдания слышались все чаще и чаще, да и сам я чуть не заплакал: прорвалось то, что давно наболело... и стало легче на душе. Как приятно сказать то, что чувствуешь и думаешь.
Лишь к концу моей речи я заметил, что передо мной стоял микрофон. А "там" сняты и отобраны все частные радиоприемники. Подпустить меня, перебежчика, быть 59 может, подосланного, к микрофону даже без проверки моей речи. Что это: беспечность уверенного в своей силе или тонкий психологический расчет... После моего доклада, пожимая мне руку, начальник пропаганды сказал:
— Видите, без подготовки вышло лучше. Вы говорили от сердца, и все растроганы.
Тонкий и смелый расчет. Он знал то, что накипело в моей душе, в душе каждого из нас...
+ + +
Уже три недели, как я в Симферополе. Живу в специальном общежитии для офицеров-перебежчиков. Нас здесь человек тридцать. Очень чисто: уборщики — наши военнопленные, начальство — немцы. Кормят хорошо — полный немецкий офицерский паек. Выход без пропусков. Мне дали какой-то немецкий документ, но на улицах его ни разу никто не спросил, хотя я хожу в русской форме с погонами. Снял лишь ордена и звезду с фуражки: как-то стыдно. Кажется, что все смотрят и думают:
— Вот он, сталинский подхалим, что за наш счет отъедался...
Перезнакомился со многими местными жителями. Странно, ведь те же люди, наши советские, а Сталина кроют от мала до велика... Все!.. Перекрасились или раскрылись душою?.. Второе вернее. Ведь и я сам таков же!
Назвать "товарищем" — оборвут:
— "Товарищи" Сталину зад лижут!..
Город тоже — тот да не тот. От немцев нового мало: только лишь серые мундиры и изобилие ближнего тыла, да столбы с десятками указательных стрелок на каждом перекрестке.
Но весь характер жизни иной. На немецкой службе платят гроши, но все с деньгами. Паек вдвое хуже советского, но все сыты. Базары кипят и полны всем, чего нет при советах, главным образом, съестным: мясом, фруктами, рыбой, маслом, табаком. Масса магазинов, кондитерских, ресторанов, каких-то "варьете". И все полны. Жители чем-то торгуют, что-то привозят, как-то изворачиваются.
Живут без нашего обычного советского страха за каждый свой шаг, за каждое слово... Я часто спрашивал:
— Ну, а как Гестапо? Многих берет?
Пожимают плечами:
— Берет кое-кого... Ну, а тех, кто своим делом занимается, тех — не трогают — жить можно...
Пожалуй, разгадка всего именно в этом "своем деле" — в личной жизни, в единоличности, которая везде и во всем подавлена в СССР.
Немцы часто возят меня для повторных докладов по городам и деревням. И везде я вижу одно и то же: люди начинают жить "своей" жизнью, "своим" трудом и, все оживает даже без помощи извне...
Велика созидательная сила народа русского!
А немцы все-таки не понимают! Ликвидировали бы начисто колхозы, роздали бы землю по рукам, все бы крестьянство за них горой встало! Бабы мужей метлами погнали бы против советов!
+ + +
Однако пора и мне сказать свое "б". Выбор большой: могу вступить в армию Власова, в казачьи формирования, в немецкие части "СС", могу быть направленным в германские лагеря военнопленных, оставаясь нейтральным, могу, наконец, остаться здесь, при пропаганде, т. к. редактор "Голоса Крыма" умный, хороший старик настоящий русский человек (хотя и монархист, между прочим) ко мне благоволит: заказал статьи для газеты и гонорар заплатил вперед.
Куда? "Нейтральным" не останусь. Вот за эту-то "свою" жизнь, за "свою" семью, за "свой" народ и пойду бороться...
Решил! Иду в казаки, хотя рожден в Рязани. Вернее, решил за меня писатель ген. Краснов. Зачитался я здесь его книгами и хочу пожить этой особой казачьей жизнью, которая так ярко им описана. Романтика, скажете вы, товарищи истматчики и диаматчики? Пусть так! Ведь мне еще только 20 лет! Не могу я разве хотеть "для себя" романтики, которую вы отняли у моего детства, моей юности. Вы заставляли меня жить "без черемухи", а я хочу, жажду ее, вот эту самую "черемуху". И найду ее! Pано или поздно!
Сегодня, кроме того большая радость: нашлись Муся и Славик. Они в Одессе, у Мусиной мамы. Помог отыскать начальник пропаганды.
Завтра уезжаю в Oдeссу, имею 10 дней oтпуска для свидания с женой, а оттуда куда-то под Берлин в офицерскую школу изучения нового оружия.
Перед от отъездом пойду в церковь, и отслужу там обедню или другое, что надо. Как назвать, не знаю. Ведь в церковь я попал только здесь и был в ней лишь два раза. Но Бог, кажется, все-таки есть...
ХIII. Две России
На следующих страницах своего дневника капитан Петров описывает свою радость при свидании с казалось бы потерянной женой и сынишкой Славиком, горечь при новой разлуке, первые впечатления от Германии, в которой его поразила, главным образом, богатая жизнь крестьянства: «врали-то, врали-то нам. Боже ты мой!», ‒ пишет он, ‒ «а мы верили, что немецкий крестьянин хуже нашего колхозника живет, и этим утешались в нашей проклятой "жистянке". А здесь, у каждого по пять коров, да каких — каждая из них — рекордистка, дом каменный, мягкая мебель у всех велосипеды!..»
Берлин ему не нравится: «много хуже Москвы и Ленинграда. И дворцы — совсем не те. Бедно жили ихние короли, с нашими царями не сравнить!.. и все лучшие вещи во дворцах — обязательно наши русские подарки», «но порядочек — «на большой»)* и организация «мировая»: все по карточкам, а очередей нет, выбирают любое в любом кооперативе».. Вот это-да... А метро наше много лучше берлинского».
* Сохраняя текст кап. Петрова, я беру в кавычки некоторые специфические советские слова. Многим они будут непонятны. Перевожу «на большой» и «мировой» — высшая похвала; слово «советский» он употребляет в смысле «справедливый», «тереть бузу» — скандалить, ругаться, «на все сто» — полностью, «кооперативом» называется в СССР каждый магазин, «аллилуйщина» — хвалебная ложь. А. Ал. (примечание Б. Ширяева)
При знакомстве с германской армией, его удивляет не техника, «все это у нас есть, а танки наши лучше», но её дисциплина: «в строю командир орет, "бузит на все сто", а потом вместе с бойцами в кино идет, и в кантину... паек одинаковый, дисциплина целиком и полностью «советская», не как у нас»...
Все это я пропускаю и перехожу к времени, когда он, окончив курс обучения, остался в качестве инструктора при постоянном составе школы.
Май 1944 г. Берлин.
Наши курсы помещаются вблизи красивого озера Ванзее, куда по воскресеньям приезжают тысячи немцев из Берлина. Все озеро бывает тогда усыпано лодками. Умеют культурно отдыхать черти. И Гитлер — парень башковатый: дает клапан газу: ни "воскресников", ни "ударников" — получай полностью, что полагается... займов тоже нет... Вернемся и у себя так сделаем!..
Недалеко от нас Дабендорф, главный лагерь P.O.А. Туда я езжу по выходным дням, а иногда и после занятий. Сам Власов живет отдельно, в Дабендорфе бывает редко. Всем лагерем заворачивает начштаба ген. Трухин, а им "солидаристы", они же "персоналисты", они же "нацмальчики" из эмигрантов. Так весь лагерь говорит, хотя эмигрантов в нем почти что нет, все советские. Я тоже познакомился с двумя "нацмальчиками" (оба старше меня), только не в лагере, а в русском ресторане "Байкал", после обедни (я теперь часто в церковь хожу, не потому что очень в Бога уверовал, а там душе хорошо: свое, наше, русское... Вероятно, и Бог есть!..)
"Нацмальчики" — люди очень образованные, и программа у них четкая, все спланировано "в ажур", а народа нашего они не знают... и из программы ничего не получится, потому что, если Иоську свернем, то неизбежно большой б...к будет и надежда только на немецкую власть... ведь, народ наш голодный, озлобленный!.. К примеру, хоть в трамвае: в Германии я за 8 месяцев не видел ни одной ссоры, а у нас повсеместно, с утра до вечера. Кроме того, их "условная собственность" — тот же колхоз... А мы все, и городские, и колхозные, настоящей "своей" собственности хотим и о ней тоскуем...
За эти месяцы я перечитал много эмигрантской литературы. Много в ней хорошего, дельного, но главного-то они не знают: нас не знают. Вот хотя бы НКВД. У них в романах все чекисты — или жиды, или садисты. А у меня было много приятелей из НКВД по клубу "Динамо": футболистов и болельщиков. Славные ребята, на лодках с ними катался, водку пил.
Вот в этом-то и вся тоска, что эти славные ребята сегодня со мной водку душевно пьют, а завтра мне "дело пришьют", измытарят на допросах, сошлют лет на десять, а сами будут снова с чистою душою в волейбол играть... И не они одни, а все мы таковы: все "блат" ругаем, и каждый стремится словчить "по блату", на НКВД указываем, а кто туда доносы пишет... "Обратно" же — мы!
Вот, об этом я часто спорю с ребятами в Дабендорфе. У них все упрощенно до края: обманул нас "отец народов", а мы все — святые и надо защищать завоевания февраля... насчет февраля я не знаю, думается, что и тогда было не ладно, а то, что мы не святые, это мне ясно и понятно.
Вообще много в Дабендорфе "беспочвенного". Например, полковник Боярский такую "бузу трет":
— Мы должны вести свою линию и в решительный момент противопоставить немцам мощный кулак, пресекая их агрессию.
Какой же кулак?.. Откуда?.. Чего стоит армия без снабжения, без базы, без тыла, без фронта?
Полковник, а такую "аллилуйщину" несет... Вреда же от подобных настроений много: несомненно, у немцев в Дабендорфе осведомитель есть, и такие настроения им известны. Подрыв всему делу, да на мой взгляд и нечестно: немцы свергнут "отца народов", уложат на этом деле 2-3 миллиона и заплатить за это надо, а потом вступить с ними в честный союз... Вот была бы сила!..
Впрочем, все это беспочвенно. Что можем мы здесь понимать?.. Люди маленькие!..
+ + +
А вот факты. В нашей школе раскрыта большевицкая ячейка. Сомнений быть не может, так как раскрыли ее сами курсанты, лично мне известные. Точные цели их, однако, не установлены — пока готовили лишь диверсионную группу.
В Дабендорфе тоже случаются такие происшествия. Иначе и быть не может: не оставит же НКВД без внимания такое явление, как РОА... А Гестапо далеко до НКВД... Детская игрушка. Арестовали ночью трех курсантов... и только. У нас бы всю школу сверху до низу перетрусили.
Сталинской агентуре работать здесь очень легко. Я бываю иногда у знакомцев в лагерях остарбайтеров. Настроение там определенно большевицкое, совсем иное, чем я видел в Крыму и в Одессе. Психологически мне это понятно: люди тоскуют по семьям, по "своему корыту", и оно начинает казаться им привлекательным, даже при сознании его отрицательных сторон. А тут, в Германии, наоборот, все кажется чужим и "вредным". Рождается необоснованная ненависть. Необоснованная, потому что живут остовцы неплохо, много лучше, чем на советских новостройках: помещения чистые, у всех кровати, матрасы, одеяла (на какой новостройке это видели?), еда — нормальный паек немца, работа по нормальному немецкому графику, кроме того, большинство ворует и спекулирует.
Весь Александер-плац полон русскими. Научили немцев самогон варить, и иные теперь большими тысячами ворочают, а у девушек — полные чемоданы барахла... И все же ненависть... Только ждут победы союзников и твердят, что после войны "у нас по-другому будет".
Конечно, и здесь много агентурной работы, тонкой работы... Но много и глупости: "обратно" верят пропаганде…
+ + +
Месяца три назад я познакомился с майором Зыковым, заправляющим в РОА обеими их газетами — "Зарей" и "Добровольцем". Читал ему мои стихи, беседовали... Человек очень культурный, но я в полной уверенности, что это — сталинский агент*.
* Позже майор Зыков был действительно расшифрован как большевицкий агент, но успел скрыться. А.Ал. [прим. Б. Ширяева]. [М.А. Зыков играл важную роль в выработке многих документов РОА и выступал против привлечения старой эмиграции. «Зыков и окружавшая его немногочисленная группа молодежи были правоверными и убежденными марксистами... Будущее Освободительное Движение им представлялось как борьба за исправление искаженной Сталиным партийной линии и за возвращение на путь, завещанный Лениным»; они требовали принять красный флаг, были «воинствующе неверующими», – читаем у Казанцева ("Третья сила"). Кромиади тоже не удержался: «...да простит мне читатель это мое заявление о покойном, да еще власовце: мне он не нравился. От него на расстоянии чувствовалась советчина в самом худшем значении этого слова». Зыков был, по всей видимости, устранен немцами. Точные данные о его личности до сих пор, к 1991 г., не опубликованы. Считалось, что он в СССР занимал важный пост и, будучи евреем, утаил свое настоящее имя. У кого-то даже возникали подозрения, что Зыков был советским агентом, в связи с чем позже возникла целая дискуссия – но большинство очевидцев считает это предположение безосновательным. ‒ Прим. Ред. РИ из "Миссии русской эмиграции".]
Говорит он много, красиво и всегда умеет связывать, слить воедино русское с советским. А ведь дело обстоит как раз наоборот: настоящее русское — не советское, а противоположное — антитеза — ему. Думается, что поэтому и эмигрантов в РОА не принимают. У тех: все советское — не русское... это тоже неверно, но где же разделяющая черта... Этого, кажется, никто не знает.
Я бываю иногда в одной эмигрантской семье. Живут хорошо и люди очень душевные. Россию любят "на все сто". Везде у них Россия. Чай сядем пить — обязательно из самовара, поставят на стол и любуются, — на стенах — виды старой Москвы, образа украшены расшитым полотенцем, шкафчик с русскими книгами — как в музее, заговорили о России — у них слезы на глазах... Любят, без памяти любят!..
А ведь ничего этого там нет: ни полотенец, ни Иверской, ни буквы "ять", по которой они плачут... из полотенец подштанники пошили. Иверскую — американскому коллекционеру продали, букву ять "похерили", а главное ко всему этому отношение стало другое: они, вот, над "мужичком в лапотках" умиляются до слез, а иногда на строительстве эти самые лапотки выдадут вместо ботинок, да пошлют в них из котлованов стахановскую норму выкидывать, так такой густой "мат" стоит по поводу этих лапотков, что не провернешь..
Бедные люди. Если удастся им вернуться в Россию, как они там мордой об стол хватятся. Вот когда заплачут!..
Ну, а моя Россия какова? Ту, о которой они вздыхают, я знаю только из книг и, признаюсь, особой нежности к ней не чувствую, ни об Иверской, ни о букве "ять" не заплачу. Они (эмигранты хорошие вдумчивые люди) думают, что я люблю свои Магнитогорски и Комсомольски. Это совсем не так: для меня они — муки, каторга, украденные, отнятые у меня годы молодости. Если и есть во мне любовь с ним, то такая же, как была у декабристов к браслетам, сделанным из кандалов, пополам с ненавистью, любовь к собственному страданию, достоевщина, психика... В ту будущую Россию, которую рисуют себе "нацмальчики", я не верю. Она — выдуманная этими хорошими, пламенными ребятами. Такой не будет, потому что кадров для нее нет! И между тем люблю, крепко люблю Россию. Понял я это здесь, в Германии. Любил и раньше, а понял здесь. Когда я увидел эти немецкие деревни, их обжитые дома, тюльпаны на окнах у бауэров, чистенькие пивнушки, кирхи с памятными досками о павших за родину — мне стало стыдно до слез, за себя, за Россию, за СССР с его нищетой, загаженными дворами, загаженными душами... за чужое так стыдно не бывает. На чужих что?.. Плевать, если они безобразничают... а вот, вот, если родная мать на улице пьяная, задрав подол, пляшет — тогда стыдно, потому что своя, любимая!
А стыдно бывает часто и не только на немцев глядя, но и на своих. На прошлой неделе я был в лагере Вустрау, за Берлином. Это лагерь особенный, где немцы содержат без работ, на полном пансионе резерв русской, украинской, кавказской и прочей интеллигенции. Наивные (много в них этой доходящей до глупости, прямолинейной наивности) Вертеры убеждены, что готовят там будущих немецко-русских администраторов, а на самом деле кормят, поят и одевают в большинстве случаев ловчил и дармоедов... В СССР подобный номер не прошел бы... Есть, конечно, исключения: доцент Гукемух, черкес, глубокий языковед кавказских народов, вывезший из Микоян-Шахара на трех подводах всю свою многочисленную родню и пропутешествовавший на колесах до самого Львова, талантливый журналист "Аспид", группа молодежи, выпускающая на ротаторе очень приличный ежемесячный журнал, чета артистов Блюменталь-Тамариных, поэт Тихий.... Эти работают, а большинство втирает очки и немцам (черт с ними!) и нам (это хуже!). Так вот, встречаю в Вустрау своего профессора Чаплю, читавшего у нас русскую литературу, обрадовался, бросаюсь к нему, здороваюсь, а он в ответ: «Не розумю русской мовы».
Я так и сел!.. Вот тебе и русская литература. Потом узнал, что Чапля у Розенберга на украинcтве карьеру делает. "Обратно" стыдно стало! До чего испохабился русский народ! И странно: молодежь, воспитанная на примере Павлика Морозова, все же честнее. Она бродит в потемках, тычется мордой во все углы, но ищет пламенно и упорно. А вот подобные, в прошлом обычно советские "активисты" готовы душу за сто граммов колбасы продать.
Подвожу итоги. России две: одна — мечта! Безразлично, какая мечта, "в лапотках и с березкой" или основанная на "иерархии личности" ли с "царем на белом коне" — все это — мечты, а другая, реальная, в которой кровь с гноем смешана в прорвавшемся нарыве. Эта Россия — мы! Но ведь кровь очистится, гной отойдет, таково и значение процесса. Прав Достоевский! Читаю его, и начитаться не могу. Гениальный писатель! все видел! Значит нужно бороться за эту очищенную кровь. Как?.. В настоящий момент — оружием. В союзе с немцами? Отчего же нет!.. Не станем жеребцами, если переночуем в конюшне. Власов прав!
Но только и всем нам нужно бороться, каждому в самом себе очищать свою кровь от гноя. Он во всех нас в той или иной мере содержится.
Конкретное решение — откомандировываюсь на фронт. Куда — безразлично! Вполне ясно, что война решается в целом, и разговоры о том, что мы должны сражаться только на восточном фронте — полная глупистика. Большевики правы, когда говорят: «все, кто не с нами, против нас!»
+ + +
Получил назначение во Францию, 5-й казачий полк. Странная комбинация получилась: я — русский, еду сражаться в союзе с немцами за Россию на полях Франции против англичан, американцев и новозеландцев. Вот какие абсурдные положения создает для нас, маленьких людей, большая мировая политика. Но, что я и там буду служить России, для меня ясно и несомненно. Только какой?.. С буквой "ять" и березками или с "условной собственностью"?... Все равно. Только не сталинской! Она сама скажет: какой! Какая получится, а я — солдат, и мне рассуждать не полагается. В этом немцы правы целиком и полностью.
От редакции ["Часового"]: Наши читатели, конечно, поймут, что мы помещаем выдержки из этого любопытного дневника б. советского офицера для того, чтобы русская эмиграция и иностранцы поняли бы психологию русских людей, вырвавшихся из сталинской каторги и решивших до конца бороться с большевизмом. Не их вина, если недомыслие немцев использовало их силы не по прямому назначению, не их, наконец, вина, если опьяненные победой и с первого же часа обманутые Сталиным западные союзники не использовали порыва и жертвенности этих людей, обрекая их или на кровавую выдачу палачам российских народов, или же на бессмысленное и развращающее прозябание в лагерях Дипи, вместо подготовки крепкой антисоветской силы.
XIV. В неизвестность!
Во Францию капитан, теперь есаул, Петров попал в самое горячее время — к высадке союзников в Нормандии, выполнял там обязанности инструктора нового противотанкового оружия при нескольких русских частях, участвовал в боях и вместе с остатками казачьего полка отошел в Эльзас. Дневник свой он вел и в этот период, но эпизодически и отрывисто. Трагедия русских частей, действовавших против англо-американцев — особая тема, и я ее выпускаю. В Эльзасе он был ранен осколком воздушной бомбы и по излечении попал в Северную Италию, в "казачий стан", где, в районе гор. Толмеццо, были сконцентрированы остатки казачества, вырвавшегося из советской кабалы. О героическом походе этих казаков, двигавшихся гужом с Дона и Кубани до Триеста, с женами и детьми, отходивших порою с жестокими боями, попавших под Новогрудком в окружение и вырвавшихся из него при честной поддержке немцев, есаул Петров не раз упоминает со слов участников и очевидцев. Это тоже особая тема. Я заканчиваю серию моих правдивых очерков о пути, пройденном многострадальными русскими людьми с востока на запад, выдержками из его дневника, относящимися к последним месяцам войны.
+ + +
Дер. Кавеццо. Италия. Март 1945 г.
«Война проиграна. В Нормандии я еще не верил этому, не хотел верить, но в декабре, когда наш полк растянулся тоненькой цепочкой по левому берегу Рейна, без оружия, с одними винтовками, когда я увидел разбитые мосты через Рейн, зарево горящего Страсбурга и, главное, мертвый, парализованный ближний тыл, — предстоящая гибель стала очевидной. Это понимают все…
Но мы погибаем доблестно и честно, не посрамив русского имени. Вот несколько эпизодов, всплывшие в моей памяти.
Во время первых боев в Нормандии батальон русских добровольцев (не РОА, а немецкой армии), был окружен канадцами. Я знал этот батальон. Он состоял из красноармейцев, сдавшихся немцам под Минском без боя. Канадцы предложили сдаться. Немец — командир батальона — опросил солдат, и все они единогласно отказались от сдачи и пошли на безнадежный прорыв. Удалось вырваться лишь трем: двум солдатам и лейтенанту, который и рассказал это мне.
В лазарете я лежал с офицером РОА, вырвавшемся из осажденной Ла-Рошель на подводной лодке. Ранен он был уже в Берлине с воздуха, там, кажется, и до сих пор сидят части РОА, которые местами ведут даже наступательные бои. На несколько предложений о сдаче неминуемо следовал отказ. А ведь это тоже пленные, сдавшиеся немцам.
В Эльзасе при коротком ударе противника несколько немцев спрятались в подвале и не захотели отходить, задумав сдаться в плен. К тому же склоняли они и обнаруживших их проходивших казаков. Наши ребята забросали их гранатами. Мы знаем, что ждет нас у красных, но, вместе с тем, у каждого из нас все же живет в мозгу какая-то искра надежды, что и "там", может, удастся сохранить жизнь, отделавшись 10-15 годами каторги. Эта надежда не может покинуть живущего даже в последнюю минуту жизни... Но наши бойцы предпочитают ей неизбежную, неотвратимую смерть. Те, кто сдавался немцам без боя…
В чем же дело? Думается в том, что теперь, повидав иную жизнь, мы уже не в силах вернуться к советскому прозябанию и сознательно предпочитаем ему физическое уничтожение себя».
+ + +
«Наш "Казачий стан" явление очень интересное и характерное для отношения народных масс России к советской власти. История его вкратце такова. Кoгда началось обратное движение Германской армии, десятки, вернее сотни тысяч семей и одиночек потянулись вслед за нею. Характерно, что основную часть этого потока составляли крестьяне; удельный вес интеллигенции был незначителен, рабочие — еще меньше. Впрочем, разграничить теперь в СССР колхозника от рабочего чрезвычайно трудно. Большинство шло с надеждой на скорое возвращение, вера в победу немцев была еще крепка, меньшинство сознавало трагизм своего положения и все-таки шло. Служивших у немцев в этом потоке мало. Вела, толкала его стихия.
Немцы охотно помогали этим беженцам: подкармливали их, организовывали этапные пункты, предоставляли право проезда по ж. д., подвозили и на пустых грузовиках. Многие двигались гужом, даже коров вели...
На Днепре и в Крыму немцы начали уже с лета 43-го года группировать казаков и погнали основное ядро гужом в Польшу. Походным Атаманом стал волею судьбы полковник, теперь генерал Доманов. Я мало соприкасался с ним, но на меня он произвел впечатление заурядного и даже слабовольного человека. Это не вождь. В прошлом, кажется, только есаул, в советский период — учитель.
Его начальник штаба полковник Стаханов — дело иное. Это неисчерпаемый фонтан энергии. Работает по 20 часов в сутки, всегда свеж, решителен и быстро разбирается в каждом вопросе. Им держится все. В прошлом — история богатая, белый офицер, дутовец, переживший тысячи приключений. В дни окружения показал себя боевым офицером. Это признают даже его враги. А вражды и здесь много. Борются за "блага жизни", за чины, донцы с кубанцами, эмигранты с советскими...
В результате отката на запад казачий обоз и сформированные из него полки докатились до сев. Италии. Немцы отвели ему район Толмеццо, кишевший партизанами. Очищать пришлось с довольно упорными боями. Теперь город и близлежащие деревни в радиусе 30-40 км спокойны, но горы полны и бадольовцами — остатками итальянской армии (народ сравнительно приличный, командуют офицеры) и гарибальдийцами. Эти — просто сволочь, в большинстве — коммунисты. Население их поддерживает, и мы сами во многом виноваты: очищая район от партизан, здорово грабанули наши казачки. Пограбливают и теперь. Доманов решительных мер не принимает: слаб или ищет популярности. Немцы, — здесь стоит отряд СС, — тоже не протестуют. У них на казаков странный и неверный взгляд: искренно и глубоко ценят казацкие боевые качества, но, вместе с тем, считают нас азиатскими дикарями. Недавно ген. Скромаха показывал немецкому главному свое юнкерское училище. Ребята действительно отборные. Немец пришел в восторг, но одновременно и страшно удивился, что юнкера смогли так быстро освоить сложные технические знания. В Нормандии казаки, да и власовцы тоже, безобразничали по малости. Немцы пользовались этим в качестве пропаганды.
— Смотрите, мол, французы: эти русские смирные, уже дисциплинированные, а если красная орда к вам придет, что тогда будет?
Казачье юнкерское училище — явление очень интересное. Юнкера — полностью советские, а персонал школы — эмигранты. Но спайка, общий язык найдены целиком и полностью. Умеют работать царские офицеры! Думается, что здесь играет немалую роль и общая идеология "стана", которую проводит ген. Краснов (в строевые и оперативные дела он не вмешивается, предоставляя их Доманову). Никакого самостийного идиотизма здесь нет (а в XV корпусе фон Паннвица, судя по их газете, он — генеральная линия). Здесь все — Россия. Ей служим и только ей одной. Главная установка: — русская элита.
Я записался на курсы пропагандистов. Не для службы, а для себя. Иногда там Краснов выступает. Что за человек! Как говорит! Много, очень много интересного рассказывает. Нравятся мне и лекции Тарусского по русской истории. Словно завеса с глаз спадает. Он — тоже писатель, но я прочесть его книг не успел. Русскую литературу, вернее выборки из нее читает ротмистр Ш-в. Этот кроет сплеча: все, чему нас в десятилетке учили, вверх дном летит. Молчалин у него — тип положительный, работник, скромный строитель России, а Чацкий — болтун, бездельник; Герцен — саботажник русского прогресса, Некрасов — шваль, а Горький — бесталанный писатель... Однако, подумаешь, пожалуй, — верно... А Шолохова нашего любит и считает, что "Тихий Дон" — обвинительный акт большевизму. Это верно. Интересен также и сотник Давиденко. Он ученик акад. Павлова, очень талантлив...
+ + +
Толмеццо, апрель 1945 г.
Романтики я в казачестве не нашел. Люди как люди. Разве что среди стариков попадаются красочные "шолоховские" типы, и прежде всего — сам ген. Краснов. Мне удалось с ним говорить как с писателем. Какая красивая и честная жизнь им прожита. Действительно — "последний рыцарь".
У нас здесь большинство — монархисты. Особенно старики (это понятно) и молодежь, рожденная 1924-5-6 гг. Юнкера — полностью. Часто и я об этом задумываюсь: цари, конечно, не были теми пугалами, за которых их большевики выдают. Они Россию строили и выстроили. А теперь как? Однако об этом мечтать нечего: война проиграна начисто, и ни о каком переустройстве России планировать не приходится. После победы Сталин еще крепче гайку завинтит. Его сила взяла. Но и конец ему придет. Народ с войны вернется не тем, каким пошел. Особенно молодежь.
На фронтах дело — дрянь. Что же с нами будет?
На днях сюда приехал от Власова полковник Гончаров или Бочаров, повел агитацию за вступление всего казачества в РОА. Если бы мы были вместе с РОА, то это было бы целесообразно, а так, мы — здесь, а Власов в Карлсбаде — нелепо. Полковник же распространяет письмо ген. Науменко о неподчинении Краснову. Это — преступление. Кубанцы, недовольные засильем донцов, текут к Науменке. Получается разложение, склоки.
Ходят слухи, что американцы предлагают казакам выселение то ли в Австралию, то ли в Южную Америку. Конечно, это чушь. Очень мы нужны американцам! Но многие верят... Настроение подавленное.
+ + +
— Все кончается, и война кончится, — сказал ген. Краснов в своей общественной беседе с офицерами. Того, что война проиграна, не сказал, это для всех ясно. Говорил красиво, спокойно и по-старчески мудро. Но главного, о чем все думают, не сказал. Он упирал на честь, долг, духовные ценности, а физически-то, что нам делать? Большинство уходило с беседы разочарованными, а я принял решение отделиться от массы и действовать одному, применяясь к местности. Что же я, шкуру спасаю? Нет. Помочь здесь ничем не могу, но вполне возможно, что в будущем и найду себе применение на основе того, что Краснов говорил на основе долга и чести...
Узнал в редакции, что радио Триеста уже не работает, а из Берлина поступают лишь обрывки. Надо думать: там уличные бои. У нас все в тревоге, но паники нет.
+ + +
Кончено. Итальянский фронт пал. Партизаны спускаются с гор, но в бой с нами не вступают. Боятся. Доманов стягивает полки и казаков из деревень (семейных) в Толмеццо. Говорят, отступаем в Австрию. Зачем? Почему? Говорят, что боимся местного населения из-за прошлых бесчинств. А по-моему, бояться нечего. Напасть на нас итальянцы не рискнут: вояки они липовые, а через три дня здесь будут американцы. Не все ли равно?
Обозы двинулись на перевалы. Паники нет. Партизаны сопротивления не оказывают. Опасаются, главным образом, титовских "ястребков", которые беспрерывно шныряют по ущельям и сбрасывают бомбы даже на единичные автомашины.
+ + +
Ушли. Я остался. Надеюсь на себя и на Бога. Теперь знаю: Он есть».
+ + +
На этом кончается дневник капитана Петрова.
XV. Повесть безвестных могил
Мои беглые очерки виденного на пути миллионов русских людей окончены. Вышли миллионы — дошли тысячи. Многие ослабели в пути, заблудились, отстали, погибли… Но из дошедших тысяч снова образовались миллионы, чтобы снова остаться в малом числе под нежданными ударами тех, у кого они искали, если не помощи, то хотя бы милосердия.
Тупое и слепое бессердечье восторжествовало еще раз, второй раз на моих глазах… Я шел лишь по одной извилистой тропе этого широкого — от Черного до Балтийского моря — тракта и рассказал только то, что видел на ней. Но тоже далеко не все. Одного я не смог вместить в краткий очерк, о другом не хотел говорить потому, что о нем уже много сказано и многое, надо сознаться, добавлено от себя по современному правилу: «лежачего — бей».
Пепелища деревень, сожженных за пособничество партизанам, вынужденное к тому же, я редко, но видел. Нелепое, ненужное зверство. Я видел также множество жел. дор. составов, пущенных под откос и трупы немецких солдат, нелепо, ненужно убитых на улицах городов и на тыловых дорогах.
Законы войны суровы и кровавы. Война — не танцулька.
Уничтожение поселков, связанных с партизанами, практиковалось всеми государствами даже в гуманном XIX веке: французами в Испании и Алжире, русскими на Кавказе, американцами в разоренных северянами южных штагах, англичанами в Трансваале и по всему миру... таков закон войны.
Но в помощи своим военнопленным Сталин отказал впервые в истории. Выкуп военнопленных был тоже всегда законом войны.
Я видел и братские могилы погибших от голода в лагерях военнопленных. Но видел и множество складов, элеваторов, пакгаузов с продовольствием, сожженных отступавшими красными. В первый год войны количество пленных [красноармейцев] превышало вдвое число наступавших [немцев], чем было их кормить?..
В памяти всплывают сцены того пройденного пути и созвучные им, но более близкие по времени.
Вот маленький приднепровский городок. По его немощеной улице быстрым шагом идет немецкий солдат, держа в руке неистово кудахчущую курицу... За ним, еле поспевая, бежит и воет на ходу баба... Солдат резко сворачивает в переулок и неожиданно оказывается перед своим фельдфебелем. Тот разом понимает все. "Хальт!". Солдат вытягивается. Курица уже в руке фельдфебеля. Раз, два... Два полновесных удара курицей по морде, после чего она переходит в руки бабы, а солдат под смех русских и немцев выслушивает длинное назидание...
И вот другой городок, залитый южным нерусским солнцем. Вереница понурых безоружных русских казаков одетых в фельдграу, проходит между двух одетых в хаки сержантов. Они быстро обыскивают проходящих, отбирая часы и деньги… и то и другое без счета бросают в пустую картонку...
В ставропольском музее сохранилась единственная в мире по богатству коллекция старинного кавказского оружия, собранная в свое время славными Тенгинским и Самурским полками. Шашки и кинжалы, украшенные золотом и серебром, советское начальство пораскрало, но на малиновом бархате витрины еще лежит невзрачный темно-коричневый клинок.
Комендант оккупированного города, прежде "гусар смерти", осматривает музей.
— Шашка знаменитого древнего мастера — "Гурда" — объясняет директор музея. Он вынимает клинок и сгибает его в кольцо. Глаза старого кавалериста загораются. Он берет шашку, взмахивает ею и слушает... "Гурда" поет свою древнюю боевую песню.
О, как украсил бы этот трофей кабинет майора в его старом рыцарском замке...
Но глаза старика потухают. Он кладет клинок на место.
Сколько "трофейных" сундуков вывезли из оккупированных областей носящие русские имена командиры всех рангов?
Совесть нельзя усыплять, особенно тем, для кого неизбежен, неотвратим путь подвига.
Еще картина. Ближний тыл разгромленной под Сталинградом 6-й армии. На узловой станции сутолока эвакуации. Крепкий мороз. По путям мечется женщина, таща за руку пятилетнего мальчика. Она стремится уехать вслед за потерянным в хаосе мужем. Все вагоны или полны или заперты.
Продрогший ребенок плачет. Немецкий солдат берет его на руки и несет к вагону, оттягивает тяжелую дверь, всаживает обоих. Ночью он кутает ребенка своим суровым солдатским одеялом. Это был враг!
Женщина нашла своего мужа. Теперь все трое в одном лагере со мною. Мальчик уже кончает итальянскую школу. Я часто вижу ее и мальчика, идущих с другой русской женщиной, хромой на обе ноги.
У этой нет ни мужа, ни мальчика. Но были. Пять лет назад, в страшный для русских людей день, её мужа — бросили на грузовик вместе с другими также связанными и окровавленными русскими людьми. Туда же тащили за бороды молившихся о спасении невинных душ русских священников. Их везли на смерть. Женщина бросилась под грузовик вместе с ребенком. Он был задавлен, а она стала калекой...
Тягостен Божий дар память!.. Но и благостен он.
Год 1944-й. Ранняя весна. Деревенька над Днепром. Её улички, спадающие к реке под беспрерывным обстрелом. В расположенный в ней штаб немецкого полка прибыл с особым заданием офицер в странной форме: немецком фельдграу, но с русскими широкими серебряными погонами, русской кокардой на фуражке и черно-желтой ленточкой в петлице. Он дружески принят в избе собрания, и вечером ради гостя полковник выставляет коньяк и ликер. И полковник, и приезжий оказались участниками первой войны... воспоминания, тосты... еще коньяк и незаметно началась веселая фронтовая пирушка. Из роты вызвали гармонистов, и после нескольких вальсов и маршей полковник подозвал старшего из них и что-то тихо спросил. Тот кивнул головой и через минуту... волна стройных звуков неповторимо несказанно величественного русского гимна понеслась над рекой, омывшей Русь святою водой Крещения.
Русский офицер встал и привычно вытянулся. Рядом с ним стал немецкий полковник. Встали все офицеры... Торжественно струились волны гимна. Величаво катил Днепр свои святые воды. Не их ли капли стекали по щекам русского офицера в немецком мундире... Лица немцев были строги и суровы.
...Царствуй на страх врагам!..
Из-за реки застучал пулемет. Чей?.. Русский?
— Нет!..
В ответ ему застрекотали пулеметы третьего Рейха. Социализм красный и социализм коричневый поливали друг друга свинцовым дождем.
В ночной темноте пронесся последний аккорд. Старый немецкий полковник высоко поднял свой бокал, осушил его, крепко пожал руку русского офицера. Их глаза встретились. Они оба знали слова величавого гимна и понимали трескучий язык пулеметов...
Вслед за полковником, выполняя старинный военный обряд, строго по рангу друг за другом, без улыбок на каменных лицах к русскому офицеру подошли немцы...
+ + +
«Российское государство родилось не в скопидомных сундуках Ивана Калиты, а в крови, оросившей Куликово поле», — писал В. О. Ключевский.
Сорок тысяч павших ратников, осознавших себя русскими, насчитал «став на костях» князь Владимир Андреевич. Как просто было тогда!.. Перед ратью — орда, враг. За её укрепленным Святым Крестом строем — Родина, Русь. Древние могилы вокруг Куликова поля и теперь рассказывают об этой простоте и ясности: по одну его сторону деревни зовутся: Кресты, Старый Погост, Молитвено, а по другую — Смердячи, Бугры, Поганкино... Может быть теперь переименовали, но больше полтысячи лет носили они свои имена.
Теперь не то. Раскиданы могилы ратников, сознавших себя русскими, от приатлантической Ля-Рошели до вод Тихого океана, от залитого солнцем Римини до концлагерей льдистой Арктики, от немецкого Дахау до воздвигнутого на костях советского Комсомольска-на-Амуре... Имен у них нет.
Вечная память и Вечный покой павшим за Русь, за Россию!..
Путь к ней, к России, в те давние годы был прям и ясен. Поднялись за своими князьями ратники белозерские, суздальские, муромские, полоцкие, звенигородские, костромские и пошли под Коломну по зову Великого Князя Московского по слову Святителя Радонежского. Стали в Коломне под стяг Победоносца, змия поражающего, и двинулись дальше, уже русскою ратью за Оку, за Непрядву в злую, страшную сечу за Русь. В пути том и в сече из муромских, полоцких, костромских стали Русскими.
Светел и ясен был их путь к России, осененный чудесным знамением Владимирской Матери Божией.
«Родиться русским — это мало. Чтоб зваться им — им надо стать» — писал поэт.
—...Над Россией — Русью стала темная ночь. Её тьма скрыла от ищущих взоров и светлый лик Пречистой, и блистательный стяг Победоносца, и само Русское имя.
Во тьме, замкнутые железной стеной, томились и скорбели утратившие свое имя люди...
Невиданные сполоха — молнии небывалой грозы просекли тьму. Громы её пробили железную стену, и истомленные тьмой, отчаявшиеся, безымянные люди, страждущие и жаждущие узреть блеск стяга и обрести утраченное имя, ринулись в проломы.
Чтобы найти Родину, нужно было ее покинуть. Чтобы прийти в Россию — уйти из нее, вырваться из колдовского круга, разорвать чары оборотня, принявшего её обличие.
Страшный, тернистый путь, но иного не было!
Шли, изнемогали, погибали, падали, вставали, снова шли… Вышли миллионы — дошли тысячи... Но и они штыками Власовской армии, клинками Красновских казаков, свидетелями правды Кравченко разорвали колдовские оковы оборотня и кровью мучеников Лиенца и Римини начертали на его лживой личине:
СССР — Не РОССИЯ.
+ + +
На широких просторах от Волги до Вислы, было раскидано много иных нерусских кладбищ. Было. Теперь они сравнены с землей и стерта память об их жильцах.
Могилки на них стояли стройными шеренгами, и на каждой лежал боевой стальной шлем, часто пробитый пулей... На ровных одинаковых крестах были написаны нерусские имена, чин, номер полка и дата конца боевой службы.
Под крестами лежали мекленбургские мужики, рурские шахтеры, — солдаты, которым неисповедимою волею Господней было суждено пробить проломы в воздвигнутой оборотнем колдовской стене и лечь в них костьми.
Социализм коричневый вырывал у красного социализма сотню миллионов его рабов, но рвал ли мекленбургский крестьянин у саратовского колхозника его кормилицу-землю?..
Отнимал ли саарский углекоп у донецкого шахтера его черствую корку хлеба?
То, что я видел на пройденном за эти годы пути, говорит — нет, не отнимал.
Только на страшном Суде Господнем сможем счесть, кто кому должен за пролитые кровь и слезы. Только там, а здесь я, русский солдат и русский человек, с чистой совестью перед матерью моей Россией говорю им, солдатам немецким, устлавшим своими костьми мой скорбный, запутанный, но единственный тогда путь к ней, моей матери:
Спите с миром, в чужой и чуждой вам земле.
А. Алымов [Б. Ширяев]
КОНЕЦ
ПОСЛЕСЛОВИЕ М.В. Назарова (https://rusidea.org/250944349)
Биографическая справка.
Борис Николаевич Ширяев (27.10.1889‒17.4.1959) родился в Москве в дворянской семье. По окончании Московского университета он посвятил себя педагогической деятельности, затем учился в Геттингенском университете. Вернувшись в Россию, окончил Императорскую военную академию. Во время Первой мировой войны ушёл на фронт, дослужился до звания штабс-капитана. В 1918 г. вернулся в Москву и предпринял попытку пробраться в Добровольческую армию, был задержан и приговорен большевиками к смерти, но удалось бежать за несколько часов до исполнения приговора, во второй раз он был приговорен к смертной казни в Москве в 1922 г., но смертная казнь была заменена ему десятью годами концлагеря на Соловках. По отбытии срока Ширяев был отправлен в ссылку в Среднюю Азию, где работал журналистом. По возвращении в 1932 в Москву Ширяев был снова арестован и сослан на 3 года в слободу Россошь (Воронежская область).
В 1935‒1942 гг. жил на Северном Кавказе в Ставрополе и Черкесске. Накануне и в начале войны Ширяев преподавал историю русской литературы в Ставропольском педагогическом институте. Женился на своей студентке Нине Капраловой. После оккупации Ставрополя германскими и румынскими войсками (3.8.1942) Ширяев возглавил редакцию газеты "Ставропольское слово". Через четыре месяца газету, переименованную в "Утро Кавказа", распространяли уже по всему северокавказскому региону. Кроме издательской работы занимался помощью соотечественникам, добиваясь освобождения военнопленных. При подходе к городу красной армии, Ширяев ушёл из Ставрополя вместе с немцами. В дальнейшем редактировал газету "Мелитопольский край", выступал в Крыму с докладами, публиковался на страницах газеты "Голос Крыма".
В конце 1944 г. оказался вместе с семьёй в Северной Италии, где работал два месяца при штабе "Казачьего стана", выпуская газету "Казачья земля". После вывода казаков в Австрию остался в Италии в лагере для перемещённых лиц (Капуя). В 1949‒1950 гг. публиковал в брюссельском "Часовом" серию очерков "Ставрополь‒Берлин".
В Италии Ширяеву пришлось добывать средства к существованию различными работами, выкраивая время для написания прозы и литературоведческих статей; к этому периоду относятся его публикации в русских журналах "Возрождение" и "Грани".
Первые три книги Ширяева — "Ди-Пи в Италии» (1952), "Я человек русский" (1953) и "Светильники Русской Земли" (1953) вышли в Буэнос-Айресе при содействии И.Л. Солоневича.
Самое известное произведение Ширяева "Неугасимая лампада", посвященное его пребыванию в лагере на Соловках, было напечатано в 1954 г. нью-йоркским "Издательством имени Чехова". Книга открывалась словами: «Посвящаю светлой памяти художника Михаила Васильевича Нестерова, сказавшего мне в день получения приговора: "Не бойтесь Соловков. Там Христос близко"».
Сборник "Религиозные мотивы в русской поэзии" стал последней книгой писателя, выпущенной брюссельским издательством "Жизнь с Богом" после его смерти, последовавшей 17 апреля 1959 г. в Сан-Ремо, где он похоронен.
После смерти Ширяева его супруга Нина вместе с сыном Лолли Борисовичем эмигрировали в США.
Ох, сильно-то как написано!..