Принято считать, что начало ХХ в. стало временем, когда образованное сословие буквально заболело идеями политического обновления. В стан либералов и конституционалистов легко зачисляются и многие выдающиеся деятели русской культуры, писатели, художники, музыканты. На наш взгляд, тезис о «либеральных чаяниях» русской художественной элиты нуждается в серьезной корректировке. Именно художники выступили как наиболее последовательные и убедительные выразители монархического идеала.
Сложность и двусмысленность процессов, шедших в России в начале ХХ в., заключалась в том, что большая часть творческой элиты признавала необходимость определенных исторических инверсий. При этом в радикальной смене режима справедливо усматривалась угроза началам государственности и культуры, а идея ограничения самодержавия оказывалась политическим оксюмороном: одна часть этого понятия полностью исключает другую. В.Л. Величко еще в 1902 г. писал о том, что отступление от незыблемых устоев православия – самодержавия – народности поставило бы отечество на край гибели, «а человека, служащего ему пером, – на край измены вечно-созидательным началам русского народа, творческой силе русского духа» [1]. Писатель был убежден, что в этой формуле уже содержатся в необходимой пропорции и охранительный, и прогрессивный элементы: и разумное народоправство, и «освященное религией» единовластие, «и стремление к высшей духовной свободе, и свободное подчинение религиозно-политическим нормам, облагораживающим ее» [2].
«Царь есть первый воин во время войны и первый пахарь во время мира» [3], – формулировал свое понимание самодержавия С.Н. Сыромятников. Поэт Н.М. Соколов считал, что либеральная идея ограничения самодержавия есть полная «дезорганизация» общества, выдаваемая за идеал общественного благоустройства [4]. Эта же мысль многократно повторяется в личной переписке С.Н. Сыромятникова и Н.М. Соколова [5]. «Самодержавие есть закон» [6], – утверждал Н.А. Энгельгардт. За полвека до первой российской революции Ф.И. Тютчев убеждал, что «конституционный» произвол, облеченный во внешние формы законности, куда более деспотичен и страшен, нежели «простодушный» деспотизм царского самодержавия [7]. С.Н. Булгаков в мемуарах психологически достоверно показал свой путь от революционных искушений к пониманию подлинного существа монархии: «Я стал, по подлому выражению улицы, царист. Я постиг, что царская власть в зерне своем есть высшая природа власти, не во имя свое, но во имя Божие» [8]. И.Л. Солоневич считал русское самодержавие единственной в мире классической монархией – политической организацией народа, построенной на «диктатуре православной совести» [9]. Этой же мысли придерживался романист и поэт Н.Ф. Берг [10].
В том, что многие художники благосклонно отнеслись к учреждению в 1906 г. органа представительной власти, нет никакого противоречия. Государственная Дума, воспринималась русскими почвенниками как модернизированная модель Земского собора. Она должна была встать на пути всевластия бюрократии и облечь народные чаяния в строгие формы обязательного для всех закона. Земский собор мог стать прочной основой для умиротворения страны: с одной стороны, он решал проблему формирования народного представительства, с другой – не казался чужеродным российскому государственному организму образованием. Модель Земского собора как способ «терапевтического» оздоровления российской государственности принималась даже в кругах, близких Русскому собранию и журналу «Русский вестник».
Показателен спор, который вели между собой на рубеже XIX–XX вв. В. В. Розанов-«монархист» и В.В. Розанов-«республиканец». Идея красоты, примененная к государству, может означать присутствие начал гармонии, симметрии в соотнесении друг с другом государственных органов и функций. К самым антиэстетичным проявлениям государства писатель относит бюрократию и охлократию. Впрочем, при равном уважении к праву личности и «гауптвахте» государства В.В. Розанов допускает гармонию приказывающего чиновника и сложного, «эластичного» обывателя [11] .
Именно антиэстетизм политики отталкивает от ее, казалось бы, удобных и полезных форм художественно одаренные натуры и даже целые народы. В эстетическом плане монархия, безусловно, привлекательнее республики, хотя последняя современнее, практичней и удобней. Исторический процесс в значительной степени зависим от эстетического фактора, хотя влияние это, по мнению В.В. Розанова, до конца не понято и не оценено. В 1899 г. в «Эмбрионах» писатель предложил афоризм: «Совершенство формы есть преимущество падающих эпох» [12] . Что же выбрать: прекрасную, но ветшающую или безобразную, но живую политическую форму? Существует ли средство Макропулоса, способное разгладить морщины на старческом лбу аристократии и монархии?
Один из таких паллиативов видится в парламенте. Он представляется В.В. Розанову едва ли не лучшей трибуной для формулирования и согласования мнений: «Это же – совсем отлично: ксендз и мулла в одном собрании, с правом того же голоса, с правом речи на всю Европу...» [13]. Писатель настаивает на том, что Дума – это не «калька» европейских законодательных собраний, а плод русской истории. И огромную роль в его созревании сыграло не только освободительное движение, но и русские государи. Дума, по мысли писателя, должна стать местом, где лицом к лицу встретятся Царь и народ, где «умирится многое, сполируются острые края, улягутся противоречия...» [14].
Важно заметить, что в художническом сознании процессы 1905–1907 гг. обладали качествами не идеологических конструктов, а «тектонических» движений истории и культуры. «Если революция переживаемая есть истинная революция, – писал Вяч.И. Иванов, – она совершается не на поверхности жизни только и не в одних формах ее, но в самых глубинах сознания» [15]. В «трансцендентную» революцию верил Д.С. Мережковский [16]. В 1906 г. Вяч.И. Иванов связывал достижение политической свободы с возвращением к «пророчественному» типу народной общины, в которой неразличима грань между «хоровым» театральным действом и гражданским сходом [17]. Потому даже такой утилитарно-политический институт, как Дума становится в представлении художников своего рода светским «собором», соединяющим в себе качества национального «ареопага» и совета старейшин.
Характерно, что, например, В.В. Розанов не воспринимает события 1905 г. как возмущение социальных низов, как борьбу тех или иных общественных страт за свои права. Для писателя смута – это видимое проявление более глубоких процессов, связанных с корректировкой национально-культурных и религиозных представлений. С.К. Маковский назвал это «мечтательным мятежом» [18], В.В. Розанов – «преобразованием нравственного идеала» [19]. В.В. Розанов видит или, по крайней мере, хочет видеть в революции не просто бунт против бюрократии, а бунт против пассивных идеалов, пробуждение народного самосознания, подобное тому, что помогло три столетия назад победить Великую Смуту. «И теперь, – писал В.В. Розанов в августе 1905 г., – мы стоим перед задачею выдвинуть и сотворить новый идеал святости – как активности души, а не как пассивности (терпение). Все, что святого в Руси – пусть двинется или может двинуться на подвиг слова, размышления и дела» [20]. Понятно почему статья «Исторический перелом», содержащая приведенный выше и подобные ему императивы, была снята в «Новом времени» с набора. Масштаб розановских прожектов пугал.
Государственная Дума казалась «мелковатой» для реализации столь грандиозных замыслов. Новые политические силы России были не готовы, да и не планировали решать столь сложные и ответственные культурные задачи. Их цели были более локальными и прагматичными: ограничение (или свержение) самодержавия, вхождение во власть, строительство «конституционного» строя, реализация тех или иных экономических, социальных проектов.
В 1906 г. появляется программная статья писателя «Ослабнувший фетиш. Психологические основы русской революции». В.В. Розанов вновь формулирует свое понимание исторических катаклизмов, как движения стихий, «в котором каменная нужда и эфирнейшее воображение, сплетаясь в непостижимый узор, играют не меньшие роли, чем определенные политические партии» [21]. Лица, вовлеченные в водоворот революции, управляются не столько программами, сколько неосознаваемыми, иррациональными мотивами. С этих позиций В.В. Розанов оценивает два альтернативных политических потока: монархический и республиканский. Оба течения в своих «идеальных» проявлениях в равной степени отвлеченны, утопичны: «...Грингмут и Иловайский, произнося слово “монархия”, не рисуют себе, и чистосердечно не рисуют, – “удавленники”, “застреленные”, “раскраденная казна”, “награжденные за службу воры”: и республиканцы тоже не рисуют себе департаментов, прокуроров, налогов и “обязанностей службы”, хотя все это, по прискорбию, должно быть, и в республике будет» [22]. Оба идеала равнозаконны. Оба потока проистекают из глубин самосознания, однако монархический идеал в XIX столетии вступил в фазу иссякания, он утратил былой ореол святости и мистической полноты.
К началу ХХ в. историческое «электричество», по мысли В.В. Розанова, сосредоточилось вокруг республиканской идеи, которая не лучше и не хуже монархической, но именно она объективно более соответствует новым историческим реалиям. Монархия в своем каноническом, священном качестве есть «сотворение эпох темных – не в порицательном смысле, а вот в том смысле наивности, доверчивости, однотонности души человеческой...» [23]. Потому монархия обречена уступить место республике, которая есть молодость, «юность и труд, надежды и поэзия, совершенно иного, не воспоминательного и грустного колорита...» [24]. Возражением В.В. Розанову звучал голос М.О. Меньшикова: «А что если эта республика повторит нам по свирепости своей самодержавие Ивана Грозного?» [25].
Эти предчувствия и страхи объясняют, почему многие в манифесте 17 октября узрели начало конца Российской Империи. «Интеллигенция получила, наконец, долгожданный парламент, – писал Великий князь Александр Михайлович. – Русский Царь стал отныне пародией на английского короля, и это в стране, бывшей под татарским игом в годы великой хартии вольностей» [26]. Монархия состоятельна именно как «фетиш», а значит модель «думской монархии», которую в 1905–07 гг. В.В. Розанов считал приемлемой для России, приобретала качества заведомо недееспособного новообразования, несовместимого с идеократической природой российской государственности. Данное противоречие В.В. Розанов смог разрешить лишь через несколько лет, признав, что царская власть «есть духовное и личное осмысление всей Руси», что царская власть дала государству «то, чего ей недоставало в родовом быте: земле-прикрепление, плането-прикрепление» [27]. Эту особенность самодержавия хорошо понимал П.А. Флоренский – отсюда характерная для мыслителя нелюбовь к демократическим и парламентским институтам.
Около 1905 г. в философском кружке Московской духовной академии П.А. Флоренский сделал доклад «О цели и смысле прогресса», в котором изложил свою теорию государства [28]. Эта интересная работа – своего рода историософская теорема. П.А. Флоренский выделяет два «закона», два принципа построения государства: иерархический (теократический) и анархический (антропократический). Основа первого – «внутренняя стройность» и «многообразность в единстве», свободное следование всех членов общества одному безусловному (неюридическому!) закону, главная особенность второго – «внутренняя нестройность, однообразность в дробности», принуждение с помощью юридической регламентации жизни [29]. Теократический строй – желаемая, но, увы, нереализуемая модель общественного устройства. Причиной тому – извращенная суть человека, его «любовь ко злу», проявляющаяся с той или иной интенсивностью. Анархический строй, построенный на внешнем принуждении и стремящийся к «естественной гармонии эгоизмов», реально осуществим, но неизбежно ведет к «коллективному помешательству» и самоуничтожению.
Получается, что один строй желателен, но не осуществим, другой – осуществим, но нежелателен. Преодолеть это противоречие, утверждая как способ его разрешения «абсолютный пессимум» – атараксию, невозможно, ибо отказ от всякой деятельности отрицает саму жизнь. Следовательно, нужно признать, что тезис о нежелательности анархического строя и невозможности строя теократического уместен лишь «применительно к человеческой природе и человеческой жизни» [30]. Вывод П.А. Флоренского: приведение общества в «должный» порядок возможно только при условии «качественного преобразования человеческой природы». Точку перехода человека в иное качественное состояние, а, стало быть, и качественное изменение всей жизни мыслитель называет «концом истории» [31]. Для П.А. Флоренского это понятие наполнено позитивным, жизнеутверждающим смыслом и ни в коей мере не тождественно апокалиптическому «концу света».
Таким образом, П.А. Флоренский признавал возможность идеального человеческого общежития, но оно будет фактом уже какой-то «другой» истории. Меру утопичности этой концепции каждый вправе определить самостоятельно. Ее непросто принять, но еще труднее опровергнуть.
П.А. Флоренский находил, что далее всего от теократического идеала ушла социалистическая республика, а менее всего отстоит от него самодержавно-монархическое правление. В связи с этим тезис о пресловутых монархических симпатиях П.А. Флоренского, на наш взгляд, требует поправки. Уместнее выразиться так: самодержавная монархия вызывала наименьшую антипатию мыслителя. П.А. Флоренский считал, что русское самодержавие – узел, связующий православие с политической историей страны. «Вера в царское самодержавие, мистическое к нему отношение, – писал П.А. Флоренский, – это один из непременных элементов православия, и поэтому изменения в способах управления страной наносят православию новый удар» [32]. Именно поэтому мыслитель с тревогой воспринимал попытки конституционного «обновления» царизма: парламент при всех его достоинствах не может быть цементирующей основой в идеократическом государстве.
Итак, концепция «думской монархии» принималась значительной частью русской художественной элиты при условии сохранения исключительных прерогатив монарха. Художники-почвенники воспринимали народное представительство как форму укрепления, совершенствования, а не ограничения самодержавного правления. Они видели в Думе обновленную форму Земского собора, необходимую прежде всего для того, чтобы доносить до государя и правительства земские заботы и искать пути их решения. В представлении художников, работа думских фракций должна была стать не соперничеством, а разумным полилогом, партнерством, рожденным общими заботами о нуждах государства и народа.
Примечания
1 Русский вестник. 1902. No 5. С. IV.
2 Величко В. Л. Старый фазис в истории «Вестника Европы» // Русский вестник. 1902. No 7. С. 336.
3 Сыромятников С. Н. Опыты русской мысли // Новое время. 1901. 21 января.
4 Русский вестник. 1902. No 9. С. 312.
5 Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 2571. Оп. 1. Ед. хр. 393. Л. 35., ОРРК РНБ. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 1333. Л. 27.
6 Энгельгардт Н. А. Самодержавие и бюрократия в царствование Императора Николая Павловича // Русский вестник. 1902. No 12. С. 599.
7 ...из русской думы. Т. 1. М., 1995. С. 134.
8 Булгаков С. Н. Тихие думы. М., 1996. С. 337.
9 Солоневич И. Л. Народная монархия. М., 2003. С. 64.
10 РГАЛИ. Ф. 2571. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 19.
11 Розанов В. В. Собрания сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях. М., 1996. С. 331.
12 Розанов В. В. Сочинения. М., 1990. С. 248.
(дальнейшие ссылки в источнике отсутствуют)
Профессор Зябликов Алексей Вячеславович
Костромской государственный университет
Источник: https://kostromka.ru/russia/zyablikov/index.php
+ + +
МВН. Данная обзорная статья верно иллюстрирует дилемму ведущего слоя России в начале ХХ века перед революцией: «один строй желателен, но не осуществим, другой – осуществим, но нежелателен»...
Однако, с моей точки зрения, неубедительно мнение благонамеренного автора о том, что «именно художники выступили как наиболее последовательные и убедительные выразители монархического идеала», ‒ в статье представлена как раз обратная иллюстрация утраты такой патриотической "художественной" "интеллигенцией" должного понимания миссии Российской монархии как удерживающего Третьего Рима. Они решали вопрос: «Что же выбрать: прекрасную, но ветшающую или безобразную, но живую политическую форму?» ‒ на утилитарном социально-прагматичном уровне, а не на духовном. И разумеется, они мыслили не в мiровых координатах православной историософии ‒ не учитывали того, что христианский мiр вступил в эпоху апостасии, захватывая и ведущую часть российского общества, и самих этих художников. (Лишь немногие мыслили в православных коорнидатах, как Л.А. Тихомиров, но кто к прислушивался к "реакционеру"?)
Возникшие тогда на переломе столетий весьма туманные в своих определениях художественные течения, замешанные на мистике, оккультных увлечениях, эстетизации страстей и далекие от православного понимания культуры, были позже провозглашены расцветом искусства – блестящей "поэзией Серебряного века". Даже т.н. "религиозное возрождение" начала ХХ века было утопическим исканием "правды о земле" иногда с не вполне здоровым мечтательством о некоем "Третьем завете", "освящении пола" (Мережковский, Розанеов) и т.п.
Розанов – яркий представитель этого круга. Для него «смута – это видимое проявление более глубоких процессов, связанных с корректировкой национально-культурных и религиозных представлений» и «мы стоим перед задачею выдвинуть и сотворить новый идеал святости». Для Флоренского это развитие к конце истории «наполнено позитивным, жизнеутверждающим смыслом и ни в коей мере не тождественно апокалиптическому концу света»... Соответственно и отношение многих "интеллигентов"-художников к антимонархической Февральской революции часто было мечтательски "художественным". И получилось то, что получилось.
