Три точки... Инкерманская трагедия

"Никто не забыт, ничто не забыто"...

В 1982 году в журнале "Новый мир" (№№ 5 и 6) была напечатана документальная повесть Владимира Карпова "Полководец", посвященная жизни и деятельности генерала И.Е. Петрова. Позднее повесть была выпущена отдельными изданиями.

Повесть читается с большим интересом, ибо полна драматических эпизодов из жизни заслуженного полководца, Героя Советского Союза, участника трех войн. Однако "документальным" произведение можно назвать только условно. Мало-мальски искушенный читатель легко замечает у Карпова умолчания существенных фактов или их фальсификацию, а местами и прямую ложь. "Неточности" Карпова уже не раз были отмечены критикой.

В предлагаемой статье речь идет не только о неточностях, но о сокрытии преступления и о прославлении убийц... В более широком охвате случай свидетельствует о том, как мало нам известно о нацистско-советской войне и о том, что кое-кто ныне все еще забывает, что в этой войне народ воевал за родину, а партия – за свое спасение и за сохранение власти над народом...

Герой повести – генерал армии И.Е. Петров – личность широко известная. В его послужном списке – участие в гражданской войне в Сибири, на полюсом фронте, подавление басмаческих восстаний в Средней Азии. Как оно происходило – там помнят до сих пор... Но нас интересует не его биография, а период, когда Петров возглавлял Приморскую армию в Севастополе, героически защищавшую этот город от немцев.

Рассказывают Карпов и Саенко

Событие, о котором пойдет речь, случилось в горькие дни падения Севастопольского бастиона, в конце июня – начале июля 1942 года. Среди героев обороны Карпов большое внимание уделяет Прокофию Павловичу Саенко – "легендарному герою", взорвавшему склад боеприпасов в Инкермане. Саенко после войны поселился в Севастополе, где был разыскан Карповым по просьбе генерала Петрова. Вот как сначала эту историю рассказывает Карпов:

«... 27 июня танки ворвались в расположение частей 25-й стрелковой дивизии и в упор расстреливали наших бойцов. К исходу дня, прорвав оборону на участке 9-й бригады морской пехоты, противник овладел высотой Сахарная головка. Остатки частей 25-й стрелковой дивизии и 3-го полка морской пехоты отошли к станции Ннкерман.

В этот день в районе Инкермана произошел взрыв огромной силы, который слышали и Петров, и Манштейн [немецкий фельдмаршал. – И.Д.] на своих командных пунктах. Взрыв нанес гитлеровцам большие потери, завалив землей и камнями колонну танков и мотопехоты. До некоторого времени оставалось неизвестным, что там произошло. Петров помнил этот взрыв и, после войны, в разговоре со мной, узнав, что я стал писать на военные темы, попросил меня разузнать и рассказать, что там произошло. Он был уверен, с взрывом связан какой-то героический поступок...».

И далее: «Я разыскал в Севастополе... удивительного человека, упомянутого Иваном Ефимовичем. Он совершил свой подвиг в последние часы обороны Севастополя. Теперь все экскурсоводы рассказывают о нем туристам, приезжающим в Севастополь.

По дороге из города к Инкерману есть гора, осевшая будто от сильнейшего землетрясения, ее называют скала Саенко. Обычно имя, которое носит корабль или институт, или вот эта скала, воспринимается нами как имя человека, уже ушедшего в прошлое, ставшего историей. И вдруг я узнаю – Саенко жив! Он живет здесь, на окраине Севастополя.

... поехал в поселок Бартеньевка, нашел нужный дом с садиком и открыл калитку. За калиткой сразу же остановился от неожиданности. Под сплетенным виноградом навесом, освещенный солнцем, стоял и смотрел на меня живой Лев Толстой: седая борода до пояса, белые усы, кустистые брови. Только этот Толстой был в майке без рукавов и телом покрепче, помощнее, и глаза у него были не суровые, а голубые, добрые...

Я смотрел на него и мне все не верилось, что это тот самый человек, о котором в сорок втором году уже ходили легенды. Помнят Саенко не только соотечественники, даже много повидавший и повоевавший фельдмаршал Манштейн написал позже в своих воспоминаниях такие слова: "Здесь произошла трагедия, показавшая, с каким фанатизмом боролись большевики... Когда наши войска ворвались в населенный пункт Инкерман, вся скала за населенным пунктом задрожала от чудовищной силы взрыва. Стена высотой примерно 30 метров обрушилась на протяжении 300 метров"...».

Приведя эту цитату из книги фельдмаршала Эриха фон Манштейна "Утерянные победы" (выпущенной в 1957 г. Воениэдатом ограниченным тиражом для служебного пользования), Карпов продолжает:

«Да, в том далеком теперь 1942 году даже до Манштейна (а мы знаем, как далеко находился его КП!) донесся гром этого взрыва. Только Манштейн не написал правду, что же именно тогда произошло. А случилось вот что. От взрыва колоссальной силы погибло несколько сот фашистов и несколько сот танков, орудий, автомобилей, которые были завалены огромной рухнувшей стеной на протяжении более трехсот метров.

И сделал это Саенко...».

Далее приводится уже его рассказ о взрыве: «Получил я назначение в Севастополь, в артиллерийское управление, стал начальником отдела хранения артиллерийских боеприпасов. Склад был в Сухарной балке. Находились боеприпасы не только в подземных хранилищах, но штабелями лежали на площадках на поверхности. Когда произошло нападение фашистов на нашу страну, начались налеты фашистской авиации, надо было спасать боеприпасы, которые хранились открыто, куда-то спрятать. Стали искать место. Наиболее подходящими оказались штольни. Это недалеко от Инкермана. Штольни давние. Здесь добывали белый камень. Из такого камня построены очень многие красивые дома в Константинополе, Афинах, Риме, Неаполе. Да и наш Севастополь почти весь выстроен из этого камня. Вот в эти пустые штольни и стали свозить боеприпасы. А потом, когда фашисты подступили к Севастополю и было ясно, что будет долгая битва за город, нам привозили запасы и мы их тоже складывали в штольни. Я был начальником хранилища. Свезли сюда очень много – больше пятисот вагонов.

... в июне бои приблизились к нам уже вплотную. Фашисты подступили к Инкерману. Меня вызвал контр-адмирал Заяц, мой бывший командир на крейсере "Красный Кавказ", а в ту пору он был уже контрадмиралом и начальником тыла флота. Он сказал: "По решению Военного совета, товарищ Саенко, придется ваше хранилище и боеприпасы взорвать. У тебя почти пятьсот вагонов боеприпасов и пороха. И если они попадут в руки фашистов, все это будет обращено против нас же. Понимаешь?" Я, конечно, понимал. И сказал, что ни в коем случае не допущу, чтобы боеприпасы попали в руки противника. Адмирал посмотрел на меня очень участливо. Мы же с ним старые знакомые, он всегда меня хорошо помнил. И стал он мне подсказывать: "Взорвать такое количество боеприпасов не так просто – ты же сам можешь погибнуть. Нужно все как следует рассчитать. Взрыв будет очень большой силы – успеешь ли ты унести ноги, Прокофий Павлович?" Ну, я заверил адмирала, что дело не во мне, а в том, чтобы не допустить захвата такого огромного количества боеприпасов. На прощанье адмирал обнял меня, попрощался.

- Скажите, Прокофий Павлович, а почему обязательно нужно было взорвать боеприпасы с таким риском, разве нельзя было подготовить к взрыву и уйти, чтобы взрыв произошел, когда уже ни вас, ни всех, кто обслуживал это склад, не будет в в штольнях и поблизости?

- Дело в том, что нельзя было сразу взрывать, к нам все время приходили и приезжали на машинах грузовики, офицеры, команды из воинских частей. Они брали боеприпасы, которые им необходимы для ведения боя. Вот в этом и была трудность, что нельзя было взорвать раньше: свои же останутся без патронов! А опоздаешь взорвать – могут оказаться поблизости фашисты и не допустят взрыва. Я все время прислушивался к бою: где он происходит. И вот взрывы и треск автоматов и пулеметов постепенно приближался. И настал день, когда мы уже стали слышать стрельбу позади нас. Связи телефонной с частями уже не было.

... До этого, зажигая определенные отрезки бикфордова шнура, я проверил, сколько времени они горят. Уже было все подготовлено к взрыву, во все штольни проведен бикфордов шнур, присоединен к толовым шашкам и ящикам с порохом. Если по какой-то случайности шнуры погаснут, я, чтобы взрыв произошел наверняка, заложил в боеприпасы мины с часовым механизмом. И вот настал момент, когда мы уже сами увидели фашистов. Большая их колонна остановилась вдоль речки Черной, и солдаты выпрыгнули из автомобилей и танков, пили воду, умывались, плескались. А справа от нашей высоты вдоль ската стояла колонна танков.

Я не хотел рисковать всем личным составом и поэтому спросил: "Кто останется со мною добровольно?" Из тех, кто вышел вперед, я оставил старшего техника-лейтенанта Палея и рядовых Кондрашова, Брюшко и Гаврилюка. Вот впятером мы и остались, чтобы произвести взрыв, а весь остальной личный состав с капитаном Зудиным стал пробиваться к своим... Когда все ушли, я посмотрел на оставшихся товарищей и спросил, понимают ли они, что при взрыве мы можем погибнуть, не успеем далеко убежать. Они были согласны на такой крайний исход и ответили: "Погибнем все, но боеприпасы фашистам не дадим!" "Ну, тогда давайте начинать". Мы подожгли шнуры и побежали прочь от штольни через балку, на другую сторону. Шнуры были рассчитаны на восемнадцать минут горения. За эти восемнадцать минут мы успели отбежать метров на триста-четыреста. И вдруг раздался такой ужасающий взрыв и так задрожала земля, что мне показалось, что она вообще перевернулась. Я упал и потерял сознание. Не знаю, сколько я пролежал, но очнулся оттого, что меня трясли за плечи и Кондратов спрашивал: "Товарищ начальник, вы живы?"...

Помогая друг другу, потому что все были контужены, мы побрели в сторону города и там стали пробираться к морю. Город был разрушен, всюду валялись убитые. Около одной из развалин я обнаружил знакомого мне директора завода шампанских вин Петренко, он был ранен. Я его взвалил на себя и вынес. В одном месте нас свои приняли за немцев и обстреляли. Ну, в общем, с большим трудом мы добрались до берега моря. Здесь отходили последние катера, баржи. Брали главным образом раненых. Я прыгнул на один из последних отходящих катеров, но не достал до борта и упал между катером и набережной. Меня выловили матросы и вытащили на катер. Как потом выяснилось, я ушел вовремя: гитлеровцы объявили розыск меня... Да, после ущерба, который принес взрыв гитлеровцам, они с ног сбились в поисках виновника. Гестаповцы осматривали всех, кто оказался в плену. Они даже нашли похожего на меня человека...» (Карпов В. Полководец // Новый мир. Москва. 1982. № 6. С. 133-141).

Рассказ Саенко, несомненно, официальная версия событий, но составленная довольно поздно и не всегда согласованная с воспоминаниями ряда командиров Приморской армии. Характерная черта этого "творчества" – восхваляется не только "героизм", но и "высокий гуманизм", бережное отношение к человеку. Контрадмирал Заяц трогательно беспокоится о жизни Саенко. Саенко же, в свою очередь, заботится о подрывниках... Но печальный опыт свидетельствует: там, где в советских источниках на первое место выдвигается забота о людях – что-то не все ладно...

Три точки...

Прошу читателя обратить внимание на три точки, разрывающие рассказ Манштейна в книге Карпова. За ними-то и скрывается суть и "геройского подвига" Саенко, и "заботы о людях". Приведем это место из воспоминаний фельдмаршала полностью, выделив курсивом выброшенные Воениздатом места:

««Здесь произошла трагедия, показавшая, с каким фанатизмом боролись большевики. Высоко над Инкер-маном нависала отвесная скала, тянувшаяся на юг.
Внутри ее были громадные камеры, которые служили погребами для крымского шампанского. Вместе со складами шампанского большевики хранили испорченные боеприпасы. Теперь же они использовали камеры для помещения тысяч раненых и беженцев. Как раз, когда наши войска входили в Инкерман, вся скала за населенным пунктом задрожала от чудовищной силы взрыва и 30-метровая стена обрушилась на протяжении 300 метров, похоронив тысячи людей под собой. Хотя это акт немногих фанатиков-комиссаров, он служит мерилом пренебрежения к человеческой жизни, ставшим принципом этой азиатской власти» (Erich von Manstein. Verlorene Siege. Bonn, Atheneum-Verlag, 1955).

Как видим, в советском издании эта цитата приобрела противоположный смысл: порицание ужасного преступления "азиатской власти" превратилось в восхищение фельдмаршала фанатичной защитой родины большевиками...

Эта ложь, повторяемая Карповым, доминирует во всем рассказе Саенко, который теперь приобретает особую циничность. Неправда, что Саенко снабжал фронт снарядами. Неправда, что Петров, интересуясь взрывом, подразумевал там героический поступок: Петров знал действительное положение вещей. Со слов Манштейна следует, что в штольнях Инкермана находился склад испорченных боеприпасов, большой лазарет для раненых и беженцы. Вопреки утверждению Саенко, Манштейн ничего не говорит о потерях своих войск в людях и технике: их и не могло быть, ибо взрыв произошел в то время, когда немецкие войска только входили в Инкерман с противоположной от штолен стороны... Неправда, неправда, везде и кругом неправда.

+ + +

У кого-то может встать вопрос, кому верить: Саенко или Манштейну? Версия фельдмаршала выглядит правдоподобнее уже по той причине, что слова его о взрыве госпиталя не опровергаются, а просто выброшены из воениздатской книги. А ведь можно было, не калеча авторский текст, назвать неудобные слова "подлой выдумкой обанкротившегося фашиста" или что-нибудь в этом роде – как это обычно принято в советской печати. Видимо, опровергнуть эти слова было непросто. Но давайте не будем слепо верить и Манштейну. Попробуем добраться до истины, используя сообщения советских военачальников, осведомленных о событиях последних дней обороны Севастополя.

Свидетели рассказывают

1. Начальник оперативного отдела Приморской армии, майор А.И. Ковтун: «Двадцать восьмого июня положение становится трагическим. Этого уже никак не скроешь. Немцы, захватив берег Северной, через бухту ведут обстрел города... Медсанбаты в Инкер-манских штольнях под обстрелом. Они надежно защищены от огня толщей инкерманского камня, но противник слишком близок. А куда вывозить раненых? Некуда... В ночь на 29 июня немцы переправили десант через Северную бухту в районе Инкермана... Немцы у штолен Шампанстроя. Штаб чапаевцев оттуда ушел, остались медсанбаты, не всех раненых успели вывезти в город. Ночью там был большой взрыв...» (Ковтун А. Севастопольские дневники // Новый мир. Москва. 1963. № 8. С. 152).

2. Заместитель командующего Приморской армией, комендант береговой обороны Крыма генерал-майор П.А. Моргунов: «Лечебные учреждения. Приморской армии расположились следующим образом: МСБ (медсанбат)- 224 – в Балаклаве, а затем на даче Максимова; МСБ-103 в погребах совхоза им. С. Перовской на Северной стороне; МСБ-47 – на даче Максимова, а затем в инкерманских штольнях; ППР (полевой подвижной госпиталь) –269 в штольнях Инкермана... Военно-морской госпиталь № 41 на 500 коек, расположенный в штольне № 4 Инкермана...» (Моргунов П. Героический Севастополь. Москва. 1979).

3. Г.И. Ванеев в книге "Черноморцы в Великой Отечественной войне": «Отходя, наши войска взорвали спецкомбинат № 1, хлебозавод, отделение автоматической телефонной станции, железнодорожный тоннель. Подорваны были и 11 штолен филиала артиллерийского арсенала базы в Инкермане. Это сделали начальник филиала воентехник 2-го ранга П.П. Саенко и лейтенант Ф.А. Зудин» (Ванеев Г. Черноморцы в Великой Отечественной войне. Воениздат, 1987. С. 177-178).

4. Начальник штаба Приморской армии генерал-майор Н.И. Крылов; в его воспоминаниях есть важная информация о госпиталях: «Медсанбат-госпиталь в инкерманских штольнях был гордостью начсанарма. Но заслуга создания этого подземного дворца для раненых принадлежит не только медикам. Оборудовал его инженерный отдел Флота, обеспечивший госпиталь даже автономной электростанцией... По плану здесь было семьсот мест, но при необходимости помещалось две тысячи раненых и больше...». Кроме того: «В распоряжение начсанарма был передан ряд штолен в Инкермане, вблизи крупнейшего нашего подземного госпиталя (продолжая числиться медсанбатом Чапаевской дивизии, он обслуживал уже несколько соединений, имел специализированные отделения, до двадцати операционных столов), а также штольни в Юхариной балке, винные подвалы и другие подземелья на Север ной стороне» (Крылов Н. Огненный бастион. Воениздат. 1973. С. 96. 320).

К этим цитатам сделаем некоторые комментарии и выводы.

Интересны и достоверны сведения майора Ковтуна. Он вел почти ежедневные записи в дневнике и не полагался на память. Ковтун весьма красочная личность (из старинного казацкого рода Ковтунов-Станкевичей). Прямой, смелый человек. По старым счетам, Ковтун не испытывал особой любви к "органам". Весьма вероятно, что не будь хрущевской "оттепели" и редактора А. Твардовского – его дневники не увидели бы света. Ковтун дважды говорит о медсанбатах, оставленных в штольнях. Один раз 28 июня и второй раз, сообщая о большом взрыве ночью на 29 июля в районе Инкермана, где оставались не эвакуированные медсанбаты. Правда, в опубликованных записках Ковтуна не объясняется, что было взорвано. Только в сопоставлении его слов с воспоминаниями других лиц можно разглядеть страшную действительность...

Книга Моргунова информативна, хотя в ней приложено много усилий, чтобы затемнить ход и смысл событий. Только собрав воедино все свидетельства книги, можно установить, что в инкерманских штольнях в конце июня находились: военно-морской госпиталь № 41 и медсанбат № 47. Вероятно, были там также ППГ-268 и военно-морской госпиталь № 40. За день или два до взрыва военно-морской госпиталь № 41 был эвакуирован. Все другие лечебные заведения остались и, следовательно, – чего не говорит Моргунов, – лежавшие в них раненые погибли при взрыве.

Ванеев в сравнительно недавно вышедшей книге подтверждает взрыв 11 штолен, артиллерийского арсенала в Инкермане и других объектов.

У Крылова имеется интересная дополнительная информация о госпиталях.

Легко заметить, что в книгах воспоминаний (то ли это страховка авторов, то ли редакторов и цензуры) избегается прямое указание на совместное расположение госпиталя и склада взрывчатки. Если речь идет о складе, то не упоминается госпиталь, и наоборот. Делается это явно с целью не навести читателя на мысль о преступном расположении рядом с госпиталем склада взрывчатки и последующем одновременном взрыве двух этих объектов.

Суммируя вышесказанное, можно сделать вывод: в инкерманских штольнях рядом находились: крупные госпитали, склады испорченной взрывчатки, запасной артиллерийский арсенал, некоторые другие объекты и неизвестное число беженцев. 28 июня Саенко "со товарищи" взорвал арсенал. Монолитная "скала Саенко" обвалилась, похоронив под собой штольни с ранеными и беженцами.

Так это было

Основные вехи преступления не вызывают сомнения, но интерес представляют и детали, дающие возможность составить более целостную картину.

Прежде всего следует иметь в виду принадлежность Заяца и Саенко к ведомству Берия. Многотрудная и расстрельная должность начальника тыла не поручается лицу, не связанному с НКВД. То же следует сказать и о коменданте склада боеприпасов, ближайшем сотруднике Заяца.

Далее. Взрыв госпиталя, расположенного рядом со складом боеприпасов, заранее предусматривался "органами" в случае оставления Севастополя. Эвакуации госпиталей не планировалось. А если и планировалось руководителями медицинских служб или штабом Приморской армии, то было пресечено чинами НКВД. Для Ермолаева, Заяца и их подручных склад взрывчатки мог быть только удобным предлогом для исполнения приказа Сталина № 270, в основе которого лежал страх, что попавшие в плен солдаты и офицеры могут пойти в союзе с немцами против партии.

Не следует забывать, что в ведении Заяца как начальника тыла находились не только склады, но и медико-санитарные и другие службы. Поэтому, когда Заяц давал Саенко приказ о взрыве складов (столь заботясь, чтобы исполнитель "унес ноги"!), он точно знал, что в инкерманских штольнях находятся люди: раненые и беженцы.

Ванеев утверждает, что взрывали Саенко и Зудин. Эту версию следует считать наиболее вероятной. Секретность задания Саенко не допускала многих свидетелей, особенно посторонних. Своих боялись, конечно, больше, чем немцев: в случае чего – растерзают...

Видимо, Саенко неточно описал и взрыв. Подожгли бикфордов шнур, горение которого рассчитали на 18 минут, и побежали. Но за 18 минут можно было пробежать более километра, а не 300-400 метров, как утверждает Саенко.

Показательно и поведение самого "героя". В Севастополе идут бои с прорвавшимися через Северную бухту немцами. Саенко не присоединяется к сражающимся частям, а бежит южными окраинами к морю в надежде улизнуть. Официально – он дезертир. Ограниченная эвакуация будет разрешена только 1 июля. Но не в глазах командования. Он честно выполнил свой чекистский долг, уничтожив потенциальных "предателей" и ненужный немцам склад испорченной взрывчатки. В награду ему был дан заблаговременно пропуск на раннюю эвакуацию.

Такова неприглядная история карповского "героя" Саенко и гибели инкерманского госпиталя. Но и этим она еще не исчерпывается. Где бы ни было принято решение о взрыве госпиталя – в местном или центральном управлении НКВД – не могла не возникнуть мысль, ставшая в подобных ситуациях стандартной: свалить все на немцев. Однако, в таком случае надо было бы признать помещение госпиталя практически на взрывчатке, что затрудняло исполнение этой мысли.

Как бы там ни было – следы подобного самооправдания остались.

В 1946 году на Нюрнбергском процессе Прокуратура СССР представила документ (USSR 63/5, Т. VII. 423. "Der Prozeß"), в котором утверждалось, что в Инкермане в подвале одного из домов находился полевой лазарет санитарного батальона № 17. Часть раненых, которых не могли эвакуировать, попала в руки немцев. Немцы, напившись вина (лазарет находился в винном складе!), сожгли лазарет вместе с ранеными. По-видимому, эта ранняя версия № 1 была создана для иностранного употребления. Она еще довольно скромна, даже не указано число погибших. Навеяна ли она инкерманскими событиями или же это отдельный случай (имевший или не имевший место) – сказать невозможно.

Иначе дело обстоит со сравнительно недавней версией, назовем ее – фикция № 3 (считая саенковский рассказ фикцией № 2). В пропагандной брошюре С.Т. Кузьмина "Сроку давности не подлежит", выпущенной огромным тиражом в 300.000 экземпляров, говорится:

«В период обороны Севастополя в Инкермане в штольнях завода шампанских вин находился военный госпиталь и медсанбат № 47. После отступления Советской Армии там осталось большое количество раненых бойцов и командиров, не успевших эвакуироваться. Среди них находились и жители города, спрятавшиеся от бомбежек.

Фашисты, захватив завод, подожгли штольни. Свидетели этой трагедии, находясь вблизи, слышали душераздирающие крики, плач и вопли о помощи. Всего в штольнях погибло 3 тысячи гражданских лиц (мужчин, женщин, детей), а также раненых бойцов и офицеров Советской Армии и Флота» (Кузьмин С. Сроку давности не подлежит. Москва. Политиздат. 1985- С. 95).

Несколько слов о творце этой версии. С.Т. Кузьмин не простой партийный или чекистский сочинитель-пропагандист. 2 ноября 1942 года он был назначен членом Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников. Интересно, что в эту же комиссию входили академики Н.Н. Бурденко, Б.Е. Веденеев, Т.В. Лысенко, Е.В. Тарле, Н.П. Трайнин, член Политбюро ЦК ВКП(б), секретарь ЦК А.А. Жданов, летчица, Герой Советского Союза B.C. Гризодубова, писатель А.Н. Толстой, митрополит Николай. Кузьмин же был специальным представителем этой комиссии на Нюрнбергском процессе. Он, вероятно, участвовал в "оформлении" Катыни и других подобных советских фальшивок.

Эта предложенная им третья фикция почти соответствует действительным событиям, только убийство раненых переадресовано на немцев. Правильно указано пребывание в штольнях медсанбата № 47 и беженцев. Подтверждено нахождение также госпиталя (№ 40), о котором говорилось выше. Но есть и разница: обитатели штолен уничтожаются огнем, вместо взрыва штолен. (Трудно представить себе, как можно поджечь штольни!)

Почему же эта версия не была "обнаружена" раньше той самой комиссией и не фигурировала на процессах нацистских преступников? Ответ, вероятно, следует видеть в том, что были живы еще многие свидетели событий, как немцы, так и русские. Защита на процессе могла даже потребовать осмотра штолен...

Итак, Карпов в 1982 г. утверждает, что инкерманские штольни, служившие складом взрывчатки, были взорваны Саенко без единой живой души. В 1985 г. Кузьмин ему противоречит: взрыва не было, те же инкерманские штольни оставались в целости и с тысячами находившихся в них раненых и беженцев были сожжены немцами...

Осуждать Кузьмина здесь не место. Скажу только, что вина его и ему подобных в том, что они вовсе не были заинтересованы в раскрытии множества действительных нацистских преступлений. Их интерес сосредоточивался на пропагандной стороне дела, для которой важно было использовать не только действительные, но и вымышленные "преступления" немцев. Практика эта родилась в военное время, базировалась она как на газетных сообщениях с фронта, безудержно лживых, так и на вдохновении "органов". Цель была – привить солдату и офицеру "священную" ненависть к немцам, бóльшую, чем она была к кремлевским владыкам. Кузьмин откровенно пишет о пропагандной направленности "документов" комиссии: «Нельзя не отметить ценность документов Чрезвычайной государственной комиссии как агитационного материала, усиливавшего ненависть к врагам нашей Родины, повышавшего трудовой энтузиазм советских людей в тылу, способствовавшего наступательному порыву советских войск» (там же, с. 30). Для этого вполне подходили и Катынь, и Инкерман, и Керчь и многие другие места [напр., заблаговременное минирование и взрыв после отхода советских войск Киево-Печерской Лавры и Крещатика. – Ред.], где собственные преступления переадресовывались на немцев...

Еще кое-что о немцах

Эти случаи перекладывания ответственности на врага стоит оттенить еще одним свидетельством: описанием того, как немцы на самом деле поступили с другими ранеными бойцами и офицерами Приморской армии, брошенными в Севастополе. Это можно узнать из книги немецкого хирурга Питера Бамма "Невидимый флаг". П. Бамм, вошедший в Севастополь вместе с войсками Манштейна, принадлежит к числу тех людей, которые в кровавой вакханалии войны сумели сохранить редкую в то время человечность – милосердие и сострадание даже к врагу. Ему удалось спасти множество жизней. Он пишет:

«Мы удивлялись тому, что не встретили раненых гражданских лиц. Фельдфебель Киенце нашел их под сводами севастопольского кафедрального собора [Свято-Николаевский храм? – И.Д.]. Я пошел туда с несколькими санитарными ефрейторами. На соломенной подстилке вповалку лежали старые и молодые женщины, дети и старики. Им были сделаны необходимые хирургические операции. Перевязки были временные. Вероятно, русские не имели перевязочного материала.

В одном углу на соломе стоял на коленях православный священник. В поднятой руке он держал крест. Слабый свет свечи, едва достигавший свода, отражался в камнях, которые украшали крест. Священник шептал молитвы. Перед ним умирала старая женщина. Ее костлявые ревматические руки хватали воздух. Окружающие повторяли слова молитвы. Женщина еще раз глубоко вздохнула и перестала дышать...

Санитары занялись перевязками. Киенце поручили найти подходящее помещение для раненых. Другой санитар был послан на кухню за питьем и пищей;.. Несчастные начали замечать, что с ними что-то происходит. Священник долго с благодарностью жал мне руку. Но, собственно, это мы были повинны в этих людских страданиях...

Когда я возвратился в свой дом, стоявший на краю города над полуостровом Херсонес, Ромбах уже ждал меня. Я хотел ему рассказать о виденном, но он кратко промолвил: "Пойдемте со мной".

Мы выехали за пределы города. На виноградных холмах южных окраин Севастополя, на месте, на котором Ифигения когда-то глядела через Понт Евксинский на Геллу, русские оставили своих раненых. Многие тысячи их лежали на земле между виноградными кустами. Несколько дней они уже не ели, 48 часов ничего не пили. Хирургической помощи большинству не было оказано. Солнце часами жгло их. Страдания: этих, опрокинутых войной на землю людей не поднимались криком к небесам, но стояли вздохом нал холмом. Дальше в долине были видны загородки, в которых было собрано около тридцати тысяч военнопленных.

Ромбах и я посмотрели друг на друга. Что же делать с ранеными? Можно сделать десять, двадцать, сто операций, но не две или три тысячи. Они будут продолжаться многие дни, за это время умрут сотни. Кроме этого, все уже умирают от жажды. Задачи, превышавшие наши силы и возможности, должны были быть разрешены одновременно. В нашем подразделении не было человека, который мог бы подумать в следующие сорок восемь часов о минуте сна...

Ромбах поехал в Симферополь, достать на армейском складе все, что имелось из палаток, хирургических инструментов, перевязочных материалов и медикаментов. Я пошел к коменданту лагеря военнопленных, чтобы среди пленных найти врачей и фельдшеров. Комендантом был очень вежливый австриец из Вены. Его палатка находилась около загородки. Я представился и сообщил ему, что имею приказ позаботиться о раненых военнопленных и нуждаюсь в его помощи...

Через нескольких переводчиков было передано приказание врачам и фельдшерам выйти вперед. Но никто не вышел. Русские были полны недоверия. В конце концов, мы нашли одного хирурга, отец которого был профессором Петербургского университета. Ему я объяснил, в чем дело. Он разыскал врачей. Их было около тридцати. К этому следует прибавить еще пятьдесят фельдшеров...

Вскоре вернулся Ромбах с несколькими грузовыми машинами. С помощью приехавших солдат были поставлены первые палатки. Это были большие палатки, вмещавшие, по меньшей мере, сотню раненых. Палатки оставлялись внизу открытыми, чтобы дать доступ прохладному ветерку.

Мы составили вместе две большие палатки и связали вход с крышей обыкновенной палаткой. В этих двух палатках поставили операционные столы, так, что они были на свежем воздухе и все же операции происходили в тени. Вечером русские врачи приступили к операциям на двенадцати столах. В этот день было совершено свыше ста операций. Нерешенным вопросом оставалась вода... » (Bamm P. Die unsichtbare Flagge. München, Kosel-Verlag. 1954. S. 138).

Конечно, нарисованная Питером Баммом почти идиллическая, картина была очень редким явлением германо-советской войны. Существовал приказ, не разрешавший использовать немецкие медикаменты для лечения советских пленных. Но, как это ни странно для немцев (вспомним характерные именно для них слова: "приказ есть приказ"), они довольно часто не придерживались строгих приказов. Все зависело от человека...

Да, наряду с безмерными жестокостями, бывало и гуманное отношение немцев к военнопленным. Этого не следует забывать.

+ + +

И в заключение еще немного о роли Карпова в создании фальшивки. Знал ли он о деяниях Саенко, когда восхвалял в своей книге его "геройство"? Не мог не знать! Для этого было достаточно знакомство с воспоминаниями, приведенными в этой статье. Но Карпов явно проштудировал значительно больше материалов, чем автор предлагаемой статьи, вдобавок, он беседовал со многими участниками боев, включая Петрова. Об осведомленности Карпова о трагедии свидетельствуют задаваемые им Саенко вопросы. Он знает, что можно спрашивать, а что нельзя. Карпова не интересует первый и главный вопрос: "Были ли, не дай Бог, люди в штольнях, все ли успели уйти от взрыва?" – но только судьба взрывчатки... Далее, Карпов должен был поинтересоваться, что скрывается за многоточиями в воениздатском переводе воспоминаний фельдмаршала Манштейна. Должен он был знать и о версии № 1, представленной на Нюрнбергском процессе. Зная истину, по меньшей мере, имея возможность ее узнать, Карпов пошел по пути прославления убийцы. Прославляя преступника, Карпов становится его сообщником.

Манштейна и многие тысячи других нацистских преступников судили, они понесли заслуженное наказание. Но совершившие не менее подлые и кровавые дела заяцы, саенки и прочие – ушли от ответственности. Не пора ли вспомнить о них?

Хочу обратиться к обществу "Мемориал" с призывом заклеймить преступника Саенко, его начальство и сподручных, и водрузить Крест над взорванными штольнями, где под скалой погребены его жертвы; определить хотя бы приблизительно число убитых, по возможности установить имена некоторых их них; требовать расследования этого чудовищного преступления, одного из многочисленных, совершенных в ходе германско-советской войны по воле и приказу тогдашних кремлевских властителей.

Кое-что известно о гражданских Куропатах, но до сих пор закрытой темой остаются "военные Куропаты". Сколько же их еще хранит наше недавнее прошлое?

(Дугас И. Три точки... Инкерманская трагедия // Вече. Мюнхен. 1992. № 46 С. 162-181)

 

Справка об авторе (из "Вече" № 57, 1996)

Николай Алексеевич Дугас (1916-1995) в 1941 г. закончил физ-мат. факультет Николаевского пединститута, добровольцем пошел на фронт. В Харьковском окружении попал в плен, бежал, скрываясь у бельгийской границы до подхода американцев. Узнав о репрессиях по отношению к репатриируемым советским гражданам, решил эмигрировать в США. В 1987 г. под псевдонимом И.А. Лугин опубликовал книгу "Полглотка свободы" о тернистом пути преданных Сталиным советских пленных: от их мучений и гибели в гитлеровских лагерях вплоть до их насильственных выдач в СССР после войны (6-й том "Всероссийской мемуарной библиотеки" А.И. Солженицына).

К этому стоит добавить, что после занятия немцами Крыма расследованием Инкерманского преступления занималась совместная германско-русская комиссия. Найти ее отчет в данный момент мне не удалось. Возможно, также более подробная информация содержится в публикации "Невиданные злодеяния большевиков в Инкермане" в издававшейся в г. Симферополе газете "Голос Крыма" от 5 июля 1942 г. № 59 (65).

---