Писатели о милосердии
Одно из примечательных явлений "перестройки" − изменение отношения к милосердию. Дать оценку этому мы попробуем в конце статьи. Сначала − несколько примеров из советской печати, которые уже во многом называют вещи своими именами.
Первым о необходимости реабилитировать понятие милосердия заговорил Даниил Гранин. И как! В "Литературной газете" (13.3.87) он пишет:
«Милосердие убывало не случайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий людям не позволяли оказывать помощь близким, соседям, семьям пострадавших. Не давали приютить детей арестованных, сосланных. Людей заставляли высказывать одобрение суровым приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось. Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные: оно-де аполитичное, классовое, в эпоху борьбы мешает, разоружает... Оно стало неположенным в искусстве. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно мешало сажать, оговаривать, нарушать законность, избивать, уничтожать. В тридцатые годы, сороковые, понятие это исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, "милость падшим" оказывали таясь и рискуя...»
В "Московских новостях" (15.11.87) Бенедикт Сарнов анализирует эту "неположенность милосердия" в советской литературе, невзирая на лица: «Горький имел неосторожность обмолвиться однажды: "Жалость – унижает человека!". И вот с тех пор внушали, вдалбливали, предостерегали, одергивали: "Нечего человека жалеть!", "Не унижайте его жалостью!"».
Сарнов приводит примеры, как на разные голоса повторяли это поэты: «Нас не надо жалеть! Ведь и мы б никого не жалели!» (Семен Гузенко). Как другой поэт (Дмитрий Кедров), отказывая в милосердии несчастному старику-крестьянину, писал в незабываемом 1933 году: «...к чему он тут, ...в рабочей стране, где станок и плуг». Как Михаил Светлов оправдывался перед коллегами: «Простите меня – я жалею старушек. Но это единственный мой недостаток».
«Это отношение к жалости как к чуждому нам, "не нашему" чувству в свое время было возведено в ранг теории, – продолжает Сарнов. – Был даже придуман специальный термин – "абстрактный гуманизм"... Согласно рассматриваемой нами теории, если бы поэт пожалел конкретного человека, просящего на хлеб, – это и было бы проявлением абстрактного гуманизма. А вот то, что он оказался во власти абстрактных логических построений и догм ("Обострение классовой борьбы", "Ликвидация кулачества как класса" и т. п..), напротив, является проявлением гуманизма конкретного.
Все нравственные понятия, таким образом, оказывались перевернутыми, поставленными с ног на голову».
Такими они оставались по сей день в преобладающей части советского литературоведения, в школьном преподавании литературы. Например, в романе А. Фадеева "Разгром" командир красного отряда Левинсон и врач-коммунист Сташинский решают дать яд смертельно раненому красноармейцу Фролову, чтобы избавиться от этой обузы для отряда.
«Фадеев правдиво отразил экстремальную, чудовищную, нечеловеческую ситуацию, к которой можно относиться по-разному, − пишет Сарнов. − ...Но вряд ли возможно представить этот поступок как некий нравственный подвиг. Однако на протяжении многих лет, даже десятилетий вся наша критика в один голос прославляла поступок Левинсона и Сташинского как акт подлинного гуманизма. А в том, что Мечик ужаснулся решению Левинсона и Сташинского и просто по-человечески пожалел Фролова, критика видела лишнее подтверждение закономерности его будущего предательства».
Еще более свежий пример − отношение критики к повести Василя Быкова "Круглянский мост", в которой ротный командир Бритвин обманом посылает на смерть мальчишку, превратив его в живую мину – чтобы взорвать мост: некоторые критики доказывали, что «Бритвин кругом прав, что он выгодно отличается от других персонажей повести своей идейностью».
Но позиция самого Быкова здесь уже полярно противоположна фадеевской: «Там (у Фадеева) подлецом оказывался человек, не умеющий преодолеть естественное чувство жалости к обреченному. У Быкова подлецом оказывается человек, и в теории и на практике отрицающий жалость и милосердие как чувства вредные, опасные».
И здесь мы уже подходим к усиливающемуся отражению в литературе традиционной, общечеловеческой морали, которое стало заметно в послевоенное десятилетие. Бенедикт Сарнов приводит и другие примеры: "Двое в степи" (1948) Эммануила Казакевича, "До свидания, мальчики!" (1962) Бориса Балтера, "Будь здоров школяр!" (1961) Булата Окуджавы... В этом ряду хочется выделить опубликованную в 1956 году повесть Павла Нилина "Жестокость", в которой партийные идеологи сразу же почуяли "неклассовую мораль". Ее герой, молодой идеалист, в послереволюционные годы попадает на службу в репрессивные органы "бороться за счастье людей" – и кончает с собой, не в силах вынести противоречия между провозглашенной "великой целью" и аморальными средствами, используемыми для ее достижения.
В 1986 году мы находим аналогичный эпизод в "Плахе" Чингиза Айтматова − там кончает самоубийством чекист матерый и опытный. Но и сейчас мы слышим в этой связи упреки автору за отказ от «классового подхода к оценкам событий» (см. статью в "Комсомольской правде" от 22. 5. 87, автор которой Е. Лесото, настойчиво выбивается в первые ряды воинствующих безбожников и блюстителей "классовой морали" в эпоху "перестройки").
Как мы видим, реабилитация понятий добра и милосердия – длительный процесс послевоенного времени, и у нее до сих пор есть противники. Думается, это неспроста, ибо причины анти-милосердия не только социально-политические. Они, явно, лежат глубже.
Милосердие и сострадание искоренялись ведь не только в сталинское время, которым в советской печати сейчас ограничивается обсуждение и этой проблемы, и всех пороков режима. Партия большевиков отбросила эти понятия как составную часть "буржуазной морали" с самого начала своего возникновения – достаточно вспомнить кровавые "эксы" по добыванию денег и высказывания Ленина по поводу коммунистической нравственности.
Милосердие и сострадание искоренялись, наверное, и не только потому, что они «могли помешать беззаконию, жестокости», могли сплотить народ перед коммунистическим насилием. Видимо, помимо этих прагматических мер по укреплению власти, и у теоретического отрицания большевиками милосердия, и у их жестокости есть общая первичная причина. Сарнов ее точно определяет как «перевернутую систему нравственных координат».
Добавим: перевернутую – по отношению к христианству. И это не только ленинская одержимость в богохульстве. Почему-то коммунистам для воплощения их замысла об обществе мало было просто захватить власть – нужно было опровергать все десять заповедей. Даже ту, которой Коллонтай противопоставляла теорию "стакана воды". И даже ту, казалось бы, ни по каким меркам не переступимую, которую нарушил малолетний предатель родителей Павлик Морозов, возведенный за это в ранг детского идола в пантеоне коммунистических богов.
И если та первоначальная одержимость коммунистов постепенно сдавала позиции перед реальностью жизни (так, были похоронены цели Коммунистического манифеста – уничтожить нацию и семью), то "перевернутость" по отношению к христианскому принципу любви продержалась до сегодняшнего дня.
Неважно, что основоположники коммунистической идеологии надеялись принести народу счастье и что в личной жизни революционеры часто были порядочными людьми, самоотверженными аскетами, "любили детей и зверей". Важно то, что перевернутая система нравственных координат уже сама по себе придавала их усилиям обратный знак.
В такой системе координат не могло быть иного результата, чем получившийся. Можно сказать, что противоречие между целью и средствами, столь талантливо отраженное в "Жестокости" Нилина, составляет суть самого явления коммунизма, провозглашающего вседозволенность средств, но оно же и обрекает его теорию на крах при попытке ее реализации. Это противоречие было гениально предвидено в творчестве Достоевского еще в то время, когда предтечи большевизма только теоретизировали. Современные русские писатели исходят в своем утверждении абсолютной, христианской морали – уже из воочию обнажившегося практического результата коммунистической теории.
Коммунистический эксперимент в России стал наглядным и доведенным до последней степени очевидности доказательством того, что добрая цель недостижима злыми средствами и что не материально-экономический базис определяет "духовную надстройку", а наоборот: духовные ценности первичны и от них зависит состояние материальной жизни государства.
Сейчас в советской прессе появилось достаточно иллюстраций развала "материального базиса". Процитируем хотя бы несколько из области, где взаимоотношения между духовными ценностями и материальным бытом видны наиболее отчетливо: на примере состояния семьи как основной ячейки общества и состояния подрастающего поколения, с которым связано будущее страны.
В весьма типичном для страны городе Перми «...на каждую тысячу забеременевших пришлось: абортов – 272; рождений вне брака (матери-одиночки) – 140; рождений в первые месяцы брака – 271; рождений через девять и более месяцев после заключения брака – 317... В 1986 году в стране было зарегестрировано 943 тысячи разводов, или 347 на каждую тысячу заключенных в том же году браков... получается полтора-два миллиона детей, воспитывающихся без отцов...» (В. Переведенцев. "Брак вдогонку", "Неделя" № 34, 1987).
«140 тысяч детей до одного года в 1986 году у нас умерло» (интервью А. Лихачева в журнале "Собеседник" № 35, 1987).
«Миллион детей в нашей стране лишены родительской опеки. 300 тысяч детей содержатся в детских домах, причем у 95 процентов из них родители есть. 20 процентов продуктов в детских домах разворовываются. Только половина новорожденных абсолютно здорова, 8-10 процентов детей имеют врожденную или младенческую патологию. Каждый пятый грабеж в стране, каждое третье изнасилование, каждый второй автомобильный угон совершаются несовершеннолетними...» (Н. Майданская. "Колокола детства", "Советская культура", 20. 10. 87).
Нетрудно представить себе будущее страны, если руководить ею продолжали бы на тех же нравственных принципах...
Но началась "перестройка". И появились надежды, что под давлением очевидности российское общество сможет восстановить отвергнутую большевиками систему нравственных координат. Стремление к этому впервые стало проявляться не только в литературе, но и в общественной деятельности. Поскольку партийно-государственная система вместо обещанных к 1980 году "благ коммунизма" обнаружила полнейшую неспособность помочь миллионам ею же обездоленных людей – не оставалось другого выхода, как допустить общественную взаимопомощь в практических делах благотворительности и милосердия.
В катастрофическом положении оказались не только дети, но и старики. Одна из позорных для великой державы проблем – нищенские пенсии. К тому же «приходится признать: система обслуживания одиноких пенсионеров окончательно еще не сложилась», – пишет И. Островский в статье "Время милосердия" ("Труд" 28. 7. 87), поддерживая призыв Даниила Гранина создать Общество милосердия. Сам Гранин, получивший на свой призыв массу откликов, определяет задачи Общества так:
«Общество милосердия, считают мои корреспонденты, должно заниматься сбором добровольных средств в помощь людям, защитой домашних животных, организацией курсов обучения сестер и братьев милосердия, сбором сведений от больниц и домов престарелых, детских домов, жэков, о людях, нуждающихся в помощи, и, наконец, – уходом за ними... По-моему, не мешает обратиться к опыту филантропических обществ России, в частности общества "Друг детей", вспомнить их благотворительные базары и лотереи, изучить свои архивы и зарубежный опыт» (Даниил Гранин. "Будем милосердны", "Труд", 8. 7. 87).
"Другом детей" оказался Альберт Лиханов, тоже писатель, главный редактор журнала "Смена". Он создал Детский фонд для помощи тем самым миллионам несчастных детишек. Фонд культуры, созданный недавно по инициативе академика Лихачева, – «это тоже филантропия по отношению к памятникам, сокровищам истории и культуры», как его охарактеризовал Даниил Гранин. Оба фонда уже провели первые благотворительные концерты – в частности 25 сентября 1987 года Фонд культуры собрал средства на реставрацию церкви Большого Вознесения у Никитских ворот.
Впервые приподнята завеса молчания над положением инвалидов: были устроены выставки картин художника Геннадия Доброва, рисовавшего на острове Валаам сосланных туда в колонию калек, инвалидов войны. («Вторая мiровая война оставила 9 миллионов инвалидов», – узнаем мы из "Московских новостей" от 6.9. 87. – Но «где же вы были раньше, почему только сейчас о нас вспомнили?» – говорили Доброву оставшиеся в живых...).
Участились призывы пересмотреть отношение к другим жертвам войны – бывшим военнопленным. Много для этого делает писатель Вячеслав Кондратьев, из его уст прозвучало впервые напечатанное в СССР осуждение Сталина за то, что он «отрекся от своих солдат» ("Московские новости", 30. 8. 87). Кроме того, Кондратьев считает, «что нашей общественности – и особенно писательской – необходимо проявить традиционное для русских литераторов внимание к положению дел в исправительных учреждениях, то есть проявить "милость к падшим"...»
Такое пробуждение общественной активности обнадеживает, особенно если вспомнить, что еще недавно за проявление милосердия арестовывали и клеймили "отщепенцами" – как распорядителей созданного Солженицыным Русского общественного фонда помощи преследуемым и их семьям, так и членов Инициативной группы защиты прав инвалидов...
Однако и после реабилитации этого очередного "буржуазного пережитка" в дела милосердия по-прежнему не допускается организация, в саму основу которой положен принцип милосердия и любви к ближнему – Русская Православная Церковь. А если она и жертвует средства, как, например, в Фонд помощи пострадавшим от Чернобыльской катастрофы, то сведения об этом в прессу, как правило, не попадают (упоминание об этом спецкором "Литературной газеты" Щербаком 23.7.87 в статье о встрече с митрополитом Киевским и Галицким Филаретом – редкое исключение). Хотя в прессе (например, в статье А. Проханова в "Литературной газете" от 3. 4.87) и стали появляться робкие намеки на то, что к делу "перестройки" следовало бы привлечь и верующих, все же огромный духовный и материальный потенциал Церкви в "перестройку" не пускают: существующее законодательство запрещает религиозным организациям любую социальную деятельность.
Как партия ставит себе в заслугу всю "перестройку" – хотя именно КПСС довела страну до сегодняшнего состояния, так она хотела бы поставить себе в заслугу и прорвавшееся, вопреки ее догмам, стремление людей к добру. Культурный фонд непременно должен называться "советским", а Детский фонд, кроме того, получать в виде привеска имя человека, несущего главную ответственность за российскую трагедию – имя Ленина. Выставка Геннадия Доброва сначала разрешается лишь на 2 часа(!), а затем портреты отверженных государством калек преподносятся иностранцам под лозунгом "Хотят ли русские войны"...
Можно, конечно, привести еще много примеров подобного лицемерия. "Перестройка", устранив одни его формы, породила другие. Единственное, что при этом может нас утешить: в этом лицемерии все чаще просматриваются своеобразные правила игры, когда под ритуальными заклинаниями о "дальнейшем развитии социализма" происходит отказ от обанкротившихся догм, мешающих развитию страны. Пусть в медленной и лицемерной форме, но все-таки происходит.
Добро относительно – «это все, что полезно делу коммунизма», – утверждал Ленин.
«Мое глубочайшее убеждение: ...Добро абсолютно. И если мiр наш еще существует, то в силу Добра», – утверждает Даниил Гранин в газете "Труд" (8.7.87).
Происходящее возрождение истинной системы нравственных координат и растущая активность общественных сил – для будущего страны важнее, чем навешиваемые на этот процесс ярлыки партийных идеологов. Если эта си стема координат будет возрождена в масштабах всей страны, то коммунистические ярлыки рано или поздно окажутся с нею несовместимы.
М. Назаров
"Вече". Мюнхен. № 28, 1988, стр. 23–32.
