25.08.1938. – Умер писатель Александр Иванович Куприн
«На ежа садиться без штанов не советую»
Александр Иванович Куприн (26.8.1870–25.8.1938) – писатель, родился в г. Наровчат Пензенской губернии в небогатой дворянской семье чиновника. После смерти отца в 1871 г. семья осталась без средств к существованию. В 1876 г. Куприн был устроен в Александровское сиротское училище в Москве. Учился в кадетском корпусе и в Александровском военном училище, откуда был выпущен подпоручиком в 1890 г. Во время службы в армии написал повесть, рассказы. После неудачной попытки поступить в Академию Генштаба, Куприн в 1894 г. вышел в отставку и, переехав в Киев, стал профессиональным литератором, выступавшим с рассказами, очерками, фельетонами, рецензиями, репортажами.
Но лишь обращение к военному быту, который он знал хорошо, принесло ему известность (повесть "Поединок" в 1905 г.). Талантливые рассказы "Суламифь", "Гранатовый браслет", "Гамбринус" и др. также обратили на себя внимание издателей. В 1912 г. вышло в свет его 8-томное Полное собрание сочинений, хотя далеко не все его произведения были равноценны.
Как вспоминал о нем И.А. Бунин, покровительствовавший ему: «В талантливость Куприна входил большой дар заражаться и пользоваться не только мелкими шаблонами, но и крупными, не только внешними, но и внутренними. И выходило так: требуется что-нибудь подходящее для киевской газетки? пожалуйста, – в пять минут сделаю и, если нужно, не побрезгаю писать вроде того, что «заходящее солнце косыми лучами освещало вершины дерев...»; надо писать рассказ для "Русского богатства"? И за этим дело не постоит, – вот вам «Молох" [о капиталистической эксплуатации рабочих завода и их бунте]...».
К сожалению, Куприн был заражен духом либерально-революционной "интеллигенции", типичным для тех литературных кругов, в которых он вращался и которым был обязан литературной славой. Он с симпатией воспринял восстание матросов на "Очакове", о чем написал очерк "События в Севастополе", вызвавший судебное преследование автора. Куприн с восторгом отнесся к Февральской революции, но недоброжелательно к Октябрьскому перевороту, хотя и сотрудничал в издательстве Горького "Всемірная литература", в 1918 г. встречался даже с Лениным для обсуждения проекта издания газеты для крестьян, который не был воплощен в жизнь.
В 1919 г. Куприн с семьей эмигрировал. В Париже вышел его автобиографический роман "Юнкера". Материальная неустроенность, сумбурность характера, оторванность от России не способствовали его успешной писательской работе. В 1937 г. – в самый разгар сталинского террора – Куприн внезапно вместе с женой уехал в СССР, где вскоре и умер. Это вызвало осуждение его в русской эмиграции, хотя в сущности, он вернулся, просто чтобы умереть на родине.
Добавим к этому несколько характерных отрывков из воспоминаний И.А. Бунина, который дружил с Куприным до революции:
«... В минуты гнева, по-звериному щурил глаза, и без того небольшие, и вдруг запальчиво бормотал своей обычной армейской скороговоркой, ударяя на последний слог:
– Я – Куприн и всякого прошу это помнить. На ежа садиться без штанов не советую.
Сколько в нем было когда-то этого звериного – чего стоит одно обоняние, которым он отличался в необыкновенной степени! И сколько татарского!... Она [мать Куприна] была княжна с татарской фамилией, и всегда видел, что Александр Иванович очень гордился своей татарской кровью. Одну пору (во время своей наибольшей славы) он даже носил цветную тюбетейку, бывал в ней в гостях и в ресторанах, где садился так широко и важно, как пристало бы настоящему хану, и особенно узко щурил глаза.
Это была пора, когда издатели газет, журналов и сборников на лихачах гонялись за ним по этим ресторанам, в которых он проводил дни и ночи со своими случайными и постоянными собутыльниками, и униженно умоляли его взять тысячу, две тысячи рублей авансом за одно только обещание не забыть их при случае своей милостью, а он, грузный, большелицый, только щурился, молчал и вдруг отрывисто кидал таким зловещим шепотом: «Геть сию же минуту к чертовой матери!» – что робкие люди сразу словно сквозь землю проваливались.
Но даже и тогда, в эту самую плохую его пору, много было в нем и совсем другого, столь же характерного для него: наряду с большой гордостью много неожиданной скромности, наряду с дерзкой запальчивостью много доброты, отходчивости, застенчивости, часто принимавшей какую-то даже жалостную форму, много наивности, простодушия, хотя порой и наигранного, много мальчишеской веселости и того милого однообразия, с которым он все изъяснялся в своей постоянной любви к собакам, к рыбакам, к цирку, к Дурову, к Поддубному – и к Пушкину, к Толстому, – тут он, впрочем, неизменно говорил только о лошади Вронского, о «прелестной, божественной Фру-Фру»,— и еще к Киплингу...
Прошлым летом, проснувшись утром под Парижем в поезде, на возвратном пути из Италии, и развернув газету, поданную мне вагонным проводником, я был поражен совершенно неожиданным для меня известием: «Александр Иванович Куприн возвратился в СССР...» Никаких политических чувств по отношению к его «возвращению» я, конечно, не испытал. Он не уехал в Россию, – его туда увезли, уже совсем больного, впавшего в младенчество. Я испытал только большую грусть при мысли, что уже никогда не увижу его больше.
Перечитывая Куприна, думая, между прочим, о времени его славы, вспоминаю его отношение к ней. Другие — Горький, Андреев, Шаляпин — жили в непрестанном упоении своими славами, в непрерывном чувствовании их не только на людях, на всяких публичных собраниях, но и в гостях, друг у друга, в отдельных кабинетах ресторанов,— сидели, говорили, курили с ужасной неестественностью, каждую минуту подчеркивали избранность своей компании и свою фальшивую дружбу этими к каждому слову прибавляемыми «ты, Алексей, ты, Леонид, ты, Федор...». А Куприн, даже в те годы, когда мало уступал в российской славе Горькому, Андрееву, нес ее так, как будто ничего нового не случилось в его жизни. Казалось, что он не придает ей ни малейшего значения, дружит, не расстается только с прежними и новыми друзьями и собутыльниками вроде пьяницы и босяка Маныча. Слава и деньги дали ему, казалось, одно – уже полную свободу делать в своей жизни то, чего моя нога хочет, жечь с двух концов свою свечу, посылать к черту все и вся...
Я всегда помнил те многие большие достоинства, с которыми написаны его "Конокрады", "Болото", "На покое", "Лесная глушь", "Река жизни", "Трус", "Штабс-капитан Рыбников", "Гамбринус", чудесные рассказы о балаклавских рыбаках и даже "Поединок" или начало "Ямы", но всегда многое задевало меня даже и в этих рассказах. Вот, например, в "Реке жизни", предсмертное письмо застрелившегося в номерах "Сербия" студента: «Не я один погиб от моральной заразы... Все прошлое поколение выросло в духе набожной тишины, насильственного почтения к старшим, безличности и безгласности. Будь же проклято это подлое время, время молчания и нищенства, это благоденственное и мирное житие под безмолвной сенью благочестивой реакции!»... Я долго не перечитывал его и, когда теперь решил перечесть, тотчас огорчился...».
Тем не менее, при всей своей сумбурности и податливости либерально-революционным веяниям эпохи, порою Куприн вполне соответствовал своей характеристике: «На ежа садиться без штанов не советую». Например, в приводимом ниже отрывке из письма Ф.Д. Батюшкову 18 марта 1909 г.
"Не трогайте нашего языка..."
... Итак, дайте им, ради Бога, все, что они просят... Если им нужна будет помощь – поможем им. Не будем обижаться их королевским презрением и неблагодарностью – наша мудрость древнее и неуязвимее...
Но есть одна – только одна область, в которой простителен самый узкий национализм. Это область родного языка и литературы. А именно к ней еврей – вообще легко ко всему приспосабливающийся – относится с величайшей небрежностью. Кто станет спорить об этом?
Ведь никто, как они, внесли и вносят в русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращенных, нелепых и противных слов. Они создали теперяшнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная от "свистуна" (словечко Л. Толстого) М. Нордау, и кончая засранным Оскаром Норвежским, полезли в постель, в нужник, в столовую и ванную к писателям.
Мало ли чего они еще не наделали с русским словом. И наделали, и делают не со зла, не нарочно, а из-за тех же естественных глубоких свойств племенной души – презрения, небрежности, торопливости.
Ради Бога, избранный народ! Идите в генералы, инженеры, ученые, доктора, адвокаты – куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения. А вы впопыхах его нам вывихнули и даже сами этого не заметили, стремясь в свой Сион...
Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем-совсем русскую литературу...
А. Куприн
(Из письма А.И. Куприна Ф.Д. Батюшкову 18 марта 1909 г.)
Под последними словами подписываюсь как филолог
Насколько мне известно, тоже как филологу, в том письме Александр Иванович выражался резче, не стесняясь обсценной лексики. И он был совершенно прав. Сколько мерзости внесли в НАШ язык всякие недоумки-мерзавцы жванецкие и бабели - будьте вы прокляты!
Спасибо, замечательная статья! После просмотра спектакля https://ticketbest.ru/event/316125 театра Мастерская по Куприну — очень захотелось побольше узнать о нем. Ваша статья очень кстати и главное в ней много интересного. Спасиб