Роковая двуликость Императорской России

«Юбилей» истекъ Революціи 1905–6 г.г. — подлинной Революціи, потрясшей самыя основы Исторической Россіи, но потомъ канализованной и какъ будто на пользу Россіи обратившейся. Нагляденъ былъ расцвѣтъ Россіи въ послѣдующіе десять лѣтъ. И эти же десять лѣтъ опредѣлили внутренній распадъ, который позволилъ съ безпримѣрной легкостью силамъ тьмы овладѣть Россіей въ итогѣ столичныхъ безпорядковъ, способныхъ въ нормальныхъ условіяхъ быть легко ликвидированными, пусть и мѣрами экстренными. Осознать эту роковую двойственность, казалось бы, легче всего поколѣніямъ, которыя жили сознательной жизнью въ эпоху предшествующую Великой Войнѣ. Это ихъ долгъ. Но сдѣлать это можно только въ широкой перспективѣ, осознавъ Россію Императорскую въ составѣ Исторической Россіи въ ея цѣломъ.

Чтобы это сдѣлать, нужно выключиться изъ Императорской Россіи. Нужно увидѣть ее не такъ, какъ она себя видѣла, со своей высоты взирая на русское прошлое, а какъ она сама должна быть оцѣниваема подъ угломъ зрѣнія заданія промыслительнаго, которое было заложено въ Исторической Россіи, въ ея цѣломъ.

Устанавливая эту предпосылку, мы тѣмъ признаемъ, что Императорская Россія неспособна обнять своимъ взоромъ историческій ходъ Россіи въ той мірообъемлющей исторіософской концепціи, которая присуща церковно-православному русскому сознанію, не тронутому западничествомъ.

Да. Это такъ. Вѣдь, что такое — Западная культура? Продуктъ Отступленія. Возмемъ Западнаго человѣка — кто это такой? Поскольку онъ не сталъ жертвой Отступленія въ его уже антихристіанскихъ стадіяхъ (а, какъ извѣстно, Западная культура въ значительной степени является дѣломъ и ихъ рукъ), это или католикъ или протестантъ. Могутъ ли эти инославные люди (не говоримъ уже о нехристяхъ) понять Православіе? Нѣтъ. Они видятъ вещи не такъ, какъ онѣ открыты церковному сознанію Божіимъ Откровеніемъ, а подъ угломъ зрѣнія своего Отступленія. Допустимъ, что кто-нибудь изъ нихъ проникъ въ сущность Православія — развѣ этимъ не опредѣлится для него повелительная необходимость къ нему присоединиться, отказавшись отъ своихъ заблужденій? Если этого не произойдетъ, это только одно можетъ означать: превращеніе человѣка въ злѣйшее воплощеніе Отступленія, уже съ явнымъ знакомъ антихристовымъ.

Рожденный въ своей вѣрѣ католикъ или протестантъ, ничего лучшаго не знающій, можетъ быть истиннымъ христіаниномъ, пусть и ущербленнымъ въ своемъ христіанствѣ. Но если онъ увидѣлъ Истину, въ ея подлинной природѣ, не тронутой Отступленіемъ — и остался при своемъ, онъ уже сынъ противленія безпримѣсный. Этотъ ходъ мыслей, логически безупречный, распространяется и на Россію какъ носительницу Православія. Для Западнаго человѣка можно установить такое положеніе, въ его отношеніи къ Православной Россіи: или онъ не задумывается надъ ней, замыкаясь въ своихъ съуженыхъ горизонтахъ, или онъ видитъ въ ней что-то неполноцѣнное, ущербное, подлежащее еще «просвѣщенію» или «обращенію» для включенія въ кругъ жизни своей, полноцѣнной. Логически — третьяго не дано.

Однако, психологически, это третье не только существуетъ, но даже преобладаетъ. Печать трагизма лежитъ на самой попыткѣ приблизиться къ пониманію Православной Россіи Западнаго человѣка. Дѣйствительно, если въ немъ укоренено міроощущеніе, возникшее на путяхъ Отступленія, то положительныя стороны Православія должны вызывать въ немъ потребность исказить ихъ, такъ ихъ себѣ истолковавъ, чтобы сохранить для себя возможность сверху внизъ смотрѣть на Православіе. А изъ этой самовнушенной лжи раждается сильнѣйшее отталкиваніе, способное дойти до ненависти безпредѣльной. Тутъ явно побѣждаетъ начало антихристово. Напротивъ того, если Западный человѣкъ оказывается способнымъ положительныя стороны вѣры, ея высоту, красоту, глубину, а особенно тѣ же свойства православной души, воспринимать какъ что-то цѣнное и вызывающее къ себѣ влеченіе, это показываетъ, что въ немъ, даже въ его отношеніяхъ къ той Истинѣ, отъ которой онъ отступилъ, побѣждаетъ христіанское начало.

Такъ обнаруживается двойственность, присущая инославному человѣку. Въ томъ образѣ Отступленія, который на немъ запечатлѣлся, наличествуетъ христіанское начало, поскольку внутренній взоръ благоговѣйно обращенъ ввысь, къ Богу, ко Христу. Но въ немъ есть начало антихристово, поскольку надменно-враждебно взоръ его обращается къ Истинѣ, отъ которой онъ отступилъ. Логическая вынужденность смотрѣть на Православіе сверху внизъ опрокидывается, однако, наглядностью превосходства Православія. Отсюда вытекаетъ, что можно быть стопроцентнымъ «христіаниномъ» западному человѣку только въ разобщенности съ Православіемъ. Иначе такой человѣкъ или долженъ надъ своимъ западничествомъ возвыситься и въ своемъ Отступленіи поколебаться, или онъ долженъ накрениться, въ большей или меньшей мѣрѣ, въ сторону антихристову.

Эти соображенія примѣнимы и къ русскому западнику. Пусть онъ формально остался вѣрнымъ сыномъ своей Церкви. Обнаруживается роковая двойственность, которая заложена въ Отступленіи. Русскій западникъ можетъ стать ненавистникомъ православной русскости, носителемъ антихристова начала. Это одинъ уклонъ. Другой, напротивъ — устремленность, симпатизирующая къ Православію, возвышающая человѣка надъ его западничествомъ и изымающаго его, въ той или иной мѣрѣ, отъ страшнаго ига Отступленія. Но при всѣхъ условіяхъ, если западничество вошло въ русскаго человѣка, печать Отступленія на немъ лежитъ. Его сознаніе уже не цѣломудренно-чистое зеркало, въ которомъ, во всей нетронутости и полнотѣ, отражается Богооткровенная Истина, присущая Православію.

Отсюда и постулатъ, который мы только что выдвинули. Если мы хотимъ понять существо Императорскаго періода Русской исторіи, должны мы выключиться изъ круга мыслей, который былъ ходячимъ для русскаго общества, къ которому мы принадлежимъ. Иначе мы несемъ рискъ увидѣть Россію глазами тѣхъ, кто не способны зрѣть Истину. Приведемъ примѣръ.

Есть только одно литературное явленіе Московской Руси, которое, въ своей монументальности и въ своей цѣломудренной церковности, дѣйствительно, отвѣчаетъ самой природѣ Русскаго Православнаго Царства. Это тройческое дѣло жизни митрополита Макарія, давшаго намъ: 1) Четьи Минеи, обнявшія все чтомое на Руси, 2) Степенную Книгу, являвшую истолкованіе историческихъ судебъ Россіи, и 3) Лицевой Лѣтописный Сводъ, въ художественной обрамленности сводившій во едино все запечатлѣнное въ лѣтописяхъ. Это грандіозное предпріятіе проникнуто идеологіей, впервые формулированной старцемъ Филоѳеемъ. Тѣмъ самымъ явилось оно гигантскаго охвата исповѣданіемъ вѣры московскаго человѣка, вѣрнаго Москвѣ — Третьему Риму.

Возьмемъ курсы и учебники. Найдемъ мы тамъ обстоятельное изложеніе всего, на чемъ есть печать [авторской] личности. Съ особой внимательностью будетъ изображено то, на чемъ есть печать личности, въ ея противустояніи общему укладу или хотя бы въ обособленіи отъ него. Изслѣдователь любовно лобызаетъ то, на чемъ онъ находитъ печать духа, ему родственнаго, и подъ этимъ угломъ зрѣнія воспринимаетъ все прошлое — не въ его цѣлостности, ему уже чуждой. Только такъ можно объяснить, что за предѣлами его интереса осталось дѣло жизни митр. Макарія какъ нѣчто оффиціальное, безличное, казенное. Идеологическій стержень нашего прошлаго оказался вынутъ и отброшенъ въ сторону. Все вниманіе сосредоточено на частныхъ явленіяхъ, а московское «все», воплотившееся въ твореніи митр. Макарія, осталось вовсе безъ вниманія.

Это — примѣръ не исключительный. Вся наша историческая паука проникнута стремленіемъ уложить событія въ рамки западнической исторіософіи. Будемъ ли мы говорить о піонерахъ, Татищевѣ, Щербатовѣ, Болтинѣ, Карамзинѣ, или о корифеяхъ послѣдняго времени, Соловьевѣ, Ключевскомъ, Платоновѣ и ихъ школахъ, найдемъ мы неизмѣнно расхожденіе, если не полный разрывъ, между сознаніемъ историка и сознаніемъ церковно-православнымъ. Русское прошлое воспринимается не какъ самоцѣнность, а какъ пройденный этапъ, поглощенный временемъ. Вѣчное содержаніе, промыслительно заложенное въ нашемъ прошломъ, упраздняется. Не храненіе этого вѣчнаго сокровища задача вновь возникающихъ поколѣній, а созданіе новыхъ цѣнностей, подъ угломъ зрѣнія которыхъ получаетъ оцѣнку и прошлое.

На отлетѣ остаются попытки выйти изъ этого кругозора, пусть и не строго-церковно осмысленныя (В. И. Ламанскій). Особнякомъ стоятъ историки, слишкомъ «оффиціальные» (Погодинъ, Иловайскій). Самая влюбленность въ русскій бытъ и глубочайшее знаніе его не обезпечиваетъ духовной созвучности нашему прошлому (Забѣлинъ). Естественно, самая теорія Третьяго Рима превращается въ эпизодъ исторіи идей, теряя свое значеніе категорическаго императива, владѣющаго русской душой. При всѣхъ условіяхъ, въ глазахъ научной мысли русско-имперской — изживаемъ мы свое прошлое, вставъ на новые пути, съ Западомъ общіе, а не живемъ этимъ прошлымъ.

А между тѣмъ замыселъ Русской Имперіи не противорѣчитъ самъ по себѣ идеалу Третьяго Рима. Этотъ идеалъ не могъ быть осознанъ Кіевской Русью, которая являла собою нѣкое промыслительное приуготовленіе великаго русскаго будущаго. Этотъ идеалъ сталъ осознаннымъ заданіемъ лишь Московской Руси, не дерзновенно-самочинно на себя взятымъ, а тоже промыслительно возложеннымъ на слабыя еще плечи Московскихъ Государей, выраставшихъ именно въ этомъ послушаніи въ Православныхъ Царей. Несло это послушаніе Московское Православное Царство чрезъ силу, мужественно претерпѣвая свою величественную судьбу въ своей относительной немощи.

Но вотъ возникаетъ судьбоносный переломъ — и это, опять таки, не въ процессѣ заносчивой «агрессіи», а какъ вынужденный актъ самозащиты противъ Запада. На широкій путь выходитъ Россія, облекаясь во внѣшнія формы Имперіи. Не становится ли Санктъ-Петербургъ въ одну линію съ Кіевомъ и Москвой подъ знакомъ того же Третьяго Рима? Не новая ли то стадія промыслительной миссіи Россіи, диктуемая усложнившейся, на путяхъ прогрессирующаго Отступленія, міровой обстановкой?

Мы говоримъ объ этомъ, какъ о возможности. Но развѣ реальность Петровскихъ реформъ исключала эту возможность? Развѣ Императоръ Петръ не оставался Православнымъ Царемъ — и въ его обращенности къ своему народу, и передъ внѣшнимъ міромъ?

Сложнымъ явленіемъ былъ Петръ, но только предвзятость или незнаніе способны отрицать то, что былъ Петръ человѣкомъ церковно-православнымъ. Не позою было, когда ставилъ онъ кресты на мѣстахъ спасенія отъ опасностей; когда пользовался возможностью, чтобы читать и пѣть на клиросѣ, что зналъ въ совершенствѣ; когда училъ Татищева дубинкой, выбивая изъ него вольномысліе; когда молитвенно склонялся передъ прахомъ св. Митрофанія Воронежскаго, при жизни его обличавшаго; когда посрамлялъ скептика Брюса дерзновеннымъ показомъ ему святыхъ мощей; когда благоговѣйно пріобщался святыхъ Тайнъ, готовясь къ кончинѣ...

Но съ другой стороны тщетной была бы попытка согласовать съ церковнымъ православіемъ поведеніе Петра. Есть двойственность въ Петрѣ, которая не поддается приведенію къ единству. Позволительно даже поставить вопросъ: не отсюда ли болѣзненная перенапряженность, для него характерная? Какъ ни дисциплинировано было западничество Петра пафосомъ патріотическаго служенія, все же бунтомъ было оно противъ древне-московскаго православія. И не была ли оплачена цѣной тяжелой психической травмы даже богатырскимъ организмомъ Петра непримиренная двойственность исходной церковности (Петръ на память зналъ Евангеліе и апостоловъ) и свѣже-воспринятой культуры, отрицавшей церковное цѣломудріе Православія?

То была драма — не только личная, Петра: обще національная. Европеизація съ неотвратимостью рока легла на Россію. Не внѣшній обликъ мѣняла она русской жизни. Она колебала основы внутренняго мира, упраздняя сплошную цѣлостность церковнаго сознанія, которую, какъ благодатное свойство русскаго народа, въ его позднемъ, но одновременно-всеобщемъ принятіи христіанства, впервые распозналъ, пред лицомъ соблазна европейскихъ ересей, св. Іосифъ Волоцкій. Петровская Реформа ни отъ кого не требовала невѣрности Православію, но она отмѣняла всецѣлую и всеобщую связанность русскихъ людей церковнымъ сознаніемъ. Реакція на эту новизну могла быть двоякой — въ своихъ крайнихъ проявленіяхъ. Это было или открещиваніе отъ Реформы, какъ отъ соблазна антихристова, съ испуганнымъ броскомъ въ сторону, или, напротивъ того, бездумное, безпечное, даже развязное пренебреженіе къ московской старинѣ, въ ея цѣломъ, съ легкомысленнымъ устремленіемъ къ Западу, какъ источнику всего добраго. Между этими крайностями располагалась скала всевозможныхъ дозировокъ старины и новизны, сосѣдствующихъ въ одномъ и томъ же сознаніи въ ихъ непреодоленной двойственности.

Что могла быть сохранена, или тутъ же возстановлена, будучи поколебленной, православная церковность при восторженномъ увлеченіи Реформой, тому примѣромъ могутъ служить два выдающихся, но совершенно разныхъ человѣка: крестьянинъ Посошковъ и вельможа Татищевъ. Первый не только привѣтствовалъ техническое обновленіе русскаго уклада жизни, приносимое Петромъ, но въ своемъ церковномъ цѣломудріи даже не видѣлъ въ Реформахъ Петра опасности для Православія. Съ одинаковымъ пыломъ выступалъ онъ и въ качествѣ ревнителя Петровскаго дѣла и въ качествѣ апологета Православія противъ раскола и лютеранства. Въ чисто прикладномъ воспріятіи реформъ Петра воспитывалъ онъ сына, посланнаго учиться за границу, наставляя его въ церковномъ благочестіи въ духѣ Домостроя.

Второй, выдающійся птенецъ гнѣзда Петрова, воспринялъ новый духъ какъ свободу отъ церковной связанности. Своимъ вольномысліемъ онъ приводилъ въ испугъ Ѳеофана Прокоповича, который не только обрывалъ его при личномъ общеніи, но счелъ даже нужнымъ вразумлять его въ своихъ писаніяхъ. Но поверхностнымъ было это вольномысліе. Душа жила внутренней жизнью, независимой отъ этого щеголянія. И когда, послѣ долгой и блестяще-разнообразной жизненной карьеры, Татищевъ на склонѣ лѣтъ оказался въ деревенской обстановкѣ въ условіяхъ опалы, то опамятовался совершенно. Сказалась, вѣроятно, привычка погружаться въ русское прошлое, на что тратилъ издавна свои досуги Татищевъ, ставъ первымъ русскимъ историкомъ. Сказалась, конечно, сила русскаго быта, цѣлительная въ отношеніи къ возникшимъ въ душѣ Татищева заботамъ и тревогамъ и такъ легко приводящая къ Вѣчности. И вышло такъ, что внѣ глубокихъ потрясеній и катастрофъ, а въ процессѣ свободнаго выпрастыванія отъ налипшей западнической нечисти, просіялъ Татищевъ къ концу своихъ дней такъ, что сподобился блаженной кончины...

Русскимъ европейцемъ даже Татищевъ не сталъ. Да и не было ихъ при Петрѣ: внѣшней рецепціей оставалась европеизація.

Едва ли не первымъ русскимъ европейцемъ надо признать Ломоносова. Онъ органически принадлежитъ Западу. Его ненасытимая любознательность устремляется на все достояніе западнаго знанія. Его научная интуиція проникаетъ далеко за предѣлы этого знанія. Тѣмъ самымъ лишается онъ мира, который свойственъ сознанію русско-православному. Взволнованность становится его природой — онъ дышетъ ею, какъ естественнымъ воздухомъ своей души. Но это не трагедія внутренняго раскола. Пусть онъ вырвался изъ быта отечественнаго, потому что тотъ мѣшалъ сближенію съ новымъ міромъ знанія, онъ не ощущаетъ непримиримости между стихіей исконнаго быта и стихіей западнической, въ которую онъ окунался. Жизнь его исполнена драматизма, но это драматизмъ житейскихъ переживаній, а не трагедія внутренняго міра. Отъ Бога онъ не ушелъ. Съ Церковью онъ не порвалъ. Въ ея истинахъ не усумнился.

Но является ли Ломоносовъ церковно-православнымъ человѣкомъ — хотя бы въ той мѣрѣ, какъ мы то видимъ въ образѣ Петра? Нѣтъ.

Петру вмѣняется фраза, которую не сказалъ бы Ломоносовъ. Петръ будто бы сказалъ однажды, что, если мы оборачиваемся лицомъ къ Европѣ, то для того, чтобы имѣть возможность повернуться къ ней спиной, когда того захотимъ. Ломоносовъ боготворилъ Петра, говоря иногда о немъ такъ, какъ, вѣроятно, не потерпѣлъ бы Петръ. Но боготворимый Ломоносовымъ Петръ не могъ сказать этихъ словъ. Пусть Ломоносовъ вышелъ изъ почвенно русской церковно-православной семьи, пусть получилъ духовное образованіе, пусть остался способнымъ цѣнить въ полной мѣрѣ то, чѣмъ мы обязаны церковной культурѣ. Все же Ломоносовъ человѣкъ Великой Россіи. Святая Русь ему чужда. Духовно ущербленъ «внутренній человѣкъ» Ломоносова. Случайно ли то, что, привычно цитируя Библію и обращаясь къ ея образамъ, Ломоносовъ ни разу не воспользовался Евангеліемъ?

Ломоносовъ готовъ вобрать въ себя все «годное» изъ русской дѣйствительности, рожденной ея великимъ прошлымъ. Но чѣмъ опредѣляется эта «годность»? Служеніемъ идеалу Великой Россіи какъ государства европейскаго. Идеологія Третьяго Рима чужда Ломоносову. Онъ пѣстуетъ и лелѣетъ самобытность Россіи, но въ планѣ ея грядущаго роста какъ Имперіи въ европейскомъ понятіи этого слова. Эта Россія, развернувшаяся во всю ширь присущихъ ей возможностей, Россія великая, славная, могущественная, богатая, культурная — конечно, не можетъ не быть православной, въ своей національной самобытности. Это — элементъ ея личности, это — свойство ея культуры, ея драгоцѣнное достояніе. Но мистики Третьяго Рима, раждаемой осознаніемъ западнаго Отступленія — не найдемъ мы у Ломоносова.

Ломоносовъ было духовно здоровой натурой. Ломоносовъ былъ какъ бы вторымъ изданіемъ Посошкова, съ той лишь разницей, что равновѣсіе посошковское утрачено. Православіе обезсилено. Измѣны ему, однако, нѣтъ. Даже нѣтъ сознанія того, что что-то утрачено. Мы не знаемъ подробностей того, какъ Ломоносовъ готовился къ смерти. Но нѣтъ сомнѣній, что ушелъ онъ изъ этой жизни вѣрнымъ сыномъ Церкви. Но, какъ и у всѣхъ позднѣйшихъ русскихъ европейцевъ, не было уже полноты Православія въ этомъ «вѣрномъ» сынѣ Церкви: печать Отступленія лежитъ даже на этомъ лучшемъ изъ возможныхъ варіантовъ сплава русскости и западничества.

Екатерининская эпоха являетъ дальнѣйшую фазу Отступленія, когда «фанатизмомъ», внѣшней и пустой обрядностью, темнымъ суевѣріемъ стала оборачиваться исконная вѣра въ очахъ общественной элиты, овладѣваемой Западомъ. «Эй вы, вольтеры мои!» Такъ, будто бы, погонялъ свою тройку, по свидѣтельству Толстого-Американца, прототипа Грибоѣдовскаго Репетилова, одинъ барскій кучеръ. Но не только на устахъ у баръ было имя Вольтера. Глубже проникало его вліяніе. Культъ его нашелъ яркое воплощеніе въ образѣ Великой Екатерины, лично привлекательныя черты которой, такъ убѣдительно оттѣненныя Пушкинымъ, только подчеркиваютъ духовную пустоту ея «внутренняго человѣка». Развязное поученіе, съ которымъ обратилась Екатерина къ Сѵноду въ связи съ дѣломъ Арсенія Мацѣевича, лучше всего показываетъ, что являла собою Православная Церковь въ глазахъ Екатерины. То увѣренный голосъ «Просвѣщенія», обращенный съ высоты Престола къ отсталымъ архипастырямъ и научающій ихъ, какъ надо осуществлять дѣло спасенія людей въ соотвѣтствіи съ духомъ вѣка. И то обстоятельство, что не съ Царицей — ненависть которой, вообще незлобивой, къ Арсенію могла имѣть корни только мистическіе — былъ конфликтъ Ростовскаго митрополита, а съ Сѵнодомъ, рисуетъ всю значительность духовной порчи вѣка.

Тлетворнымъ былъ самый воздухъ эпохи — болѣе тлетворнымъ, чѣмъ то было во время грубыхъ преслѣдованій Церкви при первыхъ преемникахъ Петра. Ибо внѣшнимъ было тогда, по преимуществу, насиліе надъ Церковью, исходя отъ людей не только Церкви, но и Россіи чуждыхъ. Нынѣ отравленъ былъ русскій воздухъ, которымъ дышала высшее общество, пусть и отсутствовалъ внѣшній терроръ. Не случайно эмигрантомъ сталъ обновитель старчества и умно-сердечной молитвы Паисій Величковскій, съ которымъ вели переписку лучшіе наши первоіерархи — но не звали въ Россію.

И все же нетронутымъ оставался массивъ церковности русской — тому доказательствомъ является сѵнодальное изданіе лучшаго, никогда не превзойденнаго, руководства по пастырскому богословію, написаннаго для приходскаго духовенства.

Это низовая Россія. Что касается той, которая испытываетъ воздѣйствіе культуры, то порчѣ поддается она и въ области церковной. Къ этому времени относится внѣдреніе западнаго искусства въ богослуженіе. Подчиняется тлетворному воздѣйствію самый вкусъ, утрачивающій способность цѣнить духовную красоту былого благочестія. Преемственность гибнетъ въ области церковнаго искусства. Это уже успѣхъ Оступленія на территоріи Церкви. Но основные успѣхи Отступленія не здѣсь, а въ душахъ русскихъ людей, тронутыхъ имъ уже глубоко. Несмываемость печати съ особенной силой обнаруживается въ тѣхъ случаяхъ, когда испытывается людьми потребность возвращенія къ Богу. Поучителенъ образъ Фонвизина.

Мы знаемъ его какъ пересмѣшника. Мало кто вникалъ во внутреннюю драму его души. Рожденный въ крѣпкомъ православномъ быту, сыномъ Святой Руси вошелъ Фонвизинъ съ сознательную жизнь, чтобы своими вкусами и дарованіями быть тотчасъ же увлеченнымъ въ русло западничества. Богу онъ не измѣнилъ, но церковность потерялъ. На границѣ того, чтобы и Бога потерять, въ испугѣ отъ проповѣди атеизма, бросается онъ — куда? Церковь ему чужда. Онъ ищетъ поддержки въ своей же средѣ, общеніе съ Богомъ имѣющей въ новыхъ формахъ, западническихъ. То уже проторенный путь образованныхъ русскихъ людей, отъ крайностей западничества уходящихъ въ западныя же формы богообщенія, порою весьма предосудительныя.

Однако, Божіе вмѣшательство пробуждаетъ въ Фонвизинѣ его православную подпочву. Отталкиваніе отъ Запада раждается его пребываніемъ въ разныхъ центрахъ Европы. Этотъ психологическій шокъ подготовляетъ для него возможность духовно пережить постигшій его «ударъ». Онъ былъ воспринятъ Фонвизинымъ какъ вразумляющая кара Божія. Мужество имѣлъ Фонвизинъ свидѣтельствовать объ этомъ. Но пріобрѣлъ ли онъ миръ душевный? Нѣтъ. Сохранился разсказъ И. И. Дмитріева о встрѣчѣ его съ Фонвизинымъ-паралитикомъ, сохранившимъ отъ своего прошлаго облика только смущающій своей жгучей остротой взглядъ. Контрастъ предъ нами разительный предѣльной физической инвалидности и искрящагося литературнаго темперамента. Въ ту же ночь — не стало Фонвизина... Какъ далека эта картина смерти отъ той, которую явилъ намъ Татищевъ...

Мы далеки отъ мысли, что Фонвизинъ потерпѣлъ «наглую смерть» въ своей непримиренности съ Богомъ. Но что цѣлостности церковнаго сознанія онъ не обрѣлъ, сомнѣнія быть не можетъ. Какъ не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что печати Отступленія на культурѣ Запада онъ не разглядѣлъ. Насколько можно понять изъ высказываній его, и самую кару Божію онъ воспринялъ какъ предостереженіе и предохраненіе противъ грѣховъ воли, раждаемыхъ литературнымъ успѣхомъ и свѣтской жизнью. Что грѣхъ ума присущъ всей направленности культурнаго развитія русскаго общества, того не ощутилъ Фонвизинъ. Русскимъ европейцемъ умеръ и «обращенный» Фонвизинъ.

Иной примѣръ качественнаго измѣненія церковнаго сознанія русскаго являетъ Державинъ. Объ «обращеніи» тутъ нѣтъ и рѣчи. Въ планѣ моральномъ Державинъ падалъ, о чемъ съ искренностью замѣчательной повѣдалъ потомству въ своихъ запискахъ. Въ планѣ духовномъ онъ величина постоянная. О духовной одаренности его можно судить по одѣ «Богъ» — произведенію одиноко стоящему въ міровой литературѣ въ своей духовной и богословской высококачественности. Но не случайно такой доходчивостью отличается эта ода въ масштабѣ европейскомъ. Она насыщена духомъ общехристіанскимъ, внѣконфессіональнымъ. Это тотъ же Богъ, которымъ дышетъ поэзія Ломоносова — Вседержитель. Христова тепла въ одѣ нѣтъ — какъ нѣтъ его во всей поэзіи Державина. Амплитуда поэтической палитры Державина громадна, но за предѣлами ея остается Святая Русь, во всей ея полнотѣ. Ломоносовъ былъ поэтомъ частью своего существа. Державинъ былъ прежде всего и превыше всего поэтъ. И то, что онъ не видѣлъ, не ощущалъ Святой Руси, есть потрясающее свидѣтельство духовной порчи екатерининскаго общества, лучшимъ воплощеніемъ котораго, въ лучшихъ его проявленіяхъ, былъ геніальный Державинъ.

Что говорить объ остальныхъ представителяхъ культурной элиты вѣка? Много чего создано блистательнаго во всѣхъ областяхъ жизни. Но это — самораскрытіе Имперіи Россійской, демонстративно провозглашенной съ высоты престола «государствомъ европейскимъ». Историческая Россія? Она не существуетъ, въ ея подлинной природѣ, въ сознаніи этого общества. Наше прошлое «открываютъ», съ нимъ знакомятся. Древнія хартіи извлекаются изъ пыли и становятся достояніемъ общества. Къ народному творчеству раждается интересъ. Но все это опознается сознаніемъ органически новымъ. Возникаетъ, такъ сказать, естественная и необходимая искусственность, внѣ которой нѣтъ мѣста изображенію ни прошлаго ни настоящаго въ «русской словесности». Только этимъ можно объяснить мгновенное устарѣваніе этой словесности: то, что имѣло феноменальный успѣхъ и воспринималось какъ чистое золото, уже въ слѣдующемъ поколѣніи дѣлалось просто неусвояемымъ. Достаточно сказать, что въ комедіяхъ Фонвизина наибольшимъ успѣхомъ пользовались резонерскія выступленія моралистовъ, самыми своими фамиліями обозначавшихъ заданныя имъ авторомъ темы — тѣ выступленія, исключеніе которыхъ стало непремѣннымъ условіемъ для позднѣйшихъ постановокъ этихъ искрящихся живымъ бытописаніемъ пьесъ. Съ изумленіемъ читаешь восторженныя переживанія современниковъ отъ пьесъ, изображавшихъ наше прошлое — стилизованное подъ Великую Руссію екатерининскаго пошиба: только литературовѣды по своей профессіональной обязанности способны были читать ихъ въ позднѣйшія времена. А если что оставалось жить отъ этихъ корифеевъ, то это какой-либо пустячокъ, въ минуту отдыха ими какъ бы случайно оброненный. Чтобы получить представленіе о мѣрѣ духовной отчужденности этого вѣка отъ нашего прошлаго, одного примѣра достаточно: М. М. Щербатовъ, предшественникъ Карамзина въ дѣлѣ овладѣнія древними источниками и созданія русской научной исторіи, объяснялъ успѣхъ татарскаго нашествія тѣмъ, что благочестіе ослабило воинскій духъ у русскаго народа...

На Карамзинѣ можно измѣрить, и огромность положительнаго сдвига ближайшихъ поколѣній въ смыслѣ осознанія подлинной Россіи, и глубину европеизаціи русскаго общества въ его самыхъ трезвыхъ, внутренно-собранныхъ и морально-отвѣтственныхъ верхахъ. Характеренъ не ранній Карамзинъ, почувствовавшій себя «дома» заграницею, а въ отечествѣ своемъ скорѣе являвшійся «русскимъ путешественникомъ», видящимъ родную дѣйствительность сквозь очки слащаваго западнаго сантиментализма. Показательно то, что созрѣвшій Карамзинъ, испытавшій спасительное потрясеніе 12-го года, а сверхъ того прошедшій школу Русской исторіи, имъ въ долгихъ и углубленныхъ изслѣдованіяхъ не только для себя открытой, но чрезъ него ставшей достояніемъ русскаго общества, этотъ умудренный и просвѣтленный Карамзинъ, возставшій противъ либеральныхъ реформъ Сперанскаго во имя сохраненія россійской самобытности и поднявшій голосъ противъ самого Царя во имя и для его самодержавной власти недосягаемой цѣлостности Исторической Россіи, этотъ основоположникъ Россійскаго Имперскаго консерватизма — далекъ остался отъ цѣломудрія русскаго церковнаго сознанія.

Не рвалъ Карамзинъ съ церковью даже въ своихъ пылкихъ увлеченіяхъ юношескихъ Западомъ. Въ позѣ неустойчиваго равновѣсія застылъ онъ на самой границѣ измѣны. Но внутренняя отчужденность отъ церковно-православнаго сознанія исходно-русскаго проникла самое существо его — русскаго европейца. «Вѣстникомъ Европы» было, по истинѣ, для Россіи все его раннее, такой доходчивостью отличавшееся, словотворчество, а не только содержаніе журнала его, положившаго, кстати сказать, начало такому специфически-русскому явленію, какъ т. наз. «толстый журналъ» — это ежемѣсячное «откровеніе», вѣщавшееся сектаторами русскаго европеизма разныхъ мастей и направленій своимъ разбросаннымъ по лицу Матушки-Россіи приверженцамъ. Но вотъ опамятовался Карамзинъ. И что же?

Радикальный совершился въ немъ переломъ въ планѣ идеологическомъ. Но въ отчій домъ онъ не возвратился такъ, какъ то подобало «блудному сыну», то есть ничего въ него не внося, кромѣ раскаянія въ своемъ отхожденіи на страну далече. Внесъ онъ въ него, увѣренно и убѣжденно, свое «я» — свое новое «я», на этой «странѣ далече» сложившееся. Въ образѣ Карамзина «русскій европеецъ» склоняется передъ Церковью и въ планѣ житейскомъ и въ планѣ историческомъ — съ величайшимъ піэтетомъ. Ничѣмъ не оскорбитъ онъ церковнаго человѣка ни въ жизненомъ обиходѣ своемъ, ни въ своихъ писаніяхъ. Онъ поклоняется народнымъ святынямъ. Онъ вѣренъ Церкви. Но въ качествѣ кого? Патріота, пронизаннаго чувствомъ любви къ отечеству и народной гордости. Вѣра не самоцѣнность, которой служитъ его Родина и онъ съ ней, а лучшее ея достояніе и украшеніе. Но и Родинѣ не всецѣло принадлежитъ его сердце. «Внутренній человѣкъ» Карамзина, по его собственному признанію, остается республиканцемъ. Это призваніе дѣлаетъ честь моральной честности Карамзина, но выдаетъ его съ головой, во всей нецерковности его сознанія...

И это — правый флангъ русской общественности. Правда, есть еще и «крайняя правая». Вспомнимъ А. С. Шишкова. При всей своей привлекательности онъ, быть можетъ, еще съ большимъ правомъ, чѣмъ Карамзинъ, способенъ быть взятымъ, какъ примѣръ церковной нейтрализованности. И здѣсь налицо не церковное сознаніе, а «идеологія», причемъ, — въ отличіе отъ Карамзина, съ его жизненностью дѣйствій и трезвостью сужденій, — идеологія пронизанная мечтательствомъ, кабинетной искусственностью, нѣкоторой даже долей резонерства. Близость къ жизни Карамзина и удаленность отъ нея Шишкова сказались, въ частности, въ томъ, какъ удачливъ былъ Карамзинъ въ изобрѣтеніи новыхъ словъ и какъ безнадежно неудачливъ былъ на этомъ поприщѣ Шишковъ: «европеизмы» перваго мгновенно осваивались языкомъ, тогда какъ «славянизмы» втораго остались чудачествомъ, ничего кромѣ смѣха не вызывавшимъ. Женатый первымъ бракомъ на лютеранкѣ, а вторымъ на католичкѣ, Шишковъ являлъ образъ дѣтски-чистаго доктринера. Никакъ ужъ нельзя сказать о немъ, что онъ «жилъ въ Церкви». Доктринерствомъ было и его «славянофильство», отрицавшее самое право на существованіе у русскаго языка. У церковныхъ людей могли быть очень серьезныя и глубокія основанія опасаться перевода Библіи на русскій языкъ, но подобный аргументъ не былъ голосомъ церковнаго сознанія, а именно доктринерствомъ. Русскимъ европейцемъ оставался Шишковъ и въ своемъ ригоризмѣ антиевропейскимъ.

Вообще оцѣнить прогрессъ Отступленія въ Россіи, останавливая свое вниманіе преимущественно на явленіяхъ, свидѣтельствующихъ объ отпаденіи русскаго общества отъ Православія и даже отъ христіанства, было бы неправильно. Гораздо болѣе показательны явленія, свидѣтельствующія о проникновеніи чуждыхъ элементовъ, носящихъ печать «грѣха ума», въ самое православіе, будь то бытовое православіе, будь то православная мысль мірская, будь то и церковная среда, вплоть до высшей іерархіи. Подъ этимъ угломъ зрѣнія нѣтъ вообще болѣе страшнаго времени періода Имперіи, какъ эпоха т. н. реакціи и мистики, упадающая на вторую половину царствованія Императора Александра I — время, въ частности, расцвѣта дѣятельности Карамзина и Шишкова...

То, что въ начальный періодъ царствованія Александрова, и самъ Государь, и его окруженіе, и широкіе круги образованнаго общества были захвачены вліяніями недобрыми — фактъ печальный. Но о чемъ онъ, самъ по себѣ, свидѣтельствуетъ? Объ ущербѣ внѣшнемъ, испытанномъ Церковью. Совершенно иное являетъ собою душевное состояніе людей, испытавшихъ глубокій внутренній переворотъ и какъ бы всѣмъ корпусомъ повернувшихся къ Церкви. Если сознаніе такихъ людей остается подневольнымъ «грѣху ума», то тутъ уже налицо опасность проникновенія заразы въ самыя нѣдра Церкви, и это не только въ широкіе круги паствы, но и въ пастырство, въ іерархію. Трудно оцѣнить масштабъ той переоцѣнки цѣнностей, которая вызвана была отечественной войной и всѣми непосредственно предшествующими и послѣдующими событіями. Шокъ исторической катастрофы, нависшей, разразившейся, а въ конечномъ итогѣ обернувшейся безпримѣрнымъ національнымъ торжествомъ, заставилъ опамятоваться многихъ. Но поскольку возвращеніе въ Церковь оказывалось не покаянно-всецѣлымъ, а условнымъ, съ большимъ или меньшимъ уклономъ въ сторону тѣхъ или иныхъ явленій религіозности европейской, не приближался ли тѣмъ самымъ соблазнъ Отступленія непосредственно къ самой Церкви? Передъ самой Церковью какъ бы ставился вопросъ ея собственными чадами: не слѣдуетъ ли ей пересмотрѣть основы своего бытія въ согласіи съ вѣкомъ?

Попыткой съ негодными средствами въ этомъ смыслѣ были «просвѣтительныя» разлагольствованія Екатерины — наглядно далекой отъ Церкви, въ ея внутреннемъ существѣ, и именно это и обнаруживавшей въ своихъ обращеніяхъ къ Церкви. Нѣчто иное являлъ собою Александръ Благословенный въ ореолѣ побѣды надъ страшнымъ врагомъ Россіи и ея вѣры, воспринятымъ и народомъ и Церковью какъ антихристовъ предтеча. Во всей силѣ присущаго ему личнаго обаянія и во всей искренности его духовныхъ устремленій — съ чѣмъ шелъ Александръ къ Церкви? Имъ владѣло мечтательство, родственное современному экуменизму, которое не только во внѣшней политикѣ должно было подмѣнить задачи Третьяго Рима, но тщилось опредѣлить по-новому и внутреннее положеніе Православной Церкви. Съ извѣстнымъ основаніемъ можетъ говорить современный намъ изслѣдователь русскаго духа въ его отношеніи къ протестантизму Людольфъ Мюллеръ объ этой эпохѣ: «Русская государственная Церковь, по имени находившаяся у власти, могла, однако, съ извѣстнымъ правомъ, смотрѣть на себя какъ на гонимую, воинствующую и страждущую».

Главное было еще не во внѣшнемъ нажимѣ, который испытывала Церковь: насиліе и притѣсненіе укрѣпляютъ духъ Церкви. Главное было то, что слагалась атмосфера особо благопріятная для житейскаго и идейнаго сближенія между передовыми (въ хорошемъ смыслѣ) церковными дѣятелями и передовыми (въ плохомъ смыслѣ) дѣятелями религіозно-общественными. Къ счастью, это сближеніе, поскольку оно имѣло мѣсто, не только оставалось изолированнымъ явленіемъ, но бывало успѣшно преодолѣваемо, сохраняя свое значеніе лишь какъ эпизодъ біографіи того или иного церковнаго дѣятеля.

Церковь вышла съ честью изъ этого тяжкаго испытанія. Парафразируя извѣстное изреченіе Герцена о петровской реформѣ и Пушкинѣ, можно сказать, что на столѣтнее наступленіе западническихъ соблазновъ, которымъ со стороны общества и съ высоты престола подвергалась Православная Церковь, она отвѣтила явленіемъ митрополита Филарета Московскаго. Въ его лицѣ Россія выставила святоотечески выдержаннаго возглавителя «оффиціальной» Церкви. И то обстоятельство, что главенство его, безспорное и для свѣтской и для духовной власти, а равно и для общества, имѣло не столько оффиціальный, сколько моральный характеръ (московскій святитель обособленъ былъ отъ сѵнода и отъ оберъ-прокурора), еще болѣе оттѣняло капитуляцію темныхъ силъ передъ Церковной Истиной.

Вотъ подъ какимъ знакомъ начиналосъ и протекало потомъ неизмѣнно царствованіе Императора Николая I, въ лицѣ котораго остепенилась Русская государственность и явила себя охранительной силой въ отношеніи русской исторической церковности. Наступаетъ золотой вѣкъ Великой Россіи. Русскій европеецъ сумѣлъ, наконецъ, увидѣть Россію, какъ она есть — и это не свысока, какъ мужающій сынъ смотритъ на покидаемое имъ патріархальное гнѣздо, родное ему своимъ тепломъ, но оставляемое во имя открывающагося лучшаго будущаго, а съ пониманіемъ непреходящей цѣнности самобытнаго Россійскаго Цѣлаго, съ благоговѣніемъ передъ духовнымъ содержаніемъ русской жизни, передъ русской церковностью, передъ бытовымъ благочестіемъ Россіи. Пушкинъ являетъ собою лучшее воплощеніе возникающей отсюда успокоенности, уравновѣшенности, примиренности, мѣрности, справедливости, безпристрастія.

Нужно въ исторической перспективѣ всмотрѣться въ Пушкина и его плеяду по сравненію съ предшествующей эпохой. Не большимъ преувеличеніемъ будетъ сказать, что представленіе о русской жизни, даваемое литературой XVIII вѣка, не многимъ отличается, въ смыслѣ условности и искусственности, отъ изображеній, которыя сохранились въ запискахъ иностранцевъ о Московіи. Невѣжество и предвзятость мѣшали тѣмъ видѣть дѣйствительность не меньше, чѣмъ то было въ отношеніи русскихъ людей XVIII вѣка, отчудившихъ себя отъ русской жизни навязаннымъ себѣ «чужебѣсіемъ». Для художественнаго слова XVIII вѣка первенствующее значеніе имѣло не ЧТО оно изображаетъ, а КАКЪ это дѣлаетъ. Способъ литературной подачи, вотъ чѣмъ были увлечены «русскіе европейцы» — въ соотвѣтствіи съ образцами, взятыми ими для подражанія, а не самимъ предметомъ. И если подлинная жизнь, въ своемъ дѣйствительномъ существѣ, оказывается проникшей въ то или иное произведеніе слова, то это результатъ какъ бы случайный. При всѣхъ условіяхъ, чтобы изъ произведеній литературы XVIII вѣка, даже выдающихся, извлечь знаніе дѣйствительности подлинной, надо продѣлать работу критическаго анализа — такъ много вездѣ намѣренности, искусственности, условности, чрезмѣрности — вплоть до простой выдумки.

И вдругъ въ лицѣ Пушкина предъ нами встаетъ въ художественной формѣ сама жизнь, и въ ея прошломъ и въ ея настоящемъ, воспроизведенная въ ея бытовой точности, а вмѣстѣ съ тѣмъ съ такой отточенностію ея внутренняго лица, что не изображеніе надо провѣрять сравненіемъ съ дѣйствительностью, а дѣйствительность можно оцѣнивать сравненіемъ съ этимъ изображеніемъ: не является ли она, въ частномъ своемъ обнаруженіи, искаженіемъ того, чѣмъ она должна была бы быть, при нравственной полнокачественности своихъ участниковъ.

Достиженіе громадное — и оно осталось присущимъ русской литературѣ позднѣйшей, поскольку она оставалась «пушкинской». Русскій европеецъ увидѣлъ Россію, понялъ ее, оцѣнилъ ее, преклонился передъ нею. Но можно ли сказать, что тѣмъ самымъ возникъ синтезъ между Россіей и Западомъ въ его душѣ? Нѣтъ. Мы помнимъ, что начальный моментъ «европеизаціи» Россіи не смогъ привести къ единству внутреннему патріархальный бытъ, сохранившійся отъ Москвы, съ духомъ западнымъ, впервые проникающимъ въ русскую жизнь повсемѣстно. Такъ и теперь. Единства внутренняго нѣтъ между уже укоренившимся духомъ европейскимъ русскаго общества образованнаго и сохранившимся отъ прошлаго патріархальнымъ бытомъ.

Нѣкое «двоевѣріе» наблюдаемъ мы. Главенствовала вѣра исходная въ сознаніи возникающихъ русскихъ европейцевъ въ начальный періодъ европеизаціи. Теперь главенствуетъ вѣра вновь обрѣтенная. Въ этомъ разница. Но положительное разрѣшеніе конфликта, отсюда возникающаго, какъ и раньше то было, такъ и теперь, въ томъ же направленіи обрѣтается: склоненія западнаго сознанія передъ моральной силой русско-православнаго начала. Возможность такого рѣшенія давалась въ начальный періодъ европеизаціи крѣпостію еще не растраченной патріархальности. Теперь, напротивъ того, нужна для этого огромная работа по преодолѣнію западничества со стороны русскихъ европейцевъ — только такъ укрѣпляется въ сознаніи высоко-культурныхъ русскихъ людей признаніе высокой цѣнности самобытнаго русскаго уклада жизни.

Характерной при этомъ особенностью эпохи является отсутствіе ощущенія трагичности возникающей отсюда раздвоенности сознанія: равновѣсіе создается на нѣкое историческое мгновеніе, для котораго опять-таки лучшей иллюстраціей является Пушкинъ. Свойственна ему, при всей геніальной его проницательности и чуткости, нѣкая укорочеипость перспективы: мистическая природа явленій, раскрывающаяся только на далекихъ горизонтахъ, отъ него сокрыта. Да и какъ могъ бы онъ съ такой изумительной мѣрностью, съ такой глубокой успокоенностью, съ такимъ возвышеннымъ безпристрастіемъ изображать своимъ европейскимъ сознаніемъ русскую дѣйствительность, если бы трагическій, въ своей безысходности, конфликтъ между этими двумя началами его сознанія былъ ему открытъ? Истинное чудо Божіе, что въ европейскомъ сознаніи русскаго человѣка живымъ осталось чувствилище для воспріятія, во всей ея высотѣ и глубинѣ, внутренной красоты русскаго быта. То достигалось способностью этого быта выдѣлять, какъ обыденное явленіе, такіе перлы духовной красоты, какъ пушкинская няня. Но полноты церковнаго сознанія отсюда еще возникнуть не можетъ. Не найдемъ мы ея даже у Пушкина. Лежала церковно-православная благодать въ основѣ пушкинскаго творчества, въ основѣ его проникновенной правдивости. Но осознать ее въ полной мѣрѣ могъ Пушкинъ только на смертномъ одрѣ, когда все окружавшее его «земное», далекое отъ церковно-православныхъ идеаловъ, отошло отъ него. И въ такой, дѣйствительной, полнотѣ была осознана Пушкинымъ въ эти часы его предстоянія Богу церковно-православная благодать, что, если бы всталъ со смертнаго одра Пушкинъ, то не для продолженія прежней жизни, а для какой то иной, новой...

Какой?... Тутъ мы и подходимъ къ существу трагедіи, таившейся подъ блистательнымъ покровомъ Россійской Имперіи..

Съ истеченіемъ того историческаго мгновенія, которое составило ядро царствованія Императора Николая I, раскрылась она. Мистическая пропасть разверзалась между живымъ еще, многовѣковые корни имѣющимъ, прошлымъ и тѣмъ, въ чемъ жило имперское будущее. Эту пропасть ощутилъ мистическими сторонами своего существа Гоголь, давъ своимъ ощущеніямъ выходъ, со всей выспренностью своего публицистическаго пера, въ «Перепискѣ съ друзьями». Со всей силой жизненной правды явлена была эта безвыходность предсмертнымъ сожженіемъ второй части «Мертвыхъ душъ». Многозначительность этого движенія души получила свой подлинный смыслъ только въ свѣтѣ позднѣйшихъ событій, нами переживаемыхъ. То не личная была только драма, а переживаніе чуткой душой Гоголя того разрыва между господствующими идеалами жизни и Церковной Истиной, который былъ присущъ Россійской «имперской» дѣйствительности.

Что лежало въ основѣ того духовнаго равновѣсія, которое составляло ядро Золотого вѣка николаевскаго царствованія? То, что ведущій слой русскихъ европейцевъ оказался способнымъ, безъ всякихъ оговорокъ, интуиціей сердца, признать духовную цѣнность старо-церковной подпочвы, составлявшей еще массивъ Имперіи. Пушкинъ принялъ крѣпостную Россію, какъ принялъ ее и Николай I. Это не значитъ, что между идеологіей Запада и крѣпостнымъ строемъ возникла внутренняя примиренность въ душѣ Пушкина и Николая I. Это не значитъ, что въ какомъ-то высшемъ синтезѣ сняты были противорѣчія этихъ двухъ идеологій. Это была та благодѣтельная укороченность перспективы, которая позволяла спокойно, беззаботно, увѣренно отдаваться жизни, творчески полной, живя одновременно въ двухъ планахъ — и не сознавая ихъ трагической конфликтности.

Рѣзко мѣняется картина съ началомъ эпохи «эмансипаціи». Не въ томъ дѣло, что на повѣстку дня оказалась поставлена задача введенія въ русскій строй начала личной свободы какъ всеобщаго регулятора жизни — въ полную отмѣну ранѣе господствовавшаго крѣпостного, связаннаго, строя. Этой задачей была проникнута вся вообще гражданская дѣятельность Имперіи, а особенно въ эпоху Николая I. То было внутреннимъ стержнемъ всего имперскаго періода. Дѣло было въ томъ, что моральный приговоръ безпощадный выносила «эмансипація» русскому прошлому, съ его «крѣпостнымъ уставомъ», продиктованнымъ тяжкими условіями исторической жизни и явившимъ, напротивъ того, исключительную моральную силу русскаго народа. Патріархальная Россія обрекалась на сломъ, какъ нѣчто постыдное, не имѣющее право на существованіе, именно по признаку своей моральной негодности.

Тутъ не было ничего новаго по сравненію съ тѣмъ, какъ мыслили далекіе отъ русской дѣйствительности отдѣльные русскіе европейцы. Но это находилось въ полномъ противорѣчіи съ тѣмъ равновѣсіемъ, которое создало Золотой вѣкъ николаевскій. Возьмемъ опять Пушкина, какъ лучшее воплощеніе этого вѣка. Не можетъ быть онъ заподозрѣнъ въ пристрастіи къ т. н. крѣпостному праву. И видѣлъ онъ отрицательныя стороны его и показывалъ ихъ. Но это не значитъ, что онъ признавалъ положеніе русскаго крѣпостного жалкимъ рабомъ, судьба котораго вопіетъ къ небу какъ оскорбленіе всяческой правды. А вѣдь именно такъ воспринимала крѣпостное право «эмансипація», она подмѣняла законную, на очереди стоявшую, задачу измѣненія правового режима крестьянъ въ соотвѣтствіи съ общимъ ходомъ имперской гражданственности, задачей иного порядка, чисто демонстративнаго. Мгновенно, однимъ почеркомъ пера, съ корнемъ вырвать помѣщичью власть, какъ безчинный произволъ, подъ собой терпящій только рабье низкопоклонство — вотъ какъ ставился вопросъ. Громадная, труднѣйшая и отвѣтственнѣйшая задача замѣны патріархальной связанности, вѣками опредѣлявшей крестьянскій бытъ, мотиваціей новой, предполагающей, какъ основу всей гражданской жизни, свободное воленіе, отвѣтственно строющее и лично-семейственную и общественную жизнь, была подмѣнена упрощенной формулой «долой», обращенной къ помѣщичьей власти. Отсюда вытекло, что главная изъ Великихъ Реформъ, то есть т. н. освобожденіе крестьянъ, оказалась лишенной внутренняго содержанія. Какъ будетъ устроена жизнь крестьянъ, объ этомъ заботы не было. Думали не о новомъ гражданскомъ статусѣ крестьянъ, въ ихъ жизни отдѣльно отъ помѣщиковъ, а только объ одномъ: убрать власть помѣщиковъ!

Не въ этомъ еще была главная бѣда. Пусть по соображеніямъ высшей государственной политики неотложно было разрубить гордіевъ узелъ дворянско-крестьянской связанности. То обстоятельство, что это протекало въ атмосферѣ отрицанія духовной цѣнности крѣпостнаго строя, составлявшаго фундаментъ всего нашего національного-сударственнаго прошлаго, искажало въ корнѣ всю духовную физіономію Имперіи. Что же — крѣпостная связанность сама по себѣ есть абсолютное зло? Что же — личная гражданская свобода есть сама по себѣ абсолютная цѣнность? Вотъ вѣдь какой вопросъ разрѣшался такимъ подходомъ къ «освобожденію крестьянъ». И даже хуже. Свобода еще не давалась крестьянамъ: они оставались въ прежней связанности. Но печать нѣкоего абсолютнаго зла ставилась на чело ведущаго сословія какъ негоднаго.

Печать абсолютнаго зла ставилась не по признаку личной негодности этихъ людей, пусть и массовой, нѣтъ, — по признаку такой моральной негодности отмѣняемаго строя, что подрастающее поколѣніе не считало для себя возможнымъ принимать это наслѣдіе изъ рукъ своихъ отцовъ! Вотъ какая печать становилась на т. н. «крѣпостное право», какъ терминологически-хулительно стали именовать остатки крѣпостнаго устава русской жизни, тѣмъ подчеркивая то, что здѣсь налицо «право» на людей, приравненныхъ бездушнымъ вещамъ или безсловеснымъ животнымъ.

Это былъ идеалистическій порывъ, безкорыстность котораго грѣхъ было бы отрицать и который придалъ свѣтлый ореолъ, вполнѣ заслуженный, и проведенію въ жизнь Великихъ Реформъ. Но этотъ идеализмъ былъ убійственнымъ для духовнаго содержанія русской жизни исходнаго. Онъ не просто индивидуально-демонстративно подчеркивалъ, но уже являлъ, въ общерусскомъ масштабѣ, отходъ отъ духовнаго наслѣдія отцовъ. Онъ и въ глазахъ крестьянъ колебалъ духовную силу того строя, въ которомъ жили ихъ дѣды и прадѣды, направляя ихъ взоръ въ ту же сторону «эмансипаціи», освобождающей не только отъ крѣпостной зависимости, но и отъ связанности церковнымъ сознаніемъ.

Такимъ образомъ, основная задача Имперіи, заключающаяся въ смѣнѣ мотиваціи русскихъ людей, получала разрѣшеніе катастрофическое. Петровская реформа, вводя рядъ новыхъ мотивовъ въ душевный составъ русскихъ людей, оставляла начало свободы личности еще въ далекомъ планѣ. Постепенно, въ дальнѣйшемъ, именно это начало стало вводиться въ русскій обиходъ — примѣнительно къ высшимъ классамъ общества. Теперь очередь доходила до массива русскаго населенія. Тѣмъ самымъ вставалъ на очередь основной вопросъ, судьбоносный: хочетъ ли Россія, воплотившая въ себѣ начало гражданской свободы, оставаться вѣрной тому духовному заряду, который былъ заложенъ въ Историческую Россію, или должна она явить нѣчто новое? Проще говоря: хочетъ ли свободная Россія остаться церковно-православной. Способна ли Россія, сбросивъ съ себя обликъ крѣпостной патріархальности, то-есть снявъ съ себя свою связанность привычную, духовный отпечатокъ носившую, способна ли эта обновленная Россія духовность эту внести и въ свое свободное бытіе? Въ частности и прежде всего: хочетъ ли свободная Россія остаться по прежнему Третьимъ Римомъ, несущимъ миссію вселенскаго значенія — въ смыслѣ явленія міру Православія и охраны его всей силой своего государственнаго бытія, всей мощью своей національной культуры, всей святой инерціей своего народнаго быта?

Ломиться въ открытую дверь было бы подбираніе данныхъ, указующихъ на то, что эпоха «эмансипаціи» раждала настроенія, которыя только крѣпли и ширились въ дальнѣйшемъ, въ направленіи,  отрицающемъ всякую преемственность духовную съ нашимъ прошлымъ. Существенно иное: осознать, въ какой мѣрѣ самый консерватизмъ нашъ, даже церковно-оріентированный, далекъ былъ отъ церковнаго цѣломудрія. Мы разумѣемъ здѣсь подъ консерватизмомъ не то искусственное охраненіе крестьянской среды въ ея жалкихъ остаткахъ патріархальности, за которое ухватилась трезвая государственная мысль въ страхѣ за будущее Россіи. Не было ли здѣсь признанія безнадежности самаго заданія сдѣлать здоровый консерватизмъ основой свободной Россіи? Не было ли здѣсь инстинктивнаго страха — поколебать послѣднюю твердыню Исторической Россіи, паденіе которой означало бы распространеніе на всѣхъ и на все того же упрощеннаго лозунга: «долой»? Но если только на этихъ путяхъ могла быть спасаема Россія, это была лишь отсрочка гибели неминуемой. Не было ли тутъ страховъ напрасныхъ? Или, дѣйствительно, «эмансипація» означала гибель?

Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, надо вниманіе обратить не на эти патріархальные останки древней Руси, въ ихъ еще сохраненной церковно-православной цѣлостности, а на элементы свободной Россіи, сознательно бравшіе на себя консервативное водительство Россіи. Но тутъ предварительно надо намъ остановиться на томъ, что, въ русскихъ условіяхъ, надо вкладывать въ самое понятіе здороваго консерватизма — имѣя въ виду не Императорскую Россію въ ея оторванности отъ русскаго прошлаго, а всю Историческую Россію въ цѣломъ.

Что такое — Историческая Россія? Это не просто государство. Это и не особый историческій міръ. Это національно-государственное образованіе, которое было промыслительно взрощено для того, чтобы на его плечи могло быть возложено отвѣтственнѣйшее послушаніе: стать Третьимъ Римомъ — и которое и стало имъ въ образѣ Московскаго Царства, принявшаго наслѣдіе Византіи.

Что можетъ значить понятіе консерватизма примѣнительно къ такому національно-государственному образованію? Это не сохраненіе въ неприкосновенности тѣхъ или иныхъ свойствъ и началъ, особенностей и обыкновеній, которыя стали традиціонной принадлежностью государственной, общественной, народной, даже церковной жизни, ни въ отдѣльности, ни подъ какимъ либо собирательнымъ знакомъ. Это — соблюденіе вѣрности своему призванію Третьяго Рима.

Предъ этой задачей относительными могутъ оказаться самыя «консервативныя» установки, способныя превратиться въ начало революціонное, противленческое, бунтарское, если онѣ противупоставляются, какъ нѣчто абсолютное, основной задачѣ Россійскаго Цѣлаго: быть и остаться Третьимъ Римомъ. Совсѣмъ, конечно, не обязательно, чтобы именно подъ этимъ лозунгомъ творился этотъ «консерватизмъ». Онъ можетъ оставаться и никакъ не формулированнымъ. Но именно онъ долженъ опредѣлять все поведеніе, и семьи, и общества, и государства — каждаго отдѣльнаго элемента Россійскаго Цѣлаго. Церковь не мыслится отдѣльно отъ государства, которое не мыслится, въ свою очередь, раздѣльно отъ Царя, находящагося въ таинственно-благодатной неотрывности отъ Церкви — и весь народъ въ цѣломъ обнимается началомъ служенія Вѣрѣ, въ этомъ видя и задачу каждаго отдѣльнаго человѣка, спасающаго свою душу въ этомъ святомъ общеніи, и всего Россійскаго Цѣлаго, милостію Божіей превращеннаго въ Православное Царство, хранящее вѣру во вселенной до Втораго Пришествія Христова. Вотъ, что такое Историческая Россія.

Если мы подъ этимъ угломъ зрѣнія оглянемся на Россію періода Имперіи, то легко убѣдимся въ томъ, что только что формулированное умоначертаніе, ни въ какой мѣрѣ не находясь во внутреннемъ противорѣчіи съ явленіемъ Россійской Имперіи, фактически остается чѣмъ-то лишь подразумѣваемымъ, эпизодически, лишь въ критическіе моменты выступающимъ на свое истинное мѣсто, но и то не въ своей императивной и абсолютной сущности, а въ формѣ болѣе или менѣе прикрытой, затушеванной, иносказательной.

Если же это сознаніе и живетъ, а не только въ подсознаніи шевелится и мгновеніями просыпается, то гдѣ? Въ Церкви и въ народѣ. Въ той Церкви, которая, заслуживъ впослѣдствіи укорительное именованіе «оффиціальной», шла не обинуясь въ своемъ историческомъ руслѣ, и въ томъ народѣ, который, тоже оставаясь въ своемъ историческомъ руслѣ, не отрывался отъ этой Церкви. Что касается Царской власти, то она, по общему почти правилу, возглавляла это теченіе, лишь силой вещей облекаясь — и то только идейно — въ историческое одѣяніе Православнаго Царя. Но все же именно въ этомъ образѣ воплощалась преемственность Имперіи съ прошлымъ, являемо было зримо единство исторической личности Россіи, получала свое внѣшнее выраженіе Историческая Россія, въ ея цѣломъ. Въ высокой степени знаменательно то, что, поскольку, въ процессѣ европеизаціи, вывѣтривалась все больше историческая заданность Россіи церковно-православная, все больше она получала признаніе съ высоты престола и все отчетливѣе стали обозначаться черты Православнаго Царя въ Русскихъ Государяхъ.

Тѣмъ самымъ какъ бы два фронта стали, поначалу едва замѣтнымъ пунктиромъ, обозначаться въ нѣдрахъ Россійской Имперіи, одинъ по линіи исторической преемственности въ составѣ Царя, «оффиціальной Церкви», въ себя включавшей и монашество, и простого (по преимуществу) народа, и другой въ составѣ развѣтвляющагося и все большій охватъ пріобрѣтающаго массива русскихъ европейцевъ, тоже возглавляемаго Царемъ.

Не надо думать, чтобы первый «ликъ» Имперіи непремѣнно долженъ былъ быть овѣянъ духомъ «реакціоннаго крѣпостничества». Мотивація и здѣсь могла усложняться, обнимая, въ частности и начало гражданской свободы. Существенно было то, чтобы всѣ новые мотивы поведенія воспринимались какъ вторичные — достойные и годные лишь въ мѣру ихъ подчиненности и служебности въ отношеніи къ исходному мотиваціонному императиву, все покрывающему. Но тоже ломиться въ открытую дверь было бы — доказывать, что историческое міроощущеніе, въ своей цѣльности, было преимущественной принадлежностью русскаго человѣка, поскольку онъ не становился «русскимъ европейцемъ» и, въ частности, не проникался всецѣло началами гражданской свободы...

Поскольку же создается новый комплексъ идей, движущихъ растущее тѣло Россійской Имперіи, онѣ не вызываютъ тутъ же раздвоенія, только что отмѣченнаго. Общимъ правиломъ остается такая форма «сосуществованія» между отживающимъ прошлымъ и смотрящимъ въ будущее настоящимъ, что первое служитъ какъ бы подпочвой живительной нарастающаго новаго. Особой темой было бы разобрать этотъ процессъ осложненія и подмѣны мотиваціи, примѣнительно къ основнымъ элементамъ Русскаго Цѣлаго, въ общемъ ходѣ европеизаціи Россіи.

Служилое дворянство — и чиновничество.

Служба того же дворянства по выборамъ — и работа земская.

Тягловое крестьянство, по силѣ получающее землю — и по ртамъ получающее землю общинно-передѣльческое крестьянство.

Воинская служба, несомая не только какъ послушаніе государственное, но и какъ христолюбивый подвигъ — и корпоративной этикой одухотворенное офицерство.

Православное Царство — и монархизмъ или «абсолютизмъ», поставленный въ рядъ съ аналогичными явленіями другихъ народовъ, какъ «образъ правленія», со своимъ положительными и отрицательными качествами...

На лоскутки разбирается риза Исторической Россіи, въ многовѣковой страдѣ сотканная въ своей недѣлимой цѣльности... Правда, приводится она къ единству — но по какому признаку? Подъ какимъ знакомъ? Великой Россіи. Она вбираетъ въ себя все наслѣдіе Православнаго Царства, всему давая свое мѣсто. Казалось бы, все многообразіе и старыхъ и новыхъ идеаловъ находитъ себѣ пристанище въ ея широкомъ лонѣ. Но сохранилось ли достойное мѣсто, подобное былому, для Святой Руси?

Есть она, Святая Русь, цвѣтетъ. На подъемѣ она — быть можетъ, высшаго расцвѣта достигаетъ Русское Православіе именно въ эпоху Императорской Россіи. Но иное мѣсто ея, чѣмъ то было прежде...

Гдѣ была Святая Русь даже при Петрѣ? Вездѣ — кромѣ той части Русскаго народа, которая въ образѣ раскола старообрядчества абсолютизировала историческую плоть Русскаго Православія, отойдя самочинно отъ вселенскости. И это вѣдь было наслѣдіемъ Москвы, лишь особенно острыя формы принявшимъ при Петрѣ. Все остальное не исключало принципіально Святой Руси и не отрекалось отъ нея. Пусть недружелюбіе проявлялось по отношенію къ Исторической Церкви, принимавшее и острыя порою, даже кощунственныя формы, поскольку воспринималъ Петръ церковность православную какъ препятствіе для тѣхъ или иныхъ повелительныхъ государственныхъ начинаній. Пусть обнаруживалось порою неправовѣріе съ высоты престола или со стороны князей Церкви. Не было въ этомъ ничего окончательнаго, сложившагося. То были уклоны, срывы, заскоки, чрезмѣрности. Отступленія общаго еще не было, а возникали только для него предпосылки, масштаба всероссійскаго. Могли быть индивидуальныя жертвы Отступленія, но въ національно-государственномъ планѣ оно себя еще не проявляетъ.

Деформирующее воздѣйствіе Отступленія обнаруживаетъ себя только въ позднѣйшихъ поколѣніяхъ, по началу въ формахъ относительно мягкихъ, и количественно и качественно. Растетъ оно неудержимо, задѣвая своимъ темнымъ крыломъ и церковные круги. На полпути рѣзко останавливается его ходъ Отечественной Войной, Декабрьскимъ бунтомъ. Какъ бы всѣмъ корпусомъ поворачивается Россія къ Церкви, къ Святой Руси. Возникаетъ Золотой Вѣкъ Императорской Россіи. Но увидать и оцѣнить не значитъ еще освоить. Для отдѣльныхъ русскихъ европейцевъ то было личное спасеніе. До конца ли изживается, однако, Отступленіе даже и для тѣхъ, кто себя со всей искренностію почитаютъ теперь вѣрными сынами Церкви, но въ отношеніи которыхъ Отступленіе, въ той или иной мѣрѣ, есть уже нѣчто въ сердцѣ отстоявшееся, ибо наслѣдственное принятое и общественно усвоенное?

Спасительно было для Россіи и для многихъ и многихъ ея чадъ это опамятованіе, но только передышка то была на поступательномъ пути Отступленія. Усиленнымъ темпомъ возстанавливается оно, какъ бы нагоняя упущенное, съ эпохой «эмансипаціи». И государственность и общественность твердо берутъ курсъ на Европу. Въ блистательныхъ формахъ продолжается рецепція европейской гражданской культуры, обгоняющая порою свой оригиналъ. Оправданно возвеличена эпоха Великихъ Реформъ. Но гдѣ здѣсь мѣсто для Святой Руси? Она особобляется. Она на виду, въ почетѣ, но какъ нѣчто, отдѣльной жизнью живущее. Символична Оптина пустынь. Лучшіе люди ѣдутъ туда. Иные восыновляются ей. Для русскаго общества, отъ Церкви не отшатнувшагося, становится она мѣстомъ паломничества. То своего рода поѣздки въ родную Святую Землю. Но оттуда возвращаются «домой», въ Россію европеизованную...

Даже и тѣ русскіе европейцы, которые лозунгъ «домой» возглашаютъ, имѣя въ виду именно Святую Русь, восыновляются ей съ величайшимъ трудомъ, чудомъ Божіей благодати (Ив. Кирѣевскій). И самая Святая Русь ихъ овѣяна уже флюидами ей чуждыми, почему съ извѣстной настороженностью относятся къ славянофиламъ тѣ, кто отвѣтственно стоятъ на стражѣ церковности и государственности (Митр. Филаретъ Московскій и Николай I). Такъ было даже въ золотомъ вѣкѣ — что же говорить объ эпохѣ эмансипаціи? Святая Русь все болѣе отчуждается отъ общихъ путей жизни общественной, государственной, даже церковной. Если не лишенъ общественнаго значенія уходъ въ затворъ св. Тихона Задонскаго, то въ большей еще мѣрѣ симптоматиченъ уходъ въ затворъ еп. Ѳеофана. Чистый воздухъ Православія, никакими флюидами не задѣтый, обрѣталъ св. Тихонъ, буквально дышавшій Св. Писаніемъ, только въ своей кельѣ. Еще въ большей мѣрѣ было, очевидно, такъ для іерарха новѣйшаго времени, которому выпала блаженная доля стать современнымъ «отцомъ Церкви», всю полноту церковнаго вѣдѣнія и душепопеченія умѣвшаго выразить, какъ живое слово.

Это не значитъ, что внѣ затвора нельзя было исповѣдывать Святую Русь, что ей прятаться надо было. Жила она и цвѣла. Не только не преслѣдовали ее, но уваженіемъ, полнымъ вѣсомъ пользовалась она. Временами оказывалась она на гребнѣ событій. Но жила она уже своей отдѣльной жизнью, причудливо переплетаясь съ господствующей жизнью, но не сливаясь съ ней. Сейчасъ, заднимъ числомъ, съ особенной явственностію обозначается чистое русло истинной церковности въ окруженіи явленій близкихъ, пусть даже отчетливо и демонстративно консервативныхъ, но уже не въ строгомъ церковномъ смыслѣ. Назовемъ такія имена, какъ Каткова, Побѣдоносцева, Гилярова-Платонова. Личное и «европейское» найдемъ мы въ каждомъ изъ нихъ. И не все, что они говорили и что дѣлали, было всецѣло словомъ и дѣломъ Церкви.

Съ несравненно большимъ правомъ еще можно говорить, конечно, объ уклоненіи отъ строгой церковности примѣнительно къ наукѣ церковно-академической. Отдѣльныя явленія строгой церковности, гигантскія въ своей духовной значительности, именно заднимъ числомъ съ особенной рельефностію устремляются къ Небу на фонѣ массовой наукообразной продукціи, порою, и даже по общему правилу, высококвалифицированной, съ точки зрѣнія профессіональной научности, но далекой отъ истоваго церковно-православнаго консерватизма.

Расцвѣтъ церковно-научной и церковно-общественной мысли, въ большей или меньшей мѣрѣ тронутой вольнодумствомъ, является только стимуломъ для носителей духа Истины къ вящему рвенію «святоотеческому». Въ ихъ твореніяхъ «вѣчное» становилось вновь остро-современнымъ, какъ отвѣтъ на новыя формы еретичества, причемъ отвѣтъ такой, который не просто былъ возстановленіемъ церковной доктрины, колеблемой вольномысліемъ, но и огненной проповѣдью, свидѣтельствующей о грозной симптоматичности событій. Пророческимъ становилось вѣщаніе тѣхъ, на челѣ коихъ покоился перстъ Божій. Особо названъ тутъ долженъ быть еп. Игнатій Брянчаниновъ, первый распознавшій ликъ времени — даже подъ покровомъ благолѣпія Золотого Вѣка.

По общему правилу, однако, въ молчаніи совершала свой подвигъ Святая Русь. Какъ она цвѣла, можемъ мы подивиться, обозрѣвая хотя бы многотомное собраніе матеріаловъ еп. Никодима — жизнеописанія подвижниковъ XVIII и XIX вв. Чтеніе этого замѣчательнаго памятника съ особенной явственностію показываетъ намъ, въ какой мѣрѣ Императорская Россія оказалась на высотѣ своего призванія въ смыслѣ образованія какъ бы футляра, обезпечивающаго возможность существованія и процвѣтанія на Русской Землѣ Святой Руси. Велика въ этомъ отношеніи заслуга Великой Россіи. Но поскольку она сама все больше расцвѣтала, въ своемъ европеизмѣ, вбирая въ себя все больше русскую дѣйствительность, близились сроки для того, чтобы сказался и въ нашемъ отечествѣ общій законъ Отступленія.

Мы видимъ, какъ въ западныхъ формахъ Отступленія, каждое его обнаруженіе раждаетъ двойственность въ тронутыхъ имъ явленіяхъ. Поскольку сохраняется обращенность непосредственная ко Христу-Богу, облагодатствованными остаются, въ какой-то мѣрѣ, и ущербленныя Отступленіемъ формы церковности. Поскольку же эта тронутая Отступленіемъ среда, отвращаясь отъ Неба, враждебно-завистливо устремляетъ свое вниманіе на покинутый имъ источникъ Истины, противупоставляя ему себя какъ именно таковой же источникъ, то рѣшительно измѣняется духовная окраска этой среды: антихристовъ ликъ обозначается — и уже нѣтъ мѣры злобствованію противъ Христовой Церкви истинной. Поскольку прикрытый образъ являетъ Отступленіе въ Православіи, облекаясь въ переливчатыя и неоформленныя ризы вольнодумства, сложнымъ становится и путь этого Отступленія, поначалу принимающаго обликъ благообразія привлекательнаго, внѣ всякаго недружелюбія къ церковной Истинѣ.

Великая Россія! Развѣ есть что-либо предосудительное въ этомъ лозунгѣ? А между тѣмъ достаточно, чтобы Великая Россія перестала ощущать себя служительницей и хранительницей Святой Руси, какъ элементъ вольнодумства уже впитанъ ею. Пусть еще нѣтъ агрессивности противъ Святой Руси, а, напротивъ, налицо полное къ ней вниманіе и уваженіе — сдвигъ начальный уже налицо. Дальше — больше расходятся пути. А въ конечныхъ стадіяхъ этого расхожденія «идеалъ» Великой Россіи оказывается совершенно разобщеннымъ съ идеалами Святой Руси. И это надо сказать не только о движеніяхъ общественныхъ, демонстративно направленныхъ противъ русскаго историческаго государственнаго строя, но порою можно сказать и о направленіяхъ мысли благонамѣренныхъ, самыхъ иногда демонстративно-монархическихъ, но церковно-погрѣшительныхъ или хотя бы церковно безразличныхъ.

Особой темой явилось бы разсмотрѣніе идейнаго состава Императорской Россіи, вплоть до самыхъ послѣднихъ моментовъ ея существованія, подъ этимъ угломъ зрѣнія. Подъ этимъ угломъ зрѣнія можетъ быть разсмотрѣна и исторія дальнѣйшая — весь процессъ развертыванія Революціи, вплоть до самыхъ послѣднихъ стадій, нынѣ наблюдаемыхъ. Развѣ не являетъ собою «идеалъ» православно-русскаго Отступленія, до послѣднихъ предѣловъ доведенный — великодержавный, національно-шовинистическій, во всѣ краски русской культуры расцвѣченный и даже церковно-православно-оснащенный — современный СССР? Именно такъ его готовъ принимать Западный міръ въ своемъ Отступленіи, объявляя СССР все тѣмъ же Третьимъ Римомъ, который былъ ему ненавистенъ въ образѣ Исторической Россіи и который сталъ для него пріемлемъ въ образѣ совѣтчины...

Въ мрачныхъ лучахъ поистинѣ геенскаго огня, исходящаго отъ этого оборотня Третьяго Рима, встаетъ во весь свой гигантскій ростъ въ своей роковой двойственности Императорская Россія — властно вызванная къ жизни геніемъ Великаго Петра, фигура котораго, въ своей тоже двойственности, лишь въ этомъ свѣтѣ получаетъ полную разгадку.

Въ контрастѣ же съ этой двойственностью поистинѣ фаворскимъ свѣтомъ осіяваются, въ своей свѣтлой однозначности, личности послѣднихъ двухъ Царей и особенно, конечно, Царь-Мученикъ и его семья. Въ этихъ Царяхъ, а особенно въ послѣднемъ изъ нихъ, нарочито Промысломъ Божіимъ показана была намъ органическая возможность сліянія во едино Великой Россіи и Святой Руси. Имперія, какъ Третій Римъ — развѣ не достойными Императорами такой Имперіи была два послѣднихъ Вѣнценосца, явившихъ собою выдержанный и законченный типъ сознающихъ свою высокую миссію Удерживающихъ? И то, что кротчайшій, но вмѣстѣ съ тѣмъ исполненный рѣшимости Самодержецъ, готовый примѣнить силу для огражденія несомаго имъ вѣнца, отъ Бога даннаго, но съ такой же готовностью себя отдавшій въ искупительную жертву за предавшій его народъ, замкнулъ цѣпь Русскихъ Православныхъ Царей, развѣ это обстоятельство, въ контрастѣ съ мрачнымъ геенскимъ огнемъ Совѣтскаго «Третьяго Рима», не бросаетъ апокалиптическій свѣтъ на двуликость Императорской Россіи?

За что мы боремся? Что тщимся мы возстановить? Что хотимъ мы «реставрировать»? На эти вопросы можно съ чистой совѣстью дать отвѣтъ предъ людьми и передъ Богомъ только въ сознаніи разительнаго контраста этихъ двухъ свѣтовъ, одновременно исходящихъ изъ поверженной нынѣ духовно въ прахъ, а въ своемъ темномъ оборотничествѣ господствующей надъ міромъ, Императорской Россіи. Недвусмысленно должны стать мы подъ охрану свѣта фаворскаго, отшатнувшись отъ свѣта геенскаго. Не въ томъ дѣло, чтобы реставрировать отдѣльные элементы Великой Россіи, какъ бы ни былъ каждый изъ нихъ въ отдѣльности привлекателенъ и полноцѣненъ. Даже не въ томъ дѣло, чтобы возстановить, реставрировать всю Императорскую Россію въ Цѣломъ, въ ея сейчасъ нынѣ такъ наглядно раскрывшейся роковой двойственности. Дѣло можетъ идти только о томъ, чтобы реставрировать Православное Царство Россійское — Третій Римъ, въ его духовной сущности. Другими словами, дѣло идетъ о томъ, что реставрировать, въ ея православной сущности, русскую душу.

Всецѣло должно быть отвергнуто Отступленіе, какъ оно оказалось принято русскимъ европейцемъ. Отвергнуто должно быть внѣдрившееся въ насъ вольнодумство. Ощущить должны мы снова связанность нашу принадлежностью нашей къ Церкви, въ ея неразрывной связанности съ Православнымъ Царствомъ. Въ своей полнотѣ долженъ быть — актомъ свободной воли русскаго европейца — возстановленъ церковно-православный консерватизмъ.

Какъ трудна эта задача, видимъ на опытѣ нашего свободнаго пореволюціоннаго бытія. Являетъ ли наша свободная — единственно свободная! — Зарубежная Русь образъ подобнаго возстановленія души русскаго человѣка? Можно ли примѣнить словосочетаніе Святая Русь къ Зарубежной Руси, и это не только въ смыслѣ «бытового испопѣдничества» — есть ли въ должной мѣрѣ и такое? — а и въ смыслѣ болѣе глубокомъ, обнимающемъ все наше сознаніе? Не утѣшительно то, что мы видимъ. А есть ли у насъ достаточное основаніе возлагать надежду на невидимое? Вѣдь свободно живетъ Зарубежная Русь...

А какъ «тамъ»?...

Тутъ одинъ вопросъ прежде всего возникаетъ. Говорили мы въ собирательномъ смыслѣ о русскихъ европейцахъ. Можно ли такъ говорить о русскомъ народѣ, даже прошедшемъ опытъ Революціи? Это — громадной важности вопросъ, ибо отвѣтъ на него опредѣляетъ духовную природу нашей революціи.

Что Революцію сдѣлали русскіе европейцы, въ томъ сомнѣній нѣтъ, какъ примѣнительно къ октябрю, такъ и примѣнительно къ февралю. Но какъ нужно оцѣнить, какъ грѣхъ ума или какъ грѣхъ воли, то движеніе, которое приняло и пронесло Революцію? Другими словами: Революція то или бунтъ? Бунтарство относительно легко смывается покаяніемъ, какъ то показала вся Русская исторія. Не то — противленіе революціонное, взрывающее святыя основы жизни намѣренно, святыню дѣлая сознательнымъ объектомъ своей ниспровергательной дѣятельности. Что же предъ нами — въ томъ, какъ приняла Россія Революцію: сочувствіе ей, попустительство ей, или использованіе ея для бунтарства безотвѣтственно-стихійнаго?

Есть основанія думать, что — въ отличіе отъ движенія 1905-6 г.г. — незначительна была въ 1917-1918 г.г. активность намѣренно-революціонная. Характерная особенность этого судьбоноснаго момента: непротивленіе. Не только то было попустительство, но именно и нѣкое умываніе рукъ, граничащее порою съ параличомъ воли. То было нѣкое нейтральное состояніе духа, когда человѣкъ какъ бы самъ не зналъ — гдѣ правда и на какую сторону ему надо становиться. И самое бунтарство было, опять-таки по сравненію съ 1905-6 г.г., какое то вялое, лишь постепенно входящее въ силу. Одно можно сказать съ достаточной увѣренностью: преступленіе Революціи относительно небольшимъ меньшинствомъ было совершаемо съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ. Степень же виновности широкихъ массъ подъ вопросомъ стоитъ, поддающимся разрѣшенію однимъ Богомъ.

Впрочемъ, вопросъ теряетъ свою жизненность: вымираетъ поколѣніе виновниковъ Революціи. Этотъ фактъ самъ по себѣ свидѣтельствуетъ, что въ глазахъ Божіихъ на всѣхъ ложится вина, какъ бы ея нюансы ни квалифицировать. Подъ угломъ зрѣнія оцѣнки силъ, способныхъ активно вложиться въ дѣло ликвидаціи Революціи, эти поколѣнія почти окончательно сброшены со счетовъ. Рѣчь можетъ идти только о новыхъ поколѣніяхъ.

То, что они всѣ русскіе европейцы, объ этомъ спору быть не можетъ. Печать западнаго Оступленія, въ предѣльно-худшей его формѣ, легла на нихъ всѣхъ, прошедшихъ жизненную школу большевизма. Но, какъ это ни парадоксально звучитъ, именно это обстоятельство, то есть то, что большевицкую школу европеизаціи они прошли, даетъ основаніе и положительно смотрѣть на нихъ. И это по двумъ основаніямъ. Во-первыхъ, Отступленіе явлено имъ въ формѣ неприкровеннаго омерзительно-гнуснаго зла. Во-вторыхъ, печать его наложена на нихъ принудительно.

Сопоставленіе просится съ петровской реформой, какъ съ начальнымъ этапомъ того процесса, который завершенъ большевиками. Элементы насильствеиности были и въ реформѣ Петра, какъ были въ ней и элементы безчинства: сѣмячко большевизма тутъ было. Внутренняя необходимость реформы какъ акта самосохраненія не доходила до сознанія массъ. Русскій народъ пассивно претерпѣвалъ реформу, которая принуждала его въ какой-то мѣрѣ стать русскимъ европейцемъ, задѣвая, болѣе или менѣе грубо, здоровый церковный консерватизмъ. Внѣшнее претерпѣваніе насилія то было — съ сохраненіемъ своей исходной церковной природы. Но, какъ мы отмѣчали въ своемъ мѣстѣ, даже и восторженное принятіе реформы не означало еще подпаденія подъ грѣхъ Отступленія: поверхность сознанія задѣвало только западничество.

То первая буква нашего европейскаго алфавита. Посмотримъ теперь на послѣднюю — самую послѣднюю, оставивъ безъ вниманіе не только «февраль», во всемъ многообразіи явленныхъ тогда энтузіастовъ Революціи и ея добровольцевъ, но и попутчиковъ «октября», выброшенныхъ за бортъ, какъ только сыграли они свою подсобную роль. Возьмемъ нашу Революцію въ ея завершительной стадіи: стопроцентнаго коммунизма. Что явилъ онъ собою для Русскаго народа?

Насильственное подчиненіе нѣкой совокупности мѣръ, превращавшихъ всѣхъ и вся въ матеріалъ, безгласно подлежащій использовыванію для достиженія цѣли, вѣдомой только правящей головкѣ; цѣли, народу абсолютно чуждой и ничего общаго не имѣвшей съ интересами государства — вселенской задачѣ: подчиненія всей вселенной той же безсмысленной совокупности мѣръ насилія и террора. Оставимъ пока безъ вниманія ту политику подкупа и натравливанія, которая, потакая страстямъ и вожделѣніямъ отдѣльныхъ группъ, въ конечномъ счетѣ и ихъ самихъ топила въ общей массѣ подневольныхъ жертвъ системы. Всмотримся въ систему насилія.

То — нѣчто безпримѣрное въ исторіи человчѣчества. То — насиліе, лишенное всякаго предметнаго значенія, съ одной стороны, и всякаго проявленія человѣческихъ чувствъ, съ другой: насиліе холодной машины, своимъ назначеніемъ имѣющей раздавить человѣка, и въ матеріальномъ, и въ физическомъ, и въ душевномъ, и въ духовномъ смыслѣ. Вотъ чѣмъ Европа, въ конечномъ счетѣ, обернулась для русскаго европейца! Вотъ какой ликъ обрѣла Императорская Россія, поскольку она до конца, до полной завершенности, явила свой западническій ликъ, упразднивъ до конца, до полнаго уничтоженія свой ликъ церковно-православно-русскій. Въ такой законченности было явлено здѣсь «западничество», что ни Западу нельзя было показать этой Россіи, ни Россіи разрѣшить хотя бы однимъ глазкомъ заглянуть на Западъ. Западъ нельзя пугать перспективой, его ожидающей на его собственномъ пути, а Россіи нельзя было показывать земного рая западной дѣйствительности, чтобы не изымать изъ тупой подавленности, въ нее внѣдренной. Ничего не было оставлено русскому народу — не только святого, но и живого. Церковь, семья, собственность, общественность, наука, искусство, право, порядокъ — все отчуждено и раздавлено. Отчуждено и раздавлено самое время. Упразднено самое элементарное, животное, чувство безопасности. Будь ты въ тюрьмѣ или дома — если можно назвать «домомъ» оставленное человѣку обиталище — ты всегда и вездѣ подъ угрозой въ любой моментъ оказаться жертвой неизвѣстно какихъ испытаній, вплоть до самыхъ страшныхъ, неслыханно утонченныхъ, пытокъ. Вотъ, повторяемъ, чѣмъ обернулась Европа для Русскаго человѣка.

Можно ли говорить о томъ, что почвенный русскій человѣкъ, такой школѣ подвергшійся, сталъ дѣйствительно русскимъ европейцемъ? Можно ли говорить о томъ, что и уже сложившійся раньше русскій европеецъ, такой школѣ подвергшійся, таковымъ остался? Не сталъ ли онъ новыми глазами глядѣть на ранѣе его плѣнявшій европейскій Западъ? Не слѣдуетъ ли думать, что благопріятная создавалась атмосфера для того, чтобы могла родиться спасительная реакція противъ западничества, ставящая въ уметы его соблазны и въ привлекательнѣйшемъ свѣтѣ рисующая былой родной домъ? Не должна ли зарождаться въ русскихъ людяхъ благодатная настроенность блуднаго сына?

Такъ это. Но два обстоятельства неблагопріятныхъ надо учитывать.

Объ одномъ мы только что мелькомъ сказали. Да и сейчасъ только коснуться можемъ мы его, ибо говорить о немъ обстоятельно значило бы подвергнуть изслѣдованію всѣ зигзаги совѣтской тактики примѣнительно ко всѣмъ сторонамъ жизни. Это — пріобщенію къ грѣху Революціи русскихъ людей всѣми видами террора, дрессуры, подкупа, развращенія, подстрекательства и распаленія всяческихъ страстей. Это — по-истинѣ сатанинская лукавнующая обработка сознанія подпавшихъ власти совѣтской сатанократіи русскихъ людей, изо дня въ день, изъ года въ годъ, надъ ними производимая. Отъ «столыпинскихъ дворянъ», спровоцированныхъ на раздѣлъ земель сосѣдствующихъ помѣщиковъ, до первоіерарха, склоненнаго на то, чтобы на путяхъ «легализаціи» упорядочить взаимоотношенія Церкви и Совѣтской власти; отъ дѣятелей искусства всѣхъ родовъ, согласившихся себя отдать подъ покровительство Совѣтской власти, до офицерства, дисциплинирующаго, согласно традиціямъ царскаго времени, совѣтскую армію; отъ ученой братіи, свои профессіональныя знанія поставившей подъ контроль и указку коммунистическихъ неучей, до предпринимательской элиты, отстоявшейся и сохранившейся въ бурю Революціи и провокаціонно вызванной на поверхность изо всѣхъ слоевъ населенія пресловутымъ НЭП-омъ; отъ легкомысленно-развязной молодежи, втянутой въ кощунственныя процессіи и худшія того же типа дѣйствія, до солидныхъ педогоговъ, бюрократовъ, торговцевъ и крестьянъ, всѣ усилія употреблявшихъ на то, чтобы попасть въ тонъ режима и оказаться для него пріемлемыми и полезными; отъ идеалистически настроенныхъ интеллигентовъ, склонныхъ въ совѣтскомъ злѣ распознать зерна способнаго прорасти добра, до профессіоналовъ всѣхъ спеціальностей и мастей, стремившихся стилизовать совѣтскую тактику, какъ темный начальный періодъ какого то свѣтлаго строительнаго будущаго — всѣ, за малыми исключеніями, были не просто, какъ матеріалъ, перемолоты машиной большевизма и насильственно сведены къ пассивной однозначной массѣ безгласныхъ рабовъ, а были умѣло диффиренцированы и, такъ или иначе, втянуты въ сознательную и намѣренную сотрудническую дѣятельность. Созвучны, на какой то моментъ, стали голосу вѣка ихъ голоса, и активнымъ стало, въ какой то формѣ и мѣрѣ, ихъ участіе въ совѣтскомъ дѣлѣ.

Такъ легла печать Отступленія, въ худшей, предѣльно худшей его формѣ, чуть не на всѣ поколѣнія, въ сознательномъ возрастѣ встрѣтившія Революцію. Кто не былъ истребленъ, тѣ, чуть не поголовно, стали жертвой этой переплавки. И къ нимъ, въ большей, быть можетъ, мѣрѣ примѣнимо все, что мы говорили о трудности снятія съ себя печати Отступленія, ибо повинны они въ такомъ коллективномъ грѣхѣ ума, какого, по его адскому напряженію, еще не зналъ міръ.

Второе обстоятельство, препятствующее спасительной реакціи, тоже имѣетъ аналогію въ явленіяхъ болѣе раннихъ. Мы отмѣчали, что русскій человѣкъ, отвращаясь отъ крайностей западничества, обращался не въ Церковь, а устремлялся къ явленіямъ религіозности западной же. Такъ и здѣсь, реакція противъ крайностей Революціи, обращается для челов:ка, тронутаго глубоко ея ядами, въ поиски чего то лучшаго въ планѣ той же Революціи. Это знаменитый, немеркнущій, неустарѣваемый, все въ новыхъ формахъ возраждающійся и неизмѣнно спасающій большевизмъ отъ нависающей надъ нимъ гибели — соблазнъ эволюціи Совѣтской власти. Онъ господствуетъ и сейчасъ, связывая крѣпко сознаніе и свободнаго міра. Въ основѣ этого соблазна лежитъ все та же печать Отступленія, замыкающаго мысль человѣка въ его горизонтахъ. Законъ необратимости Отступленія, быть можетъ, всего ярче здѣсь находитъ себѣ обнаруженіе. Тамъ, гдѣ налицо вѣра въ эволюцію Совѣтской власти, тамъ глядитъ на насъ въ упоръ грѣхъ ума, въѣвщійся въ сознаніе до полной неотрывности отъ него. Тутъ, какъ бы ни грозны и рѣшительны были въ устахъ такихъ борцовъ съ Совѣтской властью обличенія этой власти, она все же ими принята безоговорочно, и вѣрноподданничество ей во всей ясности скажется, какъ только на горизонтѣ начнетъ маячить ненавистный для всякаго тронутаго Отступленіемъ сознанія обликъ Исторической Россіи.

Что же скажутъ намъ — безнадежная картина? Не совсѣмъ такъ.

Уходятъ съ исторической сцены поколѣнія, сознательно вошедшія въ Революцію. Уходятъ, не увидѣвъ возрожденной Россіи, да и не стремясь къ ея возрожденію истинному. Увидятъ ли возрожденную Россію поколѣнія новыя, уже въ Роволюціи слагавшіяся сознательно? Да и вообще, доступна ли ихъ сознанію самая мысль о возрожденіи Россіи — истинномъ? Можетъ казаться на первый взглядъ, что именно для нихъ то совсѣмъ уже не реальна перспектива реставраціи церковнаго консерватизма. Не искалѣчены ли эти поколѣнія, воспитанныя въ безбожіи и въ матеріализмѣ? Отвлеченно если разсуждать, будто это и такъ. Но есть обстоятельства здѣсь благопріятствующія, и на нихъ надо въ заключеніе остановиться.

Прежде всего, грѣхъ Отступленія, легшій на эти поколѣнія, смягчается въ огромной степени тѣмъ, что не свободно онъ принятъ: поколѣнія эти родились въ немъ. Есть громадная разница между католикомъ отъ рожденія и католикомъ-ренегатомъ. Еще большая разница есть между вольнодумцемъ добровольнымъ и воспитанникомъ совѣтской дѣйствительности, отъ рожденія его обнявшей. Вины Отступленія тутъ личной нѣтъ.

Еще важнѣе другое обстоятельство. Самый грѣхъ Отступленія подъ вопросомъ въ отношеніи этихъ поколѣній! Взятъ ли онъ на себя? Этотъ вопросъ въ общей формѣ не можетъ быть рѣшенъ, но по отношенію къ каждому онъ стоитъ во всей своей значительности. Рожденный католикъ — католикъ. Но рожденный въ Совѣтской Россіи не обязательно «совѣтчикъ». А потому можетъ быть даже поставленъ вопросъ: да распространяется ли вообще на людей, прошедшихъ принудительную школу большевизма, этотъ страшный и такъ понятный въ отношеніи Отступленія добровольнаго, сознательнаго и намѣреннаго — законъ необратимости Отступленія? Не находится ли, — если это такъ! — русскій народъ, за послѣднія сорокъ лѣтъ вошедшій въ сознательную жизнь, въ условіяхъ болѣе благопріятныхъ для дѣла возстановленія Исторической Россіи, чѣмъ сходящія въ гробъ поколѣнія его отцовъ и дѣдовъ?

И еще одно благопріятное обстоятельство должно быть отмѣчено. Самый желѣзный занавѣсъ, отдѣляющій Россію отъ свободнаго міра, а равно и та атмосфера неприкрытаго Зла, которой дышетъ совѣтчина, навалившаяся на русскій народъ — не является ли и это спасительнымъ для формированія грядущихъ строителей Россіи? Вѣдь такъ называемый свободный міръ являетъ собою картину Отступленія, способную поспорить съ совѣтчиной въ ея напряженности — только подъ другимъ знакомъ. Если тутъ нѣтъ въ такой открытости противленія Христу, то съ тѣмъ большей силой дѣйствуетъ прикрытое Ему противленіе въ формѣ созданія разныхъ лже-христовъ и лже-пророковъ. Не страшнѣе ли этотъ льстивый соблазнъ того грубаго натиска Лжи, который имѣлъ мѣсто въ Россіи? Татарское иго сохранило Россію отъ соблазна латинства, а потомъ и западнаго возрожденія. Не охранило ли несравненно худшее совѣтское иго Россію отъ соблазновъ несравненно худшихъ?...

Нашъ взглядъ невольно обращается къ истокамъ нашей Вѣры. Не было ли преимуществомъ нашихъ далекихъ предковъ то, что они не имѣли своей исторіи, не имѣли своей культуры, не имѣли духовнаго прошлаго, пребывая въ примитивности своего изначальнаго язычества? Не потому ли могли они съ такой полнотой принять христіанство, на какую не способны были даже тѣ, отъ кого они принимали Вѣру и кто эту Вѣру создавали? Задача возстановленія Россіи не менѣе значительна, а, можетъ быть, и болѣе значительна, тѣмъ задача ея крещенія. Но если о второмъ крещеніи идетъ рѣчь нынѣ примѣнительно къ Россіи, то вспомнить надо, что на языкѣ Вѣры «вторымъ крещеніемъ» именуется покаяніе. Вотъ и подведемъ итогъ. Не создаетъ ли жестокая совѣтская дѣйствительность условій нарочито благопріятныхъ для того, чтобы народъ русскій «болышевицкій», оказался способнымъ осуществить этотъ подвигъ покаянія, всѣмъ своимъ существомъ обратившись къ исконному церковному благочестію?

Печать Отступленія — есть ли она? Не возникла ли, напротивъ, атмосфера абсолютнаго отвращенія отъ всего комплекса явленій, представленій, понятій, который объединяется сейчасъ въ словѣ «совѣтчина», но который покрываетъ собою и все историческое наслѣдіе, отрицательное, западничества, оставленное всѣмъ нашимъ имперскимъ прошлымъ? Не сохранилось ли подъ корою внѣшне навязанныхъ, принудительно вдолбленныхъ, но явно лживыхъ, пустыхъ и трафаретныхъ, для всѣхъ одинаковыхъ и для всѣхъ одинаково нудныхъ «истинъ» — нѣкое незаполненное пространство, нѣкая духовная пустота, которая ждетъ, жаждетъ наполненія чѣмъ то живымъ и дѣйствительно-истиннымъ?

Въ свѣтѣ этихъ вопросомъ только и можно уяснить себѣ все сатанинское лукавство современной тактики Совѣтской власти, съ такой неуклонной энергіей проводящей теорію «сосуществованія» Совѣтскаго коммунизма со свободнымъ міромъ.

Западный міръ наглядно зрѣетъ для принятія Антихриста. Живутъ въ немъ, конечно, силы еще духовно окончательно не растлившіяся — не является ли, въ частности, свидѣтельствомъ о томъ и феноменальный успѣхъ проповѣди покаянія Билли Грэхама? Но общая линія, отъ которой не отмежевался и Билли Грэхамъ, недвусмысленно обращена на образованіе нѣкоего собирательнаго Христа, всю землю собирающаго вокругъ себя по признаку земли, а не чаемаго Неба. Въ этотъ процессъ вкладывается и СССР — въ лицѣ т. н. Совѣтской Церкви, подъ которой надо разумѣть не только Патріаршую Московскую іерархію, но и всѣ отрасли религій, объединяемыя совѣтской пропагандой. Прячетъ когти совѣтчина, внѣшне нѣсколько облагоображивая свой звѣриный ликъ. Но такъ рвется свободный міръ къ сосуществованію съ совѣтчиной, что охотно закрываетъ глаза на звѣриный оскалъ совѣтской образины, постоянно прорывающійся сквозь небрежно наброшенную личину благообразія: раскрыты широко объятія свободнаго міра для культурной, экономической, религіозной — даже военной! — обнимки.

Въ этомъ сказывается созрѣваніе до послѣднихъ предѣловъ Отступленія — западническаго. Но здѣсь одновременно раскрывается и послѣдній соблазнъ западническій, къ Россіи обращенный. Его задача — «облегчить» совѣтскому человѣку въ своей «совѣтскости» утвердиться. Страшный то соблазнъ. То вѣдь — послѣдняя ставка! По-истинѣ, судьба рѣшается и Россіи и міра на какой то послѣдней бороздѣ. Приметъ ли русскій народъ свою «совѣтскость», въ ея лукаво смягчаемыхъ формахъ, обратившись своимъ внутреннимъ взоромъ на ближайшіе объекты воображаемой «эволюціи» совѣтской власти, а равно и на тѣ фальсификаты, которые на путяхъ «сосуществованія» сооружаются общими усиліями западныхъ и совѣтскихъ предтечъ Антихриста, грозя заполнить лукавымъ соромъ духовную пустоту, жаждущую въ совѣтскомъ человѣкѣ заполненія?

Прикровенно идетъ борьба, но это борьба за самое существованіе міра. Кто врагъ? Не Совѣтская власть, какъ историческое явленіе, обозначающее, якобы, начало нѣкоего новаго періода исторіи и въ самомъ себѣ несущая, якобы, смѣну, пріемлемую и для русскаго народа и для всего міра, ибо освободившуюся отъ явно-отталкивающихъ чертъ Совѣтчины. Врагомъ является Совѣтская власть, какъ обнаруженіе, въ своей послѣдней, предѣльно худшей, крайней степени, западническаго Отступленія, зрѣвшаго въ Императорской Россіи, и теперь готоваго стать вселенскимъ, окончательнымъ, завершительнымъ. Врагомъ является, въ лицѣ Совѣтской власти, слѣдовательно, назрѣвающій Антихристъ.

Что можетъ остановить его приходъ? Только ниспроверженіе Совѣтской власти въ этомъ ея качествѣ — то-есть возстановленіе опрокинутой ею Исторической Россіи, какъ Православнаго Царства, какъ Третьяго Рима.

Вотъ за что идетъ борьба. Идетъ она не за какія то государственныя формы и національныя цѣнности, — если будемъ говорить о нашей внутренней борьбѣ, — а за возстановленіе русско-православно-церковной души, въ ея исходномъ церковно православномъ консерватизмѣ, преемственно восходящемъ къ самымъ истокамъ Святой Руси. И въ этой борьбѣ не помогутъ намъ, сами по себѣ, никакіе князи міра сего, въ какія бы они одѣянія историческія ни рядились. Спасти насъ можетъ сила Божія, опирающаяся на накопившіяся подъ совѣтскимъ игомъ духовныя силы русскаго народа. Если онѣ есть — не отстанутся онѣ подъ спудомъ, а будутъ явлены на верху горы и засіяютъ снова вселенной, возглавленныя возвращеннымъ къ дѣйствію Удерживающимъ. Снова засіяетъ съ востока Свѣтъ. Если нѣтъ — довершитъ Западъ свое дѣло. Вернется ли къ жизни Историческая Россія? Какія формы приметъ ея возвращеніе? Какавымъ будетъ ея новое бытіе? Въ какихъ формахъ, если этого не произойдетъ, будетъ завершаться Отступленіе? Это знаетъ одинъ Богъ. А нашъ жизненный путь опредѣленъ святоотеческимъ завѣтомъ, именно для нашего времени отчеканеннымъ: «Спасаяй да спасетъ свою душу».

Архим. Константинъ

Источникъ: «Православный Путь». Церковно-богословско-философскій Ежегодникъ. Приложеніе къ журналу «Православная Русь» за 1957 годъ. — Джорданвиль: Типографія преп. Іова Почаевскаго, 1957. — С. 3–35.

Сколько еще мы будем испытывать долготерпение Божие?

Комментарий М.В. Назарова

22 октября 1721 г. (соответствует 4 ноября в нынешнем веке) русский Царь Петр I принял титул Императора Всероссийского по случаю победы над шведами в Северной войне 1700-1721 гг. Это событие вскоре будут отмечать как трехсотлетие Российской Империи ‒ несомненный повод для гордости многих россиян. Но даже многие наши патриоты не особенно вдумываются в духовный, историософский смысл нашей Империи, вступившей тогда на путь европейского развития и обнаружившей в себе роковую двойственность, о которой прозорливо писал о. Константин. Эта тема у него развита и в других работах, изданных книгой "Чудо русской истории".

Его историософский анализ петербургской Великой России, заслонившей собою Святую Русь (Третий Рим), ­‒ очень важный и неустаревающий, чего нельзя сказать о последней части данной статьи с размышлениями, которые давали нам в эмиграции надежду на чудо воскрешения Руси после падения богоборческой власти:

«Самый желѣзный занавѣсъ, отдѣляющій Россію отъ свободнаго міра, а равно и та атмосфера неприкрытаго Зла, которой дышетъ совѣтчина, навалившаяся на русскій народъ — не является ли и это спасительнымъ для формированія грядущихъ строителей Россіи? Вѣдь такъ называемый свободный міръ являетъ собою картину Отступленія, способную поспорить съ совѣтчиной въ ея напряженности — только подъ другимъ знакомъ. Если тутъ нѣтъ въ такой открытости противленія Христу, то съ тѣмъ большей силой дѣйствуетъ прикрытое Ему противленіе въ формѣ созданія разныхъ лже-христовъ и лже-пророковъ. Не страшнѣе ли этотъ льстивый соблазнъ того грубаго натиска Лжи, который имѣлъ мѣсто въ Россіи? Татарское иго сохранило Россію отъ соблазна латинства, а потомъ и западнаго возрожденія. Не охранило ли несравненно худшее совѣтское иго Россію отъ соблазновъ несравненно худшихъ?...

Не создаетъ ли жестокая совѣтская дѣйствительность условій нарочито благопріятныхъ для того, чтобы народъ русскій «болышевицкій», оказался способнымъ осуществить этотъ подвигъ покаянія, всѣмъ своимъ существомъ обратившись къ исконному церковному благочестію?

Не находится ли, — если это такъ! — русскій народъ, за послѣднія сорокъ лѣтъ вошедшій въ сознательную жизнь, въ условіяхъ болѣе благопріятныхъ для дѣла возстановленія Исторической Россіи, чѣмъ сходящія въ гробъ поколѣнія его отцовъ и дѣдовъ?»

В принципе о. Константин верно отметил приобретение нашим народом "отвращения к советчине", которая в то же время предотвратила его подпадание под западный вид апостасии, ­что тоже правильно. Это было заметно в годы "перестройки" и крушения власти КПСС, когда у активной части нашего народа действительно было стремление к правде и была возможность восстановить историческую Россию. Это стремление часто было наивным ("Россия, которую мы потеряли"), но при должных вождях оно могло стать основой возрождения.

Однако, к сожалению, такой важный опыт из коммунистического порабощения вынес далеко не весь народ. Его усиленная денационализация, атеизация, удручающее состояние советских гуманитарных наук и системы образования, прежняя цензура на русскую православную идеологию, противоречившую государственному "единственно верному" марксизму – всё это оставило после себя "искалѣченные поколѣнія" манкуртов (даже с высокими учеными степенями), завидовавших западной свободе и уровню жизни  – эту альтернативу как единственную усиленно навязывали и с Запада. Такое советское наследие не позволило нашему народу выдвинуть из себя в столь ответственное время национально и духовно образованный ведущий слой. Русское зарубежье своими несоизмеримо малыми силами пыталось, но не смогло этому помочь, передать на родину свой опыт познания всех противоборствовавших общественных систем, смысла истории и места России в нем. Тот реформаторский слой на верхах, который имелся (сейчас его называют "элитой"), был для этого профессионально непригоден: он искал своих личных выгод, был ограничен в государственных знаниях и всего лишь стремился заменить ложь марксизма-ленинизма на ложь западной апостасии, которая вела свои народы к "тому же обрыву" более соблазнительной дорогой свободы греха.

И в этих условиях западная апостасия в коллаборации с номенлатурой КПСС удушила здоровые силы исторической России при попустительстве "советской церкви" (в которой о. Константин уже тогда видел препятствие восстановлению исторической России). Решительное государственное подавление возможности покаяния как единственного способа обрести Божию помощь происходит при президенте Путине, который, сохраняя разрушительные итоги "советчины" и "Великой криминальной революции" 1990-х годов, надеется создать "патриотическую скрепу" методом пропагандной ресоветизации своего Олигархата, которая не может не привести к новой государственной катастрофе. Произошло то худшее, против чего предупреждали о. Константин и И.А. Ильин.

Сколько еще мы будем испытывать долготерпение Божие?

---