Б.Г. Лукьянов. «Въ начале бѣ слово…»

(Сравнение церковнославянского и современного текстов Библии)

О значимости церковно-славянского языка для русской культуры говорят уже давно, и многие в обществе поддерживают эту позицию. В то же время до сих пор бытует мнение, что удел этого языка — узкая сфера богослужения и богословия, в лучшем случае — ряда разделов филологии или истории. Остальная часть культуры, так сказать, в нем особенно не нуждается.

Некоторое время назад мне самому пришлось убедиться в ошибочности подобных взглядов. Как известно, в современной мировой культуре есть такие документы, тексты, произведения, без знания (и изучения) которых не может обойтись ни один гуманитарий, да и просто культурный человек. Например, Веды, Гомер, русские летописи, Библия…

Вот здесь-то я и получил весьма наглядный урок. Читая лекции по истории философии Средних веков и, следовательно, постоянно обращаясь к Священному Писанию, я вдруг обнаружил, что одни и те же, хорошо знакомые мне места в цитатах западных авторов звучат совсем по-иному, чем на русском. Довольно долго я объяснял это двойным переводом, с языка на язык, и не особенно беспокоился о расхождениях.

Но однажды я решил посмотреть, как звучит это место в церковнославянском переводе. Результат получился неожиданным: текст не только не совпадал с западной трактовкой, но и с синодальным переводом «Септуагинты» на русский язык. «А как это может быть?» — спросил я себя. Ведь оба перевода — и «славянская» Библия (на церковнославянском языке) и синодальный текст (на современном русском) — пользуются заслуженным авторитетом не только в церковных кругах, но и среди широкой читающей публики.

Я стал сверять один за другим каждый из цитируемых мною в лекциях фрагментов с текстом на церковнославянском («Библия сиречь Книги Священного писания Ветхаго и Новаго завета. Тиснение второе». Санкт-Петербург, 1900), и в скором времени пришел к выводу, что качественное чтение лекций по истории культуры средних веков (и не только!) — невозможно без обращения к церковнославянскому тексту Библии.

Расхождения порой столь значительны, что создается впечатление двух разных текстов, не говоря уже о силе, точности, своеобразии отдельных выражений.

Попробую подкрепить это наблюдение конкретными примерами. Но сразу оговорюсь, что я не затрагиваю проблемы перевода Септуагинты как такового, — это отдельная гема. Моя цель — более узкая: показать, что философское, идейное содержание славянской Библии нередко более богато, чем соответствующие места в синодальном варианте. Почему так получилось, не мне судить, но если в чем-то я прав, из этого следует, что текст, освященный именами Кирилла и Мефодия, к которым восходит, как утверждают все комментаторы, церковнославянский вариант Библии, — должен стать настольной книгой каждого философа и гуманитария, не говоря уже о верующей части нашего общества, интересующейся более общими мировоззренческими проблемами.

Обратимся же к нашим «первоисточникам».

В книге «Бытие» (гл. 1) читаем первую строку: «В начале сотворил Бог небо и землю». Точно так сказано и в славянской Библии, только окончания глаголов, естественно, иные. Но уже во второй строке встречаем существенное расхождение с синодальным текстом: «Земля, же была безвидна и пуста» (Быт. 1.2). По В. И. Далю, «безвидный» — это «невидный, неказистый, невзрачный». По «Словарю русского языка XI–XVII вв.», — «утративший настоящий вид» (т. 1, с. 97). По «Полному церковнославянскому словарю» прот. Г. Дьяченко, — «не имущий вида, образа, зрака» (с. 34). Ясно, что ни одно из этих значений в нашем случае не подходит: для них просто не пришло время. А как это звучит на церковнославянском? «Земля же была невидима и неустроена». Итак, «невидимая» (надо ли это вообще переводить или заменять?) земля стала «безвидной», а «неустроенность» — пустотой. Но земля в этот момент была именно «невидима» — не только потому, что значение этого слова хорошо известно «славянистам» (напр., Быт. 41.4, когда говорится, что худые коровы съели тучных), но и по смыслу: ведь еще не создан свет (а без света видеть невозможно!). Как раз «невидимость» земли и «тьма над бездной» побудили Бога на миг позже произнести знаменитые слова: «Да будет свет. И стал свет» (Быт. 1.3). Вот теперь только может случиться, что нечто окажется невзрачным, неказистым, «безвидным» или же потеряет свой вид, имевшийся до того. Но не ранее.

Какой же из двух предложенных текстов следует предпочесть по смыслу того, что повествуется? Конечно, церковно-славянский.

Мы привели этот пример не потому, что он имеет принципиальное значение, а потому, что находится в самом начале Библии, где речь идет, напоминаем, о сотворении мира. Тем более здесь надо выбирать наиболее точные выражения.

Во многих других случаях подлинное философское содержание, осмелимся сказать, сохраняется только в церковнославянском варианте. В книге пророка Исайи читаем: «И аще не уверите, ниже имати разумети» (Ис. 7.9), что означает, как легко понять даже не изучавшему церковно-славянский: «и если не поверите, не поймете». Это — одна из классических формулировок средневековых дискуссий о соотношении разума и веры, продолжающихся, кстати, и поныне. А в синодальном переводе видим нечто другое: «Если вы не верите, то потому, что вы не удостоверены» (Ис. 7.9), то есть, бессмысленную фразу, способную сбить с толку не только всех русско-говорящих, но и самих верующих.

В ряде случаев славянская Библия использует и более точные, и даже более современные понятия, чем синодальный перевод.

Так, в «Премудростях Соломона» говорится о Боге, что он — «красоты бо родоначальник» (Прем. 13.3), в синодальном переводе получаем: «виновник» красоты. Надо ли объяснять, что «родоначальник» — более точное понятие? Тем более, что Бога, кажется, никто не обвиняет в создании красоты. Далее Бог именуется «рододелателем» (13.5). В синодальном же варианте Бог опять воспринят «виновником бытия их» (Прем. 13.5). А ведь «рододелатель» — не только более емкое и точное понятие, но и многозначительное, — в связи со спорами о «теории» эволюции Дарвина о происхождении видов (то есть как раз «родов»).

В первом стихе этой главы на церковно-славянском Бог назван «хитрецом» (Прем. 13.1), что всеми старыми словарями толкуется как — «художник», «создатель», «искусник», «мудрец», «ловкий» и т. д. Выбирай любое значение! Но в синодальном переводе Бог по-прежнему воспринимается с точки зрения юриспруденции: «виновник» (Прем. 13.1). Нет сомнения, что это искажает суть дела.

В «Екклезиасте» на церковнославянском читаем: «Развращенное не может исправитися, и лишение не может изчислитися» (Еккл. 1.15), — этого, по-моему, вообще не надо переводить, понятно и так. Но в синодальном тексте читаем: «Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать» (Еккл. 1.15). Более строгий и содержательный текст имеем в первом случае. Иисус Христос, как известно, охотно прибегал к притчам и образной речи и сам объяснил, почему это делает, но от переводчиков вовсе не требуется переходить на притчи.

В том же Екклезиасте (а это одна из наиболее философских и часто цитируемых книг) читаем (в синодальном варианте): «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все суета и томление духа» (Еккл. 1.14). У меня всегда вызывало некоторое сомнение это место, — что-то уж больно изысканно для той эпохи, — прямо «серебряный век»! Церковнославянский текст снимает все сомнения: «Видех всяческая сотворения сотворенная под солнцем: и се, вся суетство и произволение духа» (Еккл. 1.14). Но если «произволение», т. е. акт человеческой. воли, выводит нас на проблематику свободы и ответственности человека, — бесконечный повод для дискуссий во все времена, — то «томление» с его жеманно-декадентским оттенком переводит дело в сферу психологии и смутных ощущений.

Замена слова тем более не оправданна, что «произволение» — понятное и без перевода слова, почему его таковым и оставили переводчики синодального варианта в книге Сираха: «Он от начала сотворил человека и оставил его в руке произволения его» (Сир. 15.14).

Еще пример из Екклезиаста. Церковнославянский: «и сердце мое виде многая, премудрость и разум, притчи и хитрость…» (Еккл. 1.17). А что видит сердце проповедника в синодальном переводе? Вот что: «чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость» (Еккл. 1.17). Это просто разные тексты, не говоря уже о том, что потеряны «притчи», а «хитрость» — это совсем не «глупость», а ловкость, искусность, порой и злой ум. Снова мы видим более серьезное содержание именно в церковнославянском изложении.

Встречается и неоправданное осовременивание понятий. Во 2-й книге Царств говорится, что Давид, взяв город Равву, вывел оттуда людей и «положил» их под пилы, под железные топоры, бросил в обжигательные печи, и даже — «на трезубы железны» (2 Цар. 12.31), — нравы варварских племен, как известно, были грубы и просты: горе побежденным. Но в синодальном переводе, оказывается, он положил их не на «трезубы», а «под железные молотилки». Но были ли они в то время? При всем уважении к технической мысли древних, в этом приходится усомниться. Примешивается и этический момент. «Железные трезубы» как орудия пытки, — это, конечно, плохо, но мы не ждем гуманизма в эпоху варварства. А вот пыточные машины в виде «железных молотилок» — это уже слишком, ибо требует методичности и садистского воображения, до такого вряд ли могла дойти мысль хоть и жестоких, но по-своему простодушных варваров.

Примеры из Ветхого Завета можно множить и множить, но обратимся теперь к Новому Завету, точность понимания которого, как ясно каждому, особенно важна, учитывая место, которое занимает Православие в русской культуре. Здесь мы постараемся коснуться всех четырех Евангелий по очереди.

Итак, в Евангелии от Матфея волхвы во сне получают весть: «И весть приемше во мне» (2.12) — не возвращаться к Ироду. В синодальном тексте они получают не менее чем «откровение» (2.12). Надо ли объяснять, что это разные вещи, что речь идет именно о «вести», т. е. предупреждении, а слово «откровение» лучше приберечь до лучших времен? Мы ведь помним, что содержится, скажем, в «Откровении» Иоанна Богослова.

Но вот примеры еще более важных смысловых потерь. Иоанн Креститель предвещает, что идущий за ним соберет пшеницу, а плевелы сожжет: «плевы же сожжет огнем негасающим» (Мф. 3.12). В синодальном варианте плевелы превратились в солому: «а солому сожжет огнем неугасимым». Но «плевелы» — не солома, это слово часто встречается в Писании (см., например, Мф. 13.25; «исплевем», т. е. вырвем плевелы, 13.28, и др.). Плевелы (а речь идет, как свидетельствует «Полный церк. — слав. словарь», о lolium temulentum) — это дурман, опьяняющий куколь, очень ядовитый, вызывающий тошноту, конвульсии и даже смерть. Сжечь «огнем неугасимым» дурман — имеет очень большое и даже символическое значение. А вот на солому излишне тратить «огонь неугасимый», достаточно обычного, она и так быстро сгорит. Так снижен высокий философский смысл и пафос важнейшего фрагмента.

Аналогичное ослабление смысла видим и в пророчестве Иисуса, что «сыны царства» «изгнани будут во тму кромешную» (Мф. 8.12). В синодальном — проще и непонятней: «извержены будут во тьму внешнюю». Мало того, что «внешней» тьмы не может быть физически (если нет специальной материальной границы), но еще и ослаблен смысл важного определения: «кромешная» тьма — это сплошная, густая, непроглядная, адская, наконец. И это, конечно, куда боле страшно, чем какая-то «вне нас» находящаяся «внешняя» тьма.

Далее там, где в синодальном тексте перевод формально правилен, нередко утрачиваются важные оттенки значений, которые налицо в церковнославянском варианте. Кто не знает знаменитых слов «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22.39; ср. Мф. 19.19)? А в церковнославянском тексте это звучит так: «возлюбиши искренняго твоего яко сам себе». Этот смысл («искренности») — утерян, а ведь не всякий ближний — искренен, иногда прямо у сердца, так сказать, находится враг, но ни в одном Евангелии не говорится «возлюби врага твоего, как самого себя», — речь может идти, как известно, лишь о прощении.

Зато всякий «искренний» — несомненно, и ближний. Замена одного слова другим тем более непонятна, что авторам библейского изложения на церковнославянском хорошо знакомы оба слова, а «ближний» встречается уже в первой книге Писания (Быт. 11.3; 11.7 и другие места), то же и со словом «искренний» (напр., Сир. 28.7; 28.2 и др.).

В заповеди Моисея эти слова вообще стоят рядом: «Не пожелай жены искренняго твоего, не пожелай дома ближняго твоего» (Исх. 20.17). Само собой разумеется, в синодальном тексте это различие исчезает. Чем-то слово «искренний» не устроило переводчиков.

Стирание оттенков в применении этих слов может привести к появлению такого смысла, какого вряд ли хотели авторы изложения. Вспомним знаменитое «Моисеево побоище», в котором было убито «до трех тысящ мужей» (Исх. 32.28). Кого приказывает убить благочестивый Моисей, раздосадованный поклонением его соплеменников отлитому Аароном золотому тельцу? «И убийте кийждо брата своего и кийждо ближняго своего и кийждо соседа своего». Ясно, что под «ближним» здесь подразумевается чисто физическая близость (соседство), а не какие-то моральные качества, о которых говорит слово «искренний», почему его здесь авторы изложения, чувствуя дух языка, и не применяют.

В церковнославянском тексте острее ощущаешь, что речь идет о вещах необычайных, часто сверхъестественных, божественных, потому и люди там ведут себя часто с повышенной энергией.

Так, двое слепых «возописта», услышав, что мимо идет Иисус (Мф. 20.30), и когда народ пытался заставить их замолчать, они принялись за дело еще сильнее — «паче вопияста» (там же). В синодальном тексте они всего лишь «начали кричать» (Мф. 20.30). И «громче стали кричать» (там же). Я думаю, они вообще не кричали. Они сначала «возописта», а потом — «вопияста».

Тем более, что переводчики синодального текста иногда правильно делают, оставляя по сути без перевода церковнославянские выражения (напр., «возлежащих» — «возлежащими» (Мф. 22.10), или даже усиливая современный русский славянизмами.

Так, когда книжники и архиереи при виде чудес, творимых Иисусом, «негодоваша» (Мф. 21.15), в переводе синодальном это слово даже усилено: «вознегодовали» (там же).

Но чаще в синодальном варианте текст выглядит каким-то обесцвеченным и вялым. Если в церковнославянском тексте «вопросите» (Мф. 21.22), то в синодальном — «попросите». А речь ведь идет о молитве с верою. Какое же слово лучше выражает смысл этого действия? «Вопросите» или «попросите»? Вопрос — риторический.

В Евангелии от Марка — те же процессы.

Знаменитое место «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу» (Мк. 4.22).

В церковнославянском тексте мысль эта выражена короче, а значит энергичнее и заканчивается понятием, которому в философии суждена долгая и славная жизнь: «но да приидет в явление» (там же). «Явление», конечно, лучше, чем бытовое «наружу».

Или, скажем, что лучше (говорится о теще Симона), что она «огнем жегома» (Мк. 1.30) или «лежала в горячке» (в синодальном тексте)? «Окаменение сердец» (ц. — сл., Мк. 3.5) или «ожесточение» (синодальное)? Конечно, первое, тем более что поздние переводчики синодального варианта правильно оставили слово «окаменено» (сердце их) (Мк. 6.52) — без перевода на современный литературный (часто уже стертый и выветрившийся) язык, понимая, что лучше не скажешь.

В Евангелии от Луки — знаменитое место, когда Иисуса уже привели на лобное место, распинают и делят его одежду.

«Иисус же глаголаше: Отче, отпусти им: не ведят бо, что творят» (Лк. 23.34). Эти потрясающие слова в синодальном варианте приобретают такой вид: «Отче! Прости им; ибо не знают, что делают» (там же).

Возвышенный, абсолютно понятный любому славянину текст низведен до прозаического рассказа о каком-то случае. «Знать» можно таблицу умножения, «делать» табуретку, какую-то вещь; «знает» — ум, а «ведает» — душа. «Знать не знаю, ведать не ведаю», — божились когда-то наши крестьяне. И то, что делали с Иисусом, заслуживает глагола «творят», с дополнительным оттенком вины «творящих» за содеянное.

«Евангелие от Иоанна», как известно, наиболее философское из всех Евангелий: в нем речь идет в большей степени о божественной природе Христа. Здесь особенно недопустимы небрежности, двусмысленности, снижение философского слога до приземленного бытового рассказа. А между тем примеров именно этого — достаточно.

Иисус говорит: «Аз есмь хлеб животный» (Ин. 6.48). В синодальном варианте совсем иной смысл: «Я есмь хлеб жизни» (там же). Но зачем же было заменять прилагательное «животный» на существительное «жизнь»? Тем более что ниже верно переведено «А? есмь хлеб животный» как «Я — хлеб живый» (Ин. 6.51). «Есмь» — оставили (в первом случае), а «животный» — заменили! А ведь слово ответственное по смыслу. «Живой хлеб» — точнее и понятней, чем загадочный «хлеб жизни».

Аналогичная подмена смысла произведена и в самом начале Библии. В книге «Бытие» говорится, что Творец дал в пищу «зелень травную» всем животным, птицам и пресмыкающимся, у которых имеется «душа живота» (Быт. 1.30). Это последнее выражение в синодальном тексте выглядит так: в котором «душа живая» (там же). Думается, это слишком сильно сказано. У «зверей земных», «птиц небесных» и «гадов пресмыкающихся», о которых повествует церковнославянский текст, строго говоря, нет души, тем более живой, а вот «душа жизни» — есть. «Душу живую» оставим лучше человеку, да не всякому, а сравнительно безгрешному, или, лучше сказать, малогрешному, ибо можно иметь все признаки жизни, но быть мертвым. Сказано же в «Откровении» Св. Иоанна Богослова: «имя имаши яко жив, а мертв еси» (Откр.; Апок. 3.1).

Однако вернемся к Евангелию от Иоанна.

Иисуса спрашивают: «Кто ты?», он отвечает: «начаток, яко и глаголю вам» (Ин. 8.25). В «Полном церк. — слав. словаре» «начатки» переводятся как «первые плоды, все первое». «В начатке» — в начале. Стало быть, перед нами — «начало», классическая философская категория. Но в синодальном варианте ее категориальное значение ослаблено: «от начала Сущий» (Ин. 8.25). Это гораздо уже по смыслу, чем просто «начало». А ведь Иисус — именно начало: «В начале бе слово, и слово бе к Богу, и Бог бе слово» (Ии. 1.1) («В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»). А в выражении «от начала Сущий» Бог подчинен какому-то неведомому Началу, соподчинен ему. С точки зрения и философии, и самого Евангелия совершена смысловая, т. е. недопустимая подмена.

Далее. «И слово плоть бысть и вселися в ны…» (Ин. 1.14), что, как очевидно, означает: и слово стало плотью и вселилось в нас. В синодальном же варианте читаем: «И слово стало плотию и обитало с нами» (Ин. 1.14). Так «вселилось» или «обитало»? Это — разные вещи.

В ряде случаев в синодальном тексте ослаблен драматизм события.

Ученики, например, говорят о проповеди Иисуса (в частности, о словах — «Ядый мою плоть и пияй мою кровь во мне пребывает, и аз в нем», Ин. 6.56): «жестоко есть слово сие» (Ин. 6.60). И ведь действительно жестоко звучит. А в синодальном тексте обстановка гораздо спокойнее. Ученики говорят всего лишь: «Какие странные слова!» (там же). Но нужна ли такая смягчающая редактура текстов, восходящая к самим Кириллу и Мефодию?

Во 2-й главе Евангелия от Иоанна Иисус, увидев плачущих иудеев, — «запрети духу и возмутися сам» (Ин. 11.33), т. е. запретил духу (тревожить людей? — Б.Л.) и возмутился сам. В синодальном же тексте он «восскорбел духом и возмутился». Совсем другой смысл: куда же делось запрещение? Это ведь действие, а «восскорбел» — психическое состояние, т. е. одна философская категория заменена другой.

Нередко еле заметный сдвиг смысла приводит к существенным потерям. В синодальном тексте, например, читаем: «мы семя Авраамово и не были рабами никому никогда» (Ин. 8.S3). Между тем в церковнославянском тексте никаких «рабов» нет, и речь там совсем о другом: «семя авраамле есмы и никому же работахом николи же» (там же), что означает: мы семя Авраамово и никогда ни на кого не работали. Ясно ведь, что «раб» — это социальная категория, а работать на кого-нибудь может и раб и свободный (добровольно).

Авторы Евангелий хорошо знали слово «раб» и всегда употребляли его, если в нем нуждались, в том числе и в метафорическом смысле, например, «раб греха» (Ин. 8.34), — «в сяк творяй грех раб есть греха» (Ин. 8.34).

А уж о том, что «семя Авраамово» не раз бывало «рабами греха», свидетельствует вся Библия. Да и в натуральном рабстве в Египте разве оно не пребывало? «Аз еемь господь Бог ваш, изведый вас из земли египетскиа, сущым вам рабом: и сокруших узы ярма вашего, и изведох вас со дерзновением» (Лев. 26.13). А вавилонское пленение? «На реках вавилонских, тамо седохом и плакахом» (Пс. 136.1), — это кто жалуется? Так что лучше переводить точно.

Удивляет, что уже найденные в славянской Библии, глубокие по смыслу и яркие по слогу выражения нередко заменяются в синодальном тексте на менее общие и невнятно звучащие.

Так, в Евангелии от Матфея о доме, построенном на песке, говорится, что когда пошел дождь, подул ветер, — «бе разрушение ея велие» (Мф. 7.27). («Ея» здесь потому, что в церковнославянском тексте дом представлен «храминой»). Тут и переводить ничего не надо, лишь придать современную форму глаголу и прилагательному. Но изменению почему-то подвергается и ключевое слово: «и было падение его великое» (там же). Кто может доказать, что «падение» в этом контексте точнее, чем «разрушение»? Думается, никто.

В Библии в целом есть слова, на которые возложена очень большая смысловая нагрузка, и в обращении с ними нужна особая осторожность. Например, слово «кроткий», появляющееся третьим в ряду тех, кому Иисус предвещает блаженство: «Блажени кротцыи: яко тии наследят землю» (Мф. 5.5). Но есть еще одно слово, близкое ему по смыслу: «смиренный». Могли бы мы, допустим, передавая мысль Иисуса, сказать: «Блаженны смиренные, ибо они наследуют землю»?

А вот в библейских текстах церковнославянское «кроткий» передается в синодальном варианте нередко именно через «смиренный». В книге Иисуса сына Сирахова читаем: «Мнози суть высоцы и славни: но кротким открываются тайны» (Сир. 3.19). Эта замечательная мысль предстает на современном литературном языке с маленькой поправкой: тайны открываются «смиренным» (там же). Значит, это синонимы? Но авторы церковнославянского текста знают и это слово! И уже в следующем, 20-м стихе, говорится, что сила Господня «смиренными славится» (Сир. 3.20). Синодальные переводчики оставили это слово без перевода, как и в других случаях (Сир. 11.1; 12.5 и др.).

Что же получается? Последователи Кирилла и Мефодия (оставляющие, в частности, множество греческих слов без перевода) употребляют то «кротких», то «смиренных», в синодальном же тексте кто-то по своему усмотрению меняет эти слова местами, словно знает лучше самого Писания, что именно те хотели сказать!

А ведь два этих важных слова отнюдь не синонимы. «Кротость» — положительное качество, которое посрамляет даже «высоких и славных», «смирение» же, помимо общего с «кротостью» содержания, имеет еще оттенок умаления, уничижения, что хорошо известно и синодальным переводчикам. Ибо они переводят, например, «иже убо смирится яко отроча сие» — «итак, кто умалится, как это дитя» (Мф. 18.4). В Евангелии от Луки мысль, что «всяка гора и холм смирится» (3.5) передана как «понизятся». А в одном месте выражение «да не смиришися» (Сир. 13.11) передано даже как «и не быть униженным». Ясно, что прибавок этого значения в слове «смиренный» никак не позволяет с легкостью менять его местами с «кроткими», что в церковно-славянском тексте мы и не наблюдаем.

Наконец, в церковнославянском тексте имеется немало мест, которые или просто отсутствуют в синодальном, или изменены до неузнаваемости.

Так, в самом начале Библии мы видим, как Фамарь, «свергши ризы вдовства с себе, облечесл в ризу летнюю и украсися и седе пред враты» (Быт. 38.14). Что это значит? Это значит, что женщина, надев «летнюю» (т. е. открытую) одежду и украсившись, садится перед воротами на обозрение, явно с нечистыми мыслями, почему ветхозаветный Иуда и принял ее за блудницу («возмне ю блудницу быти», — Быт. 38.15). И другие называют ее так, и разыскивают позднее под этим именем («Вопроси же… где есть блудница, бывшая во Енане на распутиц», Быт. 38.21; и отвечают ему, не найдя: «Несть зде блудницы», Быт. 38.22). А чтобы Иуда, ее свекор, не узнал ее, ома закрыла лицо («покры бо лице свое, и не позна ея». Быт. 38.15).

Синодальным толкователям библейского текста, однако, жалко Фамарь. Они не только умалчивают о «летней ризе», но, напротив, утверждают, что она «покрыла себя покрывалом и, закрывшись, села у ворот» (Быт. 38.14). О том, что она еще и украсилась («украсися»), ни слова. Толкователям не бросается в глаза очевидное противоречие: стоило ли ей оголяться и украшаться как блуднице, чтобы потом, наглухо закрывшись. скрыть эти соблазны от чужого взгляда под покрывалом?

Думается, Библия — это не тот текст, который нуждается в таком пуританском редактировании, тем более что смысл событий скрыть все равно не удается.

Иногда в современном переводе утрачиваются живописные детали, на которых ощущается дыхание давно ушедшей эпохи. Вот значимое для всех читателей Библии, наполненное грустью и поэзией место из книги «Бытия»: «Умре же Рахиль, и погребоша ю на пути ипподрома Ефрафы: сия есть Вифлеем» (Быт. 35.19). Вариант синодальный, хоть и суше, но в целом точен. За исключением одной детали: исчез «ипподром»: «И умерла Рахиль, и погребена на дороге в Ефрафу, то есть Вифлеем» (там же). Почему же опущен «ипподром»? Может быть, это что-то постыдное? Неприличное? Да нет же. Это указание на то, что дорога проходила по местам конских ристалищ, а зная, какое место занимала лошадь вообще в жизни древних, не приходится удивляться, что авторы сказания не упустили этой подробности.

В ряде случаев отмечается значительное расхождение самих текстов.

Быт. 2.1: «И совершишася небо и земля, и все украшение их». Синодальный вариант этого фрагмента: «Так совершенны небо и земля и все воинство их». Комментарии излишни.

Быт. 25.30: «И рече Исав Иакову: напитай мя варением сочива сего, яко изнемогаю». Синодальный вариант: «И сказал Исав Иакову: дай мне поесть красного, красного этого, ибо я устал».

Библия, как известно, полна драматических моментов. Когда сыновья Аарона, Надав и Авиуд, положили в свои кадильницы «огнь чуждь», «изыде огнь от Господа, и пояде я, и умроста пред Господем» (Лев. 10.1–3). Моисей разъяснил брату, что иначе и быть не могло, ибо говорил Господь: «в приближающихся мне освящуся и во всем сонме прославлюся» (Лев. 10.3).

Какова была реакция Аарона, потерявшего двух сыновей, на эти слова? Если верить синодальному варианту, «Аарон молчал» (Лев. 10.3). Если верить славянской Библии, «И умилися Аарон» (там же). Кто же прав? В молчании Аарона слышится глухой протест: в этом варианте он, видимо, не согласен, чтобы даже Иегова «прославлялся» за счет жизни его детей. Но более древний перевод, думается, лучше чувствует характер жреца и брата Моисея: он должен умилиться (ибо верит беззаветно и некритично) и он умиляется (в церковно-славянском тексте). Для читателя же обоих текстов очевидно, что это два принципиально разных понимания одного и того же характера, играющего немалую роль в библейском повествовании.

И, наконец, лишь в качестве примера. В «Книге премудростей Иисуса сына Сирахова» один из стихов заканчивается короткой фразой: «Воздержание души» (Сир. 18.29). В синодальном тексте мы этих слов не находим, хотя они, думается, ничему бы не помешали.

Конечно, и в синодальном тексте много прекрасных мест, да и не будем забывать, что путь к вере для многих выходцев из еще недавно почти сплошного атеизма в нашей стране лежал именно через этот, пусть в чем-то несовершенный, перевод. Но жизнь не стоит на месте, и, пожалуй, настало время осознать, что бесценное достояние нашей культуры — церковнославянский текст Библии — должен стать настольной книгой каждого культурного человека...

(Ред.: статья скопирована очень давно с бумажного издания, вероятно "Десятина" А.И. Буркина (Движение "Россия православная") прежний источник в ред. архиве нечитаем, новый не обнаруживается.)

Об авторе:
Борис Георгиевич Лукьянов (1937‒2009) ‒ доктор философских наук, профессор, член-корреспондент Академии художеств, заслуженный деятель искусств России.

В данной статье автор рассматривает Библию с художественно-философской точки зрения как памятник мiровой культуры в одном ряду с другими, упоминая Веды, Гомера, русские летописи. Разумеется, Библия отличается от них тем, что выше этого уровня: основное, религиозное значение и ценность Библии как Богооткровенного Священного Писания раскрывает смысл мiроздания, истории, жизни человека, происхождение добра и зла ‒ и это сохраняется в русском синодальном тексте несмотря на его отмеченные недостатки.
См. также:
Вопрос об использовании масоретского текста в переводе Священного Писания
М.В. Назаров. Без Ветхого Завета непонятен ни смысл истории, ни "еврейский вопрос". Полемика с язычниками о "Библейском проекте закабаления человечества" .
Прот. Михаил Помазанскій. Ветхій Завѣтъ въ Новозавѣтной Церкви

---