Христос всегда один, а Пасха в разные времена празднуется по-разному...

Пасха  в России до революции

Иван Шмелев:

... Пост уже на исходе, идет весна. Прошумели скворцы над садом, — слыхал их кучер, — а на Сорок Мучеников прилетели и жаворонки. Каждое утро вижу я их в столовой: глядят из сухарницы востроносые головки с изюминками в глазках, а румяные крылышки заплетены на спинке. Жалко их есть, так они хороши, и я начинаю с хвостика...

Прошел квартальный, велел мостовую к Пасхе сколоть, под пыль! Тукают в лед кирками, долбят ломами — до камушка. А вот уж и первая пролетка. Бережливо пошатываясь на ледяной канавке, сияя лаком, съезжает она на мостовую. Щеголь-извозчик крестится под новинку, поправляет свою поярку и бойко катит по камушкам с первым, веселым стуком.

... Скоро Пасха! Принесли из амбара «паука», круглую щетку на шестике, — обметать потолки для Пасхи. У Егорова в магазине сняли с окна коробки и поставили карусель с яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых колечках, на алых ленточках. Сахарные, атласные... В булочных — белые колпачки на окнах с буковками — X. В. ...

Отец на реке с народом. Как-то пришел, веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал.

— Ну, брат, прошла Москва-река наша. Плоты погнали!.. — И покрутил за щечку...

Отец доволен: Пасха будет спокойная. В прошлом году заутреню на реке встречали...

Прошла «верба». Вороха роз пасхальных, на иконы и куличи, лежат под бумагой в зале. Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и меня сажают читать Евангелие. «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду..» Я не могу понять: Авраам же мужского рода! Прочтешь страничку, с «морским жителем» поиграешь, с вербы, в окно засмотришься. Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет.

На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты и звезды, тешут планочки для — X. В. На приступке сарая, на солнышке, сидит в полушубке Горкин, рукава у него съежены гармоньей. Называют его — «филенщик», за чистую работу Он уже не работает, а так, при доме. Отец любит с ним говорить и всегда при себе сажает. Горкин поправляет пасочницы. Я смотрю, как он режет кривым резачком дощечку.

— Домой помирать поеду, кто тебе резать будет? Пока жив, учись. Гляди вот, винограды сейчас пойдут...

Он ковыряет на дощечке, и появляется виноград! Потом вырезает «священный крест», иродово копье и лесенку — на небо! Потом удивительную птичку, потом буковки — X. В. Замирая от радости, я смотрю. Старенькие у него руки, в жилках.

— Учись святому делу. Это голубок, Дух-Свят. Я тебе, погоди, заветную вырежу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу... Станешь щи хлебать — глядишь, и вспомнишь.

Вот и вспомнил. И все-то они ушли...

Я несу от Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий огонек: он святой. Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснет! Донесу — доживу до будущего года. Старая кухарка рада, что я донес. Она вымывает руки, берет святой огонек, зажигает свою лампадку, и мы идем выжигать кресты. Выжигаем над дверью кухни, потом на погребице, в коровнике...

— Он теперь никак при хресте не может. Спаси Христос... — крестясь, говорит она и крестит корову свечкой. — Христос с тобой, матушка, не бойся... лежи себе.

Корова смотрит задумчиво и жует.

Ходит и Горкин с нами. Берет у кухарки свечку и выжигает крестик над изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов.

Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и на погребице, и везде. В черном крестике от моей свечки — пришел Христос. И все — для Него, что делаем. Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и под навесом даже, где был навоз. Необыкновенные эти дни — страстные. Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями — и ничего, потому что везде Христос...

В церкви выносят Плащаницу Мне грустно: Спаситель умер. Но уже бьется радость: воскреснет, завтра! Золотой гроб, святой. Смерть — это только так: все воскреснут. Я сегодня читал в Евангелии, что гробы отверзлись и многие телеса усопших святых воскресли. И мне хочется стать святым — навертываются даже слезы. Горкин ведет прикладываться. Плащаница увита розами. Под кисеей, с золотыми херувимами, лежит Спаситель, зеленовато-бледный, с пронзенными руками. Пахнет священно розами.

С притаившейся радостью, которая смешалась с грустью, я выхожу из церкви. По ограде навешены кресты и звезды, блестят стаканчики... У нас пахнет мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты, но кровать еще не постелили. Мне дают красить яйца.

Ночь. Смотрю на образ, и все во мне связывается с Христом: иллюминация, свечки, вертящиеся яички, молитвы, Ганька, старичок Горкин, который, пожалуй, умрет скоро... Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все. И потом встретимся все... и Васька, который умер зимой от скарлатины, и сапожник Зола, певший с мальчишками про волхвов, — все мы встретимся там. И Горкин будет вырезывать винограды на пасочках, но какой-то другой, светлый, как беленькие души, которые я видел в поминаньи. Стоит Плащаница, в церкви, одна, горят лампады. Он теперь сошел в ад и всех выводит из огненной геенны. И это для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на колокольню, и Василь Василич, и все наши ребята — все для Него это! Барки брошены на реке, на якорях, там только по сторожу осталось. И плоты вчера подошли. Скучно им на темной реке, одним. Но и с ними Христос, везде...

Великая Суббота, вечер. В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я пробираюсь в зал — посмотреть, что на улице. Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В зале обои розовые — от солнца, оно заходит. В комнатах — пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковер в гостиной, с пунцовыми букетами. Сняли серые чехлы с бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах — новые красные «дорожки». В столовой на окошках — крашеные яйца в корзинах, пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом. В передней — зеленые четверти с вином: подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване — чтобы не провалились! — лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, — остывают. Пахнет от них сладким теплом душистым.

Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая телега — повезли в церковь можжевельник. Совсем темно. Вспугивает меня нежданный шепот:

— Ты чего это не спишь, бродишь?..

Это отец. Он только что вернулся.

Я не знаю, что мне сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам и смотреть и слушать, — другое все! — такое необыкновенное, святое.

Отец надевает летний пиджак и начинает оправлять лампадки. Это он всегда сам: другие не так умеют. Он ходит с ними по комнатам и напевает вполголоса: «Воскресение Твое, Христе Спасе... Ангели поют — на небеси...» И я хожу с ним. На душе у меня радостное и тихое, и хочется отчего-то плакать. Смотрю на него, как становится он на стул, к иконе, и почему-то приходит в мысли: неужели и он умрет!.. Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и зажигает, напевая священное. Их очень много, и все, кроме одной, пунцовые. Малиновые огоньки спят — не шелохнутся. И только одна, из детской — розовая, с белыми глазками, — ситцевая будто. Ну до чего красиво! Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к отцу, к ноге. Он теребит меня за щеку. От его пальцев пахнет душистым афонским маслом.

— А шел бы ты, братец, спать?

От сдерживаемой ли радости, от усталости этих дней или от подобравшейся с чего-то грусти — я начинаю плакать, прижимаюсь к нему, что-то хочу сказать, не знаю... Он подымает меня к самому потолку, где сидит в клетке скворушка, смеется зубами из-под усов.

— А ну, пойдем-ка, штучку тебе одну...

Он несет в кабинет пунцовую лампадку, ставит к иконе Спаса, смотрит, как ровно теплится и как хорошо стало в кабинете. Потом достает из стола... золотое яичко на цепочке!

—  Возьмешь к заутрене, только не потеряй. А ну, открой-ка...

Я с трудом открываю ноготочком. Хруп — пунцовое там и золотое. В серединке сияет золотой, тяжелый; в боковых кармашках — новенькие серебряные. Чудесный кошелечек! Я целую ласковую руку, пахнущую деревянным маслом. Он берет меня на колени, гладит...

— И устал же я, братец... а все дела. Сосника лучше, поди, и я подремлю немножко.

О, незабвенный вечер, гаснущий свет за окнами... И теперь еще слышу медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумье голос:

Ангели поют на не-бе-си-и...

Таинственный свет, святой. В зале лампадки только. На большом подносе — на нем я могу улечься —темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и красные яйца кажутся черными. Входят на носках двое, высокие молодцы в поддевках, и бережно выносят обвязанный скатертью поднос. Им говорят тревожно: «Ради Бога, не опрокиньте как!». Они отвечают успокоительно: «Упаси Бог, поберегемся». Понесли святить в церковь.

Идем в молчанье по тихой улице, в темноте. Звезды, теплая ночь, навозцем пахнет. Слышны шаги в темноте, белеют узелочки.

В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах, — утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно. Горкин берет меня за руку.

— Папашенька наказал с тобой быть, лиминацию показать. А сам с Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой.

Он ведет меня в церковь, где еще темновато, прикладывает к малой Плащанице на столике: большую, на Гробе, унесли. Образа в розанах. На мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки. В ногах возится можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове. Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под бородкой. Свечка у него красная, обвита золотцем.

— Крестный ход сейчас, пойдем распоряжаться.

Едва пробираемся в народе. Пасочная палатка — золотая от огоньков, розовое там, снежное. Горкин наказывает нашим:

— Жди моего голосу! Как показался ход, скричу — вали! — запущай враз ракетки! Ты, Степа... Аким, Гриша... Нитку я подожгу, давай мне зажигальник! Четвертная — с колокольни. Митя, тама ты?!

— Здесь, Михал Панкратыч, не сумлевайтесь!

— Фотогену на бочки налили?

—  Все, враз засмолим!

—  Митя! Как в большой ударишь разов пяток, сейчас на красный-согласный переходи, с перезвону на трезвон, без задержки... верти и верти во все! Апосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи...

У него дрожит голос. Мы стоим с зажигаль-ником у нитки. С паперти подают — идет! Уже слышно:

...Ангели по-ют на небеси-и!..

—  В-вали-и!.. — вскрикивает Горкин — и четыре ракеты враз с шипеньем рванулись в небо и рассыпались щелканьем на семицветные яблочки. Полыхнули «смолянки», и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья.

—  Кумпол-то, кумпол-то!.. — дергает меня Горкин.

Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста... и там растаял. В черном небе алым крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звезды. Сияет — X. В. На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени — кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все накрыло великим гулом, чудесным звоном из серебра и меди.

Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых...

— Ну, Христос воскресе... — нагибается ко мне радостный, милый Горкин.

Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником.

...сме-ртию смерть... по-пра-ав!..

Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха красная.

И в Кремле удалось на славу Сам Владимир Андреич Долгоруков благодарил! Василь Василич рассказывает:

— Говорит — удружили. К медалям приставлю, говорит. Такая была... поддевку прожег! Митрополит даже ужасался... до чего было! Весь Кремль горел. А на Москве-реке... чисто днем!..

Отец, нарядный, посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусем. Встряхивают волосами, вытирают кулаком усы и лобызаются по три раза. «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе...» — «Со светлым праздничком»... Получают яйцо и отходят в сени. Долго тянутся — плотники, народ русый, маляры — посуше, порыжее... плотогоны — широкие крепыши... тяжелые землекопы-меленковцы, ловкачи — каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары.

Угощение на дворе. Орудует Василь Василич, в пылающей рубахе, жилетка нараспашку, — вот-вот запляшет. Зудят гармоньи. Христосуются друг с дружкой, мотаются волосы там и там. У меня заболели губы...

Трезвоны, перезвоны, красный-согласный звон. Пасха красная.

Обедают на воле, под штабелями леса. На свежих досках обедают, под трезвон. Розовые, красные, синие, желтые, зеленые скорлупки — всюду, и в луже светятся. Пасха красная! Красен и день, и звон.

Я рассматриваю надаренные мне яички. Вот хрустальное-золотое, через него — все волшебное. Вот — с растягивающимся жирным червячком: у него черная головка, черные глазки-бусинки и язычок из алого суконца. С солдатиками, с уточками, резное-костяное... И вот, фарфоровое — отца. Чудесная панорамка в нем... За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мохом, за стеклышком в золотом ободке видится в глубине картинка: белоснежный Христос с хоругвью воскрес из Гроба. Рассказывала мне няня, что, если смотреть за стеклышко, долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый от строгих дней, от ярких огней и звонов, я вглядываюсь за стеклышко. Мреет в моих глазах — и чудится мне, в цветах, — живое, неизъяснимо-радостное, святое... Бог?.. Не передать словами. Я прижимаю к груди яичко — и усыпляющий перезвон качает меня во сне...

Из книги Ивана Шмелева "Лето Господне" 

Пасха на Соловках, 1925 г.

Рассказ Бориса Ширяева начинается эпизодом спасения заключенными монахами и архиепископом Иларионом (Троицким) одного из самых злобных лагерных начальников Сухова, охотившегося на тюленей и застрявшего своим баркасом в весенней шуге, мелком плотном льду на Белом море:

«От шуги нет спасения! Крепко ухватит она баркас своими белесыми лапами и унесет туда, на полночь, откуда нет возврата». Это случилось незадолго до Пасхи «в один из сумеречных, туманных апрельских дней на пристани, вблизи бывшей Савватиевской пустыни, а теперь командировки для организованной из остатков соловецких монахов и каторжан рыболовной команды».

Сухова удалось спасти. А его спаситель, владыка Иларион, воспользовался этим для получения разрешения провести богослужение на праздник...

... Пасха в том году была поздняя, в мае, когда нежаркое северное солнце уже подолгу висело на сером, бледном небе. Весна наступила, и я, состоявший тогда по своей каторжной должности в распоряжении военкома особого Соловецкого полка Сухова, однажды, когда тихо и сладостно-пахуче распускались почки на худосочных соловецких березках, шел с ним мимо того распятия, в которое он выпустил оба заряда. Капли весенних дождей и таявшего снега скоплялись в ранах-углублениях от картечи и стекали с них темными струйками. Грудь Распятого словно кровоточила. Вдруг, неожиданно для меня, Сухов сдернул буденовку, остановился и торопливо, размашисто перекрестился.

– Ты смотри… чтоб никому ни слова… А то в карцере сгною! День-то какой сегодня, знаешь? Суббота… Страстная…

В наползавших белесых соловецких сумерках смутно бледнел лик распятого Христа, русского, сермяжного, в рабском виде и исходившего землю Свою и здесь, на ее полуночной окраине, расстрелянного поклонившимся Ему теперь убийцей…

Мне показалось, что свет неземной улыбки скользнул по бледному лику Христа.

– Спас Господь! – повторил я слова владыки Илариона, сказанные им на берегу. – Спас тогда и теперь!..

Еще бы я не вспомнил ее, эту единственную разрешенную на Соловках заутреню в ветхой кладбищенской церкви. Помню и то, чего не знает мой случайный собеседник.

Я работал тогда уже не на плотах, а в театре, издательстве и музее. По этой последней работе и попал в самый клубок подготовки. Владыка Иларион добился от Эйхманса разрешения на службу для всех заключенных, а не только для церковников.

Уговорил начальника лагеря дать на эту ночь древние хоругви, кресты и чаши из музея, но об облачениях забыл.

Идти и просить второй раз было уже невозможно.

Но мы не пали духом.

В музей был срочно вызван знаменитый взломщик, наш друг Володя Бедрут.

Неистощимый в своих словесных фельетонах Глубоковский отвлекал ими директора музея Ваську Иванова в дальней комнате, а в это время Бедрут оперировал с отмычками, добывая из сундуков и витрин древние драгоценные облачения, среди них – епитрахиль митрополита Филарета (Колычева).

Утром все было тем же порядком возвращено на место.

Эта заутреня неповторима. Десятки епископов возглавляли крестный ход.

Невиданными цветами Святой ночи горели древние светильники, и в их сиянии блистали стяги с ликом Спасителя и Пречистой Его Матери.

Благовеста не было: последний колокол, уцелевший от разорения монастыря в 1921 году, был снят в 1923 году. Но задолго до полуночи вдоль сложенной из непомерных валунов кремлевской стены, мимо суровых заснеженных башен потянулись к ветхой кладбищенской церкви нескончаемые вереницы серых теней.

Попасть в самую церковь удалось немногим.

Она не смогла вместить даже духовенство. Ведь его томилось тогда в заключении свыше 500 человек.

Все кладбище было покрыто людьми, и часть молящихся стояла уже в соснах, почти вплотную к подступившему бору.

Тишина. Истомленные души жаждут блаженного покоя молитвы.

Уши напряженно ловят доносящиеся из открытых врат церкви звуки священных песнопений, а по темному небу, радужно переливаясь всеми цветами, бродят столбы сполохов – северного сияния. Вот сомкнулись они в сплошную завесу, засветились огнистой лазурью и всплыли к зениту, ниспадая оттуда, как дивные ризы.

Грозным велением облеченного неземной силой иерарха, могучего, повелевающего стихиями теурга-иерофанта, прогремело заклятие-возглас владыки Илариона:

– Да воскреснет Бог и да расточатся врази Его!

С ветвей ближних сосен упали хлопья снега, а на вершине звонницы вспыхнул ярким сиянием водруженный там нами в этот день символ страдания и воскресения – святой Животворящий Крест.

Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход.

Семнадцать епископов в облачениях, окруженных светильниками и факелами, более двухсот иереев и столько же монахов, а далее – нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись к Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь.

Торжественно выплыли из дверей храма блистающие хоругви, сотворенные еще мастерами Великого Новгорода; загорелись пышным многоцветием факелы-светильники – подарок веницейского дожа далекому монастырю, хозяину Гиперборейских морей; зацвели освобожденные из плена священные ризы и пелены, вышитые тонкими пальцами московских великих княжон.

«Христос воскресе!»

Немногие услыхали прозвучавшие в церкви слова Благой вести, но все почувствовали их сердцами, и гулкой волной пронеслось по снежному безмолвию: «Воистину воскресе!»

«Воистину воскресе!» – прозвучало под торжественным огнистым куполом увенчанного сполохом неба.

«Воистину воскресе!» – отдалось в снежной тиши векового бора, перенеслось за нерушимые кремлевские стены, к тем, кто не смог выйти из них в эту Святую ночь, к тем, кто, обессиленный страданием и болезнью, простерт на больничной койке, кто томится в смрадном подземелье Аввакумовой щели – историческом соловецком карцере.

Крестным знамением осенили себя обреченные смерти в глухой тьме изолятора.

Распухшие, побелевшие губы цинготных, кровоточа, прошептали слова обетованной вечной жизни…

С победным, ликующим пением о попранной, побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно…

Пели все… Ликующий хор «сущих во гробех» славил и утверждал свое грядущее, неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение…

И рушились стены тюрьмы, воздвигнутой обагренными кровью руками.

Кровь, пролитая во имя любви, дарует жизнь вечную и радостную.

Пусть тело томится в плену – дух свободен и вечен. Нет в мире силы, властной к угашению его!

Ничтожны и бессильны вы, держащие нас в оковах!

Духа не закуете, и воскреснет он в вечной жизни добра и света!

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» – пели все, и старый, еле передвигающий ноги генерал, и гигант-белорус, и те, кто забыл слова молитвы, и те, кто, быть может, поносил их… Великой силой вечной, неугасимой Истины звучали они в эту ночь… «…И сущим во гробех живот даровав!»

Радость надежды вливалась в их истомленные сердца.

Не вечны, а временны страдания и плен. Бесконечна жизнь светлого Духа Христова.

Умрем мы, но возродимся!

Восстанет из пепла и великий монастырь – оплот земли Русской.

Воскреснет Русь, распятая за грехи мира, униженная и поруганная.

Страданием очистится она, безмерная и в своем падении, очистится и воссияет светом Божией правды. И недаром, не по воле случая стеклись сюда гонимые, обездоленные, вычеркнутые из жизни со всех концов великой страны.

Не сюда ли, в святой ковчег русской души, веками нес русский народ свою скорбь и надежду?

Не руками ли приходивших по обету в далекий северный монастырь отработать свой грех, в прославление святых Зосимы и Савватия воздвигнуты эти вековечные стены, не сюда ли в поисках мира и покоя устремлялись, познав тщету мира, мятежные новогородские ушкуйники…

«Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы…»

Они пришли и слились в едином устремлении в эту Святую ночь, слились в братском поцелуе. Рухнули стены, разделявшие в прошлом петербургского сановника и калужского мужика, князя Рюриковича и Ивана Безродного: в перетлевшем пепле человеческой суетности, лжи и слепоты вспыхнули искры вечного и пресветлого.

«Христос воскресе!»

Эта заутреня была единственной отслуженной на Соловецкой каторге.

Позже говорили, что ее разрешение было вызвано желанием ОГПУ блеснуть перед Западом гуманностью и веротерпимостью.

Ее я не забуду никогда.

Борис Ширяев. Соловки, 1925 г.
Отрывок из книги «Неугасимая лампада»

Святитель Иларион провел на Соловках в  два трехлетних срока (1923-1929). Скончался в 1929 г. в тюремной больнице Ленинграда во время пересылки на новый срок в Среднюю Азию.

Пасха в Белграде в 1944 г.

Когда я был в четвертом классе [кадетского] Корпуса, моя семья была вынуждена бежать из Чачка, ибо он оказался в центре партизанской войны между немцами, партизанами- коммунистами и партизанами-четниками (лояльными к югославянскому королевскому правительству в Лондоне). Мой дядя был арестован в Чачке немцами и отправлен ими в плен в Германию, ибо он имел статус югославянского офицера, как инженер на военном заводе. В Белграде мои родители нашли маленькую квартиру за городом, в пяти километрах от центра. Так начался для нас период больших затруднений и даже недоедания. Чачак был окружен сербскими деревнями, крестьяне которых всегда продавали разные продукты питания, но в Белграде этого не было.

Как мы проводили Пасху в Белграде я хорошо не помню, но я знаю, что ни куличей, ни сырной пасхи, ни крашенных яиц уже больше не было. Но были визиты друзей. Помню, что были очень вкусные маринованные грибы, которые собирал мой папа, а мама мариновала. Также помню, что в течение почти целого года мы не имели пшеничного хлеба, а только кукурузный.

В пригороде Белграда, где мы жили, не было православной церкви. Я по воскресеньям ходил пешком в русскую церковь, в центре города, в пяти километрах от нас. Так, на Пасху 1944 года я тоже пошел в нашу церковь.

Приблизительно по середине дороги вдруг стал слышен сильный гул самолетов. Это летели, говорят, что две тысячи англо-американских самолетов бомбить Вену и Будапешт (и Белград). На улице было много сербов, и они начали махать платками и радостно кричать «это летят наши союзники». Сербы были тогда очень настроены против немцев и сильно симпатизировали англичанам и североамериканцам. Я продолжал идти дальше и мне даже кто-то сделал замечание, почему я не приветствую англо-американские самолёты.

Вдруг раздался сильный взрыв в двух кварталах перед нами. Сначала никто ничего не понимал, но очень скоро выяснилось: это была большая бомба, сброшенная на нас с летящих самолетов. Уже потом мы все узнали, что в большинстве случаев это были бомбы по 500 килограмм, которые англо-американцы сбрасывали как попало на своих союзников в Белграде. В Белграде не было никаких промышленных заводов, ни военных немецеких объектов, а лишь сравнительно маленький немецкий оккупационный военный гарнизон. Я не знал, что делать, но бомбы начали падать впереди и сзади меня и я решил идти дальше в церковь.

Когда я через полчаса подошел к нашей церковь, мне сказали, что Митрополит Анастасий с сонмом духовенства продолжает служить Божественную Литургию, без перерыва, хотя бомбы падали почти рядом и повредили находящуюся рядом большую сербскую церковь Святого Марка. Однако часть богомольцев, но не все, вышли из церкви во двор. Я вошел в храм. Хор как всегда прекрасно пел, а Богослужение тоже продолжалось с великолепием дальше.

После боголужения и христосования перед церковью, как всегда, собралось большое количество богомольцев. Все комментировали бомбардировку, которая уже кончилась. Вдруг ко мне подошел один преподаватель Русско-сербской гимназии с лопатой в руках, которую он мне сразу же вручил. Он мне сказал, что в бомбардировке погибло немало жителей Белграда, в том числе и много русских. В Белграде тогда еще оставалось пару десятков тысяч русских. Преподаватель мне сказал, что уже организована группа русской молодежи для откапывания и другой помощи пострадавшим. Каждый из нас получил по лопате, а со следующего дня мы должны были ежедневно проходить ускоренный курс первой помощи.

Из церкви наш группа в семь-восемь человек с лопатами отправилась в этот первый день Пасхи в дом одного русского кадета (я его фамилию забыл), который погиб в бомбардировке, а его семья частично оказалась под развалинами дома. Когда мы пришли, местные пожарные уже их раскопали, и все были живы, кроме сразу погибшего кадета. Затем мы пошли к одному трехэтажному дому, передняя стена которого развалилась и упала, а на третьем открытом этаже стояла одна русская дама, рядом с роялью. Пожарные её тоже скоро оттуда спустили вниз. Через пару часов я пошел пешком обратно домой, где мои родители уже немного волновались, ибо ничего не знали, что со мной. Никаких телефонов тогда не было. Моя мама всё-таки сделала один маленький кулич, из неизвестно откуда добытой белой муки, но тогда его не разрезали. Мама сказала, что он должен стоять на столе всю Светлую Седьмицу.

Нашей группе учеников сказали, что мы на второй день Пасхи должны встретиться у входа в одну больницу психически больных, чтобы приблизительно двадцати русским больным вручить по одному пасхальному крашенному яйцу. Я помню, что я тогда спросил, а не останется ли нам тоже по яйцу, но на меня очень серьезно посмотрели, и я замолк. Посещение этой больницы, в которой тогда было около ста психических больных, из них около двадцати русских, а остальные сербы, на меня произвело очень удручающее впечатление. Но это тоже была Пасха и наше посещение принесло не мало радости больным, как русским, так и сербам. В этом вопросе, мы и вообще никто не делал никакой разницы.

И.Н. Андрушкевич. Отрывки из пасхальных воспоминаний.
"Кадетское письмо" № 122. Буэнос-Айрес, апрель2020 г.

 

Пасха в 2020 г. в РФ

В марте 2020 г. в РФ в ряду мер противодействия распространению коронавируса власти объявили самоизоляцию сначала пожилых граждан, а затем для всех возрастов (кроме работающих в сфере жизнеобезпечения), и закрыли работу многих предприятий, мастерских, культурных и образовательных учреждений и, наконец, церквей. Глава РПЦ МП издал во время Великого поста "Инструкцию" о дезинфекции лжицы после каждого причастника, а затем призвал верующих не посещать храмы и молиться дома, храмы были закрыты для верующих. Было также объявлено о переходе на режим т.н. "онлайн-трансляций" богослужений в храмах. Многие задают вопрос: почему ежедневное скопление людей в супермаркетах, где всё трогают руками, не считается опасным, а церковное богослужение на Пасху считается таковым? Вдобавок в Москве вышло распоряжение власти о введении электронных пропусков на передвижение вне дома и административных штрафов за нарушение этого распоряжения.

Если в Москве и области власти объясняют это заметным распространением вируса, имеющего длительный инкубационный период, то введение подобных мер по всей стране, даже в регионах с небольшим числом выявленных заражений, ни врачи, ни обреченное на самоизоляцию и безработицу население этого не понимают и не одобряют. Тем более – закрытие храмов для верующих даже на главный православный праздник. (Так, в Алтайском крае к 16 апреля было обнаружено лишь 48 зараженных, но было издано распоряжение Роспотребнадзора о запрете церковных богослужений. – Прим. 17.4.2020) Ниже два примера, вызвавших бурное обсуждение в СМИ.

Правительство Санкт-Петербурга издало постановление, запрещающее посещение физическими лицами объектов (территорий) религиозных организаций, за исключением служителей и персонала самих организаций, в рамках введенного в городе «режима повышенной готовности». Опубликовано распоряжение замначальника ГУ МВД по Ленинградской области полковника В.В. Борисенко, предписывающее полиции обеспечить контроль непосещения церквей верующими с регулярным патрулированием подходов к ним наружными отрядами. Православные правозащитники пытаются оспорить это распоряжение. (Источник)

Строгий запрет вынесен и в области, носящей имя другого поныне лелеемого властью большевицкого вождя-цареубийцы. Священникам и прихожанам, которые соберутся на службы после постановления главного санитарного врача Свердловской области Дмитрия Козловских о запрете массовых религиозных обрядов, будет грозить уголовная и административная ответственность, ‒ пояснил управляющий адвокатского бюро «Бельянский и партнеры» Андрей Бельянский:

«К ответственности могут быть привлечены как священники, которые собирают прихожан, так и сами прихожане. Священники и религиозные учреждения действуют по определенной форме, являются юридическими лицами... священники могут быть привлечены по статьям 6.3 и 20.6.1 КоАП. В дальнейшем, если присутствие граждан на службах повлечет заражение других граждан коронавирусом, то такие граждане могут быть привлечены к ответственности по статье 236 УК РФ („Нарушение санитарно-эпидемиологических правил“).

Мое мнение, ‒ говорит Бельянский, ‒ что нельзя в нынешних условиях приглашать людей на такие мероприятия, учитывая, какие силы предпринимаются по профилактике инфекции. Это противоречит национальным интересам и интересам общества. Тем более что в церкви ходят, как правило, пожилые люди, которые подвержены наибольшему риску заболевания. Задача Церкви в этих условиях ‒ проинформировать граждан о последствиях и не нарушать закон, потому что все тяготы в последующем лягут на государство. Это очень серьезно, если прихожане будут собираться на Пасху ‒ это поведение безответственное и будет противоправным и преступным».

Несмотря на введенные в регионе ограничения на проведение массовых мероприятий, митрополит Екатеринбургский и Верхотурский Кирилл призвал верующих «наполнить храмы молитвой». «Своей сознательностью и ревностью о внешней и внутренней чистоте сделаем наши храмы ‒ врачебницы душ человеческих ‒ чище, чем больницы», ‒ говорил он в своем обращении к верующим. Позиция епархии возмутила свердловского губернатора Евгения Куйвашева, который на своей странице в соцсети Instagram раскритиковал посетителей храма целителя Пантелеймона, не соблюдающих социальной дистанции и пришедших на службу в Вербное воскресенье, несмотря на призывы оставаться дома. На это пресс-служба епархии выпустила дополнительное заявление, в котором протестовала против закрытия храмов. (Источник)

В Москве практически все храмы закрыты для прихожан. Однако во многих епархиях священники отказываются выполнять "Инструкцию" и призыв п. Кирилла, как и запрет местных властей, справедливо считая это ничем не оправданным недомыслием, незаконным перегибом, и указывая на то, что светские духовно неграмотные начальники совершенно игнорируют соборную церковную молитву к Богу как традиционное в православном народе средство борьбы даже с гораздо более опасными эпидемиями. А московские церковные функционеры, услужая такой власти, видимо, и сами недалеко от них ушли.

Примечательно, что власти в Грузии и Белоруссии разумно решили не закрывать храмы на Пасху, считая в данный момент опасность вируса преувеличенной и столь жесткую меру неоправданной и унизительной для верующих.

Следует отметить, что многие люди по причине оправданного недоверия к систематическому вранью власти, расценивают непропорционально раздутый ею ажиотаж СМИ вокруг эпидемии, наблюдаемый и во всемiрном масштабе, как провокацию для усиления контроля над обществом – в т.ч. провокацию мiровой закулисы по установлению электронного глобального концлагеря (царства антихриста), чтобы принудить к этому людей паникой и гарантиями безопасности. Несомненно, мощные структуры с такими целями существуют. Мы знаем предупреждения в Священном Писании о последних временах, когда, по грехам людей, отходящих от Бога, умножатся стихийные бедствия и моровые эпидемии, в их числе, надо полагать, и рукотворные, что современная наука вполне умеет. Этот духовный аспект проблемы мы не должны упускать из виду, к чему призывает нас и духовенство (например: епископ Андрей и иерей Кирилл).

Однако медвежью услугу православным оказывают те крикливые "ревнители не по разуму", которые не различают "оттенков" и пропорций в сложном сочетании правды и неправды в этой проблеме, объявляя эту опасную для старших поколений вирусную болезнь "фейком закулисы", "очередным ОРВИ", "аферой фармацевтических компаний" и т.п., призывая к несоблюдению санитарно-медицинских предписаний. Этим они не только способствуют заражению других людей, но сами с другого конца проблемы тоже сеют панику – перед устанавливаемым "глобальным концлагерем", ведь народу нереально не подчиняться предписаниям власти при ее карательном аппарате, – это умножает страхи у одних и подрывает доверие людей ("Волк! Волк!") к опасности Нового мiрового порядка – у других.

Разумеется, мiровая закулиса и глобализаторы, готовящие царство антихриста, существуют ‒ у меня об этом достаточно написано, в т.ч. и об информационном оружии и о биологическом (например в книге "Вождю Третьего Рима: VI. Глобализация: Третий храм против Третьего Рима, там подглавки 6. Превентивно-перманентная Мiровая война и 7. Электронный рай индустриального каннибализма). Однако предупреждать народ об этом и говорить о духовном смысле апокалипсического времени следует на достоверных фактах, недостоверные же страшилки подрывают доверие ко всей правде об этой проблеме.

Нужно ли во всех действиях властей РФ видеть непременно лукавую провокацию, неужели у большинства медиков и чиновников нет искреннего стремления остановить эпидемию упреждающими мерами с рассуждением, что даже чрезмерные меры лучше, чем недостаточные? Тем более, что вирус еще плохо изучен, трудно выявляется из-за большого инкубационного периода и отсутствия симптомов у половины зараженных, поэтому быстро распространяется, также и в виде новых мутаций (поэтому создать надежную вакцину против него проблематично), рост его в РФ увеличивается по экспоненте и конечные последствия его непредсказуемы – это и побуждает к усиленным мерам предосторожности. Ведь при таком неостановимом развитии эпидемии больниц и медицинской аппаратуры на всех не хватит. Возможно также, что кто-то из руководителей чрезмерным рвением хочет избежать упреков сверху в бездействии. Даже мнения известных специалистов-вирусологов в чем-то расходятся. Более точная информация выработается со временем.

Не дожидаясь этого, в числе запальчивых опровергателей опасности вируса есть и именующие себя врачами, хотя далеко не каждый из таковых обладает специальной компетенцией для однозначных суждений, и тем более – для распространения видео-разоблачений "аферы века". И их мнения сейчас массово тиражируются и левыми, и либеральными, и правыми критиками нынешней власти в добавление к обличениям ее обычных криминально-олигархических пороков.

Интересно спросить некоторых красных "ревнителей": а как бы их любимый Иосиф Виссарионович и его соратники-однопартийцы поступили для предотвращения эпидемии? Неужели мягче? Известны случаи, когда во время эпидемии "испанки" красноармейцы окружали и уничтожали зараженные дома вместе с жителями; в хрущевское время для пресечения распространения черной оспы органы устроили жесткий тотальный сыск с изоляцией подозрительных по мельчайшим поводам – и только так справились с болезнью; при Брежневе при вспышке сибирской язвы (вследствие утечки военного биоматариала в Свердловске) окружили всю зараженную территорию, не различая больных и здоровых, которые тоже при этом заболевали, но чтобы сразу ограничить источник распространения заразы. (Примерно так же в СССР поступали и в случаях радиоактивного заражения, не допуская самостоятельной эвакуации облученного населения из пораженных районов, например, в Кыштымской катастрофе в 1957 г.)

А какие есть иные способы ограничения эпидемической опасности, чем нынешние, если, повторяю, переусердием не доводить их до абсурда? Можно вспомнить, что и в царской России "Устав о карантинах" в Своде законов Российской империи предписывал следующее:

(Свод законов Российской империи, т. XIII, 1857; тетр. III, с. 254 [720])

На это сегодня ссылаются и церковные функционеры в поддержке решения "местных начальств" о закрытии храмов. Хотя, разумеется, нынешний коронавирус – не чума. Смертность от него для здоровых организмов несравнимо меньше, как и затронутые им территории страны. Какой же вывод из вышесказанного можно сейчас сделать простому православному прихожанину? Епископ Андрей Австралийско-Новозеландский в своем послании напоминает: «Мы вынуждены подчиняться этим правилам не потому, что мы считаем их правильными и разумными, а уступая насилию. Мы должны, по заповеди Божией, отдавать кесарю кесарево, но Божие отдавать кесарю мы не должны». Следуя этому, выскажу свое понимание нынешней ситуации в нашей стране (хотя многие с ним не согласятся).

На данный момент следует придерживаться санитарных предписаний (ибо вирус – не "фейк"), прежде всего в российском эпицентре  – Москве и области, в силу временной приказной необходимости, но без паники и без призывов к "революции". А от властей надо требовать: прекратить повсеместное переусердствование по всей стране под одну гребенку с тупым удушением всей нормальной жизни общества, что ведет к банкротству предприятий, безработице, росту цен, падению уровня жизни, депрессии, а всё это не способствует борьбе с эпидемией. И уж, разумеется, чиновникам следует оставить в покое верующих, не совать свое атеистическое рыло в богослужения и традиционную соборную молитвенную оборону от морового поветрия.

Вот только кто способен это требовать, если высшая церковная власть перечить светской власти не желает ("Нет власти не от Бога"), в очередной раз теряя свой авторитет? Опять придется православным диссидентам из  т.н."пятой колонны"?

М.Назаров, 15.4.2020

ПС. Желательно сюда добавить свидетельства о праздновании Пасхи в Катакомбной Церкви и заключенными послевоенных лагерей. Когда-то давно читал об этом, но не помню, где.

См. на форуме: К дискуссиям о коронавирусе https://rusidea.org/forum/viewtopic.php?f=80&t=4069
А также: 22.3.2020. К дискуссиям о коронавирусе: как в них разделить медицину, политику и Веру?

---