1.09.1911 (14.09). – Покушение в Киеве Богрова на главу российского правительства П.А. Столыпина
Тайна убийства Столыпина
Памятник А.П. Столыпину в Киеве, открытый 6 сентября 1913 г. на Думской площади (нынешней "Площади Независимости") напротив здания Городской думы
В конце августа 1911 г. Государь Николай II с семьей, а также глава правительства П.А. Столыпин находились в Киеве для открытия памятника Императору Александру II в связи с 50-летием отмены им крепостного права. 1 сентября Царская семья и Столыпин присутствовали на спектакле "Сказка о царе Салтане" в городском театре.
Во втором антракте Петр Аркадьевич разговаривал у барьера оркестровой ямы с министром двора бароном В.Б. Фредериксом. Неожиданно к ним приблизился "агент охранки" Богров и дважды выстрелил из браунинга: первая пуля попала Столыпину в руку, вторая в живот. От мгновенной смерти его спас крест Св. Владимiра: раздробив его, пуля изменила первоначальное направление в сердце. Этой пулей оказались пробиты грудная клетка, плевра, грудобрюшная преграда и печень. После ранения Столыпин перекрестил Царя, тяжело опустился в кресло и произнес: «Счастлив умереть за Царя».
Тяжело раненного Столыпина отвезли в клинику Качковского на Маловладимiрской улице (ныне: улица Олеся Гончара, дом № 33). Через два дня во Владимiрском соборе был отслужен молебен о выздоровлении главы правительства. Собор был переполнен, многие плакали. Последующие дни прошли в тревоге, врачи надеялись на выздоровление, но 4 сентября вечером здоровье Столыпина резко ухудшилось, и около 10 часов вечера 5 сентября Петр Аркадьевич скончался.
Во вскрытом завещании Столыпина, написанном задолго до смерти, в первых строках было наказано: «Я хочу быть погребенным там, где меня убьют». Указание Столыпина было исполнено: местом его упокоения была избрана Киево-Печерская лавра. В Киеве А.П. Столыпину был поставлен памятник (снесен через две недели посте Февральской революции).
+ + +
Дмитрий Григорьевич (Мордко Гершкович)
Убийцей был Дмитрий Григорьевич (Мордко Гершкович) Богров (1887 г.р.), сын киевского присяжного поверенного, внук еврейского писателя Г.И. Богрова. Еще в студенческие годы Богров был замешан в революционной деятельности, несколько раз был арестован, но быстро получал освобождение, благодаря связям своего отца. В 1905 г. сочувствовал социал-демократам и учился в Киевском университете на юридическом факультете, продолжил образование в Мюнхене. В декабре 1906 г. вернулся в Киев, примкнул к группе анархистов-коммунистов. В середине 1907 г. стал агентом Киевского охранного отделения под кличкой "Аленский" (вероятно, с целями наподобие Азефа). В разгар мятежных волнений в Киеве состоял членом Революционного совета студенческих представителей. По свидетельству начальника охранного отделения Н.Н. Кулябко, Богров выдал полиции много революционеров, предупредил террористические акты и тем заслужил доверие (так же входил в доверие и Азеф). После окончания университета Богров уехал в Петербург, где установил сотрудничество с Петербургским охранным отделением.
В августе 1911 г. Богров вернулся в Киев, встретился с начальником Киевского охранного отделения Кулябкой и сообщил ему о готовящемся покушении на Столыпина, которое сам же и осуществил, благодаря глупости Кулябки. Богров сообщил ему, что вошел в доверие к некому "Николаю Яковлевичу", который собирается совершить покушение на Столыпина, но чтобы не вызвать подозрений, Богрову необходимо присутствовать на месте покушения. Эти сведения Кулябко не удосужился проверить. Билет в театр был выдан Богрову Кулябкой как своему "агенту", при этом к Богрову не было приставлено наблюдение. По воспоминаниям киевского губернатора Гирса, охрана Столыпина в городе вообще была организована очень плохо.
После покушения Богров был отправлен в киевскую крепость "Косой Капонир", где был заключен в одиночную камеру. Богров был допрошен всего четыре раза: 1 сентября, сразу после совершенного им акта, 2 сентября, 4 сентября и 10 сентября 1911 г. Первые 3 допроса состоялись до суда, а последний уже после суда, накануне приведения в исполнение смертного приговора (Богров был повешен13 сентября). Судебными властями, а именно следователем по особо важным делам, В. Фененко, Дм. Богров был допрошен лишь один раз – 2 сентября, в остальных же случаях допрос производился киевским жандармским полковником Ивановым, приятелем Кулябко. «Отдельные части показаний Дм. Богрова находятся в явном противоречии друг другу и создают впечатление стремления мистифицировать следственную власть. Это отмечено было в свое время и судебным следователем В. Фененко во время допроса Дм. Богрова, сенатором Турау в его докладе 1-ому департаменту государственного совета по делу генерала Курлова, Кулябко, Спиридовича и Веригина, и сенатором Трусевичем в его докладе по ревизии дел киевского охранного отделения; а впоследствии, после революции, явилась возможность установить ряд фактических данных находящихся в противоречии с рядом показаний Дм. Богрова», – писал его брат в выпущенной в 1931 г. в Берлине книге "Дм. Богров и убийство Столыпина. Разоблачение "действительных и мнимых тайн". Во всяком случае показания Богрова о его сотрудничестве с Охранным отделением не могут заслуживать доверия.
История этого дела до сих пор таит много неясностей. Разумеется, покушение стало возможным благодаря бездарности начальника Киевского охранного отделения Н.Н. Кулябко. Халатность его была столь вопиющей, что подозревали даже организацию им убийства (эта версия, в которую поверить невозможно, до сих пор муссируется в еврейской печати с целью очернения "охранки" и даже самого Государя, который, якобы, был в этом заинтересован).
Для расследования дела была назначена сенаторская ревизия, которую возглавил сенатор М.И. Трусевич. В начале 1912 г. результаты работы комиссии в 24 томах были переданы в Государственный Совет. В докладе поднимался вопрос о «превышении и бездействии власти, имевшем весьма важные последствия» и назывались виновные – товарищ министра министра внутренних дел П.Г. Курлов, вице-директор Департамента полиции М.Н. Веригин, заведующий дворцовой охраной А.И. Спиридович и начальник Киевского охранного отделения Н.Н. Кулябко. В результате данные лица были привлечены к предварительному следствию в качестве обвиняемых в преступном бездействии.
Для оправдания своего доверия, проявленного к Богрову, Кулябко и другие всячески подчеркивали полезность его агентурной работы "за деньги", а покушение объясняли принуждением его к этому революционерами (в доказательство с его стороны, что он не "агент охранки") и некими силами. На следствии Курлов также оправдывался, что «особого распоряжения Кулябке установить наблюдение за личностью самого Аленского [агентурная кличка Богрова] я не сделал, считая, что такой элементарный прием розыска не может быть упущен опытным начальником охранного отделения».
Однако более убедительными и логичными выглядят показания брат Богрова Владимiра:
«Конечно, в интересах Кулябко и его начальства было доказать серьезность оказанных братом услуг охранному отделению, так как это для них единственный способ оправдать и объяснить столь легкомысленное к брату доверие...
[Но] для меня не может быть никакого сомнения в том, что сношения его с охранным отделением могли быть им предприняты только с чисто революционной целью. Никаких иных мотивов у брата моего быть не могло. Им не могли руководить корыстные побуждения, так как отец мой человек весьма состоятельный, при этом щедрый не только по отношению к родным и близким, но и по отношению к совершенно чужим людям, всегда обращающимся к нему за помощью, и, конечно, Кулябко не мог бы соблазнить брата 50–100 рублями. Тем более по отношению к брату, убеждений которого отец всегда так опасался, он готов был пойти на какие угодно расходы и материальные жертвы, чтобы удержать брата от революционной деятельности и, как я указывал, даже тщетно пытался удержать его за границей. Кроме того, брат мой жил сравнительно скромно, а потому не испытывал нужды в деньгах и бюджет его, как студента, не выходил за пределы 50–75 рублей в месяц...
Я убежден, что брат мой с самого начала вел с охранным отделением, в лице Кулябко, смелую игру, одинаково опасную как для него самого, так и для охранного отделения, имеющую единственную цель – осуществление революционного плана и закончившуюся так, как это было первоначально задумано братом, – террористическим актом, не повлекшим за собой ни одной лишней жертвы со стороны революционеров, но подорвавшим всю охранную систему...
... должен отвергнуть попытку некоторых корреспондентов периодической печати изобразить роль Кулябко, Курлова и других как простое соучастие в совершенном братом преступлении. Основанием для таких предположений послужили, как это потом рассказывали лица, присутствовавшие в суде во время слушания дела брата, ответы моего брата на предлагаемые председателем и прокурором вопросы, причем брат определенно отвергал все подобные возводимые против Кулябко и других обвинения. Хотя такая защита Кулябко и других со стороны моего брата и удивляла в то время некоторых, однако, с точки зрения высказанного мною раньше, такое стремление брата совершенно понятно. Задачей моего брата отнюдь не являлось втянуть, без всякого к тому основания, Кулябко, Курлова и других в свое дело, так как он тем самым превратил бы акт, совершенный им с чисто революционной целью, в простое убийство, совершенное с умыслом и заранее обдуманным намерением – ведь только таковы могли быть планы Кулябко, Курлова и других. Брат только и мог, в интересах своей собственной идеи, давать показания, благоприятные для Кулябко, Курлова и других в смысле уголовной их ответственности за происшествие 1 сентября, так как люди эти сделались жертвой отчасти своей недальновидности, а, главным образом, самой охранной системы, существовавшей на самых законных основаниях, но никак не злого умысла с их стороны...
... факты создают во мне полную уверенность, что брат мой не являлся и не мог являться безсознательным, а тем более сознательным, оружием в руках Кулябко, Курлова и других, а наоборот, использовал их в своих революционных целях. По вопросу о том, почему мой брат в показаниях, как бы нарочито, подчеркивал, что в период 1907–1909 годов действовал в интересах охранного отделения, я должен сказать, что вижу в этом его заявлении последний и, может быть, самый крупный из совершенных им анархических актов. И прежде нередко брат высказывал взгляды, поражавшие в первый момент окружающих своей парадоксальностью, но, тем не менее, вполне последовательно вытекающие из исповедуемой им анархической теории. Впрочем, в этом своем последнем анархическом акте он не сумел соблюсти строгой последовательности с начала и до конца, что я объясняю отчасти внезапностью этого принятого им решения, отчасти же теми ужасными нравственными и физическими потрясениями, которые ему пришлось испытывать.
Насколько мне известно, в первом своем показании, данном им 1 сентября, он указывал лишь на революционные цели, которые он преследовал и на создавшееся у него давно решение совершить покушение на жизнь Столыпина. И только в дальнейших своих показаниях он дает иное освещение своей деятельности в 1907–1908 годах в Киевск[ом] охранном отделении, причем, однако, на целый ряд вопросов следователя, направленных к объяснению столь быстрых и странных переходов от революционной деятельности к охранной и вновь к революционной, он отказывается отвечать, ссылаясь на «свою логику». Далее, в двух письмах на имя родителей, фотографии с которых я представляю, он подчеркивает, что желает оставить о себе воспоминание у родителей, как о человеке, «может быть и несчастном, но честном», и указывает, что не может, несмотря на все старания, «отказаться от старого», т.е. от революционной деятельности. Таковы противоречия, в которые он все время впадал, стремясь изобразить свою деятельность 1907–1909 гг., как направленную в интересах охраны.
Между тем, представляясь сотрудником Кулябко, брат мой, по моему убеждению, имел в виду направить удар на всю систему охранного розыска. В том виде, в каком он старался изобразить событие 1 сентября, ответственность за него переносилась с отдельных лиц, которым была вверена охрана Столыпина, на всю ту систему, которую сам Столыпин возглавлял. Совершение убийства Столыпина обыкновенным революционером привело бы только к новому усилению деятельности охранных отделений и увеличению бдительности агентов. Тогда как совершение этого акта человеком, который раньше сам, будто бы, содействовал целям охраны и потому был посвящен во все ее тайны и только вследствие этого получил возможность совершить задуманное, переводит вопрос о том, как уберечься от революционеров, на вопрос о том, как избавиться от самих охранников.
Этими соображениями, несомненно, только и руководствовался мой брат, когда решился принести в жертву революционной идее не только свою жизнь, но и свою честь. И нельзя не признать, что эта последняя его жертва оправдалась в том смысле, что ни одно политическое убийство не подняло такой бури страстей, как убийство Столыпина и именно вследствие того психологического осложнения, которое было внесено в дело. Вспомним дебаты Государственной думы, где правительству наносились одновременно удары с левой и с правой стороны – с левой за охранную систему, с правой – за неудачную борьбу с революцией; вспомним огромную литературу, которую вызвало дело Столыпина; вспомним значительные перемены в личном составе администрации, скомпрометированной «действительными и мнимыми» (как пишет брат родителям) разоблачениями брата; наконец, все настоящее дело и связанные с ним десятки томов следственных производств, ревизий и прочее – весь этот огромный агитационный материал мог явиться только в результате того двойного удара, который был нанесен покойным братом и который был направлен против известной физической личности, с одной стороны, и против всей той системы, [на] которой личность эта держалась, с другой стороны.
Этими соображениями я объясняю, почему мой брат на суде вместо длинной изобличающей правительство революционной речи, к которым так привыкли военные судьи того времени, и которые не принесла бы пользы ни ему, ни другим, ограничился вымышленным признанием своего сотрудничества в охранном отделении, которое вызвало в обществе бурю негодования, направленного против охранной системы. Мой брат был слишком умен, чтоб не понимать, как ему было легко объяснить все свое поведение революционными целями и как такое его объяснение были бы рады поддержать все тогдашние представители официальной власти. Но он пошел иным путем и принес новую жертву, быть может, самую тяжелую, во имя той же революционной идеи, за которую отдал и свою жизнь.»
Протокол допроса В.Г. Богрова 9 августа 1917 г.
ГА РФ. Ф. 1467. Оп. 1. Д. 502. Л. 64–69об.
При этом, возможно, стремление Мордко Богрова дискредитировать царскую полицию имело еще одну причину и цель. Почти никто из писавших об этом деле почему-то не принимал во внимание, что именно в это время в том же Киеве проходило следствие по обвинению еврея-хасида Менделя Бейлиса в убийстве Андрюши Ющинского, и после всех попыток евреев пустить следователей на ложные пути 22 июля 1911 г. было, наконец, произведено Н.Н. Кулябкой задержание Бейлиса, а 3 августа оно было оформлено как арест. С этого момента еврейская печать подняла гевалт, обвиняя царское правительство в "сфабрикованной антисемитской провокации" для "подготовки погрома". План Богрова по разоблачению "провокационных методов охранки" удачно вписывался в этот гевалт. Кроме того, убийство главы правительства евреем, несомненно, еще больше возбуждало антиеврейские настроения в Киеве: опасались реальных погромов, которые полиция с трудом предотвратила. И такое нагнетание напряженности, лишь на первый взгляд могло показаться невыгодным еврейской стороне. С учетом мiрового масштаба дела Бейлиса именно погромы были для жидовства в тот момент очень даже желательны для оправдания антирусской политики Запада (доказано, что многие погромы накануне т.н. "первой русской революции" были спровоцированы евреями именно с этой целью). Возможно, именно этой связью с делом Бейлиса лучше объясняются цели Богрова?
Вспомним и такие признания из тогдашней американской печати:
«Пылающий страстью Герман Леб, директор Департамента Продовольствия, обратился... с речью к присутствовавшим трем тысячам евреев, описывая мрачное угнетение, царящее в России, призвал к оружию и настаивал, чтобы на русское преследование был дан ответ огнем и мечом. "Конечно, неплохо отменять договоры", пояснял он, "но лучше... освободиться навсегда от имперского деспотизма"... "Давайте собирать деньги, чтобы послать в Россию сотню наемников-боевиков. Пусть они натренируют нашу молодежь и обучат ее пристреливать угнетателей, как собак"... Подобно тому, как трусливая Россия вынуждена была уступить маленьким японцам, она должна будет уступить Богоизбранному народу... Деньги могут это сделать» (Philadelphia Press. 1912. 19.II).
Газета "Нью-Йорк Сан" резюмировала: «Евреи всего мiра объявили войну России. Подобно Римско-католической Церкви, еврейство есть религиозно-племенное братство, которое, не обладая политическими органами, может выполнять важные политические функции. И это Государство теперь предало отлучению русское Царство. Для великого северного племени нет больше ни денег от евреев, ни симпатии с их стороны.., а вместо этого безпощадное противодействие. И Россия постепенно начинает понимать, что означает такая война» (New York Sun. 1912. 31.III).
Столыпин как подавитель наемников-боевиков т.н. "первой русской революции" 1905–1907 гг. должен был стоять первым в списке новых жертв.
"Еврейский журнал" признает, что Столыпин был избран Богровым для покушения не случайно: «Видимо, с 1909 г. Богров стал вынашивать планы убийства председателя Совета министров П. Столыпина, который в его глазах был символом реакционного курса правительства. В 1910 г. Богров встретился в Петербурге с известным социалистом-революционером Е. Лазаревым, которому сообщил о своем намерении и попросил эсеровскую партию, чтобы она санкционировала его акт только в том случае, если она убедится, что он "ведет себя достойно и умрет тоже достойно". Объясняя свое стремление совершить покушение, Богров в числе прочих причин указывал и еврейский вопрос: "Я еврей и позвольте вам напомнить, что мы до сих пор живем под господством черносотенных вождей. Евреи никогда не забудут Крушевана, Дубровина, Пуришкевича и тому подобных злодеев"...» (http://www.jjew.ru/index.php?cnt=2654).
Брат Богрова замечает в своей книге: «Быть может, Дм. Богров решился доверить свою тайну раввину, с которым ему было предложено переговорить перед казнью, после оглашения приговора на месте казни. Но Дм. Богров поставил условием, чтобы разговор с раввином состоялся в отсутствии свидетелей – полиции. В этом ему было отказано товарищем прокурора. В виду этого Дм. Богров отказался и от разговора с раввином».
М. Назаров
Убийство Столыпина.
Я сидела в ложе первого яруса. Когда закончилось первое действие, многие покинули свои места и ложи и отправились побеседовать со своими друзьями. Мой дядя был предводителем киевского дворянства и должен был состоять “в сопровождении”. А я, оставшись в одиночестве, смотрела, что происходит в партере.
Я видела Столыпина, который стоял между сценой и креслами. Он разговаривал с группой окруживших его людей. В середине прохода с другой стороны я заметила известного хирурга и специалиста по детским болезням профессора Чернова. Затем я увидела человека в черном костюме, который пробивался в направлении к группе, окружившей премьер-министра. Через мгновение раздались два револьверных выстрела. Все взгляды устремились на человека в черном, перепрыгивающего через кресла и бегущего в направлении к левому выходу из зала.
Столыпин некоторое время стоял прямо. Через его одежду проступала кровь. К нему бросился профессор Чернов. Столыпин опустился в кресло, но прежде чем я потеряла его из вида, я заметила, как он посмотрел налево в сторону императорской ложи. Император, удалившийся в перерыве в глубь ложи, выглянул узнать, что случилось. Некоторые утверждали, что, когда он появился, Столыпин перекрестил его, благословляя. Но это неправда. Премьер, хотя и был тяжело ранен в живот, поднял левую руку и дважды сделал жест царю, чтобы он удалился.
Стрелявшего поймали офицеры и, наверное, растерзали бы его, если бы не вмешалась полиция. Его увели в тюрьму, и он был приговорён к смертной казни.
Поддерживаемый друзьями, Столыпин сумел выйти из театра — бравый поступок, который вызвал бурную овацию. Все зрители начали петь государственный гимн. Подняли занавес, и к пению присоединились артисты. Император, стоявший в ложе, выглядел печальным и озабоченным, но не проявил никаких признаков испуга.
источник: http://von-meck.info/13-literature/bymecks/79-kak-ya-ikh-pomnyu-galina-fon-mekk-isbn-5-86863-107-2