Отрочество ‒ это считающийся трудным переходный возраст от детства к юности, он у меня был с четвертого класса по восьмой, и эти годы в Ставрополе сделали его моим любимым городом, о смысле греческого названия которого я тогда не имел представления.
План ставропольской крепости
Город был основан в 1777 году как крепость на Азово-Моздокской оборонительной линии на возвышенности, с которой в ясную погоду, за двести километров, виден кавказский хребет и господствующий над ним Эльбрус. Там, в горах, уже живет и другой народ, нерусский, приезжающий оттуда в Ставрополь и отчасти живущий в нем со своими песнями и танцами, и эта новизна была интересна. А в самом городе были остатки суворовской крепости и старинные дореволюционные улицы в центре, с коваными ажурными козырьками над входами в дома. Крепость была построена в верхней части города, вниз местами довольно круто спускался широкий бульвар Карла Маркса (ранее Николаевский проспект) с фонтанами, а с самой вершины горки, которую когда-то увенчивал Собор Казанской Божией Матери (вместо него там установили памятник какому-то революционеру) ‒ вниз спускалась широкая каскадная лестница ‒ Комсомольская горка с "вечным огнем". Все старые здания были сложены из местного ракушечника, из него же были сделаны многие ворота с башенками, афишные тумбы, заборы и сточные канавы. Ракушечник ‒ это окаменевшие осаждения древних морских организмов, простиравшие мое археологическое воображение в далекое прошлое. Ставрополь тогда славился и огромным скелетом ископаемого слона, выставленного в краеведческом музее (где мне более всего запомнилась коллекция бабочек). (С 1935 по 1943 годы Ставрополь назывался Ворошиловском ‒ по имени видного большевика-соратника Сталина.)
В Ставрополе отец поначалу нашел работу в молочно-овощном колхозе "Ставрополец" (он располагался в городе), и нашу семью из пятерых человек (пятым был родившийся в Бешпагире в 1955 году Сергей; с нами осталась также Тетя Устя, а Бабуся уже в Москве нянчила внучку Женю, мою кузину) разместили в одной маленькой комнатке в служебном домике на пилораме по адресу: ул. Осипенко, 8. Туалет был во дворе, общий для нескольких семей в соседних строениях, отопление было печное углем. Не помню, где мы брали воду (видимо, носили из уличной колонки) для настенного рукомойника с висячим запорным стержнем, при поднятии которого лилась вода. Раз в неделю мы ходили мыться в городскую баню на ул. Ленина, там всегда была большая очередь. В смежной комнате жила молодая незамужняя женщина, которая, понимая нашу тесноту, пускала меня спать в свою комнату на раскладушке.
Сторожем этой территории был смиренный старичок-армянин Кероп Акопович, с которым подружилась Тетя Устя, и они вечерами подолгу беседовали о жизни. Во дворе пилорамы был большой амбар для хранения зерна, и мы с мальчишками (одноклассниками, приходившими ко мне в гости) любили забираться на стропила под крышу амбара и прыгать оттуда в мягкое зерно. Однажды этим развлечением я занимался в одиночестве и, спрыгнув, едва не утонул ‒ не знаю, как всё же удалось с помощью рук "вплавь" выбраться из затягивающей зерновой "трясины". Испытал страх смерти.
Отец и в Ставрополе не оставил своей мечты сделать меня пианиста. Он повел меня на дом к специалисту из музыкальной школы для проверки слуха. Заданные мне ноты я легко различал после прослушивания набора многочисленных других, отвлекающих. То есть хороший слух имелся, и отец заставил меня ходить на уроки к молодой учительнице-студентке, которая раздражалась моим равнодушием и исчеркала мне весь учебник в местах, где я делал ошибки. Быть может, если бы у нас дома был инструмент, я бы еще мог проявить больше интереса к игре, если бы мне еще и объяснили законы гармонии, но эти законы увлекли меня лишь позже, в техникуме. А вообще-то в музыке есть и "философия", в которую я, к сожалению, не вникал.
Правда, я недолго занимался в школьном струнном оркестре игрой на домре пикколо, научился исполнять тремоло, но не помню уже, как туда записался, видимо, за компанию с друзьями.
Учитель пения Серов заставил нас всех участвовать в большом школьном хоре, а четверых мальчишек отобрал для отдельного веселого песенного номера: «Между нами решено, решено: проживем лет двести мы...» (из кинофильма "Неподдающиеся") ‒ пели мы задорными голосами, хитро переглядываясь друг с другом, и пользовались большим успехом на городских смотрах самодеятельности, где наша школа занимала первые места. Но однажды с хором случился конфуз: при выходе хоровых рядов шеренгами на сценические подмостки в Зеленом театре нас запустили с другой стороны сцены, и хор разместился как бы в зеркальном отражении. Серов решил не перестраивать нас, но слаженного пения не получилось из-за психологической непривычности такого построения. Получился небольшой урок важности бытового "консерватизма".
Годы с четвертого по седьмой классы в школе № 3 ничем особенным не запомнились. Я по-прежнему легко и отлично учился (в русском языке я правила не заучивал, у меня образовалась интуитивная так называемая "врожденная грамотность"), и поэтому меня опять сделали председателем пионерского отряда нашего класса. Из своих обязанностей (она же была и единственной) запомнилась общая школьная линейка в зале на втором этаже, когда председатель каждого класса должен был подходить "строевым" шагом к председателю школьной дружины и рапортовать о построении. Помню, что эта повинность, хотя и не частая, мне давалась с напряжением: как бы не ошибиться на глазах у всей школы...
Коммунистическую идеологию нам прививали в основном предметами "история" и "литература" ‒ то была трактовка русской классики (Пушкина, Лермонтова) в духе классовой борьбы и их противостояния "царизму", затем выбором соответствующих авторов, в основном советских "инженеров душ". Царская Россия рисовалась как царство мракобесия, отсталости, голода, нищеты, ‒ такой она у меня ассоциировалась с картиной безпросветной жизни на первых страницах книги "Мальчик из Уржума" (о детстве большевика Кирова): дома без электрического света с жестяными коптилками, грязь и пыль, злые псы в богатых домах, тюрьма для несчастных оборванных арестантов и у полосатой будки усатый часовой с ружьем. Из игрушек у мальчика был только тряпичный мячик, ела семья только постные щи и картошку. Болезнь, смерть и похороны матери, детский приют... С выводом: спасибо Великой октябрьской революции, что избавила народ от нищеты и безправия...
Детскими "иконами" в школе были Павлик Морозов, предавший раскулачиваемых родителей, и Павка Корчагин, боровшийся за коммунистическое счастье трудящихся и совершивший большое количество геройских поступков ‒ их именами называли пионерские отряды и улицы в городе. И, разумеется, важное место в идеологическом воспитании занимали книги Аркадия Гайдара (лишь во взрослом возрасте я узнал, что он был чекистом-садистом и психопатом). На основе его книги "Тимур и его команда" было организовано "тимуровское движение": анонимно творить добро пожилым людям, помню, весной нас послали помочь старушке собрать граблями листву в палисаднике, но она нас прогнала, потому что при этом мы по небрежности ломали появившиеся ростки цветов.
В виде пионерских заданий мы собирали макулатуру, металлолом (как-то "нашли" на соседней стройке новенькие трубы, за что нам попало), однажды нас отправили на прополку морковки в психбольницу (пациенты работали вместе с нами, тихие и хмурые), вывозили нас и в поля на прополку кукурузы. Но пионерская работа заключалась не только в этом или в художественной самодеятельности. Временами случалось наглядное "идеологическое воспитание". Однажды в наш класс пригласили человека, который "видел Ленина". Он был еще не таким уж старым, но в сильном подпитии едва держался на ногах и только мычал что-то нечленораздельное. Учительница была этим смущена, но всё равно эффект был достигнут: было доказано, Ленин и в самом деле существовал, причем не так уж давно.
Мiровоззренческое воспитание закладывала марксистско-дарвинистская зоология, включавшая в себя самовозникновение жизни из мертвой материи путем ее усложнения и происхождение человека из обезьяны благодаря труду. Таким образом, человек был вершиной зоологической лестницы и подвержен законам материального мiра, развивая его далее к "светлому будущему" коммунизма, под руководством мудрой партии. В этом состоял смысл жизни.
Но основным идеологическим воспитанием был метод "окунания" детского поколения в окружающий океан жизни с ее информационным фоном, священными" праздниками 1 мая и 7 ноября, коммунистическими названиями улиц и памятниками, портретами вождей, повсеместными агитационными плакатами. Всё это нами воспринималось без раздумий как должное устройство мiра, наподобие погоды и времен года: вот идет дождь, потом снег... СССР самая счастливая страна в мiре, и это счастье мы принесем всему человечеству. Но, конечно, где-то за границей злые капиталисты-империалисты этому счастью всегда мешают...
В классе на стенах висели давно изготовленные учениками "монтажи" к советским праздникам 1 мая, 7 ноября и другим. Это были вырезки из журнальных картинок, наклеенные на метровый лист плотной бумаги. Однажды я без всякой "антисоветской" подоплеки изорвал два таких "монтажа", искренне решив, что они устарели ‒ висят давно, надоели, те праздники прошли, и надо сделать новые. Классная руководительница, Евдокия Павловна Куля, мудро не стала придавать этому политическое значение (во времена Сталина не поздоровилось бы ни ей, ни моим родителям), а поручила мне сделать новый "монтаж", что я и сделал с вырезками из журнала "Огонек", которого у нас дома скопились залежи за несколько лет.
Примерно в шестом-седьмом классах у меня возникло "хулиганское" развлечение ‒ коллекционировать в дневнике записи учителей о плохом поведении на уроках: весь дневник был испещрен этими записями почти на каждой странице, но родители в него никогда не заглядывали, поскольку учился я только на отлично. Правда в седьмом классе забросил алгебру ‒ она у меня вызывала неприязнь своими абстрактными формулами с буквенными обозначениями чисел ‒ я не понимал, зачем мне это нужно. По просьбе учительницы маме пришлось заниматься со мной дома для восстановления допущенного мною пробела ‒ она и во взрослом возрасте помнила все формулы (неужели они ей были нужны в конструкторской работе?). И еще по рисованию у меня вырисовалась итоговая четверка ‒ она, единственная, потом перешла из 7 класса в свидетельство об окончании 8 классов.
В нашем классе запомнился как редкий экземпляр, не похожий на других, Сашка О., в котором уже с тех лет было очевидно что-то нечестное и наглое, однажды он украл у меня редкие почтовые марки из коллекции и показывал их всем как свои, и даже когда я его в этом уличил, он согласился возвращать их мне лишь по частям. (Если не ошибаюсь, отец его работал мясником, и у них был большой дом.) На дне рождения Сашки в седьмом классе я впервые попробовал алкоголь и шел домой опьяневшим.
Помимо марок, я коллекционировал спичечные этикетки (мы часто ходили на вокзал к прибытию московского поезда и выменивали у приезжих их иногородние спичечные коробки на местные). Однако вскоре большие наборы этикеток стали продаваться в магазинах, и это девальвировало данное мое увлечение, поскольку оно стало общедоступным и безразмерным. Сейчас я понимаю природу этого распространенного занятия: коллекционирование каких-то предметов особого рода ‒ это стремление к личному, по возможности наиболее полному, владению какой-то областью человеческого мiра, пусть и очень малой, но обозримой и твоей индивидуальной. И оно превращается в страсть и в абсолютную ценность даже у взрослых людей, порою замещая собой более важные жизненные ценности.
Также я собирал монеты и старинные деньги. Наибольшее пополнение в мою денежную коллекцию поступало от одноклассника Володи Ситнянского, бабушка которого хранила бумажные ассигнации с дореволюционных времен ‒ с царскими портретами и двуглавыми орлами. Помню, у них был особенный "царский" запах, которого не было у советских денег. То было материальное доказательство и отблеск отошедшего в прошлое таинственного старого мiра, который школьная история рисовала страшным и опасным и который поэтому, спасая нас, хирургическим скальпелем отрезала Великая октябрьская социалистическая революция, но от которого остался такой реальный чудесный аромат и картинки на банкнотах. Мне кажется, воспоминания об этих деньгах и об их таинственном запахе тоже каким-то чувственным образом вошли в мое созревавшее позже антисоветское мiровоззрение.
Разумеется, и влюбленность в эти годы была: ее звали Ира Доскина (жила на ул. Мира, 251), но она о моем чувстве к ней не знала, и ей больше нравился высокий Володя Ситнянский... (На общем фото окончания четвертого класса ее нет, она появилась в нашей школе позже.) Опять-таки в построении на уроках физкультуры по росту я был предпоследним ‒ по этому признаку меня нетрудно найти на этой фотографии, в центре...
Ставрополь, школа № 3, 4-й класс. Классная руководительница Евдокия Павловна Куля.
В отдельной мастерской в школьном дворе у нас были уроки труда, в ходе которых мы на токарных станках вытачивали болты, нарезали на них резьбу, изготовляли дверные крючки и регуляторы воды для туалетных бачков, видимо, потом находившие где-то и практическое применение. Это давало первые практические навыки обращения с инструментами, деревом и металлом.
Также и этот опыт побуждал к "философским" размышлениям: когда приходилось вынужденно что-то ждать, в очереди или по иной причине, я мог, коротая время, рассматривать обычную дверь и поражаться тому, сколько в ней содержится человеческого труда: нужно было спилить, распилить и гладко обстрогать дерево, сколотить в дверное полотно, для его покраски требовалось изготовить краску, состоящую из многих компонентов, для дверных ручек нужно было найти руду, выплавить из нее металл, изготовить из него ручку и т.п. – это требовало работы многих тысяч людей, без которых не было бы этой двери. Голова кружилась от воображения, как сложно это делалось... В этом чувствовалась какая-то глубокая тайна человеческой деятельности: как она из разных профессий складывается воедино в этот результат – в эту дверь...
Со школьным трудом был связан и неприятный случай: несколько мальчиков, включая меня, взялись за плату во внеурочное время сколачивать деревянные ящики с проволочной обвязкой. Не помню уже, сколько нам платили, конечно, копейки. Почему-то мы решили украсть часть дощечек, с которыми работали, я тоже прихватил штуки четыре, хотя мне они были совершенно не нужны. У дыры в школьном заборе нас кто-то из взрослых поймал, мы не отпирались и все назвали себя, так что на следующий день нас вчетвером вызвали к директору школы. Мы стояли перед ним строем, было стыдно и страшно, что нам будет? ‒ а он сурово ходил перед нами взад-вперед, курил, и пускал в нас дым. От дыма мне стало плохо на весь день... Но наказывать нас он не стал, ограничился внушением.
Более всего эти уроки труда запомнились мне тем, как вдохновенно наш преподаватель воспринял полет Гагарина ‒ как открывшуюся новую эпоху комических полетов в жизни человечества. С этого времени у меня возник интерес к космическим полетам, к космосу (к фантастике типа "Туманности Андромеды" Ефремова), к его непознанным тайнам и, в частности, стала занимать непостижимая тайна безконечности (которая потом оказалась и основой моего плюралистического "экзистенциализма"). Тема "покорения космоса" в те годы была в СССР наглядным дополнением к "религии коммунизма" ‒ светлого будущего человечества, которое мы сейчас строим.
В 1961 году на ХХII съезде КПСС Хрущев прямо объявил, что уже через 20 лет "советские люди будут жить при коммунизме!". Был провозглашен "Моральный кодекс строителя коммунизма", в котором перечислялись все добродетели гражданина, почти что религиозные (как твердят нынешние коммунисты), но ‒ для служения богоборческой программе партии.
Советской пропагандой впереди грезилось увлекательное "светлое будущее" человечества ("коммунизм"), в котором наукой будут раскрыты все тайны бытия, достигнуто безсмертие и будет как бы "рай на земле". Образованные верующие люди знали, что это невозможно на земле, но для атеизированного населения это был своего рода наркотик, потому что человеку свойственно иметь какую-то веру, придающую смысл его жизни.
К тому же это было время так называемой "оттепели", когда Хрущев продолжил борьбу с "культом личности Сталина", его мумию вынесли из мавзолея и захоронили на Красной площади, при этом призывая вернуться к "ленинским нормам". В советской интеллигенции и особенно у молодежи стал исчезать страх перед прежними репрессиями и пробудился энтузиазм творчества в науке, литературе, общественной жизни. Разумеется, всё в допущенных рамках советской идеологии, но, как теперь известно, появились также и инакомыслящие, которые стали толковать ленинские нормы как выполнение всех обещаний партии о социальной справедливости и о восстановлении исторической правды, вне рамок марксистской идеологии.
Этот процесс самоочищения жизни от марксизма мог бы продолжаться, если бы Хрущев этого действительно хотел. Но он всего лишь сделал Сталина и своих личных соперников-сталинцев в Политбюро козлами отпущения за предыдущие коммунистические преступления. А восстановление "ленинских норм" означало и возобновление борьбы с религией, преследование которой почти утихло в связи с войной. Началась новая кампания закрытия храмов, судов над верующими с самодурством местных властей. (Про случай с другом нашей семьи Половинкиным в Бешпагире я уже упомянул.)
К тому же многие обещания Хрущева по поднятию уровня жизни выше американского были нереальны и его противоречивые реформы, административные и сельскохозяйственные, вызывали широкое недовольство. Росли цены на продовольствие, но зарплаты не повышались, а повышались нормы выработки. Нехватка товаров, повышение цен, жилищный кризис, произвол местных властей (лишившихся былого страха перед наказанием в сталинские времена) – все это стало причиной забастовок и волнений в десятках городов, в том числе в Ставрополе в 1964 году, а демонстрацию рабочих в Новочеркасске в 1961 году расстреляли. (В биографических воспоминаниях я не пишу подробно о советском режиме, об этом нужно читать мои книги, но в нескольких штрихах кое-что необходимо и тут напомнить об общественных условиях моего взросления.)
Конечно, в том отроческом возрасте эти процессы не воспринимались мною сознательно и тем более политически. Но общая атмосфера "оттепели" всё же не могла не влиять, в том числе через поведение родителей ‒ принципиально честных тружеников, вполне живших по "Моральному кодексу" и трудившихся с энтузиазмом. Десталинизация касалась и лично их отчимов. Так что и для меня это подростковое время было не только физическим ростом тела, но и ростом самосознания в голове на основе ширящегося познания мiра и себя в нем как песчинки неведомого предназначения в этом мiре.
В эти годы я начал вести дневник ‒ примерно в 5-6 классе записывал карандашом в общую тетрадь происходившие в своем окружении события. Вел его года два, потом уничтожил, найдя его глупым. Наверное, так оно и было, хотя хотелось бы взглянуть на хронику своей тогдашней жизни и волновавшие меня вопросы. Помнится, у нас были игры по ориентации в лесу у Комсомольского пруда, ребята из параллельного класса нашли там небольшие металлические штучки и бросили их в костер, где они взорвались. Это были мины, оставшиеся с военного времени, к счастью никто не погиб, были только мелкие осколочные ранения, которые ребята с гордостью демонстрировали, помазанные зеленкой. Лес тогда оцепили военные и тщательно его прочесали.
По соседству с нашим жильем на пилораме были улицы с частными домами, где жило несколько одноклассников (в том числе упомянутый Сашка). Одна улица примыкала к оврагу, в котором брала начало речка Мутнянка ‒ это был небольшой ручеек, который можно было легко перейти. Мы порою "исследовали" сады с другой стороны оврага, воровали яблоки, и однажды нас, воришек, там сильно напугал кто-то из хозяев. Мы бросились в оврагу, я не заметил довольно высокий обрыв в том месте и полетел с него вниз вниз, перевернувшись в воздухе, но удачно приземлился, а мог бы и шею себе сломать. Трагедия на нашей Мутнянке, впрочем, тоже была: по пути в школу мы переходили через овраг ко каменному мосту и нередко, бравируя, шли, балансируя по узким его перилам: один мальчик сорвался и разбился насмерть...
Из всех предметов по-прежнему самым любимым была география. Ее преподавала Евдокия Павловна, и она поручила нам с Сашкой сделать настенную газету "Юный географ". Я стал красивыми разноцветными буквами, с переливами, рисовать заголовок, но переоценил свои силы, вернее скорость изготовления такой "красоты" (одна буква у меня занимала час кропотливой работы). Поскольку Сашка взялся быть главным исполнителем, работать я приходил к нему домой, но сам он ничего не делал, поэтому работа затянулась, и учительница, махнув на нас рукой, поручила ее другому ученику. Это был мой первый опыт изготовления стенгазеты. (Потом я этим занимался и в техникуме, и на полярной станции, и в институте, и в "Посеве", где тоже однажды сделал юмористическую стенгазету.)
Из любви к географии я записался в секцию краеведения в Доме пионеров, которую вел Герман Беликов. Мы готовились к походу на гору Стрижамент (831 м) с развалинами крепости (основанной в 1794 г.) неподалеку от Ставрополя, но я заболел и не смог в этом участвовать, и потом вообще перестал посещать секцию. (Беликов стал впоследствии главным ставропольским краеведом, и я с ним встретился снова, когда в 1992 г. смог впервые после эмиграции приехать в Ставрополь, Герман Алексеевич отнесся ко мне заинтересованно как соученику по школе № 3, а также в плане поиска эмигрантских публикаций о Ставрополе; кое-что я ему послал из Германии, но он мне не писал, и наши контакты как-то заглохли.)
Однажды в пятом (или шестом-седьмом) классе я участвовал в школьных соревнованиях по шахматам, в которых занял не помню точно какое место, но вверху, так что организатор соревнований сказал, что я заслуживаю третьего разряда, и пригласил меня в шахматную секцию. Но играл я опять-таки чисто интуитивно, и лишь временами с родителями, без специального обучения. Тогда настоящим спортом у нас, мальчишек, эта игра не считалась.
Разумеется, мы любили играть в футбол, в том числе класс на класс после уроков в парке, где была спортивная площадка. И еще мы были заядлыми болельщиками за ставропольскую команду "Спартак", игравшую в классе "Б" (в зоне Северного Кавказа). Мы пробирались на стадион безбилетниками через прилегающие дворы, перелезая через заборы. Когда команда играла на выезде, я приходил на стадион к домику администрации, где собиралось около 20 болельшиков в ожидании телефонного сообщения о результате. Там же была доска с перемещаемыми фигурками футболистов, изображавшими турнирное положение команд, перед нею обычно собиралось около десятка человек для обсуждения футбольных событий. То есть у меня было чувство местного футбольного патриотизма, заставлявшее меня строить прогнозы на все предстоящие матчи команды, с каким счетом она способна сыграть. Конечно, в этих "предсказаниях" желаемое часто опережало действительное и, к моему сожалению, не могло на него повлиять. Но это было первое в жизни искреннее чувство патриотизма, в котором нет никакой иной заинтересованности, кроме своего ощущения принадлежности к большому народному коллективу, в данном случае ‒ городскому.
Однажды пошли втроем записываться в секцию бокса в Детскую спортивную школу на улице Советской. Принявшая нас женщина сказала, что бокс уже заполнен, но обычно там бывает отсев, и предложила нам временно записаться на гимнастику для физической подготовки, а потом сможем перейти на бокс.
Мне уже было около 12 лет, несколько поздновато для этого вида спорта, ибо тело уже было менее гибким. Но гимнастика пошла мне на пользу в физическом развитии и в ощущении своего тела. (Впрочем уже в этом возрасте я познакомился и с "экзистенциальным" ощущением того, что мое тело смертно ‒ это когда у меня вырвали первый зуб; я уже писал, что это было наследие бешпагирской воды, лишенной фтора.)
Все снаряды я осваивал успешно, кроме вольных упражнений ‒ из-за акробатики. И это несмотря на то, что у меня была хорошая прыгучесть (даже в прыжках в высоту "ножницами" на школьных уроках физкультуры). Первый наш тренер Иван Васильевич Мухай не заметил, что у меня толчковая нога была не левая, как у всех, а правая, тем не менее я копировал разбег других ребят и толкался левой. Поэтому из-за плохого толчка я никак не мог освоить переворот вперед и другие комбинации. Это стало главной причиной того, что гимнастом мне стать не было суждено ‒ благодаря Ивану Васильевичу. Кроме того, у меня был слабоват вестибулярный аппарат: в детстве меня укачивало в автомобиле, и поэтому акробатические кувырки и перевороты не нравились, всем этим Господь уберег меня от спортивной карьеры...
Тем не менее в восьмом классе я стал чемпионом Ставрополя по первому юношескому разряду, компенсируя провалы в вольных хорошими оценками на других снарядах, и стал работать по второму взрослому. На этой иерархической ступени, помимо обязательной программы, уже появлялись произвольные для всех шести снарядов, я с увлечением составлял их и виртуально "исполнял" в своем воображении.
Жизнь нашей семьи из пяти человек на пилораме, в одной комнате без удобств, а также невозможность получить жилье от государства (ждать нужно было годы в очереди), побудили родителей начать постройку собственного дома, которая длилась около десяти лет.
Выделенный для постройки участок на улице Авиационной, дом 57-е, наполовину представлял собой стихийную свалку мусора, устроенную окрестными жителями в начале оврага, и нам потом годами приходилось выбирать из земли осколки стекла, железки и другие отходы. Однако место было очень хорошее: на окраине города рядом с лесом, наш участок был последним на улице, примыкая к заросшему коноплей оврагу, в котором в углу нашего участка начинался родниковый ручей (позже он ушел под землю). И в тоже время это было всего лишь в двух остановках троллейбуса от центральной площади: город наполовину был окружен подковой этого лесного массива с Комсомольским прудом. (Сейчас уже новые жилые кварталы окружают лес со всех сторон, взяв его в плен.)
//фото дома со слайда//
Поэтому улица Авиационная считалась престижной, на ней жили городские начальники, включая сосланного в Ставрополь Булганина. (При Сталине он был членом Политбюро, затем председателем Совета министров СССР в 1955-1958 годы. Затем Хрущев, опасаясь Булганина как соперника, сослал его на должность председателя Ставропольского совнархоза, и первое время у этого здания на улице Карла Маркса собирались толпы народа поглазеть на опального главу правительства.)
Для строительства дома родители принципиально приобретали только легальные материалы, подтвержденные документами и квитанциями об оплате (отвергая более дешевые левые предложения), наняли только каменщиков для возведения стен и плотников для крыши, всё остальное достраивали собственными руками. Мне полагалось работать ежедневно сначала два часа (сколачивать щиты из дранки, олифить, красить, выкладывать камнем отмостку). Затем моя норма была увеличена до четырех часов, уже в виде помощи отцу по укладке пола и другим плотницким работам (сноровка в которых мне потом пригодилась и в Арктике, и в стройотрядах). Больше всего мне нравилось вымащивать двор и дорожки камнем. Сделанное мною там до сих пор сохранилось. Я также любил работать в саду.
Любил читать, вернее сам процесс чтения, поскольку часто читал уже прочитанное, например, почему-то невзрачную книжку Мусатова "Стожары". Содержания ее я уже не помню, кроме того, что действие происходило в нашем Ставропольском крае. Любил читать ночью под одеялом с фонариком или на чердаке с самодельной коптилкой. Из родительского шкафа пробовал читать сочинения Т. Драйзера (показался очень скучным) и Э. Золя (интереснее, но это было не по возрасту) ‒ эти собрания сочинений родители выписали, поскольку подписка на них в Бешпагире была доступна, но вряд ли у них было время для их чтения. В городской библиотеке я записывался в очередь на М. Рида, Ф. Купера, Ж. Верна и т.п. Несколько раз перечитывал любимые "Приключения Тома Сойера и Гекльбери Финна", "Серебряные коньки". Всё это была нравственно правильная литература, но иностранная, ничего не дававшая национальному самосознанию. Жаль, что некому было посоветовать мне более нужные для развития книги из русской истории. В школе же русскую классическую литературу преподавали выборочно в препарированном виде как критику "царизма", "крепостничества" и т.п. (И разбавляли классикой "соцреализма" наподобие Горького и Гайдара.)
Отец не оставлял увлечение охотой. Мы как-то ездили на озеро Маныч в Калмыкии, где было много уток и гусей, но чаще ‒ на Вшивое озеро близ Ставрополя. Берегов у озера не было видно, так как оно было неглубоким и заросло камышом. Отец в высоких резиновых сапогах уходил в камыши, а я разводил костер, на котором вечером, уже в темноте, готовили чай и однажды зажарили утку, обмазав ее глиной, которую потом в обожженном виде было легко отделять от мяса вместе с кожей и перьями. Была в этом какая-то древняя первобытность охоты. Однажды я подхватил на берегу охапку сухого камыша для костра, из которой выпала крупная серая лента с зигзагообразным узором ‒ это была крупная гадюка, которая не стала меня наказывать за вмешательство в ее владения...
Мы переехали с пилорамы в собственный дом примерно в 1961 году, когда в нем была отстроена пока еще единственная пригодная для жилья комната с кухней и угольной печкой (туалет по-прежнему во дворе). Зимой на подоконнике образовывался лед, замерзала чернильница на столе. Не знаю уж, как эту зиму выдержали рыбки в аквариуме (его сделал мне отец), но водоросль валлиснерия вследствие такой зимовки неожиданно выпустила цветок наподобие маленькой белой кувшинки.
Я не захотел менять школу и ходил в прежнюю № 3 через весь город. Мама меня старалась утром подвозить в школу на машине, по пути на свою работу, но я стеснялся того, что у нас машина (у других учеников класса ее не было), и просил высаживать меня на соседней улице. Когда уроки были во вторую смену ‒ выходил из дома задолго до начала занятий и в пути слонялся по окрестностям, особенно задерживался на стадионе у турнирной таблицы с положением команд и в парке, изучив все его старинные уголки. Парк в Ставрополе был небольшим, но красивым, и даже получал какие-то всесоюзные премии.
Довольно большой Комсомольский пруд, находившийся в лесу в полукилометре от дома, образовался из речки Ташла, перегороженной дамбой. Летом там был городской пляж, где мальчишки с нашей улицы были завсегдатаями, была лодочная станция и вышки для прыжков в воду. (К северо-западу поодаль был комплекс зданий санатория или больницы, куда меня из Бешпагира после первого класса определили в летний пионерский лагерь, о чем я уже упоминал.)
Более привлекательное место пляжного отдыха и рыбалки было в 18 км от города ‒ большое озеро Сенгилеевское, ранее соленое с уникальным живым мiром. В 1950-е годы его опреснили подведенным каналом из Егорлыка. Наш тренер И.В. Мухай как-то организовал туда пеший поход с ночевкой, добираться было утомительно, преодолевая лесные овраги. Но вскоре озеро закрыли для посещения как охранную зону городского водоснабжения. А жаль...
Отец приучил меня по утрам делать гимнастику и пробежки "для здоровья". Обычно я пробегал в лесу пару километров: вокруг пруда, иногда бегал до Холодного ручья, где начинался высокий лес, тогда как близ города он был во время войны вырублен на дрова и новые деревья выросли от пней. Вообще мы, мальчишки с Авиационной, любили проводить время в лесу, устраивали запруды в ручьях, разжигали костры, устраивали ночную рыбалку в пруду, пару раз ночевали в палатках, коллекционировали птичьи яйца, зимой сооружали лыжный трамплин. Мама как бывшая лыжница приучила и меня подолгу бегать на лыжах в лесу и на прилегающих к нему огородах. (Этот лес в моей памяти остался благодатным воспоминанием островка зеленой жизни природы, но когда я позже посетил его в 1990-е годы, он уже выглядел умирающим, заваленным гниющими трупами упавших деревьев, а в ручьях была грязная пена от канализационных сливов с улицы Дзержинского...)
На этой улице ближе к центру располагалась моя новая школа № 5, куда я перешел к восьмому классу по мере знакомства со сверстниками на нашей улице. Школа помещалась в здании бывшей духовной семинарии, закрытой в 1960 году во время хрущевских гонений на Церковь. Однако прилегавший вплотную к семинарии Андреевский собор не тронули, а лишь отделили его от школьного двора высоким забором. К храму, тогда уже единственному действуюшему в городе, собиралось много верующих, иногда появлялись странники с цепями на голом теле, стоявшие босиком даже на снегу. Со стыдом вспоминаю, что однажды забросил через этот забор подожженную дустовую шашку ‒ просто из озорства; неприязни к верующим у меня не было. Хотя в школе нас, наверное, настраивали против Церкви, но я этого не помню... В эту церковь по праздникам ходила Тетя Устя.
В новой школе меня по показателям успеваемости сначала определили в наиболее успешный класс 8 "а", где учился мой новый друг Генка Ушаков с нашей улицы. Но по непонятной мне причине классная руководительница Ираида (не помню отчества) невзлюбила меня, заявив мне, что я буду чужеродным телом в классе. Меня перевели в меньший по числу учеников класс для проблемных детей и великовозрастных второгодников ‒ 8 "г". Не помню, чтобы в этом классе были девочки. Некоторые ученики были из неблагополучных семей. (Их родители или братья были причастны к уголовному мiру, и мои одноклассники владели соответствующим жаргоном, познакомив и меня с ним на практике, когда меня едва не отлупили за слово "козел", которым я кого-то назвал, не зная его лагерного значения: сотрудничающий с начальством, "стукач"). Это проявлялось и в их развлечении ‒ безпричинно избить кого-нибудь совершенно незнакомого на улице (в этом отличался занимавшийся боксом Толик Офицеров по кличке "Офицер", семья его жила в многосемейном бараке).
Вскоре нас, все восьмые классы одновременно, приняли в комсомол. Просто объявили, что пришла пора это сделать по достижении возраста в 14 лет, и всех одним большим стадом повели в горком комсомола на ул. Советской (напротив спортшколы), там соответствующий чиновник нас поздравил, что-то сказал назидательное ‒ это заняло около 15 минут. И мы тем же путем пешком вернулись в школу (бывшую семинарию). Никаких изменений в школьной жизни это событие не произвело, я даже не помню, кто у нас в классе стал комсоргом.
Тем не менее благодаря Генке Ушакову я был не чужим и в его "элитном" 8-м "а". Он отличался от прежней моей школьной жизни налаженными традициями вечеринок в праздники на квартирах: Новый год, 1 мая, 7 ноября... В складчину покупали еду и вино (бутылка стоила рубль с копейками). Мальчики ухаживали за девочками, танцевали, а некоторые и дружили ‒"ходили" с девочкой (так это называлось). "Опытный" Генка авторитетно сказал, что и мне нужно с кем-то "ходить", и посоветовал "свободную" Милку Ч. Я согласился, хотя мне нравилась Лариса У., дочь учительницы, но она была ростом выше меня и это было непреодолимым препятствием. Я стал оказывать Милке знаки внимания, и это ей так понравилось, что она стала мне надоедать (и ее бабушка это одобряла, приглашала в гости). Я ее несколько раз провожал домой, но в нее был влюблен другой мальчик Б., грустно завидовавший мне. Мне его было жалко, и я чувствовал свою вину.
В конце концов, мне это показалось странным, ненужным, и я стал избегать Милку. До поцелуев у нас не дошло. Таким образом Милка стала одной из причин моего желания после восьмого класса уехать из Ставрополя в Невинномысск. Чтобы уклониться от "хождения" с Милкой, не обижая ее, я уехал с Генкой поступать в Невинномысский химико-механический техникум.
Со стороны это могло показаться естественным, поскольку в жизни нашей семьи техника имела важное значение. Мои родители, как я уже написал, были высококвалифицированными инженерами, всю жизнь хорошо владевшими техническими знаниями. (Помню, после сдачи мною вступительного экзамена в политехнический институт летом 1967 года, отец захотел проверить правильность моего решения достаточно сложного математического задания и быстро пришел к такому же результату, хотя экзаменаторы почему-то дали мне за него всего лишь четверку.)
После "Ставропольца" отец работал на заводе металлоизделий, и, наконец, надолго на заводе "Красный металлист" главным механиком литейного цеха (там я в 1966-67 гг. проходил полугодовую практику от техникума). (Этот завод был открыт в 1902 году как Чугуно-меднолитейный механический завод А. Руднева и А. Шмидта. В то время он выпускал оборудование для мельничных, маслобойных и черепичных заводов, котлы для локомобилей, плуги, запчасти к молотилкам и косилкам, буровые снаряды для артезианов. С тех пор при советской власти оборудование там не обновлялось и часто происходили аварии, из-за которых отец по многу дней был вынужден там даже ночевать.) Мама работала там же и уже в зрелом возрасте заочно закончила Патентный институт, получив второй диплом. Она работала старшим инженером-конструктором по проектированию нестандартного оборудования, затем начальником БТИ (бюро технической информации), была автором многих рационализаторских предложений, получала почетные грамоты и денежные вознаграждения, ее фотография была помещена на заводской доске почета. В 1963‒1965 гг. проникнувшись антисталинским духом "оттепели", согласилась стать освобожденным секретарем заводского парткома, но дольше на этой должности не выдержала, поскольку это охладило ее опытом знакомства с партийной ложью вышестоящих функционеров. (В те годы одним из главных партийцев в Ставрополе был Горбачев, ставший в 1966 году первым секретарем горкома.) В 1971 году мать перевели на работу начальником отдела в новосозданный оборонный Научно-исследовательский Институт радиокомпонентов, затем там стал работать и отец, тоже начальником отдела.
Некоторые из трудовых медалей родителей.
Наш дом был завален научно-популярными журналами: "Знание ‒ сила", "Наука и жизнь", "Техника молодежи" и другие, которые я тоже с интересом читал. Мне были интересны научные открытия о строении мiра, природы и особенно космоса.
Однако в техникум я поступил не из любви к технике, а по описанной причине: в 14-летнем возрасте мне захотелось уехать из родительского дома в другой город, в "самостоятельную жизнь". Отец пытался меня отговаривать: это несерьезно, лучше закончить школу и поступить в институт, но я был упрямым.
Правда, Невинномысск был всего лишь в 40 км, многие учащиеся были из Ставрополя и на выходные мы постоянно ездили домой, особенно в первое время. Я часто возвращался на занятия по понедельникам рано утром, обычно на попутных машинах. И при спуске со ставропольской горы незабываемой была на горизонте панорама Кавказского хребта с серебряным Эльбрусом и сияющей утренней звездой над ним... А под склоном ‒ серебряные ковыльные ковры...
Завершая воспоминания о школьных юношеских годах, ничего особенного в это время не припомню: родители зарабатывали по тем временам хорошо (120 рублей в месяц ‒ максимальный оклад инженера), наша семья ни в чем не нуждалась, у нас была машина. С уличными мальчишками мы играли в чижа, в городки, в пуговки, бабки, в штандер, в казаки-разбойники (правда, редко, так как для этого нужно было собирать много участников ‒ две команды). Это была тогда совсем другая детская "цивилизация", основанная на владении реальными навыками и вещами, в сравнении с нынешней виртуально-компьютерной...
Быть может, если бы я рос в русской православной среде, получая соответствующее воспитание, образование, важнейшие знания для понимания смысла жизни, что в СССР было запретно, ‒ из меня мог бы получиться другой человек, более угодный Богу и полезный России. Но мне было суждено появиться на свет и взрослеть в том мiре и в том месте, куда меня Бог поставил, надеюсь, что Он с учетом этого будет и милосердно судить о моих делах и о том, насколько я выполнил Его замысел обо мне.
Примечательно, что мои школьные годы проходили в бывших церковных зданиях. В Бешпагире в комплексе зданий бывшего Крестовоздвиженского храма (при большевиках на ул. Красная). В Ставрополе ‒ в бывшем помещении Духовной семинарии при Андреевском соборе (до сих пор это ул. Дзержинского). И дом родители построили неподалеку на ул. Авиационной, за которой начинался Архиерейский лес. Эти следы православного прошлого, как и название Города Креста, напомнили о себе лишь гораздо позже, но сейчас я их воспринимаю как не случайные знаки из моего детства, предназначенные мне для будущего прозрения.
2018-2021
