10. Снова Мюнхен в годы "перестройки": как готовилась "Миссия русской эмиграции" в войне "западников" и "почвенников"

Сначала скажу несколько слов о моем отношении к этому городу, в котором прошло в общей сложности десять важных лет моей жизни.

Мюнхен ‒ самый красивый город Германии, он почему-то не был разрушен англо-американцами во время войны (несмотря на то, что здесь зарождалась национал-социалистическая партия Гитлера) и сохранил дыхание германской истории. В нем после войны даже под американской оккупацией, к счастью, не оказалось своего "Лужкова" с комплексом неполноценности перед американскими небоскребами, который застроил бы эту антикварную старину инопланетной футуристической архитектурой (какая доминирует в разрушенном и заново отстроенном Франкфурте, подавив там германские гены и оставив лишь их отдельные оазисы).

В Мюнхене существует удивительное оптическое явление: во время "фёна", ветра с близлежащих снежных Альп, воздух становится очень прозрачным, кажется, что горы вплотную придвинулись к городу, а сам он сказочно "светится" под солнцем как на сюрреалистических картинах итальянского художника Кирико (1888‒1978): неосвещенные части строений таинственно темнеют, а солнечные стороны контрастно выделяются и, как кажется, меняют свою пространственную геометрию (возможно, именно Мюнхен так повлиял на "метафизическое" творчество Кирико, поскольку в начале ХХ века он учился там в художественной Академии, см. его картины "Меланхолия и тайна улицы", "Ностальгия по безконечности" и др.). Говорят, фён мог у одних людей вызывать депрессию, на других оказывать "наркотическое" воздействие в виде эйфории и прилива сил. Я ни того ни другого на себе не замечал, но город во время фёна мне особенно нравился, создавая таинственное "экзистенциальное" состояние (это слово у меня не просто шаблонный эпитет, я уже не раз использовал его в своих воспоминаниях лишь в отношении редко ощущаемой тайны мiроздания и нашего бытия в нем).

Джорджо де Кирико. "Меланхолия и тайна улицы". 1914.

Жаль, не нашел более яркого фото Мюнхена во время фёна.

Кроме того, Мюнхен, благодаря тщательно сохранявшимся в этой земле баварским народным традициям (не знаю, как сейчас), дышал своей уютной атмосферой, отличавшейся от рационального общенемецкого "прусского" духа. Баварский диалект немецкого языка, поначалу совершенно непонятный обладателям литературного немецкого (он еще более, чем сельский украинский отличается от русского), не поддавался унификации, были даже попытки местных писателей создавать на нем художественную литературу. Баварцы часто имеют темные волосы и более южную "негерманскую" внешность в сравнении с северными хрестоматийными голубоглазыми блондинами-"арийцами" и в целом были более просты и добродушны. И вообще: будучи независимым королевством в составе "Священной Римской империи германской нации" (до 1806 года) и даже после провозглашения единого германского Рейха Бисмарком, вплоть до нашего времени официальное название этой земли осталось ‒ Freistaat Bayern (Свободное государство Бавария). Это была самая консервативная, католическая часть Германии в отличие от преимущественно протестанских ее земель.

(Если бы в 1919 сохранилась Баварская советская республика, то ее еврейские лидеры марксисты-ленинцы Курт Эйснер, Евгений Левине и другие еврейские эмигранты из России под руководством Ленина могли бы попытаться с гораздо большим основанием, чем в случае УССР, создать "баварскую нацию" и баваризировать юг Германии для ослабления антикоммунистического сопротивления всего немецкого народа, но именно консерватизм баварцев не допустил этого. «Против этого типа мечтательных, фанатичных, христоподобных [? ‒ МВН] еврейских революционеров может помочь лишь расстрел на месте», — писал тогда даже Томас Манн, женатый на еврейке. В 1923 году, когда на премьере пьесы Бертольта Брехта национал-социалисты, усмотревшие в ней еврейский дух, забросали зал гранатами со слезоточивым газом, Томас Манн отнесся к этой акции похвально: «Мюнхенский народный консерватизм оказался начеку. Он не терпит большевицкого искусства», ‒ писал Манн в третьем из своих "Писем из Германии".)

Одновременно Мюнхен был и культурной столицей Германии. Мюнхенский университет был основан в 1472 году. Еще до революции в Мюнхене жило много русских, особенно художников. Но главное для меня, как я уже написал в главе о первом прибытии в Мюнхен из Алжира, это был тогда в моем представлении самый антисоветский город, имевший также важное значение в жизни правой русской эмиграции (как это я понял уже в Германии).

В моем двухтомнике "Миссия русской эмиграции", начатом в 1990 году в Мюнхене и законченном в 1995 году в Москве, я обобщил опыт своей эмиграции и упомянутого зарубежного "университета", который затем отразился и в других моих книгах. В этом смысле "Миссия" ‒ моя важнейшая и основополагающая книга. Пятилетняя работа над ней стала новым этапом в моем эмигрантском "университете", только уже этапом "заочной" и самообразовательной "аспирантуры", поскольку мои главные учителя к тому времени уже ушли из земной жизни, оставив потомкам свое письменное наследие на библиотечных книжных полках.

Bayerische Staatsbibliothek, Ludwigstr. 16. Основана в 1558 году. До 1919 года называлась Мюнхенская королевская библиотека.

Таким "университетом" для меня стала Баварская государственная библиотека в Мюнхене, расположенная почти напротив Мюнхенского университета, в котором я мечтал, но не стал изучать философию вопреки своему первоначальному плану, из-за которого оказался на Западе (см. главы 8 и 9). Библиотека имела лучшее в Европе собрание русской эмигрантской литературы, а также редких изданий в специфических областях знания и духовной тематики (еврейской и масонской) ‒ я находил практически всё, что мне было нужно, даже самые т.н. "антисемитские" издания. Без этого невозможно было понять состояние мiра, в котором оказалась русская эмиграция, выброшенная революционным взрывом в этот мiр в виде передового дозора русской нации в познании наступившей апокалипсической эпохи. Если бы не было антирусской революции, сокрушившей историческую Россию, вряд ли русская мысль обрела бы такой уникальный опыт.

И если бы я не ушел из системы НТС, ‒ вряд ли имел бы возможность (силы и время) изучить этот опыт и написать эту книгу, так как для этого мне понадобилось прочесть, усвоить, собрать воедино огромное количество материалов на разных языках, опросить многих людей. И осмыслить это в масштабе всех небывалых катаклизмов ХХ века, в которых участвовала белая русская эмиграция, постигая их подлинный смысл ‒ в этом также и ключ к пониманию сути судьбоносных событий нашего времени. (Вот за что я выразил "благодарность" Чикарлееву.)

Переехать в Мюнхен меня пригласил для участия в издании правого русского национального журнала "Вече" его богатый издатель О.А. Красовский (он владел доходной гостиницей во Франкфурте). Я был одним из соучредителей созданного им в 1977 году "Российского Национального Объединения в ФРГ", под эгидой которого Олег Антонович начал издавать этот журнал. На первые три месяца он предоставил нам свою однокомнатную квартиру в Мюнхене (сам он жил в большом особняке в Вайблингене под Штутгартом) ‒ он к тому времени вышел с Радио "Свобода" на пенсию и предложил мне работу не только как автору, но и по набору текстов, подготовке макета для типографии и почтовой рассылке журнала подписчикам (их было несколько сот при тираже около 800-1000 экз.). В каждом номере были и мои статьи, в том числе под псевдонимами (чтобы не доминировать количественно в сравнении с другими авторами ‒ так было и в "Посеве").

Выбираемые Красовским материалы мне далеко не всегда казались добротными и серьезными, но он редко менял свои решения. Несмотря на большой опыт политической международной журналистики (работа на "Свободе") ему, к сожалению, не хватало духовно-идеологического уровня и редакторского опыта. (Это позже стало причиной его не сложившихся отношений со сдержанным к его журналу Солженицыным, что О.А. обиженно вынес на страницы "Вече" (1992, № 48), а также и причиной его разрыва со мной, поскольку я в личном письме Олегу Антоновичу попытался указать на неуместность таких его публичных претензий к Солженицыну.)

Другим членом его редколлегии был образованный православный монархист Е.А. Вагин, бывший политзаключенный по делу ВСХСОН, живший в Риме и, как ни странно, работавший в русской службе Ватиканского радио. Мы и ранее встречались во Франкфурте, кажется на одной из "Посевских" конференций, но его отношение к НТС было холодноватым (впрочем, там это было обоюдным: ни Романову, ни главреду Елизавете Романовне он чем-то не понравился). Мы и теперь не сблизились, так как он был еще и одним из авторов аргентинской "Нашей страны", которая враждовала с НТС и публиковала про меня много чикарлеевских "агентурных" гадостей (писал их и сам ее редактор Казанцев под псевдонимами). В отличие от меня, Евгений никогда не возражал главному редактору, тем не менее Красовский позже разорвал отношения и с ним, когда в СССР съездила его супруга и Евгений это скрыл. (В 2006 году мы с Надеждой побывали в Риме по местам древних христианских святынь и посетили римский приход РПЦ МП, где нам с гордостью сказали, что Евгений Александрович давно состоит постоянным членом их прихода... Вагин умер в 2009 г. в Риме.)

Найти на новом месте жилье для семьи с тремя детьми было очень трудно, так как по немецким нормам на каждого человека полагалась отдельная комната и одна общая. Даже когда мы временно жили в однокомнатной квартире Красовского, ему поступила на это жалоба от жильцов дома напротив, которые заметили это нарушение. Удалось, наконец, снять дом (Reihenhaus, с обеих сторон слепленный в ряд с такими же соседскими, перед каждым небольшой садик) в пригородном Майзахе (в 25 км западнее Мюнхена), впервые этот городок упоминается в исторических документах в 806 году, а местная пивоварня была основана в 1556 году.

(Не знаю, как в нынешнюю эпоху американской вассальной глобализации-унификации, а в то время в Германии существовал Райнхайтсгебот (Reinheitsgebot), то есть закон о чистоте изготовления пива, установленный баварским герцогом Вильгельмом IV в 1516 году: для производства пива должны использоваться лишь три ингредиента: вода, ячмень и хмель. Импортное пиво иного состава в продажу не допускалось, да и не нашло бы спроса у немцев. Пиво в ФРГ имело статус национального напитка и облагалось сниженным налогом наравне с жизненно необходимыми продовольственными товарами. Пиво было доступно в производственных обеденных столовых на предприятиях, где мне доводилось работать преводчиком. До литра пива разрешалось выпивать даже автоводителям и садиться за руль. Собственные пивоварни имелись во многих даже таких маленьких старых поселениях, как наше ‒ тогда их в Германии насчитывалось более тысячи ‒ соответственным было и количество названий немецкого пива.
С "посевских" времен я привык выпивать по вечерам четыре бутылки после дневной усталости, особенно приятно это было с чувством хорошо выполненной работы, сидя на балконе и наблюдая за движением звезд ‒ вселенная двигалась слева направо. И солнце днем двигалось слева направо. Конечно, глядя из северного полушария. Но и умнеют люди по мере возраста обычно слева направо. А глупеют права налево... Поэтому странны те народы в северном полушарии, которые пишут справа налево... Шучу, конечно.
В Мюнхене же почему-то даже от двух вечерних бутылочек по 0,3 л утром могло наступить похмелье, возможно из-за иного климата и несколько большей высоты над уровнем моря (500 м), так что пришлось ограничить это удовольствие...)

Первое время я пытался утвердиться в статусе независимого журналиста и публиковался везде, где платили: от черносотенного "Вече" до парижской "Русской мысли" и религиозной программы Радио "Свобода", где мне примерно два раза в месяц заказывал статьи ее редактор о. Кирилл Фотиев (он состоял и в редколлегии "Посева"), а также иногда писатель Сергей Юрьенен для своей литературной программы с интересом к писателям-деревенщикам и почвенникам. (На РС мне как "фрилансеру" платили 200 марок за текст на восемь минут.) Но, разумеется, прожить только русской журналистикой было невозможно ‒ эти редкие гонорары были крохами от необходимого.

Пытался пробиться и в немецкую печать. Оказались полезны советы умной тележурналистки с канала ZDF Анке Риттер из Висбадена, которая как-то заехала в "Посев" познакомиться с русскими эмигрантами. Она хорошо говорила по-русски, так как несколько лет была студенткой в Москве и полюбила Россию, свободолюбивый диссидентский быт своих московских друзей (который она в чем-то усвоила), песни Бачурина и Окуджавы (в этом и наши вкусы совпали). На телевидении она делала передачи о "перестройке" в СССР, назвав одну из них "В начале было слово", для чего ездила туда в командировки. Пару раз в качестве консультанта я помогал ей советами (например, в выборе названия указанной передачи) и в монтаже отснятых ею материалов. Мы подружились как противники советского режима, она была в этом принципиальна и энергична, как и в различии между русскими и советскими (за что ее фильмы подвергались критике знакомых мне "третьеэмигрантов"). Она защитила Солоухина от еврейских обвинений в т.н. "антисемитизме", хотя сама была юдофилкой (в связи со своими диссидентскими друзьями). Я написал ей такую эпиграмму на день рождения:

Anke Ritter, Anke Ritter!
Klingt beinahe wie Jeanne d'Arc.
Tag und Nacht sie kämpft verbittert
Um die Freiheit bis aufs Mark!

Когда я уже снова жил в Мюнхене, она пригласила меня на свое венчание в протестантской церкви и на свадебный обед с высокопоставленными гостями (ее отец был руководителем "треста мозгов" в ФРГ, а ее жених ‒ главой такого же учреждения в Голландии). Первую свою статью, написанную по-немецки, я послал ей для возможной правки, но она в основном дала полезные советы: в первом абзаце надо обозначить тему и цель статьи, заинтересовать читателя каким-то новым аспектом в этой теме, писать лаконично, избегая многословия и длинных предложений, а в последнем абзаце подвести итог с выводом. (Обычно люди, решая, нужно ли читать газетную статью, знакомятся с первым и последним абзацами ‒ и на этом основании принимают решение, надо ли тратить время на чтение всего текста. Как можно видеть, в советской и ныне в российской публицистике многие авторы не придерживаются этих правил, и не сразу поймешь, о чем пишут и что хотят сказать.)

В немецкоязычных изданиях удалось начать с неожиданного успеха в Neue Zürcher Zeitung ‒ самой авторитетной немецкоязычной газете в политических и экономических кругах. Там был раздел литературы и культуры, где было опубликовано несколько моих статей о примечательных литературных публикациях в "перестроечном" СССР. Так же и в западногерманском еженедельнике христианских демократов Rheinischer Merkur/Christ und Welt ‒ о религиозном движении в СССР. Я вступил в Союз немецких журналистов, где взносы были небольшие, при этом обещали безплатную помощь юристов в защите от возможных обвинений в связи с публикациями. Но не стал закреплять этот немецкоязычный успех, потому что политические взгляды с редакциями далеко не во всем совпадали, а писать только на второстепенные темы меня не увлекало.

Пришлось зарабатывать "для хлеба насущного" опять-таки в основном техническими переводами: это занимало меньше времени в пересчете на деньги, но было тягостно, поскольку было безполезной тратой сил и времени в плане моей главной устремленности. А зарабатывать нужно было больше, чем во Франкфурте, так как уже только за дом приходилось платить 1500 марок в месяц.

В эти годы я много времени проводил в библиотеке в связи с задуманной книгой "Русские и евреи в драме истории" и затем для написания книги "Миссия русской эмиграции", поэтому все больше увеличивался мой долг в банке. Там я поначалу показал чеки на крупные суммы от солидных фирм, сказал, что работаю над книгой, которая окупится, а временно вынужден залезать в минус, и мне установили лимит в 10 тысяч марок. Когда задолженность приближалась к этому (причем одних только процентов в год набегало под две тысячи), приходилось запрягаться в авральную переводческую тягомотину "в поте лица своего". Самой продолжительной была продлившаяся восемь месяцев работа в 1988 году на фирме "Либхерр" в Кемптене (перевод документации для производства двигателей в Чебоксарах) ‒ я тогда не только погасил долги, но и сделал задел в 30 тысяч. Однако к 1994 году долг вновь достиг 10 тысяч марок в банке и еще около 20 тысяч отдельным людям ‒ необходимость его погашения была препятствием для моего возвращения в Россию сразу после августа 1991-го... (С Еленой мы вновь расстались как супруги в начале 1990 года, хотя продолжали жить в одном доме. Она работала в книжной торговле "Нейманис", но обязанность обезпечивать жизнь семьи до моего возвращения в Россию полностью лежала на мне и соответственно в накопившемся долге был виноват я. Иногда, чтобы заправить машину для поездки на очередную переводческую работу, приходилось на местной бензоколонке в Майзахе оставлять в заклад антикварные наручные часы "Мозер".) Так готовилась книга "Миссия русской эмиграции"... Зато я ее всё же написал: первый том вышел в России в 1992 году, в 1994 году было его второе его исправленное и дополненное издание, а вот второй том был раздерган мною на статьи в периодике и был издан в бумажном виде только в 2020 году...).

Видя эту мою тяжкую переводческую повинность, мой старший товарищ и коллега по работе в библиотеке Игорь Ольгердович Глазенапп уговаривал меня устроиться на Радио "Свобода" в исследовательский отдел, где он работал: мол, это фактически синекура, надо лишь время от времени выдавать статьи по своей специализации (он был доктор истории), зато хорошая зарплата и есть время заниматься своими исследованиями. У него дома было большое собрание литературы по интересовавшей меня проблеме, я несколько раз приезжал работать с ней к нему домой в Икинг, но он немного преувеличивал значение некоторых авторов и разоблачительных изданий. Он научил меня тому, как обходить в читальном зале запреты на копирование редких книг (особенно масонские выносить не разрешалось; я скопировал многие, но не буду в этом каяться, ибо ни одной книги оттуда не украл и не повредил.) Сам Игорь Ольгердович долгое время работал в читальном зале над дореволюционным киевским процессом Бейлиса и подготовил к печати комментированную стенограмму суда (я потом издал эту книгу в 2006 году в своем издательстве: Убиение Андрея Киевского. Дело Бейлиса – "смотр сил").

В отличие от меня попасть в штат "Свободы" хотели многие – там зарплаты были в два-три раза выше немецких, в зависимости от должности (например, о. Кирилл Фотиев как редактор еженедельной получасовой программы получал около 10 тысяч марок в месяц плюс для безплатного проживания двухкомнатную квартиру в элитном доме). Кроме того, после пяти лет работы можно было подавать заявление на американское гражданство. Наверное и в КГБ решили, что я из-за этого ушел из бедного "Посева" и предпочел богатую "Свободу". По этому поводу советская газета "Аргументы и факты", будучи популярнейшим советским рупором "перестройки", опубликовала статью о том, что якобы ЦРУ "перебросило" меня из "Посева" на "Свободу" – для улучшения ее облика: «Видимо, в ЦРУ считают ... Назарова "настоящим русским" и надеются, что он хорошо впишется в хор отщепенцев со "Свободы", состоящий в основном из сионистов» ("Аргументы и факты". 1987. № 45). Но именно поэтому я изначально отказывался там работать, когда православные сотрудники "Свободы" предложили мне это еще в начале моей эмиграции, чтобы укрепить русские ряды. Зачем эта ложь понадобилась советским пропагандистам, ‒ не очень понятно, видимо, по их представлениям, противник коммунистической власти может и должен непременно действовать по указке ЦРУ, сам русский человек до этого ну никак не способен додуматься.

О работе в штате "Свободы" для меня не могло быть и речи. Тем не менее как внештатный автор я ближе познакомился с атмосферой на радиостанции, где, получив временный пропуск по ходатайству о. Кирилла, часто мог бывать для пользования советскими и самиздатскими материалами в архивах исследовательского отдела (там имелось большое собрание советских газет и Самиздата). Там же я впервые и столкнулся столь остро с "еврейским вопросом", поскольку подавляющее большинство сотрудников были "третьеэмигрантами", создававшими русофобский крен. На станции шла постоянная война между русскими патриотами (в их числе были наиболее активны В.Г. Мондич и О.А. Красовский) и "третьей эмиграцией", которая была явным рупором силы, враждебной России.

Здание РС в Мюнхене (с 1966 до 1995 г.) по адресу Эттингенштрассе 67 у английского Сада. Сейчас здесь находятся структуры Мюнхенского университета: институт политологии, кафедры коммуникации, востоковедения, информатики и др.

НТС начальники РС не любили, сотрудничество с ним в обмене материалами не поощряли, в эфире на деятельность НТС был негласный запрет, а "третьеэмигрантские" редаторы называли его иронически "народно-трудовым Союзом русского народа" (намекая на дореволюционный черносотенный Союз). Члены НТС, издавна работавшие на РС, открытого участия в энтээсовских делах не принимали (тем не менее редактор восточноевропейской программы Джованни Бензи иногда приходил на собрания мюнхенского отдела НТС, он мне и ранее несколько раз давал переводческую работу; а редактор исторической программы Г.А. Рар ездил на заседания Совета НТС; но в "войне с синагогой" они не участвовали). Об этой войне я подробнее написал в "Миссии русской эмиграции" (гл. 23‒24) и в изданном мною сборнике "Радио Свобода в борьбе за мiр" (1992), приводил там отрывки из обращений архиереев РПЦЗ, протестовавших против передач, оскорбительных для христиан. Напомню оттуда.

Архиепископ Женевский и Западноевропейский Антоний (Бартошевич) писал в 1981 г. президенту США Рейгану: «Во всех национальных редакциях РСЕ/РС работают представители того народа, которому предназначаются радиопередачи: в польской – поляки, в болгарской – болгары, в эстонской – эстонцы... Почему только в единственной русской на 23 пишущих приходится всего 4 или 5 русских? Почему русское радиовещание перестало быть диалогом русских и превратилось в монолог "третьей волны"?» В том же году епископ (тогда Мюнхенский и Южногерманский) Марк (Арндт) обращал внимание руководства PC на то, что допускаемые по радио кощунства и безтактности провоцируют антисемитизм. (О радиоголосах, эмиграции и России": "Вече". 1990. № 37; "Слово". 1990. № 10.)

Первые годы "перестройки" и в русофобской "третьей волне" и на американско-еврейской "Свободе", и в НТС, и в широких кругах антикоммунистической эмиграции в отношении к "перестройке" преобладало недоверие: мол, Горбачев обманывает и хочет лишь "больше социализма" (это он действительно провозглашал), и вообще мирный демонтаж всесильной тоталитарной системы невозможен. «Потому что в СССР отказ от коммунистической идеологии объективно необходим, однако для партийных инициаторов "перестройки сверху" этот отказ от "единственно верного учения" невозможен, ибо оно ‒ единственная легитимация их власти. Кроме того, вся государственная система, как крутящийся волчок, держится на собственной идеологической инерции, и если его остановить ‒ он упадет вместе с реформаторами. В этих условиях им не остается ничего иного, как поступить с идеологией по методу Колумбова яйца: реформами взломать скорлупу социалистической системы, продолжая еще длительное время называть разбитое яйцо целым и утверждать, что именно это и есть настоящий социализм, который хотел строить Ленин. По мере же приобретения авторитета "сталкеров", выведших страну из тоталитарной "зоны", у них, возможно, возникнет новая, практическая, легитимация власти, которая заменит негодную старую». ‒ Так анализировал я эту возможную тактику реформаторов в феврале 1989 года в статье Задача для сталкера: "перестройка", которую не стали печатать ни в "Посеве", ни в самиздатской "Гласности С. Григорьянца, ни в "перестроечном "Новом мире" (она вышла в самздатском журнале Аксючица "Выбор", парижском в "Вестнике РХД" и нескольких менее известных изданиях). (Напомню: "сталкер" ‒ проводник в опасной зоне с измененными свойствами пространства, из одноименного фильма Тарковского.) И далее в этой статье говорилось:

«Тоталитаризм сейчас сам выдает, как в сказке о Кащее, онтологическую причину своей гибели: он не смог победить реальность, не смог переделать природу мира и человека. Но как насилие, дошедшее до мыслимого предела, тоталитаризм оказался непобедим насилием ‒ ибо для этого оно должно было быть еще большим. Невозможность этого ‒ как физическая, так и этическая, сделала нереальным этот вариант, которому политически активная оппозиция режиму, начиная с эмигрантской мечты о "весеннем походе" и до последующей теории "подпольной армии освобождения", отдала столько сил. В сущности, подобные целепостановки выполняли лишь роль сплочения политических организаций, пробуждая чувства жертвенности, служения и братства в их рядах. Основным же результатом их деятельности, вероятно, стало то, что политиками часто рассматривалось как побочное: создание и сохранение вечных ценностей. Тоталитаризм, странным образом, сделал их более действенными как раз на территории своей "зоны", где столь рьяно пытался их искоренить. В сегодняшней России именно они становятся основным оружием против тоталитаризма, разбитое Кащеево яйцо которого не выносит дыхания вечности. Очевидно, ему суждено умереть естественной смертью, даже если агония будет безпокойной. Остается повторить, что в этих условиях, в нашей разрушенной стране, христианский поиск национального согласия ‒ единственная политическая позиция, которая есть одновременно и цель для будущего, и средство достижения этой цели».

В это время начали завязываться мои личные контакты с единомышленниками в перестроечном СССР, как в среде православных самиздатчиков ("Русского Христианского Демократического Движения" В. Аксючица), так и на уровне так называемой "Русской партии" (см. о тогдашней расстановке сил в книге "Вождю Третьего Рима", гл. IV-7. "Русская партия" и власть). Там разгорелась такая же война между "западниками" и "почвенниками", в которую я включился.

(Далее я частично использую отрывки из ранее опубликованного в разных статьях, интервью и в последних главах "Миссии русской эмиграции".)

Сначала я попытался подвигнуть редакторов главных русских эмигрантских изданий на создание общего ежегодного "дайджеста" под названием "Страницы русской свободной печати" для его тиражирования самиздатским методом в Москве на копировальной базе Аксючица. Получил от всех редакторов разрешение на перепечатку избранных материалов. Это пришлось как раз на год Тысячелетия Крещения Руси, поэтому выбор был ограничен периодикой этого юбилейного года. Макет в виде ксерокопий оригинальных страниц я готовил спешно в типографии мюнхенского монастыря РПЦЗ прп. Иова Почаевского. Аксючиц на ксероксе размножил сборник тиражом в 3 тысячи. Затем и многие эмигрантские издания сами начали тиражироваться в СССР ("Посев", "Вече", "Православная Русь", "Континент", "Русская мысль" и др.), так что "дайжест" оказался излишним. Вскоре вообще произошел прорыв эмигрантских авторов в перестроечную печать, так что развитие событий обогнало нашу самиздатскую идею. Позже П.Г. Паламарчук сумел издать подготовленный мною сборник в 1991 году под измененным названием "Русское зарубежье в год тысячелетия крещения Руси" в своем издательстве "Столица" тиражом в 50 тысяч.

Штамп о прохождении советской цензуры, разрешающей книгу к печати: "Соответствие разрешенному цензором экземпляру подтверждаю. 30.Х.1991"

Сейчас я свой выбор материалов уточнил бы, уделив место и важнейшим для меня авторам, уже покойным. Правда, их работ в периодике именно в том году не нашел, хотя, наверное, мог бы специально организовать, предложив в "Посев" или "Грани" статьи из "Наших задач" Ильина или из "Чуда русской истории" о. Константина (Зайцева) в "Вече", ­ без них получился явный пробел в этой теме.

В связи с нашими самиздатскими проектами впервые лично обратился к Солженицыну (через посредничество поддерживавшей с ним связь от "Посева" А.Н. Артемовой) за разрешением тиражировать в Москве некоторые его статьи. Ответ был теплым, оказывается, Александр Исаевич внимательно читал мои статьи в "Посеве" и "Вестнике РХД". С другой стороны, этот ответ удивил:

«Что же касается моей публицистики, то я принял решение: по крайней мере 2 года (1990,1991) ее не печатать в СССР... от публицистики поднялась бы только свалка споров – и заслонила бы от читателей идущие теперь к ним мои главные произведения прозы. А прежде, чем они будут прочтены массовым читателем – я не могу оказать никакого серьезного влияния на направление мыслей и событий на родине. Тем более я не участвую ни в каких организационных мероприятиях...».

В дальнейшей переписке я пытался настойчиво возражать, что именно публицистика сейчас важна как орудие влияния на направление мыслей и что ему вообще надо активнее поддерживать в России притесняемых "почвенников" против "западников". Но Александра Исаевича отталкивала еще и непреодоленная "краснота" на патриотическом фланге, и он был неумолим относительно перепечатки там своих прежних статей.

Зато он все же взялся в 1990 г. написать свежую – «на государственные темы... Не могу ли я просить Вас прочесть мою новую работу... и дать мне Ваши критические замечания? При этом должен просить Вас: никому не сообщать, не показывать, не снимать копии...».

Просьбу А.И. я в точности выполнил, гордый таким поручением (правда, как он потом сказал, кроме меня было еще три подобных рецензента, в частности историк М. Геллер в Париже). Это была брошюра "Как нам обустроить Россию". Потом по его просьбе сделал анализ антирусских передач Радио "Свобода" – А.И. был нужен этот материал для интервью и других выступлений: «И я временами киплю от негодования... Года три назад Вы очень аргументированно разоблачали их. А по сегодняшнему состоянию и с поправкой на новое время – не могли бы Вы набросать, вполне начерно, главные их сегодняшние пороки на Ваш взгляд?».

И эту просьбу с удовольствием выполнил. Между тем, в это время, не в последнюю очередь из-за политики "Свободы" (которую ее русские сотрудники называли "синагогой"), меня все больше занимал обострившийся еврейский вопрос и связанный с ним духовный смысл истории и современного развития в масштабе православной эсхатологии, – и тут А.И. огорчил меня в ответ на мое предложение более тесного сотрудничества с ним в его издательских проектах:

«Апокалипсический аспект (в том числе размышления об антихристе) я, однако, не считаю плодотворным, на этом промахивались во многих столетиях: надо выволакивать жизнь народную при всей её тягости – как бы в рамках нормального времени – а выше нам знать не дано».

В возражениях я посетовал А.И., что без этой координаты не понять ни происходящее сейчас в России и міре, ни даже революцию – в описании которой он некоторые важные стороны упустил. Ответом было, в частности:

«Масонской темы в "Красном Колесе" я не касался вполне сознательно: дело в том, что всё вполне объясняется и без всяких масонов. Окостенелость царской администрации, многочисленные промахи ее, или безумное решение Николая II бросить в самый критический момент центр управления войск и связью и ехать успокаивать семью – ни к каким масонам не относится. И порыв крестьян убивать офицеров и ехать захватывать несуществующие пространства земли – тоже, это – их моральное состояние на тот момент, во многом определившееся и состоянием Церкви в XIX веке. Зачем же мне отяжелять и свою работу и повествование – еще долгой цепью мало опубликованных тайн? В одной главе Милюков у меня думает: да они все (члены Вр.Пр.) как будто в заговоре? – и хватит...».

Полемика со знаменитым писателем по таким вопросам, вдобавок к обострившемуся "еврейскому вопросу" на "Свободе" и в "перестройке", еще более побуждала меня к более углубленному изучению «цепи мало опубликованных тайн». Год я просидел в Баварской библиотеке за чтением уже не только эмигрантских, но и оригинальных еврейских и масонских изданий (выносить их не разрешалось). Материальная помощь из Фонда Солженицына, по его собственному решению, в такой момент была неожиданной и очень пригодилась. И это несмотря на мою усиливавшуюся критику его "историософской ограниченности"! Как можно видеть, обидчивым он никак не был, хотя и не соглашался со мной в главном для меня.

Вот еще один из ответов А.И. на мою критику образа Государя в его "Колесе" (с моей точки зрения, это худшие страницы этого труда): «В эмигрантской (1-й) публицистике сильна – и Вы ее повторяете – легенда об "Удерживающем" – применительно к русскому императорскому трону. Не советую Вам...». В то же время его оценки вышедшего тогда первого тома моей "Миссии русской эмиграции" были одобрительными, включая главы о церковных проблемах.

Забегая вперед, чтобы закончить эту тему взаимоотношений с Александром Исаевичем в эмиграции, затрону еще одну существенную причину расхождений. В октябре 1993 г. Ельцин завершил свой государственный переворот расстрелом парламента, и А.И., к моему разочарованию, публично одобрил это. Через несколько дней после этого мы, по приглашению А.И., встретились в Мюнхене, где Солженицыны проездом остановились в скромной гостинице у вокзала. В этот день у меня почему-то не зазвонил будильник, да еще и на дороге я попал в пробку, долго искал место для парковки машины ‒ и опоздал на час. Солженицыны меня ждали в своем номере и смиренно восприняли мои оправдания. Однако расхождение в оценках переворота было мне тягостно, и чувствовал я себя не в своей тарелке. Потом несколько раз посылал ему фактическую информацию на эту тему. И уже в январе 1994 г. А.И. частично признал: «Когда мы с Вами разговаривали в начале октября, мы, конечно, не знали подробностей избиения прохожих, сознательного убийства неповинных. Но таким – полны многие моменты истории. А глядя на происшедшее с исторической высоты: полуторагодичное двоевластие вело к распаду России, и он уже начался...». Далее в письме А.И. рисует свое видение российского разброда и бед. «Возвращаюсь на родину с чувством тяжёлым, а с надеждами малыми: смогу ли быть в чём-то полезен? и кому смогу помочь?»...

То есть, к сожалению, для Солженицына и осенью 1993 года главным врагом России оставался коммунизм, а не новые правители-демократы, разрушавшие ее в союзе с мiровой закулисой...

Мои статьи в "Вече" и других эмигрантских изданиях  в поддержку "почвенников" против "западников" в "перестройке" вызывали у начальника "русской службы" В. Матусевича, еврея и атеиста, нараставшую ярость. Он запретил привлекать меня как внештатного автора и лишил временного пропуска в архивы РС. Редактор литературной программы С. Юрьенен подчинился запрету, хотя и с недовольством, а о. Кирилл Фотиев демонстративно игнорировал запрет. Но долго это продолжаться не могло и с моей стороны, так как нарастало и мое нежелание "вписываться в этот хор".

С 1989 г. меня стали публиковать уже и в патриотических изданиях в СССР, за которыми на РС внимательно следили и составляли подборку публикаций для рассылки по советологическим центрам. Первая моя статья там появилась не по моей инициативе, а благодаря побывавшему в нашем мюнхенском приходе археологу С.А. Беляеву, кто-то дал ему мое Открытое письмо директору радио "Свобода" господину Ияну Эллиоту (Литературная Россия. № 42, 20.10.1989). В этом большом открытом письме я привел много примеров антирусских передач, противоречащих Профессиональному кодексу РС, и заявил, что по этой причине прекращаю сотрудничество. Это огорчило о. Кирилла, но иначе я уже не мог. Это письмо в "советской" газете вызвало фурор на "Свободе", директор Иян Эллиот ответил мне отпиской с бездоказательным отрицанием русофобии на РС, но продолжать переписку я не стал ‒ было бы наивно надеяться на то, что можно изменить политику США.

После этой статьи в "Литературной России" меня стали печатать во многих патриотических газетах и журналах, имевших тогда в СССР довольно большие тиражи (см. в "Миссии русской эмиграции", гл. 24-25). Завязались контакты с известными русскими деятелями.

В их числе осенью 1989 года мне довелось лично познакомиться со знаменитым ученым-математиком и русским национальным "диссидентом" Игорем Ростиславовичем Шафаревичем. Он готовил тогда работу об антирусских СМИ ("Шестая монархия" // "Наш современник", 1990, № 8), и его заинтересовала мое моя публикация в "Литературной России", главный редактор Э.И. Сафонов дал мой телефон и, направляясь в Германию для своих математических лекций, И.Р. мне позвонил. Договорились о встрече в Гёттингене, куда его пригласили немцы. Мы приехали туда из Мюнхена вместе с другим почитателем И.Р. – бывшим политзаключенным С.И. Солдатовым, сотрудником радио "Свобода", критически относившимся к ее антирусской политике, он тоже опубликовал на эту тему статью в "Литературной России".

И.Р. Шафаревич и М.В. Назаров. Геттинген (Германия), 15.11.1989

Знаменитый математик-"диссидент" оказался очень скромным, в том числе по отношению к своим немецким коллегам. Но те не скрывали своего огромного пиетета, и я, несколько удивленный, спросил одного из них, довольно молодого: почему такой восторг? Ответ был кратким: да ведь это сам Шафаревич! (Его труды были им известны в публикациях на английском и немецком языках.) На его философскую лекцию о значении математики в большом зале собралось несколько тысяч человек (он выступал по-немецки), – причем в то время уже началась "антисемитская" кампания против И.Р. в связи с его самиздатской книгой "Русофобия", но немецкие математики эту кампанию демонстративно игнорировали. Было заметно, что И.Р. смущался столь восторженным приемом. Наше знакомство позже переросло в общение и сотрудничество в России (я издал его книгу "Русский народ на переломе тысячелетий. Бег наперегонки со смертью", 2000).

Еще отмечу знакомство с другим знаменитым человеком ‒ Игорем Вячеславовичем Огурцовым, главой ВСХСОН, выехавшим на Запад в 1987 году с родителями после длительного заключения. Он был для русской национальной эмиграции символом русского сопротивления в СССР.

Всероссийский Социал-Христианский Союз Освобождения Народа (ВСХСОН) был создан в Ленинграде в феврале 1964 г. и до своего разгрома в феврале 1967 г. (основные аресты прошли 15.02.1967) насчитывал 28 членов и 30 кандидатов в разных городах СССР. ВСХСОН ставил целью свержение власти КПСС и построение социал-христианского строя на основе русских православных традиций. ВСХСОН был уникальной антикоммунистической организацией как по своей социал-христианской программе, использовавшей работы эмигрантских философов, так и по численности (что в тоталитарном СССР было большим достижением, если, конечно, не принимать всерьез фабриковавшиеся чекистами организации "врагов народа" в сталинское время). Однако отношение к ВСХСОН в эмиграции было разным.

Н.А. Струве, руководитель парижского "Вестника РХД" и фактический глава издательства ИМКА-Пресс, получил текст Программы ВСХСОН, вывезенный в 1966 году из Москвы находившейся там эмигранткой из Франции, т.е. незадолго до разгрома организации, но Струве и после состоявшегося суда долго не публиковал эту программу ‒ несмотря на то, что ВСХСОН сформировался на основе философской литературы, в том числе изданной этим издательством (его руководителем Бердяевым и др.). Причина была в том, что в программе ВСХСОН упоминалась вооруженная борьба против советской власти, а это для "умеренных христиан" евлогианской аполитичной юрисдикции было неприемлемо. Лишь в 1975 году ИМКА-Пресс опубликовала программу, и только после этого она могла быть переиздана в 1976 году издательством "Посев" вместе с уже известными тогда самиздатскими материалами суда.

В "Посеве" же отношение к ВСХСОН и заключенным его членам было как к героям освободительной борьбы и идеологическим единомышленникам, поскольку схожая социал-христианская идеология была принята и в НТС под названием солидаризма, социально-христианского учения, разрабатывавшегося эмигрантскими философами в 1930-е годы. В "Библиотечке солидариста" НТС 1970-х годов были изданы брошюры с изложением соответствующих трудов философов Франка, Бердяева, Вышеславцева, Е.Н. и С.Н. Трубецких, И.А. Ильина, Левицкого и других. Кроме того, НТС в своей Стратегической программе и сам допускал вооруженное свержение режима КПСС, за что подвергался критике со стороны либеральных кругов эмиграции, и это было причиной весьма холодных отношений между "Посевом" и издательскими структурами Н.А. Струве, которому поэтому и в голову не могло прийти передать текст Программы ВСХСОН для издания в "Посеве", он держал его под спудом девять лет, чем вызвал возмущение во Франкфурте.

Энтээсовцы резонно считали, что раз уж Программа известна КГБ и фигурировала на суде с обвинениями в "терроризме", неумно было скрывать ее, наоборот: следовало ее издать для защиты заключенных членов ВСХСОН гласностью, показав, что никакие они не террористы.

Трудность нашей защиты гласностью заключалась и в том, что самая известная международная правозащитная организация "Эмнести Интернешнл", занимавшаяся защитой политзаключенных во всем мiре и задававшая в этом деле свои критерии, из-за фигурировшего на советском суде пистолета тоже относилась к ВСХСОН с неприязнью как к "политическим террористам", отказываясь их рассматривать наравне с другими "ненасильственными" политзаключенными.

Было трудно переломить эту доминировавшую тенденцию западных правозащитных организаций (заметно левых), мiровых СМИ, влиятельных общественных и советологических  кругов (не симпатизировавших русским национальным противникам коммунизма, в том числе и в эмиграции ‒ поэтому такое же отношение западной "общественности" часто проявлялось и к НТС). Для поддержки заключенных русских патриотов удавалось привлекать в основном небольшие молодежные христианские организации в Бельгии, Италии, Франции, в Скандинавских странах, посланцы которых по поручениям НТС устраивали демонстрации в Москве и других советских городах, провозили литературу в СССР и вывозили оттуда рукописи для издания в "Посеве" ‒ об этом опубликовано достаточно информации в литературе НТС. Искали также поддержку у известных на Западе писателей и правых христианских политиков. Членами НТС было создано Международное общество прав человека с центром в том же Франкфурте, которое старалось защищать и русских патриотов в СССР.

В частности, "Посеву" удалось позже сделать известным имя заключенного члена ВСХСОН, ставшего писателем ‒ Леонида Ивановича Бородина, которого удалось принять в члены ПЕН-клуба (в этом помог глава французского ПЕН-клуба внук российского премьер-министра П.А. Столыпина Дмитрий Столыпин, отец которого, Аркадий Петрович, входил в Совет НТС и в редакцию "Посева"). Почти одновременно со вторым арестом Бородину была присуждена французским ПЕН-клубом литературная "Премия Свободы" – за мужество.

Следует отметить, что Бородин как писатель не пожелал сотрудничать с политически менее опасной для него ИМКой-Пресс, оставаясь верным "махрово-антикоммунистическому" "Посеву", что, вероятно, усугубило суровость второго приговора в 1983 году. Печатаясь в издательстве НТС и в общем разделяя его социал-христианскую идеологию как родственную ВСХСОН, Бородин, однако, довольно скептически относился к "революционной" стратегии НТС, верно отмечая в этом «эффект нетерпения»: нежелание понять, что «Россия обречена не на [революционное] "событие", а на "процесс"» (Бородин Л. К русской эмиграции // Вече. Мюнхен. 1984. № 15).

Также и к Огурцову мы в "Посеве" относились с огромным пиететом и старались публиковать малейшие подробности о нем, доходившие из страны. Я отправился встречать Огурцова в Вену (к прибытию самолета из Ленинграда 29.11.1987 собралось около 50 человек из разных стран), где переводил его первую пресс-конференцию для иностранных СМИ (30.11.1987), затем и вторую уже в Мюнхене (2.12.87). Обе они были организованы Франкфуртским Обществом прав человека. Об этом опубликовал статью "Игорь Огурцов на Западе" ("Посев". 1988. № 1) и еще одну для немецких читателей ‒ в ведущем еженедельнике западногерманских христианских демократов (Der Glaube als Staatsverrat //Rheinischer merkur - Crist und Welt. 1988. Nr.1. 1 Jan.).

Внешне он держался как вождь, однако порою была заметна и некоторая его неуверенность и потеря самоконтроля в отдельных ситуациях (как было однажды в мюнхенском монастыре). Видимо, всё-таки столь резкое изменение в его жизни произвело на него шок, который иногда сказывался.

Стараясь его опекать и помогать в первых шагах по обустройству, я выполнял его просьбы, составив ему, в частности, список с адресами всех более-менее известных эмигрантских организаций, включая и маленькие, всего около полусотни (он надеялся объединить их все в единую структуру под своим возглавлением). Однако почему-то ему не удавалось в эти месяцы написать что-то такое призывное даже для публикации в мюнхенском "Вече". Его поездка к Красовскому в Вайблинген оказалась безрезультатной, Красовский был разочарован...

Казалось бы, после его выезда в Германию в 1987 году, для него было бы естественным сотрудничество с наиболее солидной и идеологически единомысленной организацией ‒ НТС, которая сделала многое для его популяризации. Этого я, впрочем, не старался ему внушить, так как мои стратегические разногласия с руководителями НТС в то время как раз и заставили меня уйти из системы. Но внезапно он изменил отношение и ко мне, и к НТС. Это произошло в том числе по моей "вине", как мне это деликатно, но откровенно разъяснили позже из мюнхенского окружения Огурцова (в частности, опекавшая его Е.А. Поп, приехавшая из Швейцарии, непонятно от какой организации, и снявшая ему на первое время квартиру для встреч, где я поначалу часто бывал). Причиной было всё то же "дело Чикарлеева": мол, Огурцов мне не доверяет в связи с "разоблачительной книгой" Чикарлеева "Трагедия НТС", половина которой была посвящена моей персоне как засланному советскому агенту, и даже если Игорь Вячеславович допускает, что это неправда, то есть он знает, что германский суд запретил эту книгу, всё равно "Назаров ‒ фактор риска".

К сожалению, в эмиграции ему не удалось ничего осуществить из предполагавшегося. Возможно, его опекуны и советники этого не очень и хотели... Ну что ж, я вновь "благодаря Чикарлееву" съэкономил себе время для более важных занятий...

Больше мне не довелось встречаться с уважаемым Игорем Вячеславовичем ни в эмиграции, ни в РФ, куда мы вернулись почти одновременно. (Позже я познакомился с некоторыми другими членами ВСХСОН: на одном из мероприятий в С.-Петербурге я общался с М.Ю. Садо, в Новокузнецке провел теплый вечер воспоминаний с В.Ф. Ивойловым, в Барнауле был в гостях у о. Михаила Капранова, который присоединился к ВСХСОН уже в лагере.)

С Леонидом Ивановичем Бородиным, отсидевшим срок за ВСХСОН, мы тоже впервые встретились в Мюнхене, куда он приехал где-то в конце 1980-х гг. (или в начале 1990-х?), чтобы консультировать кинематографистов на съемках фильма по его байкальской повести-сказке "Год чуда и печали". Предварительно Бородин побывал во франкфуртском "Посеве", где издавались его книги, но в чем-то не нашел общего языка с директором Н. Ждановым и был этим разочарован. Хотя я уже ушел из "Посева", но, видимо, оставался в глазах Леонида Ивановича энтээсовцем, которого ему в "Посеве" рекомендовали как переводчика. К тому же это был первый выезд Бородина на Запад, и Леонид Иванович чувствовал себя не в своей тарелке, был как-то похож на настороженного, необщительного зэка. В общем, откровенного общения тогда не получилось, хотя я сказал, что полностью разделяю его мнение о революционном "эффекте нетерпения" в НТС, что именно поэтому мне там стало скучно и я решил помогать деятелям "Русской партии" как независимый журналист.

Позже при его редакторстве в журнале "Москва", были более серьезные, дружественные встречи и беседы. Журнал опубликовал немало моих работ, в том числе главы из "Миссии": 16. Крушение кумиров: демократия и фашизм и "Кто наследник Российского престола?", вышедшую затем также в виде отдельной книги. Затем издательство журнала "Москва" согласилось стать генеральным распространителем книг моего издательства "Русская идея" – несмотря на то, что я оставался прихожанином РПЦЗ с соответствующим отношением к политике МП.

К этому времени, к концу "перестройки" был облегчен выезд граждан из СССР, и к нам в Майзах смогли приехать по очереди мои родители. (Отец уехал на подержанном "Мерседесе" для продажи, но в дороге в Ростовской области в машине испортился какой-то датчик в двигателе, а тем самым и перегревшийся двигатель, машину доставили в Ставрополь в кузове грузовика, потребовался серьезный ремонт, который отец сделал сам.)  Приезжали также мать Лены (отец ее незадолго до этого умер, она летала на его похороны), ее родственники и подруга. Помимо того, у нас гостили писатели и около двух десятков патриотических деятелей, в основном соратников организации В. Аксючица. В связи с этим нашествием "советских граждан" меня посетил для расспросов о причине этого сотрудник Verfassungsschutz, но думаю также из-за моих статей об отношении мiровой закулисы к России (особенно табуирована была в Германии еврейско-масонская тема, на которую я тогда стал публиковать свои наработки).

Мои новые друзья из России стали охотно приезжать на эмигрантские мероприятия. На юбилейной "Посевской" конференции в 1990 году побывал литературный критик В.Г. Бондаренко. Я также сопровождал его как переводчик для интервью с немецким правым националистом Фреем (который оказался добродушным и весьма наивным почитателем "русского патриота" Жириновского, в чем мы его постарались разубедить). Мы побывали и у А. Авторханова, жившего в соседнем городке Ольхинг (с ним у меня издавна были очень дружеские отношения), и у жившего в Мюнхене А.А. Зиновьева, для встречи с которым, однако, пришлось ехать в какой-то альпийский санаторий.

С Зиновьевым мы, живя в одном городе ("большом Мюнхене") общались мало, в основном в связи с желанием моих приезжих гостей посетить его. Так, Паламарчук опубликовал нашу беседу втроем "Целились в коммунизм, а попали в Россию" (Завтра. Москва. 1993. № 2) ‒ эта фраза Зиновьева стала в кругах совпатриотов расхожей для обвинения антисоветской эмиграции, хотя русская эмиграция в Россию никогда не целилась и не она сокрушила СССР (это сделала западническая часть номенклатуры КПСС с симбиозе с мiровой закулисой). Русская эмиграция как раз пыталась предотвратить это, но силы были несравнимы. "Третья эмиграция", впрочем, не проводила различия между Россией и СССР. И как говорил Л.И. Бородин: «Кто куда целился, тот туда и попал». Зиновьев мог бы применить этот афоризм к себе, поскольку он уже в "Зияющих высотах" такого различия не делал и назвал свою страну и русский народ неприличным словом. И лишь в конце "перестройки" Зиновьев как-то заявил на мероприятии в Толстовском фонде, что вскоре мы будем вспоминать эпоху Брежнева как "золотой век". В беседе с участием Бондаренко мы находили с А.А. общий язык в критике антирусской политики Запада, но тогда он сказал мне менторски: «Однако при этом у Вас есть большой недостаток, М.В., – Вы верующий»...

Из "третьей эмиграции" я общался с поэтом Юрием Кублановским, опять-таки часто в связи с его гостями-писателями из СССР, которых я по его просьбе возил на экскурсии в Альпы. Однажды Юрий уговорил меня поехать в Амстердам на объявленное выступление там Иосифа Бродского. Чтобы послушать его, мы впятером на машине пересекли всю Европу. Чтение его стихов было устроено в одном из христианских храмов в Амстердаме, и неприятно поразило, что он с демонстративным сознанием своего величия читал стихи с трибуны, поставленной на амвон, спиной к алтарю, и при этом курил...

Кублановский, впрочем, так писал о творчестве Бродского в год присуждения ему Нобелевской премии: «Христос, кажется, нелюбим поэтом, не признающим Его богосыновства и не боящимся кощунственно отозваться о "Назорее". Новозаветная трехипостасность Творца вне сознания (а главное, веры) Бродского... Быть может, Бродский подозревает Евангелие в сентиментальности, которая в годы, когда поэт формировался и креп, вызывала особенное презрение... Тогда, помнится, за высший тип почитался некий несколько доморощенный экзистенциалист, волк-одиночка, противостоящий среде, авторитету, клерикализму. Такой идеал неотторжим от, если угодно, рефлексирующего снобизма – средства, сначала применявшегося в целях самообороны против советской пошлости и покрытия недостаточности наращиваемых знаний, а потом уже – по инерции. Такого рода снобизм бывает заметен в некоторых эссе, статьях и размышленьях поэта...» (Вестник РХД. 1987. № 151).

Очень плодотворным, с участием гостей из России, был устроенный "Витязями" съезд с 28 апреля по 1 мая 1990 г. в старинном замке в бельгийском городке Натуа под названием: "Какой быть России?". В нем участвовали представители трех разных кругов патриотической общественности: печатающиеся в СССР авторы (В.А. Солоухин, В.Г. Бондаренко, П.Г. Паламарчук, А.В. Фоменко, Л.Г. Баранова-Гонченко, сотрудник "Журнала Московской патриархии" В.А. Никитин), неформальные российские деятели (В.Н. Тростников, В.В. Антонов) и эмигранты. Последние, естественно, преобладали: руководители съезда от "Витязей" (А.Д. Шмеман, Е.В. Апраксина, Н.Н. Селезнева), руководители НТС и "Посева" (Р.Н. Редлих, Е.Р. Миркович, Н.Н. Рутыч, Г.А. Рар), РСХД и "Вестника РХД" (К.А. Ельчанинов, Н.А. Шмеман), "Вече" (О.А. Красовский), ОРЮР (П.С. Бенигсен, Д.Г. Рар), духовенство различных юрисдикций  – всего около 180 человек. Участвовать могли все желающие с оплатой пребывания, но в явном меньшинстве оказались "третьеэмигранты" и их единомышленники из "перестроечного" авангарда (А. Латынина с дочерью), западные советологи и советские журналисты. Мой доклад был о русской идее. (Именно на этом съезде возник замысел книги о русской эмиграции, предложенный мне как "серому кардиналу" съезда, сотрудником московского издательства "Столица" П.Г. Паламарчуком. Я думал, что напишу ее страниц на сто за пару месяцев...)

С Паламарчуком мы подружились, и он подолгу жил у нас в Майзахе, несмотря на мои серьезные расхождения с ним, например, в трактовке Третьего Рима (он это преемственное от Второго Рима русское осознание удерживающей миссии России считал ошибочным, противопоставляя ему Новый Иерусалим). По дороге на съезд мы так увлеченно спорили об этом, что я не заметил опустевший бак, и машина остановилась на автобане. Пришлось вызывать техпомощь через близлежащий телефон на дорожном столбике. Потом я не раз приводил этот пример своим соратникам, увлекающимся какой-то возвышенной идеей: не надо забывать о реальных возможностях ее осуществления, например, относительно нового "непреложного догмата о монархии".

Даже если взгляды собравшихся на съезде не во всем совпадали (например, в церковных вопросах) – всех объединило чувство ответственности за стремительные перемены на родине и необходимость противостояния разрушительным антирусским силам. С этого времени началось самиздатское тиражирование многих эмигрантских изданий в СССР (во многом благодаря структуре РХДД В.В. Аксючица).

Другой такой примечательный съезд с участием гостей из России (VI Всезарубежный съезд русской православной молодёжи) – проходил с 4 по 11 августа того же 1990 года в Монреале. Я туда был приглашен организаторами как докладчик на тему "Русская идея и современность" (этот доклад был напечатан во многих изданиях и в СССР ("Родина", М., 1990, № 11; "Литературный Иркутск", ноябрь 1990) и в эмиграции.

В докладе я в частности говорил, учитывая препятствие в России в виде советского патриотизма, как наиболее эффективно можно ему противостоять в просвещении нашего народа:

«Идеология, потопившая русский корабль, себя уже изжила. Но непонимание цельной структуры русской души сегодняшними реформаторами-плюралистами может снова привести к такому же результату. Мы видим, что в прорубаемое заново "окно в Европу" на российские просторы первыми хлещут плоды разложения западной культуры, а не ее историческая христианская глубина.
Для проведения оздоровительных реформ и в сегодняшнем "советском человеке" необходимо вычленить неизменную цельность русской души. Необходимо увидеть в национал-большевизме ‒ патриотизм, в покорности угнетению ‒ терпеливость и жертвенность, в ханжестве ‒ целомудрие и нравственный консерватизм, в коллективизме ‒ соборность, и даже в просоциалистических симпатиях ‒ стремление к справедливости и антибуржуазность как отказ от преобладания материалистических целей в жизни.
Надо отделить тени от национальных достоинств, очистить их и строить будущее на реальностях, а не на фикциях. А таким искателям "истинного социализма", как публицист-почвенник М. Антонов, можно предложить формулу Достоевского: "православие ‒ наш русский социализм"...».

Написал также резолюцию съезда, в которой говорилось:

«Мы обращаемся прежде всего к соотечественникам в России: сегодня важно не только против чего, но и за что ведется борьба. Для проведения оздоровительных реформ необходимо осознать происшедшее не в рамках последних 73-х лет, а в масштабе нашей тысячелетней христианской государственности – с учетом чужого опыта. Этот опыт поучителен: при утрате абсолютных ценностей деградация общества может наступить и в условиях свободы. Мы считаем, что России нужно не копировать чужие модели с присущими им пороками, а возродить отечественную православную традицию. Стержнем Российского государства и его культуры всегда была Церковь, поэтому оздоровление церковной жизни мы считаем основой для любых перемен» (10.08.1990).

За тот доклад и составление проекта упомянутого выше обращения владыка Виталий подарил мне Библию с дарственной надписью – это для меня теперь особенно дорогая и ко многому обязывающая реликвия.

Организатор съезда П.П. Пагануцци, Митрополит Виталий, М.В. Назаров
у мироточивой иконы Иверской Божией Матери. Монреаль, август 1990 г.

В один из вечеров в доме Пагануцци после ужина я присутствовал при кулуарных попытках писателя В.А. Солоухина уговорить митрополита высказаться от имени Церкви в поддержку Ельцина, но владыка видел, куда всё идет, и категорически отказался. Владыка Виталий, первоиерарх Русской Зарубежной церкви, был одним из мудрейших носителей того ценного опыта, который дал русской эмиграции долгий катастрофический ХХ век. Поэтому в годы эйфорической "перестройки" он предупреждал соотечественников: «Будут брошены все силы, миллиарды золота, лишь бы погасить пламя Русского Возрождения. Вот перед чем стоит сейчас Россия. Это почище Наполеона и Гитлера» ("Литературная Россия", 1989, № 52). Владыка Виталий в своих интервью журналистам в России откровенно говорил о русофобии, экуменизме, сергианстве (и очень критически относился к деятельности "Великого князя" Владимира Кирилловича в связи с его претензиями на престол).

Прозападная "третья эмиграция", разумеется, относилась к происходящему в СССР совсем иначе. Приведу несколько примеров.

После этого монреальского съезда Женя  Соколов предложил мне съездить "на экскурсию" в Штаты. Мы посетили летнюю русскую школу при Норвичском университете в Вермонте. Школа пользуется известностью у славистов, туда приглашаются многие эмигрантские литераторы, а также диссидентские писатели из СССР. В частности нам довелось общаться с эмигрантами В. Аксеновым и Н. Коржавиным, гостями из СССР Б. Окуджавой и Ф. Искандером – уже тогда "третья эмиграция" стала смыкаться со своими единомышленниками в СССР. За обедом зашел разговор о "прекрасной стране" США и о наших "красно-коричневых" конспирологах, ищущих везде масонские происки. В связи с этим хозяйка дома Вероника Штейн, друг семьи Солженицыных, попросила меня как специалиста прочесть присутствующим небольшую лекцию о масонстве и его роли в создании американской системы. Что я и сделал, отметив, что масонство было тайной организацией лишь в христианском мiре с целью подрыва и дехристианизации былых монархий, поэтому тогдашние страхи перед масонскими заговорщиками были оправданны; ныне же масонские принципы в результате Мiровых войн осуществлены на Западе в виде демократии – и более всего в США, которые присутствующим так нравятся. Масонская идеология ныне господствует в мiре на основе человеческих свобод и плюрализма, в т.ч. всё большей свободы греха, что дает абсолютную власть деньгам. На это Окуджава (известно его выражение, что «патриотизм чувство не сложное, оно есть даже у кошки») помрачнел и серьезно сказал: «Так что же, я масон?» Он, конечно, имел в виду свою борьбу за свободу, которой ему не хватало в коммунистическом СССР. Тем не менее такая идеализация Америки как желанного строя для России у этих литераторов была возможна только от незнания смысла истории.

Далее еще примеры из книги "Миссия русской эмиграции", гл. 25 (часть 1). Возвращение "на пожар"... Там приведены ссылки на источники, которые я тут опускаю.

В январе-феврале 1988 г. в Мюнхене был большой "десант" деятелей культуры из СССР для братания с "третьей эмиграцией" в рамках самого большого в то время на Западе фестиваля московских театров. Тогда произошла их первая демонстративная смычка: визит группы деятелей наиболее "продвинутого" тогда Театра им. Ленинского Комсомола М. Захарова на радиостанцию в Мюнхене и совместное выступление в программе "Поверх барьеров". В передовице внутреннего бюллетеня Радио "Свобода" по поводу этого «исторического события» было приведено объяснение главы "Русской службы" В. Матусевича: «Столь известные представители советской культурной жизни не согласились бы участвовать в радиопередаче РС без разрешения вышестоящих властей... Сторонники реформ Горбачева хотели использовать большую аудиторию слушателей Радио Свобода для поддержки гласности – в этом возможное объяснение неожиданного визита».

С этого времени, под покровительством главного идеолога "перестройки" – члена Политбюро ЦК КПСС А. Яковлева, на Западе началась серия подобных официальных совместных встреч "третьеэмигрантов" и советских западников на симпозиумах и конференциях, множились выступления "третьеэмигрантских" менторов в советских изданиях.

Один из них, А. Гольдфарб, наставлял своих единомышленников в СССР: «Эмиграция – я имею в виду третью волну – после профессиональных политологов является, пожалуй, важнейшим фактором формирования американского общественного мнения о Советском Союзе... Поэтому нужно развивать контакты и сотрудничество с той частью советского общества, которую мы считаем здоровой, не ослабляя при этом давления на нездоровую... Поэтому ваша дискуссия об антисемитизме и обществе "Память" воспринимается в первую очередь как показатель того, куда движется ваша страна в целом» (Московские новости. 1989. № 17).

На первую примирительную советско-эмигрантскую конференцию 2–4 марта 1988 г. в Копенгагене были приглашены В. Аксенов, Б. Вайль, А. Гладилин, Л. Копелев с супругой Р. Орловой-Копелевой, К. Любарский, А. Синявский с супругой М. Розановой, Е. Эткинд. Выступивший там советский реформатор Ю.Н. Афанасьев огласил условия принятия эмигрантов:

«Первое – признание реальности существования советской власти (курсив мой. – М.Н.), хотя бы в том смысле, в котором признает ее президент Рейган, когда встречается с Горбачевым. Второе: эта реальность в нынешнем виде ни нас, ни вас не устраивает, не устраивает она и руководство нашей партии, поэтому и идет перестройка. Сегодняшняя специфика советской жизни – невероятная острота столкновений противоположных мнений. Мой призыв к консолидации означает признание и заинтересованность в успехе нашей перестройки» (Русская мысль. Париж, 1988. № 3718). Далее Афанасьев положительно оценил деятельность таких эмигрантов, как Л. Копелев и Е. Эткинд.

С одной стороны, речь Афанасьева можно было расценить как тактический "сталкерский" шаг "реформаторов". Ибо в официальном русле они могли демонтировать систему лишь по определенным правилам, иначе им пришлось бы уйти со своих постов в диссиденты. Их "правила игры" были просты: не затрагивать идеологию – единственную легитимацию власти КПСС – и проводить антисоциалистические по сути реформы под лозунгом "совершенствования социализма". Это было "положительное двоемыслие", которое "реформаторами" применялось уже не для укрепления тоталитаризма, а для его безболезненного демонтажа. Эмиграция была ограничена в этой деятельности одним, официальные "реформаторы" – у которых открылись бóльшие возможности – другим. Но в правильном сочетании эти ограничения могли бы компенсироваться, а плюсы складываться. Только не следовало забывать, что Русское Зарубежье – еще и союзник безкомпромиссной русской оппозиции в стране. Роль ее была важна как духовный фактор противостояния, как оазисы исцеления. Они нуждались в технической и информационной поддержке со стороны эмиграции.

К тому же западнические представления горбачевской команды о направлении демонтажа тоталитарного строя вели лишь к разрушительной капитуляции страны перед своекорыстной западной демократией, но не к восстановлению России (например, идеолог "перестройки" Яковлев выступил тогда против празднования 1000-летия Крещения Руси). Горбачевские реформаторы были готовы допустить и приглашали к участию в "перестройке" лишь ту часть эмиграции, которая согласится не предъявлять принципиальных требований к основам их власти и поддержит ее. Упомянутые Афанасьевым Эткинд и Копелев стали наиболее известными из политических эмигрантов, кто предложенные правила игры принял.

Так, Эткинд в своем докладе "Единство советской литературы" заявил на этой конференции, что «Ленин, человек образованный, признавал и за идеологическим противником право на обладание культурой». Такие же реверансы советской власти стали делать многие другие "третьеэмигрантские" деятели, отмежевываясь от собственных прежних антисоветских высказываний и от политической эмиграции: Войнович, Аксенов, Синявский с супругой М. Розановой, М. Шемякин и другие.

Вспомним слова Ф. Светова о литераторах "третьей эмиграции": «Феномен здесь в удивительном сближении, даже общности элитарной советской интеллигенции с диссидентствующей эмигрантской культурой, нашедшей в себе смелость вырваться из ненавистной им страны, оставшись по сути той же самой, обнажившей то, что их почитатели до поры тщательно скрывают» (Грани. 1980. № 117). То есть причины эмиграции у многих были в основном личными, а не принципиальными идейными, и это сразу же проявилось в годы "перестройки".

Как только у них появились возможности вернуть привычное им "элитарное" положение в СССР – оказалось, что их против их воли "выпихнули", "выдворили", "изымали из России, изгоняли", "поставили ультиматум: уехать в пять дней" – утверждают почти все они в позе гонимых страдальцев. Даже те, кто слезно умолял своих западных коллег вызвать "для чтения лекций", выезжая при этом с огромным багажом и семьей в полном составе... Даже знаменитый русофоб А. Янов заявил, что «по сути был выслан из страны», что среди своих западных коллег-советологов он якобы «имел репутацию русофила» и «опровергал президента Рейгана», и готов возглавить «международный штаб российского переходного периода».

В этом видна та самая, подмеченная Световым, родственность таких эмигрантов с "элитарной советской интеллигенцией", для которых режим КПСС становится плохим лишь с того момента, когда перестает считаться с их "элитарностью". Помнится, у члена Союза советских писателей Войновича принципиальный конфликт с советской властью начался из-за квартиры: Войнович отказался уступить ее полковнику КГБ С. Иванько, что и живописал в своем произведении "Иванькиада, или Рассказ о вселении писателя Войновича в новую квартиру" (опубликовано в США в 1976 г.).

Разумеется, подобные раскаявшиеся "третьеэмигрантские изгнанники" нашли в горбачевском СССР теплый прием. И русскоязычные "голоса", включая американское Радио "Свобода", перестали тогда глушить. А при Ельцине "Свобода" была с восторгом принята в СССР, в благодарность за то, что сыграла огромную роль в успехе ельцинского путча в 1991 году: «В эфире Москвы в те августовские дни царствовало радио "Свобода"», ведшее передачи прямо из Белого дома; PC и мiровые средства информации распространяли не соответствовавшие действительности сенсационные сообщения о штурме и гибели людей «на баррикадах у Белого дома», – так, психологическим давлением, «радио "Свобода" и Би-Би-Си победили КГБ и КПСС». После ельцинского путча Б. Парамонов радостно заявил в своей радиопрограмме "Русская идея", что это событие стало крахом "русской идеи". В благодарность Ельцин указом от 27.08.1991 г. распорядился легализовать эту антирусскую радиостанцию в РФ и предоставить помещения для бюро РС в Москве с корпунктами на всей территории РСФСР. Московское бюро РС возглавил "третьеэмигрант" Савик Шустер, затем он также стал ведущим на наиболее западническом (и даже антихристианском) телеканале НТВ, а комментатор РС В. Кулистиков совершил взлет до первого заместителя гендиректора государственного телеканала "Россия".

"Свобода" стала доминировать в российском радиоэфире во всех волновых диапазонах и через местную трансляцию во многих городах. Российские сотрудники РС подбирались соответствующие. В частности, "религиозную" программу "Свободы" стал вести работающий под "христианина" сектант Я. Кротов, выдающий такие перлы об антихристианских "перформансах" питомцев Гельмана: «Верующий человек должен радоваться кощунству. Пока топчут иконы, это означает, что еще помнят, что есть икона. Кощунство – значит, у человека что-то теплится в душе».

Пропагандируемые "Свободой" диссиденты основали и свои СМИ (на всё те же деньги из National Endoument for Democracy), в которых преследуют те же американские цели, наподобие "Экспресс-хроники" А. Подрабинека:

«Спросите у любого сторонника этой концепции: "А почему, собственно, необходимо, чтобы Россия была великой державой?" – и вы не услышите в ответ ничего, кроме невразумительного бормотания о великой истории, необъятных территориях и особом месте в мiре. Идея великой России замешана на уязвленном самолюбии... Для того чтобы трезво оценить место России в сегодняшнем мiре, надо выкинуть из головы навязчивые идеи русского мессианства, а из сердца – пламенную любовь к Родине...».

Из подобных американских структур отметим также парижскую газету "Русская мысль", которая переиздавала материалы "Экспресс-хроники" и другие подобные издания. Эта газета ранее была самой распространенной в Европе, объединяя эмиграцию на антикоммунизме и на поддержке диссидентского движения в России. С приходом на пост главного редактора католички И.А. Иловайской-Альберти в 1980-е годы газета постепенно превратилась в "третьеэмигрантскую" с прокатолическим уклоном, поскольку в конце "перестройки" к финансированию газеты подключился Ватикан. В годы правления Ельцина газета, представляя политические интересы США и прозелитические интересы Ватикана, стала тиражироваться в Москве (50 000 экз.) и рассылалась в библиотеки и видным деятелям сначала безплатно, затем по подписке, при поддержке Государственной библиотеки иностранной литературы (где в 1993 году обосновались московское бюро "Русской мысли", и Фонд Сороса, и масонские структуры).

В 1999 г. на проходившем в России Всемiрном конгрессе русской прессы ("третьеэмигрантской" и изданий "ближнего зарубежья") "Русская мысль" была награждена благодарственной грамотой президента РФ Ельцина (другим лауреатом стало "Новое русское слово" – "третьеэмигрантский" орган Брайтон бич).

+ + +

Забавно, что в 1991 году КГБ попыталось установить и со мной контакт. Многие эмигранты получили возможность посещать СССР, также и Елена решила съездить в Москву с Машей ‒ навестить родителей. Вернулась в страхе: КГБ пришло к ним на квартиру родителей и попросило ее передать привет "Вальтеру" (напомню, что с этим псевдонимом я давал подписку о сотрудничестве, чтобы получить распределение за границу, о чем уже рассказал). Затем примерно в мае 1991 года дома в Майзахе раздался телефонный звонок с приветом "Вальтеру": эмиссар от КГБ пригласил меня встретиться в Мюнхене для очень важного для меня разговора. Я возмущенно ответил на это, что никаких надежд у КГБ на меня быть не может, и о подписке я давно еще в Москве всем рассказал, тем самым сделав ее недействительной. Но звонивший сказал, что знает это и речь не идет о сотрудничестве, просил подумать. Я связался с Романовым во Франкфурте: встретиться или нет? Он посоветовал встретиться и выяснить, чего хочет КГБ, но быть осторожным.

Встретились мы на центральной Мариенплатц, выпили пива за выносными столиками расположенного там ресторана. Кагебешник предложил мне поспособствовать установлению контакта с руководством НТС, мол, КГБ больше не видит врага в русской национальной эмиграции: у нас совместный враг ‒ американские русофобы наподобие "Свободы", стремящиеся расчленить СССР. Посредничать с НТС я отказался, как и от привезенных им подарков, и ехидно посоветовал обратить больше внимания на опасность от разрушителей внутри страны, в частности ‒ на Ельцина (он тогда вступил в борьбу с Горбачевым, поощряя сепаратизм в нацреспубликах: «Возьмите такую долю самостоятельности, какую можете переварить», ‒ призвал он, выступая в г. Альметьевске в ТАССР 6.8.1990). На это кагебешник с усмешкой ответил: «Ельцин ‒ это уже отработанный пар»... Три месяца спустя, в августе, Ельцин совершил путч против Горбачева и его союзного правительства и затем объявил о разрушении СССР и вместе с ним территории исторической России по антирусским большевицким границам...

Разумеется, о беседе я всё сразу же подробно рассказал Романову, с которым у меня сохранялись рабочие отношения: я продолжал приезжать во Франкфурт для изготовления квартальника. Романов счел мои ответы правильными. Но мои отношения с НТС в дальнейшем обострились именно в связи с отношением к т.н. "реформам" Ельцина в виде его «российско американской совместной революции», как он сам ее назвал после второго путча осенью 1993 года ‒ расстрела Верховного совета, пытавшегося остановить разрушительные "реформы" (подробно это у меня описано в книге "Вождю Третьего Рима", гл. V. Великая криминальная революция: от лжи коммунизма ко лжи капитализма).

Об этом ‒ в следующих главах о «Российско-американской совместной революции»: как мы с НТС оказались по разные стороны фронта...

Начало:
Зачем пишут воспоминания? Вступление
1. Мои предки - это корневая часть моей биографии
2. Для чего нам подарено детство: Макеевка Сталинской области и Бешпагир ‒ рай моего детства
3. Отрочество в Городе Креста
4. Техникумовская юность и начало трудовой деятельности
5. Арктика
6. Клетка МГПИИЯ и борьба с Машиной
1975: Москва ‒ Алжир ‒ Мюнхен. Опыт моей переводческой биографии
8. И вот он, свободный мiр: Европа...
9. Мой настоящий "университет" и служба в "ордене" НТС
10. Снова Мюнхен в годы "перестройки": как готовилась "Миссия русской эмиграции" в войне "западников" и "почвенников"
11. НТС и "Российско-американская революция": Август 1991 года.

Другие биографические материалы:
НТС в эпоху крушения коммунизма. Как и почему я вышел из НТС (1992-1993)
Понимание всех народов дает только Православие (О моем знакомстве с другими народами). Беседа Рената Аймалетдинова (журнал "Парус").
"Миссия русской эмиграции". Гл. 25 (часть 2). Возвращение. Путем зерна
"Сова Минервы вылетает в сумерки..." Опыт философской автобиографии
Что значит слово "писатель"? Опыт моей писательской биографии
Избранные статьи М.В. Назарова в эмиграции и в РФ.

Может быть, кому-то будет интересен составленный по просьбе сайта "Заветный список" книг, оказавших наибольшее влияние в жизни.

---