Невинномысск
Если вернуться к сравнению своей биографии с саженцем, хилым в Макеевке, окрепшем в Бешпагире и начавшим пускать первые боковые ветви в Ставрополе, то чтобы деревце не вытягивалось ввысь тонким главным стеблем, садоводы его срезают для образования кроны боковыми ветвями. Это я сделал себе сам ‒ пресек возможную благополучную вертикальную линию своей биографии: 10 классов, институт и затем работа с высшим образованием в обретенной профессии. Мне предстоял иной путь (родители пытались меня отговорить), выбираемый детьми из менее благополучных семей (таковой наша семья не была), в которых им приходится несколько раньше обрести трудовую профессию, одновременно с окончанием среднего образования, и не слишком "интеллектуальную".
Невинномысская казачья станица была официально основана в 1825 году в месте впадения в Кубань реки Большой Зеленчук, примерно в 40 км к юговостоку от Ставрополя. Но еще в 1784 году там был устроен оборонительный редут от турок и в последующие годы было много боев с налетавшими абреками-горцами. (Происхождение названия станицы краеведами не уточнено.) В революционные годы местное казачество было на стороне белых, на всем Северном Кавказе шли ожесточенные бои. Станица Невинномысская пережила красный террор и "расказачивание", голод 1921 года, раскулачивание и сплошную коллективизацию с еще более страшным голодом, безбожную пятилетку и обычный для всего СССР террор. После войны началось промышленное строительство и в 1960-е годы население города насчитывало уже около 60 тысяч жителей.
Невинномысский химико-механический техникум в крае был известным в связи с тем, что химия была тогда провозглашена партией главной отраслью для построения коммунизма (в 1958 году Хрущев усовершенствовал известную ленинскую формулу, придав ей такой вид: «Коммунизм ‒ это есть Советская власть плюс электрификация всей страны и химизация народного хозяйства»).
Вступительные экзамены в техникум мы с Генкой Ушаковым сдали успешно, при этом негласным условием поступления для менее успешных была работа на строительстве спортзала, прилегающего к основному зданию. Кажется, это был крупнейший тогда спортзал в крае, по крайней мере, для техникумов. Охотно набирали спортсменов, и мои спортивные грамоты также были приняты во внимание, поэтому меня 14-летнего зачислили, хотя до положенных 15 лет к началу учебы не хватало 18 дней.
Став химической столицей Северного Кавказа, Невинномысск превратился в очень криминальный город, так как в нем на строительстве химкомбината работали тысячи т.н. "химиков" ‒ условно освобожденных уголовников. Была небольшая, но сплоченная азербайджанская группировка. Нередко случались убийства, не говоря уже о групповых драках, нередко тоже со смертельными исходами, в которых иногда участвовали и старшие студенты техникума. В таких случаях директор техникума Федор Иванович Затуливетров объявлял ЧП и собирал все группы в актовом зале для общественного суда над провинившимися ‒ в назидание всем остальным. Такая городская атмосфера, вероятно, дала нам некоторую закалку к внешнему неблагополучию.
Техникум находился неподалеку от химкомбината в совершенно новой части города, где кроме новых пятиэтажек ("хрущевок") уличного благоустройства тогда почти не было. Между общежитием и зданием техникума поначалу не было даже твердой дорожки, эти 200 метров мы преодолевали через грязную раскисшую от дождей землю, и у входа в здание приходилось тряпками смывать налипшую грязь с обуви в сделанных для этого железных сварных корытах с водой... Иногда со стороны химкомбината город накрывало желтоватое облако с характерным запахом. Этому ядовитому дыму было положено улетучиваться ввысь посредством высоченной тонкой трубы (говорят, у ее подножия находили мертвых птиц), однако при низкой облачности и ветре он опускался на наши новостройки...
В самом техникуме атмосфера была нравственно здоровой, хотя и в советском атеистическом смысле. Дедовщина со стороны старшекурсников в общежитии была вполне терпимой (со стыдом вспоминаю, как в начале второго курса и сам поддался этому соблазну, нарочно заливая пол в коридоре и заставляя "новобранцев" вытирать лужу). В нашей группе ценились взаимопомощь, ответственность, честность, общежитская жизнь подавляла детский эгоизм. Например, поначалу некоторые из нас сами поедали привезенные из родительского дома припасы, но вскоре стало стыдно и научились делиться со всеми. Были у нас и очень бедные ребята из сел. Стипендии в 20 рублей хватало только на скудное пропитание в столовой (зато какими вкусными были копеечные двойные гарниры с подливой!), но стипендия не полагалась выходцам из обезпеченных семей. Мои родители-инженеры считались обезпеченными, поэтому стипендию мне выдавали одну на двоих с Любой Каспаровой, семья которой тоже считалась обезпеченной. Разумеется, и родители снабжали меня деньгами.
Физику у нас преподавал сам директор Затуливетров. В первый день он поздравил нас с началом учебы и живописал такую картину: «Вы пришли в техникум после восьми классов школы, и сейчас размер ваших знаний можно сравнить с площадью форточки вот в этом окне. После окончания техникума знания увеличатся до размеров окна. В институте получите знания, сравнимые со всеми окнами в стене. И кто-то из вас на этом не остановится...»
Специальность нашей группы (КИПиА ‒ контрольно-измерительные приборы и автоматика) считалась в техникуме престижной. Нам повезло с классной руководительницей ‒ Валентиной Петровной Дзарагазовой, преподавательницей английского языка, которая была и нашей нравственной воспитательницей. Она была образцом "прогрессивного" советского преподавателя-интеллигента, какие в тогдашнем кино показывались воплотителями служебных ценностей "Кодекса строителя коммунизма". В.П. происходила из семьи крупного партийного работника-осетина, однако при этом с ее стороны не было на нас никакого идеологического влияния, только чисто человеческое. Она была старше нас всего на 14 лет, красива, стройна, аккуратна в одежде, следила за культурной жизнью и литературными новинками, брала в библиотеке кипы толстых журналов для чтения по вечерам дома. В.П. делила двухкомнатную квартиру с другой незамужней учительницей. Личная ее жизнь не сложилась из-за ранней смерти ее возлюбленного (югослава), памяти которого она осталась навсегда верна, детей у нее не было, и наша группа заменила ей личную семью ‒ она уделяла нам очень много времени, и ее отношение к нам было материнским.
Ростовцев, неизвестный (Фесенко?), В.П. Дзарагазова, Попов, я, Максименко
Тем не менее уголовная атмосфера в городе не могла не влиять на наши "культурные" привычки за пределами техникума. В нашу лексику входил уголовный жаргон, вечерами мы пели "блатные" песни под гитару, обычно на детских площадках во дворах, пили при этом "Портвейн" и "Вермут" ‒ дешевые крепленые вина по рубль 22 коп. и рубль 17 коп. Однажды Валентина Петровна устроила нам "дыхательную" проверку на входе в общежитие: "Даже ты, Миша...", ‒ сказала она с укоризной, и мне было очень стыдно...
В теплое время мы собирались на берегу Кубани, опять-таки с вином, и порою специально ездили в старый город на вокзал, чтобы купить в вагонах-ресторанах проходящих курортных поездов чешское пиво, считая его "престижным". Любили прыгать с автомобильного моста в реку, быстрое течение уносило почти на километр, но после дождей в грязной воде несло мусор, ветки и однажды я был не рад такому сопровождению ветвистой коряги. В подпитии это развлечение вообще было небезопасно, но уклониться от прыжка выглядело бы трусостью.
"Граф" (Ростовцев), "Черный" (Удодов), "Видметь" (я), "Пацан" (Земсков), "Дон" (Зайцев), "Петруха" (Максименко)
Во всем этом девочки не участвовали (или участвовали очень редко) ‒ это была мужская "культура". У всех у нас были каким-то естественным образом возникавшие клички (у меня ‒ "Видметь").
С поступлением в техникум (вопреки настоятельной просьбе моего ставропольского тренера Бориса Григорьевича Демченко не делать этой "глупости") гимнастику я забросил и лишь периодически возвращался к ней: участвовал пару раз в соревнованиях и с трудом вымучил второй взрослый разряд, опять-таки из-за провала в вольных, хотя на отдельных снарядах (конь-махи, прыжок) легко выполнял обязательную норму уже следующего, первого разряда. Возвращался к тренировкам, когда в техникуме появлялся тренер. Одним из них был серебряный призер Римской олимпиады Владимир Владимирович Портной, который неведомым путем из Ленинграда оказался в Невинномысске. Видимо, это была для него ссылка, так как он страдал алкоголизмом и по этой причине вскоре был и у нас уволен. Он нам нравился, так как сразу кое-чему интересному нас научил (например, ‒ за одну тренировку ‒ соскоку с брусьев сальтом вперед), мы безуспешно пытались его отстоять, придя группой к партийному начальству города, а потом провожали его до аэропорта в Минводах, где купили ему билет в Ленинград со студенческой скидкой на фамилию одного из нас. Больше я о нем ничего не слышал, сейчас нашел в интернете год его смерти ‒ 1984.
С первого курса я особенно подружился с Юрой Зайцевым (кличка "Дон" за умение фехтовать), который увлеченно занимался акробатикой, и по инициативе его тренера на берегу Кубани устроили акробатическую дорожку из опилок; кое-что в своем арсенале вольных упражнений я там улучшил, но не существенно. Одно время я увлекся баскетболом и, несмотря на маленький рост (168 см), был полезен в игре, метко поражая кольцо со средних дистанций. Тренер даже зачислил меня во "2-ю сборную" техникума, как он выразился, хотя таковой сборной не было и ни в одной из официальных игр я так и не участвовал.
Идеологическое воспитание в техникуме не отличалось от предыдущего школьного. Разве что вдобавок к истории и литературе на последнем курсе появился предмет "Обществоведение", более целенаправленно излагавший возвышенные основы марксистско-ленинской философии. Помню, наше отношение к ним было не очень серьезное, чему способствовала наша реальная жизнь с ее лицемерием и показухой. Например, как-то нас повели на мероприятие у мемориала партизанам, отдавшим жизни "за счастье народное" в годы т.н. гражданской войны. Командовал церемонией какой-то партийный чинуша, и мне запомнилось, как он громко командовал в мегафон: "Опустите ниже знамена! Ниже! Еще ниже!" ‒ это было очень грубо и не торжественно, в диссонанс с траурным смыслом мероприятия, и это коробило присутствовавших.
В то время народная молва обсуждала снятие с должности какого-то партийного секретаря (то ли Невинномысска, то ли в районе) за аморалку или какие-то денежные растраты ‒ и это, конечно, невольно подрывало предписанную веру в непогрешимость партии. Хрущевская десталинизация и "оттепель" отчасти раскрепостила и поведение людей, многие уже не боялись критиковать глупости руководства, ходили анекдоты про Хрущева, который давал для этого немало поводов уже своим, мягко говоря, несолидным для вождя поведением.
Широкое недовольство Хрущевым обернулось радостью по поводу его отстранения от руководства страной, помню в этот день в октябре 1964 года ликование нашей вахтерши в общежитии: "Хруща сняли!", ‒ радостно сообщала она всем возвращавшимся с уроков. В этот день было еще одно весьма примечательное событие: в продовольственных магазинах неожиданно и явно показательно появился белый хлеб. Его как диковинную добычу гордо принес в общежитие Володя Жабин, и мы быстро растерзали свежеиспеченную буханку, упиваясь вкусным ароматом, ‒ значит, белая мука на складах имелась, но не для народа, а "теперь жизнь станет лучше", ‒ вот такие политические мелочи крепко засели в памяти, хотя политика меня всё еще не интересовала... На последнем курсе мы порою слушали "Голос Америки", но в основном из-за музыкальной программы.
Примерно тогда в продаже появились белые нейлоновые рубашки и плащи "болонья" ‒ эта пластиковая одежда считалась у нас более престижной (как "прогрессивное" достижение науки), чем натуральная... Мы часто ходили в кино, и оно в СССР, конечно, тоже было формой идеологического воспитания в духе соцреализма. Однако некоторые фильмы (про учителей: "Доживем до понедельника", про ученых: "Девять дней одного года") имели свободолюбивый душок, типичный для "оттепельных" шестидесятых, в художественной литературе таких авторов назвали потом "шестидесятниками". У меня этот дух с тех пор остался и на дальнейшее будущее, постепенно вырастая в антисоветский вследствие познаваемых новых противоречий между пропагандой и действительностью. Из какого-то такого фильма мне запала фраза одного из ученых персонажей: "Страстями надо жить, страстями!" ‒ это поучение (совершенно неверное с религиозной точки зрения) я понимал в пику строгим официальным порядкам и использовал в своих поздравлениях к дням рождения...
Стал дерзил некоторым преподавателям, которые мне казались скучными и глупыми бюрократами. Особенно таким моим "вниманием" пользовался учитель по КИПу Куреда, поскольку было очевидно, что он сам ничего не понимал в своем предмете и заставлял нас тупо запоминать огромные формулы уравнений с нагромождением интегралов, дифференциалов, квадратных корней и прочих символов, но лишь как некие иероглифы, без уяснения их смысла и того, как их вообще использовать в нашей будущей профессии. Поэтому с Куредой у меня был постоянный конфликт, для уяснения которого на один из уроков была прислана сторонняя наблюдательница из ненаших учителей, не знаю, поняла ли она, что Куреда не может быть нам преподавателем...
А вот электротехник В.П. Вильмсен и математик И.Э. Кайзер вызывали у меня глубокое уважение и как педагоги и чисто по-человечески. Уже их фамилии говорили о том, что они попали к нам в СССР из какого-то другого таинственного мiра и что-то еще знают, помимо своих предметов. Иван Эдуардович, внимательный и добродушный немец, так хорошо натаскал нас в работе с логарифмической линейкой, что на соревнованиях техникумов (не помню, какого уровня) "Дон" занял второе место, а мне вручили линейку с металлической табличкой: «Пахомову М., занявшему I место в олимпиаде 1965 года». Нравились также уроки немецкого, который преподавала эмоциональная и ранимая Лилия Александровна (уточнить фамилию: Лапшина?).
В то время мне полюбилось авантюрно, без денег, путешествовать на попутных машинах, в этой авантюрности мы сошлись с "Вальдемаром" (такую кличку имел В. Федотов, бабушка его была в молодости красной пулеметчицей, одноногий отец ‒ городским судьей). Смутно помню наши приключения на море с бегством от местных преследователей-кавказцев, поездку в Краснодар, однажды полетели на футбол в Москву (авиабилет стоил 35 рублей) и нагрянули без предупреждения в коммунальную комнату моей Бабуси, съев ее старушечий обед (ее суп пришлось разделить на две "мизерные порции", чем был разочарован проголодавшийся "Вальдемар").
После первого курса на каникулах (летом 1964 года) я впервые полетел в Сибирь к бабушке, на родину отца. Самолет летел из Минвод до Новосибирска с двумя промежуточными посадками, а далее в Новокузнецк на кукурузнике. Уличный народ в Новокузнецке отличался от ставропольского какой-то жесткостью, суровостью, невежливостью. И сам внешний вид города был серый, грязный ‒ от пыли и дыма работавших там заводов. Эта пыль заметным слоем покрывала бабушкин дом и листья деревьев в саду. Бабушка была рада моему приезду, и по такому случаю мы поехали на рынок, на котором она купила мясо. Видимо, у них это было не частое блюдо на столе. Она долго присматривалась и, наконец, купила, наверное, самое дешевое, которое уже было "на грани", что чувствовалось и по вкусу. То есть жили они бедновато.
Инвалид дядя Юра был известным на улице мастером бытовой техники, за работу брал "сколько дадут". Он часто слушал антисоветское китайское радио на русском языке, насмешливо комментируя его (это был период советско-китайской вражды, которая в 1969 году вылилась даже в боевые действия на амурском острове Даманский). Во дворе на цепи жил в будке пес Боцман, который умел петь, то есть выть по заказу. Дядя Слава работал на заводе ферросплавов. Оба выпивали. Приходил их знакомый Огородников, умевший играть на семиструнной гитаре, и увлек этим меня, тогда я впервые взял ее в руки, став изучать азы по самоучителю. Кажется, первым музыкальным произведением было "Во саду ли, в огороде". На несколько дней мы ездили в деревню Околь на берегу реки Томь, где жил Порфирий Гаврилович, старый школьный учитель отца, вспоминавший, как мой отец на рыбалке упустил огромного тайменя (это сибирская речная рыба семейства лососёвых, достигающая 2 м длины и 80 кг веса). В наше время они в Томи уже не водились, но рыба была.
В Новокузнецке тогда гостил родственник с Украины, кажется студент, постарше меня лет на пять (видимо, бабушкин внучатый племянник?). С ним и с ее новокузнецким племянником Юрой Рузиным мы на лодке перебрались на покрытый деревьями живописный остров в реке, где рыбачили в протоке и ночевали в палатке, набитой сеном из обнаруженного на острове стога (его хозяин-шорец нас потом отругал за это). Мне там очень понравилось, и в следующие дни я сам вплавь, борясь с течением (оно относило метров на триста), добирался до этого острова, подолгу бродил в протоке и, видимо, после этого у меня развился ревматизм в коленях, обострившийся потом на севере и исчезнувший лишь во взрослом возрасте. (Этот остров остался в памяти сибирским "райским уголком". Но когда я в 1970-е годы снова побывал там, его уже не было: весь остров утилизировали на речную гальку для каких-то нужд... Было грустно видеть лишь голую отмель на его месте: строительство социализма было важнее природы.)
Упоминаю тут эту первую поездку в Сибирь (к моим сибирским корням) хронологически как имевшую значение в моей биографии.
Странно, что вплоть до окончания техникума у нас в группе не было любовных отношений с нашими девочками. Если мы и влюблялись, то в посторонних, но не очень серьезно. В меня девочки (тоже не наши, за одним исключением) влюблялись раза четыре, но безответно, потому что я на последних курсах был платонически влюблен в Валентину Петровну. Одна из моих поклонниц по окончании учебы, видимо, это поняла и дала мне прочесть роман Голсуорси "Темный цветок", содержания которого уже не помню, но в чем-то там была параллель с моим душевным состоянием невозможной любви, и, возможно, отчасти с ее собственным... Сейчас я понимаю, что тогдашние мои критерии влюбленности или неприятия влюбленности были весьма неглубокими, внешними, и кое о чем в своем поведении могу жалеть...
Валентина Петровна на основе своих педагогических связей устраивала встречи нашей группы с иногородними сверстниками: был обмен поездками в гости с техникумом в Армавире (в их группе преобладали девочки) и один раз ездили в Ставропольский пединститут (тоже девочки), этой группой первокурсников там руководила сестра В.П. ‒ Тамара.
Наша группа КИП-11 (на каждом следующем курсе соответственно 21, 31, 41) считалась в техникуме образцовой и в учебе, и в спорте, и в художественной самодеятельности. Нас несколько раз премировали поездкой в горы в Домбай (альпинистская поляна на высоте около 1600 метров), где мы зимой катались на лыжах (спускались с высоких склонов на обычных, плохо управляемых беговых лыжах, горные лыжи были нам незнакомы). Однажды осенью решили забраться на снежную вершину, и четверо из нас, наиболее упорных, без всякого снаряжения добрались почти до снега.
На смотр художественной самодеятельности нашей группы в техникуме собирался полный зал (в том числе приходили профессиональные работники Дома культуры, где была театральная труппа). У нас была полноценная "классическая" программа с хором, девичьим хороводом, песнями и стихами. Наиболее примечательными номерами с моим участием были юмористические сценки типа КВНа с декламацией детских басен Чуковского: "Муха-Цокотуха" и "Тараканище" (я играл соответственно комарика и воробья). Помимо этого, был инструментальный ансамбль и вокальный квартет. В апреле 1966 года мы удостоились приглашения в Пятигорск на телевидение и, вернувшись в тот же день, принимали поздравления от всех насельников нашего общежития, которые смотрели телепередачу в "красном уголке" в прямом эфире.
На телевидении в Пятигорске: "Голуба" (Шишленко), "Джон" (Давыденко), я, "Дон" (Зайцев), Строкань, поет Володя Сурин.
В те годы новым моим увлечением стала гитара, мы создали группу в подражание "идеологически чуждым" "Битлз", играли на техникумовских вечерах. Нашим ведущим был "посторонний" (не студент) друг-пианист Валера Шишленко, мать которого была директором музыкальной школы. (Кличка у него была "Голуба", но не в современном гомосексуальном значении, мы тогда об этом никакого представления не имели, а как производное от обращения "голубчик" в одной из театральных миниатюр с его участием.) Звукосниматели для гитар мастерили из телефонных наушников, сами собирали громоздкие ламповые усилители. И музыкальную грамоту постигали самоучками, специальной литературы по шестиструнной гитаре у нас тоже не было (в России традиционной была семиструнка), пальцевые аккорды на грифе приходилось строить опытным путем. Меня приняли ритм-гитаристом в оркестр небольшого Дома культуры им Горького, который играл вечерами на танцах, и, освоившись, я мог бы подрабатывать, но Валентина Петровна отнеслась к моей попытке неодобрительно, я подчинился.
Понятно, что такие вечерние "танцы" в то время были общественно принятой формой знакомства мужчин и женщин, и обе стороны сознательно шли именно на это, а не ради танцев ‒ топтания на месте с полуобнимку. Мы тоже порою ходили на танцы в Дом культуры химиков. И в техникуме, как я уже упоминал, иногда случались "танцы". (Сейчас их заменили дискотеки и ночные клубы, где совсем иная атмосфера ‒ во время современного "танца" нет возможности поговорить с партнером, почувствовать его как личность. В эмиграции мне редко доводилось бывать в таких местах, обычно в компании по каким-то поводам, и это мне совсем не нравилось также из-за оглушающей музыки.)
От увлечения музыкальной грамотой осталось в памяти прикосновение к звуковой гармонии мiра, таившей в себе сложную стройность, которую человек не создавал сам, а открывал как изначальную, дочеловеческую, в существовавшем мiре. Или это не так? Почему эта гармония у некоторых народов своя, например, у арабов и китайцев она явно другая, которая для нас слышится как диссонанс, а они считают его музыкой? Может быть, это отражает их какую-то общую неправильность, отсталость? И с этой точки зрения, что такое джаз ‒ намеренное внесение хаоса в гармонию, которая в лучшем случае ставит какие-то не слишком строгие границы этому хаосу? Так сущность гармонии и осталась для меня тайной, потому что классической музыкой я не увлекался и остался неграмотен в этой сфере.
Подобную таинственную стройность мiроздания я ощущал и в законах физики, и в математике, отчасти в химии ‒ все они раскрывали идеальное, то есть нематериальное, строение материи (таблица Менделеева), давали ощущение будоражащей тайны в ее безконечных глубинах. Однако все прикладные технические науки (КИПиА, сопромат, технология металлов, технологические процессы и др.) были мне не интересны, я их изучал лишь по инерции вместе со всеми.
В виде иллюстрации приведу мое впечатление от завода "Красный металлист", где в то время работали мои родители (мама конструктором, отец ‒ главным механиком литейного цеха), куда я летом 1966 года вместо химкомбината попросился из техникума на положенную полугодовую практику. Это отрывок из написанного позже художественного рассказа, каким этот цех увидел мой воображаемый герой Сеня Карлов:
«На полугодовую практику он попал на тот самый завод с кирпичной трубой, который изнутри выглядел как символический монумент человеческого труда. Для новичка литейный цех с вагранками казался монстром в металлических джунглях, в которых, однако, угадывался сложный порядок: добытые из земли металлы, отлитые и откованные в геометрические конструкции, были разделены на массу круглых, продолговатых, плоских, кубических частей, слагавшихся в разные агрегаты, двигавшиеся и существовавшие во взаимной гармонии с назначенными им целями. И всем этим правильным соотношением рассчитанных размеров, форм, сочленений управляло изнутри математическое число, которое заложено в самом строении природы, но инженеры его извлекли и поставили себе на службу. Завод, может, не так уж и нужен человечеству, но инженерам точно нужен, иначе для чего их профессия? Число там господствует в чертежах, по которым собраны машины, движется по проводам, вращает роторы, плавит сталь своей энергией, оно куется паровыми молотами и его измеряют автоматические приборы в виде веса, длины, температуры, давления, скорости. Было бы интересно исследовать внутренний родословный смысл всей металлической промышленности, но Сеня уже никогда не возвращался к техникумовской профессии. Его больше интересовало не внутреннее устройство мира, а пространственное, отображенное на картах...»
Основные конструкции и оборудование на заводе были еще дореволюционными, усталость старого металла часто приводила к авариям, из-за которых отец, бывало, по нескольку дней не возвращался домой, ночуя в цеху. Не лучше было и с прочим оборудованием: мы, электрики, перебирали обгоревшие пускатели, собирая из пригодных деталей старых блоков обновленные работоспособные...
Вообще же, трудиться, нам, студентам, приходилось на всех четырех курсах. Это и упомянутое строительство спортзала, и каждую осень месяц-полтора на сборе винограда в разных предгорных районах, где нужно было выполнять норму в течение полного рабочего дня. Первые дни все объедались виноградом до расстройства желудка, и потом больше "смотреть на него не могли". Еду нам привозили на лошадях из колхозной кухни, раздавали в металлическую посуду, и ели мы прямо на винограднике, сидя на земле. Особенно тяжело было в дождливое время, когда мы простужались, но все равно приходилось работать.
Гораздо приятнее были летние трудовые лагеря на Черном море в бухте Псоу (сейчас это граница с Абхазией). Жили в палатках, последний раз в деревянных домиках из горбыля. Полдня мы работали в совхозе на прополке, уборке овощей и сена, пару раз пришлось поехать грузчиками тухлой рыбы с рыбзавода, предназначенной для корма свиньям ‒ ужасный был запах!
На полевых работах в совхозе в бухте Псоу, снизу вверх: "Вальдемар" (Федотов), "Кеша" (Никитов), "Видметь". Слева "Комар" (Комаров, не виден), справа "Пацан" (Земсков).
Вторая половина дня была отдыхом на пляже, игрой в футбол, вечером ‒ "танцы" в поселковом клубе. В выходные дни самостоятельно ездили в Сочи, Адлер, Гагры. (В 2007 году мы с Надей ездили в Невинномысск на 40-летие выпуска и заодно на неделю в Абхазию, на один день остановились в бухте Псоу, где место нашего техникумовского лагеря я нашел с трудом: на месте клуба были развалины, вся территория была застроена частными домами...)
На последнем курсе я почувствовал, что техническая профессия ‒ это совсем не моё, меня всё больше интересовал смысл жизни, смысл мiра ‒ для чего мы родились в нем? Большое влияние на меня произвела встреча с Виктором Шарковым, студентом МИФИ, который поехал с нами в лагерь на море и дал мне импульс стремления к познанию, мне с этого времени стало казаться, что для меня ничего невозможного нет, нужно только захотеть. (В интернете я недавно узнал, что Шарков стал известным ученым-оригиналом, поборником альтернативных технологий, но связаться с ним в Москве не удалось.)
Бухта Псоу: Евдокимов, Удодов, я, Ира Тарнопольская, Шарков, Попов, Давыденко, Марахов, Федотов.
В это время меня стали раздражать строгие порядки в общежитии, где комендантша запрещала нам вешать над кроватями фотографии наших кумиров ‒ в моем случае "Биттлс" и чемпионов-гимнастов. Когда мы были на занятиях, она устраивала рейды по комнатам (в каждой было пять кроватей по периметру) и срывала картинки. (В одной из комнат ребята повесили плакат "Моральный кодекс строителя коммунизма", который при его открытии обнаруживал Джину Лоллобриджиду в пеньюаре, думаю, что в этот "Моральный кодекс" наша борица за нравственность не заглядывала и потому хвалила эту комнату как пример всем.) В отместку комендантше я глупо, в подпитии, разбил гирей стенку из стеклоблоков на нашем этаже ‒ кто-то донес, и мне грозило отчисление, но Валентина Петровна всё как-то уладила. Правда, и в моей выпускной характеристике, в основном положительной, она честно написала: "Отличительной чертой характра является строптивость". Вот полный ее текст:
Пахомов Михаил поступил на I курс электромеханического отделения техникума по специальности "Контрольно-измерительные приборы" после окончания 8 классов в 1963 году.
Загоды учебы показал себя способным учащимся. При желании может заниматься только на отлично.
Принимал участие в общественной жизни техникума и группы. Постоянного поручения не имел, но выполнял много разных поручений. Всегда был активен во всех мероприятиях, проводимых в группе.
Увлекается спортом. Имеет 2 разряд по гимнастике. Относится к числу лучших спортсменов техникума. Неоднократно защищал честь техникума на спортивных соревнованиях.
Является активным участником художественной самодеятельности техникума. Это один из энтузиастов, благодаря которым в группе был создан хороший самодеятельный коллектив. В течении 2-х лет играл в эстрадном оркестре техникума.
По характеру добрый, отзывчивый.
Отличительной чертой характера является строптивость.
Много читает. Имеет хорошие способности по иностранному языку.
Характеристика дана для предъявления в высшее учебное заведение.
В последний семестр я совсем забросил учебу в техникуме и с трудом, благодаря зрительной памяти, сдал последние экзамены по специальным техническим предметам (нахватал троек; к сожалению, вкладыш к моему диплому с оценками утерян). Я тогда уделял основное время экзаменам по получению экстерном аттестата в Ставрополе, с которым надеялся поступить в дневной гуманитарный институт без необходимости отрабатывать три года на производстве, что полагалось после техникума. Школьный аттестат получил идеальный (но экстернам золотая медаль не полагалась, о чем мне с сожалением сообщил директор той ставропольской школы).
Наш выпускной банкет был устроен в начале июня 1967 года в кафэ-стекляшке на улице Менделеева. Это был прощальный акт окончания прежнего нашего техникумовского мiра ‒ вот его неожиданно больше нет, впереди заманчивый безбрежный океан взрослой жизни. Валентина Петровна, как бывший капитан с чувством выполненного долга, там же провожала нас в этот самостоятельный путь... Так мы через окна стекляшки шагнули в новое измерение свободы, некоторые наши мальчики и девочки взглянули друг на друга уже иными глазами...
После того, как по окончании техникума наша группа разъехалась, кто домой, ждать призыва в армию, кто по распределению в Среднюю Азию и Прибалтику (девочки), стало зарождаться ностальгическое чувство по нашей недавней дружной общности.
Очень запомнились проводы "Пацана" (Гены Земскова) в армию, которые его родители устроили неподалеку от Невинки в поселке СПТУ (училище механизации). Это был грандиозный пир во дворе, под сооруженными брезентовыми навесами ‒ человек на 50. Ели и пили полтора дня, отвлекаясь лишь на сон и ловлю раков в пруду... В ноябре того же года мы с "Петрухой" решили навестить "Пацана" в Ереване, где он проходил обучение в школе сержантов. Летели туда на самолете, город оказался красивым, во многих зданиях были заметны округлые армянские национальные "гены", и было еще тепло. "Пацан" проходил учебу на отдельном курсе связистов, где контроля начальства было меньше, поэтому нас через дыру в заборе провели в казарму и для маскировки одели в военную форму, мы сутки вместе со всеми там спали, ходили в столовую, а вечером маршировали на плацу ‒ это называлось "вечерняя прогулка", когда взвод, строем шагая в ногу, орет свою песню, одновременно другие взводы ‒ свои песни, и в целом получается какофония.
Петруха и Видметь в Ереване
Связь в переписке мы со многими в последующие годы не теряли, а с местными регулярно встречались. Например, когда летом 1970 года "Пацан" вернулся из армии, а я вернулся из Арктики, мы решили с ним без предупреждения поехать к "Дону" в Благодарное (он тоже тогда демобилизовался). Дома его не оказалось, прождали полдня, пока он не появился, весь обремененный житейскими заботами, зато хотя бы повидались и в тот же день вернулись в Ставрополь на кукурузнике.
Ни со школьными друзьями в Ставрополе, ни позже с однокашниками московского института (за исключением нашей антисоветской группы) у меня такого чувства общности не было.
Техникумовское время дало нам нравственно много важного. Это был возраст становления в нас неписаных нравственных ценностей, независимых от официальной идеологии (которая на них паразитировала), ‒ видимо, поэтому наша юношеская дружба сохранилась до сих пор, хотя профессии в жизни у многих из нас стали другими. Мы, по возможности, собираемся на юбилейные даты в Невинке и вспоминаем былое, как бы включая машину времени.
Вспоминая образное сравнение директора Затуливетрова с форточкой и окном знаний, скажу свое мнение о "лучшем в мiре советском образовании", каким его до сих пор считают многие в нашей стране. И не без оснований. Уже в техникуме, судя по обширному перечню изучавшихся предметов, профессиональные знания в естественных науках и в технике давались всесторонние. Чтобы дать представление об их объеме размещаю вкладыш к диплому Юры Зайцева (мой, к сожалению, утерян).
При их должном усвоении студентами, заинтересованными в этой жизненной профессии, они открывали "окно" в практическое и научное освоение материального мiра на пользу своему народу. Такие "технари", увлеченно и досконально познавшие предмет своего дела, неразрывно срослись с ним, видели в нем суть своей жизни, были ходячими энциклопедиями и носителями огромного созидательного опыта, ‒ сужу по своим родителям.
Такими высококлассными специалистами стали и некоторые из нашей группы, окончившие затем технические институты и достигшие высоких должностей, например, Валера Удодов, который еще в техникуме призывал "грызть гранит" технических наук, стал главным энергетиком "Внештрейдинвеста", в последнее время до пенсии был начальником бюро по подготовке персонала ОАО "Еврохим".
Андрей Калмыков стал начальником крупного цеха на Невинномыском химкомбинате, где каждый цех по размерам соответствует целому заводу и далеко не каждый начальник имеет способности к руководству такого масштаба.
Гена Земсков стал начальником цеха на Волгоградской ТЭЦ-3.
Толик Ростовцев работал ведущим инженером-инспектором МУП Теплосеть г. Ставрополя.
Юра Зайцев ‒ главным инженером в «Благодарныймежрайгазе»; заместителем главного инженера по охране труда в «Газпром добыча Ноябрьск»; затем там же председателем Объединённой профсоюзной организации (примерно 3 500 членов профсоюза).
(пополнить список)
Предполагаю, что до немалых высот в научно-технической области могли подняться целеустремленные еще в техникуме Толик Комаров, Игорь Осипов, Володя Жабин.
Но для этого нужно было еще иметь именно такое жизненное призвание, без которого в человечестве не было бы выдающихся ученых-естественников и конструкторов. У меня такого призвания изначально не было, в естественных науках я видел лишь отблеск тайны о мiре, которую советское техническое образование не открывало, а в гуманитарных науках тупо ее фальсифицировало религией марксизма-ленинизма, и в этом отношении советское образование было худшим в мiре. (Замечу, что техникумовские знания все же пригодились мне позже в переводческом заработке в Германии, в основном техническими переводами, а стойким наследием предмета черчение осталось его влияние на мой некрасиво изменившийся почерк – от школьного слитного правильного к частичному упрощению и разрыву букв.) Поэтому для меня в искомой области знаний и техникум и даже московский элитарный гуманитарный институт оставались "форточками" во всё еще остававшийся таинственным смысл жизни, который ощущался, его не могло не быть, но пришлось познавать его в совсем другой системе образования, открывшейся мне в эмиграции (об этом я уже написал в отдельной статье: "Опыт философской автобиографии"). И по возвращении в Россию мне было приятно, что такие мои техникумовские друзья, как Юра Зайцев и Андрей Калмыков, оказались в этой области понимающими единоверцами, которым пригодились мои книги.
Данные записи я сейчас предназначаю для своих детей и ограничиваюсь штрихами только из своей биографии. Надеюсь, кто-то другой сможет подробнее описать КИП-41-67 как уникальное явление в истории НХМТ. (Быть может, это сделает Ира Тарнопольская, тоже ставшая православной в эмиграции, в Японии, и ее побудит к этому ее ностальгия?)
Ниже ‒ выпускное фото нашей группы.
Как я строил социализм
Поступить в московский иняз с аттестатом, полученным экстерном, не удалось, хотя сдал вступительные экзамены на все четверки и набрал проходной балл (возможно, не приняли из-за указания в автобиографии на окончание техникума, что означало и необходимость отработать три года). Попробовал с этими баллами подать документы в Пятигорский иняз, но тоже отказали. Пришлось срочно сдавать совсем другие экзамены в Ставропольский филиал Краснодарского политехнического, на заочное обучение по специальности "автоматика и телемеханика" (чтобы получить отсрочку от призыва в армию, которая как раз в 1967 году была распространена и на заочников; в моих планах на будущее армия выглядела как вычеркивание двух лет из жизни).
Вернусь к своей короткой производственной биографии, которая была не самой важной частью моей жизни, хотя и дала полезный опыт, который пригодился, в том числе в переводческой работе для хлеба насущного. Началась моя трудовая деятельность на месячной монтажной практике в 9-м цеху Невинномысского химкомбината, где я с удивлением встретился с вопиющей безхозяйственностью, расточительностью материалов и халтурой ‒ всё это было обыденностью в бригаде монтажников, куда меня определили. В морозную погоду в строящихся бетонных коробках цеховых помещений и переходов мы протягивали провода измерительных приборов сквозь трубы, кое-где при этом повреждалась изоляция, и вместо того, чтобы вытащить пучок проводов и всё сделать заново, монтажники сначала стучали молотком по изгибам труб в предполагаемых местах замыкания в надежде, что там что-то отлепится и исправится.
На четвертом курсе моя производственная деятельность продолжилась в литейном цехе "Красного металлиста", о чем я уже упомянул, там я получил первую зарплату и трудовую книжку. По окончании техникума получил распределение в литовскую Ионаву, но не поехал, а остался в Невинке, где еще оставалось несколько наших, и стал работать на химкомбинате в цехе 1А с немецким оборудованием, хотя это мне совсем не нравилось.
Замечу в виде справки, что, в отличие от "несправедливого капиталистического мiра с его эксплуатацией и безработицей", в СССР безработицы не было. В советской Конституции 1936 года провозглашалось (ст. 12): «Труд в СССР является обязанностью и делом чести каждого способного к труду гражданина по принципу "кто не работает, тот не ест"». Цитата была взята из Нового Завета (Второе послание апостола Павла фессалоникийцам), но переосмыслена в административно-принудительном значении [*]. В 1951 году появился указ «О мерах борьбы с антиобщественными, паразитическими элементами», предписывавший отправлять бродяг, попрошаек и тунеядцев на поселение в отдалённые районы. В следующие несколько лет под действие этого указа попали около полумиллиона человек.
В 1961 году "апостольский" трудовой принцип вошел в "Моральный Кодекс строителя коммунизма" (пункт 2): «Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест». В том же году был издан указ «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». В Уголовном кодексе появилось наказание за тунеядство (ст. 209). Тех, кто своё конституционное право трудиться не ценил и не работал более четырех месяцев, ждали неприятные последствия: он объявлялся "тунеядцем" и "паразитом". «Лица, уклоняющиеся от общественно полезного труда и ведущие антиобщественный паразитический образ жизни... подвергаются по постановлению районного (городского) народного суда выселению в специально отведённые местности на срок от 2 до 5 лет с привлечением к труду по месту поселения»; имущество осужденного при этом могли конфисковать как нажитое «нечестным путем». Обвиненных в тунеядстве называли людьми без определенного рода занятий, сокращенно БОРЗ, ‒ отсюда слово "борзый" приобрело значение наглеца, не подчиняющегося социалистическим общественным нормам. Исключение составляли женщины, воспитывающие маленьких детей, и узаконенные лица творческих профессий (это было одной из причин того, что писатели, художники, композиторы стремились попасть в члены соответствующих Союзов).
[*]Примечание. Поясню также, какой смысл вкладывал в свои слова апостол Павел. Некоторые новообращенные христиане, услышав что скоро будет Второе пришествие Христа, бросили работу и заботы о пропитании семей. К таким людям Павел и обратился: «Завещеваем же вам, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, удаляться от всякого брата, поступающего бесчинно, а не по преданию, которое приняли от нас, ибо вы сами знаете, как должны вы подражать нам; ибо мы не бесчинствовали у вас, ни у кого не ели хлеба даром, но занимались трудом и работою ночь и день, чтобы не обременить кого из вас, ‒ не потому, чтобы мы не имели власти, но чтобы себя самих дать вам в образец для подражания нам. Ибо когда мы были у вас, то завещали вам сие: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь. Но слышим, что некоторые у вас поступают бесчинно, ничего не делают, а суетятся. Таковых увещеваем и убеждаем Господом нашим Иисусом Христом, чтобы они, работая в безмолвии, ели свой хлеб» (2 Фес.2, 3:6-12).
Невинномысский химкомбинат, цех 1А. 1967–68 гг.
Быстро оказалось, что мои техникумовские знания на практике едва тянули на 3-й разряд рядового киповца, и цеховой начальник КИПа стал меня усиленно наставлять в практической работе, в основном это было связано с пневматическими системами (чему в техникуме нас учили мало, в отличие от электрической части). Вскоре, стал работать дежурным киповцем в том числе в ночные смены, где работы было мало, только при устранении редких неисправностей, можно было много читать, писать письма, но мой старший коллега Шабунин, тоже выпускник НХМТ, про это "безделье" мудро говорил: "Киповцу платят не за то, что он делает, а за то, что он может сделать". Это правило, разумеется, применимо и ко многим другим квалифицированным профессиям, в которых, на первый взгляд, люди "бездельничают" на зарплате.
Ночные смены продолжительностью, если не ошибаюсь, в две недели выбивали из биологического ритма, возвращение в него было неприятной ломкой и занимало пару дней.
В том году меня, до сих пор единственный раз в жизни, сильно избили вечером у нашего кинотеатра, где я, геройствуя, заступился за незнакомую девушку, которой какой-то наглый мерзавец, просто проходя мимо, харкнул в лицо. Я ему спонтанно нанес удар, он убежал, но через четверть часа вернулся с корешами. Они меня повалили и били ногами, пока старший не сказал: "Ну хватит, ему уже достаточно". На следующий день мое лицо выглядело как сплошной синяк с красными, как редиска, глазами. На работе я сказал, что на баскетбольной тренировке налетел лицом на стену в спортзале.
В это время я предпринял свои первые литературно-стихотворные опыты в подражание торжественным одам конца XVIII века, правда, сатирические ‒ в отношении коллег по работе. Писал эти стихи на киповских приборных рулонах, зачитывал при всем коллективе в ЦПУ и дарил упоминаемым персонажам.
Мы с Геной Максименко ("Петрухой"), работавшим на том же комбинате, решили уйти из рабочего общежития, где атмосфера уже сильно отличалась от студенческой, и сняли комнату у пожилой женщины, спали на одной широкой супружеской кровати. Стали налаживать связи со всеми нашими, кто куда разъехался. С поощрения Валентины Петровны выпустили обзорную стенгазету КИП-47-67 ‒ кто где работает или служит ‒ для ежегодного вечера механиков в техникуме (киповцев относили к механикам, были также вечера технологов). И участие в концерте уже в измененном составе ансамбля приняли.
Наконец, мы с Геной вернулись к родителям в любимый Ставрополь и стали работать на заводе люминофоров. Там уже было привычнее иметь дело не с киповским "воздухом" в шлангах и трубках для пневматического регулирования химических процессов, а с электронами, движущимися в проводах для регулировки температуры в печах. Опять-таки работа была посменная, ночами было много времени для чтения. Читал я всё, что привлекало мое внимание, методом тыка.
Я уже писал, что у меня тогда возник острый настрой поиска смысла жизни, но не знал, где его искать, и ждал какого-то просветления, которого стремился достичь в чтении, походах в горы и вообще в природу с ночевками в палатке. Много читал без определенной программы, большое впечатление осталось от "Мартина Идена", и я подобно герою этого романа стал усиленно заниматься самообразованием.
В это время мы с Геной должны были готовиться к первым сессионным экзаменам в политехе, и я впервые внимательно прочел предписанный программой учебник по коммунистической идеологии, которая поначалу и впервые показалась мне правильной, глубокой и даже благородной ‒ вот он, смысл жизни. Такое же впечатление было у Гены. Однако у нас было и одинаковое ощущение сожаления, что люди не относятся к этому серьезно, даже сами местные коммунистические активисты, поэтому коммунистическая идея счастливого будущего остается лишь несбыточной сказкой.
Упустил тогда случай "разбогатеть": в нашем цеху постоянно сгорали термопары, и их щедро списывали без дальнейшего учета утилизации. А сделаны они были из двух проволочек: платиновой и платинородиевой (нынешняя цена такой платиновой проволоки в интернете ‒ 1500 руб. за грамм, а родий в 15 раз дороже). Скомканные остатки этой драгоценной проволоки в одном клубке мы держали на столе в киповской дежурной комнате, куда мог зайти каждый. И однажды этот уже почти полукилограммовый драгоценный клубок просто исчез: кто-то всё же нашелся, способный его оценить.
Гитарист Валентин Прозоров, именно он увлек нас шестиструнной гитарой в техникуме, пригласил меня в создаваемый им в Ставрополе ансамбль того же "битлового" формата. Я успел один раз участвовать в концерте в здании проектного института на площади Ленина, один раз играл на вечере в Торговом техникуме в районе Верхнего рынка, причем там при выгрузке аппаратуры я повредил свой ламповый усилитель, и мое участие в общем звучании нашей группы было жалким дребезжанием. Тем не менее: "На, держи заработанное!" ‒ вручил мне Валёк с насмешкой мои 10 рублей... (Он был талантливый гитарист, одержимый этой профессией, но много пил, интересна его дальнейшая музыкальная судьба...)
Благодаря Гене у нас тогда сложилась небольшая дружеская компания с Ирой Б. и ее сводной сестрой Наташей, которая предложила, чтобы каждый из нас следил за определенной информацией (политической, научной, культурной) и периодически делал об этом сообщения в нашем кругу. Хорошая идея не осуществилась, так как я вскоре уехал на Диксон.
В Ставрополе я тогда проработал всего четыре месяца. Стало скучно и безперспективно. Решил отправиться за смыслом жизни в Арктику (отчасти под впечатлением рассказов Джека Лондона). Подал заявление об увольнении, но руководство люминофоровского КИПа решило меня задержать с помощью военкомата: за мной на работу (завод находился за городской чертой) приехала машина, меня взяли прямо в спецовке, привезли в центр города к майору Лысенко, который наорал на меня, пригрозил призывом в армию (хотя я как студент-заочник имел право на отсрочку) и выставил на улицу. Не имея с собой денег для троллейбуса, добирался до завода зайцем.
Затем я пошел в горком то ли комсомола, то ли партии (на просп. Карла Маркса) с просьбой "выписать мне комсомольскую путевку" на Север. Надо мной там посмеялись. Решил ехать сам, невзирая на угрозы майора Лысенко.
Сейчас я никого из своих детей не отпустил бы в такую авантюру, да и в уголовный Невинномысск в 14-летнем возрасте. Но мои родители не ограничивали моей самостоятельности в выборе решений. На ставропольском вокзале меня провожали в Москву мама и Ира Б., дружившая с Геной. До отхода поезда еще оставалось время, но мама попрощалась, ей нужно было вернуться на работу. Ира, "оранжерейный" ребенок в элитной семье, окруженный родительской заботой, сказала: "Хочу такую маму"...
«В купе собачий холод и председатель Ставропольского райпотрбесоюза (фамилия)», ‒ так начинался мой тогдашний северный дневник, к сожалению, пропавший потом в Алжире...
Северный период своей трудовой деятельности я выделю в отдельную главку, так как он дал мне особый опыт.
См. начало:
Зачем пишут воспоминания?
Далее последуют, когда найду время перенести с неисправного форума:
1. Мои предки - это корневая часть моей биографии (перенесено 7.6.2022)
2. Для чего нам подарено детство: Макеевка Сталинской области (перенесено 9.6.2022) и Бешпагир ‒ рай моего детства (перенесено 22.6.2022)
3. Отрочество в Городе Креста (перенесено 25.6.2022)
4. Техникумовская юность и начало трудовой деятельности (перенесено 25.6.2022)
5. Арктика
6. Клетка МГПИИЯ и борьба с Машиной