В предыдущих частях воспоминаний я рассказал о той части своей жизни в СССР, когда я фактически был другим человеком, и о той моей жизни, с ее белыми страницами и черными пятнами, которую мои дети и внуки ниоткуда больше узнать не могли бы, как только от меня самого (даже в тоталитарном режиме, запрещавшем познание Истины, не всё было плохо в юности, а плохое, и прежде всего идеологическая ложь, тоже оказалось воспитующе полезно для отталкивания от нее, чтобы не становиться ее рабом). Эту задачу я для своих потомков выполнил, и они уже сами могут составить более конкретное представление о советском строе и обществе по множеству других доступных источников (наиболее важные я обобщил в своих книгах с осмыслением антирусской сути того богопротивного режима и стараюсь собирать наиболее важное и замалчиваемое в Библиотеке своего сайта Издательства "Русская идея").
Фактически, когда прибыл в Германию, я еще не был русским, а всего лишь русскоязычным антикоммунистом-западником, что логично и привело меня на Запад, идеализируемый мною как "свободный мiр", в котором я надеялся понять смысл жизни, запрещенный в СССР. Запад и вправду был несравнимо свободнее, чем коммунистический СССР, ‒ и этого мне оказалось достаточно, чтобы открыть искомый смысл жизни, хотя он открылся мне не в западной цивилизации и ее философии, а в сохранившейся там Зарубежной Руси.
Поэтому о жизни именно на Западе мне писать не интересно, тем более что жил я не столько в немецкой среде, сколько в русской эмигрантской. Вкратце скажу, что свободный Запад оказался гораздо сложнее моего упрощенного антисоветского представления о нем. Мне предстояло познакомиться не только с альтернативными общественными системами в сравнении с хорошо знакомой советской, но и осознать, что человеческий мiр в целом оказался сложнее. Понять его устройство и смысл мне предстояло именно в результате моих "философских" поисков, о чем я уже написал отдельную статью "Сова Минервы вылетает в сумерки..." (ее можно поместить в конце моих воспоминаний в виде заключения).
Историю авантюрного побега из Алжира я тоже ранее описал: 1975: Москва ‒ Алжир ‒ Мюнхен. Опыт моей переводческой биографии. В подредактированном виде (чтобы избежать повторов) сделаю ее седьмой частью воспоминаний. Следовательно, сейчас пишу уже восьмую.
По прибытии из Алжира во Франкфурт встретившие нас немецкие чиновники (они, разумеется, были из спецслужбы Bundesverfassungsschutz) сразу же отвезли нас, согласно моему желанию, в Мюнхен ‒ в моем представлении самый антисоветский город. Мы ехали по автобану, за окном вдали порою виднелись церковные шпили и чередовались указатели с названиями этих немецких городов, которые таким образом "материализовались" в моем сознании: они действительно существуют...
Хотя я уже ранее познакомился с немецким мiром во время учебы в ГДР, с немецким образом жизни, обычаями, культурой, изучал их историю, ‒ то была понятная советская Германия, социалистическая, коллективистская, улучшенная витринная копия СССР. Теперь "материализовался" ранее запретный и таинственный "капиталистический" мiр, где обитали те прежние московские интуристы-небожители и, казалось, даже воздух должен быть другим... И этот иной мiр советская система хотела уничтожить, вернее покорить и переделать, превратить его в часть себя, как было откровенно написано в Программе КПСС. Поэтому в СССР западный мiр представляли в уродливом кривом зеркале, чему я не верил в сравнении с западными радиопередачами. Но должен с удивлением признать, что советское пропагандно-очернительское отношение к этому западному мiру, особенно демонизация гитлеровской Германии в связи с войной, оставили некоторый мрачноватый след даже на мне, антисоветчике. В частности, некоторые такие отрицательные исторические реалии гитлеровского времени были стойкими. Например, когда мы искали в районе Мюнхена квартиру, мне не хотелось жить в Дахау, где, в моем представлении, окрестности были опылены человеческим пеплом из лагерного крематория...
Поселили нас в мюнхенском пригороде Грёбенцелль в немецкую семью с ребенком, ровесником трехлетнего Филиппа, и он смог быстро применить на практике те небольшие знания немецкого языка, которые я ему дал в Москве. Жили мы на втором этаже двухэтажного дома на всем готовом, был телевизор, нам купили необходимое из одежды, мне теплую штормовку с капюшоном. Причем я заметил, что и хозяин дома Хорст (он работал шофером), и наш гид по мюнхенским магазинам герр Пилос норовили купить нам грубоватые вещи германского производства, а не иностранного (которые нам казались красивее), они говорили, что немецкое качество лучше импортного, хотя я потом понял, что в этом было и проявление гражданского патриотизма у многих немцев: покупать своё, поддерживая свою, желательно местную, экономику.
Первым делом нас долго возили по разным конторам для оформления документов и политического убежища, взяли отпечатки всех пальцев. Возили в Нюрнберг для окончательной процедуры, и мы проезжали мимо здания Нюрнбергского трибунала ‒ одного из тех самых "мрачноватых" военных символов. Как я уже написал, мы не хотели брать политического убежища, поскольку примерно через год собирались возвращаться домой, да и чтобы не осложнять жизнь своим родителям, но наши синие советские загранпаспорта не давали нам и немцам права разрешить нам жить в Германии. Моя строптивость их удивила, и им пришлось оказать некоторое давление на нас. С другой стороны, "нансеновские" паспорта политических беженцев означали материальное пособие и возможность свободных безвизовых поездок по странам Европейского сообщества ‒ иной возможности осуществить задуманную мною "экспедицию" не было.
Несколько новогодних дней нам дали "укорениться" в новом быту после нервной пересадки, затем главным занятием стали собеседования и опросы меня чередовавшимися двумя вежливыми чиновниками, ежедневно по нескольку часов. Думаю, они, во-первых, должны были прощупать меня, уточнить мою биографию, мои политические взгляды и убедиться в их антисоветскости. Вероятно, для этого они расспрашивали обо всех случаях моего общения в Москве с западными немцами (такие контакты у меня бывали и личные, КГБ не известные). Во-вторых, их это интересовало в связи с тем, что я не скрывал свою подписку о сотрудничестве с КГБ, которую дал в Москве, и, наоборот, считал принципиальным от нее отмежеваться, разъяснить, что изначально считал ее со своей стороны фиктивной, сразу разгласив это в кругу друзей, и никогда не согласился бы по-настоящему сотрудничать против совести и своих убеждений, предав память предков.
Моих собеседников интересовал в этом отношении психологический процесс вербовки ‒ было это под давлением или обещанием каких-то выгод, какой массовой она была и как это происходило конкретно в нашем элитарном институте, где, помимо того, была система стукачества и слежки за иностранными студентами, опека которых осуществлялась из так называемого комсомольского "интерсектора" под курированием институтского отдела КГБ (это была комната на первом этаже с железной дверью), но мне никогда не доводилось иметь дело ни с этой комнатой, ни с "интерсектором", а только с замдекана П.Н. Куриленко в качестве назначенного им старосты его группы и курса. Так что в политическом отношении я не был запятнан.
Потом аналогичные опросы перешли на учебу в Йенском университете в ГДР. Там нас опекало "Штази", и тогдашние опекуны не скрывали этой своей принадлежности. Но никого из нас они не вербовали и вообще относились к нам сдержанно как к представителям "старшего брата", просили нас лишь не "обезславливать СССР" слишком откровенными критическими разговорами (какие позволяли себе Сергей Гладких и я).
Ответы немцам на эти опросы не противоречили моей совести, поскольку КГБ для меня был антинародным репрессивным организмом наподобие раковой опухоли, убившей также и моих предков. Хотя мелочная дотошность этих опросов со временем стала надоедать. В заключение институтской темы по их просьбе я составил перечень студентов нашего немецкого отделения (три группы, всего человек 30), но отказался давать им характеристики "без на то их разрешения", согласился только поставить крестики у тех, с кем поддерживал хорошие отношения и они могли бы подтвердить мои показания, и, разумеется, рассказал об участниках нашей антисоветской группы.
Ежедневно мы подолгу гуляли на природе вдоль ручьев. По воскресеньям нас вывозили в автомобиле "Фольксваген жук" на экскурсии по живописным и историческим окрестностям Мюнхена, вплоть до предгорий Альп. Елена всё время просила дать возможность позвонить родителям, но это не разрешалось. Да и я не хотел сразу рассекречивать наше местонахождение. Однажды, уступая ее просьбам, попросил вывезти нас к австрийской границе, к Куфштайну, чтобы позвонить в Москву оттуда, делая вид, что мы в Австрии, при этом Елена убеждала маму, отвечая на ее вопрос, когда вернемся: "скоро, скоро" (она действительно этого очень хотела), и сопровождавший нас опекун насторожился: что она имела в виду; я пояснил ему, что скоро дадим о себе знать подробнее, где мы.
Приезжал ученый-советолог из какого-то института, которого интересовало, насколько популярны в советском населении раскрученные тогда на Западе фигуры лидеров оппозиции: Медведев, Сахаров, Солженицын. Я предупредил советолога, что с их оппозиционными работами не знаком, могу судить о них только на основании русскоязычных западных "голосов", в основном "Голоса Америки", из описаний которых мне более всего нравится Рой Медведев (демократ-социалист!). (К сожалению, положительное впечатление о нем намеренно создавали "голоса", замалчивая правое крыло инакомыслящих...)
Исчерпав тему КГБ, института и ГДР, мои опекуны перешли к военной тематике, но поскольку я в армии не служил, то такой информацией не обладал, а военное обучение в институте по специальности "военный перевод и контрразведка" ограничивалось изучением немецкой военной техники, армейской структуры, немецких штабных карт с имитацией боевых действий на них (с использованием ядерного оружия) и, главным образом ‒ навыками военного перевода (экзамен по этому предмету я сдал на четверку, хотя счел это незаслуженным: попался строгий экзаменатор в плохом настроении, который всем ставил 4, никого не наградив отличной оценкой, в отличие от второго, который щедро раздавал пятерки). Учились мы также обращению с автоматом (разборка и сборка на скорость). Один раз выезжали на подмосковный учебный полигон, где бросали в окоп пустую гранату с взрывающимся запалом и сделали три выстрела из пистолета по мишени (у меня в среднем были "восьмерки", это был единственный раз в моей жизни, когда я стрелял из боевого пистолета). Но всё это опрашивавшим немцам было не особенно интересно.
Наконец, принесли книжку с изображениями радаров с просьбой указать, какие из них были на Диксоне и какова там толщина бетонного покрытия взлетно-посадочной полосы. Про толщину я, естественно, знать не мог, а изображения локаторов были похожи друг на друга, так что я не пытался их различить ‒ разве со спутников они этого сами не видят? На военной кафедре преподаватель нам говорил, что из космоса даже заголовки газет прочесть можно. После чего я сказал, что по военной тематике никакой информации не имею и прошу об этом далее не расспрашивать, это ведь уже не относится к политике (также и Елена мне сказала, что об этом, в ее ощущении, говорить непатриотично), на что опрашивающий скептически ухмыльнулся и дальнейшие опросы прекратились. Мы еще прожили в этом доме какое-то время, затем нас перевезли в Геретсрид в лагерь для немецких переселенцев из СССР примерно в 35 км к югу от Мюнхена. Уже наступала весна, она в Европе довольно ранняя...
+ + +
Первое время у меня не было возможности читать эмигрантские издания, хотя я об этом безуспешно просил опекунов. За всеми событиями в мiре и в СССР мы следили по немецкому телевидению. Но однажды кто-то передал мне годовую подборку журнала "Посев", на котором была указана почтовая фамилия получателя: Стеговайт (или Стеговайц). Это стало первым интереснейшим окошком в картину "освободительного движения" в СССР, в основном правозащитного, хотя позже "Посев" именно за этот 1975-й год я нашел плоским и скучным.
К этому времени мне уже разрешили выезжать в Мюнхен (на пригородном S-бане), и я смог в городе приобрести первые эмигрантские книги. Первым делом направился в университет ‒ главную цель моей зарубежной исследовательской "экспедиции", но, разумеется, зачислили меня на философский факультет (куда никакой очереди и конкуренции не было) уже летом лишь на следующий учебный год с осеннего семестра, о чем дали на руки документ, тем не менее именно университет стал первое время центром моей жизни и моего общения. На кафедре славистики познакомился со студентами, подружился с Робертом Ленхардом, молодым судетским немцем-беженцем из Чехословакии, который дал адреса книжных магазинов и затем много помог мне в поиске жилья и в других бытовых проблемах. Он же привел меня на какое-то первое для меня антисоветское общественное мероприятие в старинном особняке бывшего российского посольства в Баварском королевстве (там в прошлом веке служил Тютчев), где я увидел выступавшего Глеба Александровича Рара, сотрудника Радио "Свобода", но для личного общения у него времени не было.
Радио "Свобода" все же проявило ко мне интерес, не помню уже как это получилось, кто поспособствовал, но у меня была встреча в гастштетте около Английского сада с журналистом Семеном Мирским. Я ему сказал, что мы ‒ советские граждане и явочным порядком пользуемся Хельсинкскими соглашениями об "обмене идеями и людьми", самостоятельно путешествуя по Европе, и надеемся, что по возвращении в Москву нас за это не слишком строго накажут. Если радиостанция будет об этом сообщать, то не надо указывать, в каком месте была наша встреча. Не знаю, попало ли что-то о нас в эфир...
Немцы отругали меня за эти контакты и заставили дать имена всех, с кем я познакомился.
В переселенческом лагере Геретсрид, состоявшем из обычных многоэтажных домов, мы уже были предоставлены сами себе, могли свободно себя чувствовать, но прожили там недолго и я уже не помню, что там было примечательного. Все обитатели говорили по-русски. Помню только, что нам, наравне с немецкими переселенцами, предложили банковский кредит на обустройство, но я отказался. В апреле с помощью Роберта сняли однокомнатную меблированную квартиру с просторной кухней в южной части Мюнхена по адресу Boosstrasse 9, на первом этаже справа. Дом был старый и выглядел бедновато. Когда 6 мая 1976 года в северной Италии случилось сильное землетрясение, оно ощущалось и в Мюнхене, жильцы нашего дома выбежали на улицу, и мы увидели, что почти все они были гастарбайтерами из южных стран, греками и турками, знакомые с этим природным бедствием. Когда мы в конце июня съехали с этой квартиры, хозяйка-немка сказала: "Я так и знала, что вы тут долго не задержитесь", ‒ видя в нас политэмигрантов более высокого статуса, чем гастарбайтеры...
Почему мы оттуда съехали, уже точно не помню, видимо, я решил найти жилье ближе к университету, а на время поисков (которое продлилось до осени) нас взял к себе Роберт, деливший трехкомнатную квартиру с двумя другими студентами. Меня приняли в их студенческий круг общения, где было много полезной практической информации о культурных и политических мероприятиях в городе, связанных с русской культурой и с СССР.
Часто в их компании мы ездили для горных прогулок в Альпы, в том числе в австрийские, откуда при возвращении нас однажды задержали пограничники, так как у нас не было австрийских виз (в наших синих беженских паспортах стояли штампы "Für alle Länder", но я не знал, что в Австрию нужны были еще и визы, так как она не входила в ЕС). После объяснений нас всё же впустили в Германию. Австрийские визы выдавались в консульстве в Мюнхене сроком только на полгода и занимали целую страницу в паспорте, так что из-за поездок в соседнюю живописную Австрию число свободных страниц в наших паспортах потом быстро уменьшалось.
Иногда вместе со студентами подрабатывал на мелких работах, например, по переноске книг при ремонте библиотеки Института исследований по Восточной Европе, где один сотрудник-румын удивился моим "хорошим данным для научной работы" и предложил устроиться в их учреждении, но мне это было не интересно.
Как получившему политическое убежище мне целый год платили пособие по безработице из расчета моей алжирской зарплаты ‒ этого нам хватало на жизнь и на небольшие путешествия (например, в мае мы побывали на севере Италии в районе озера Гарда, найдя такую возможность через доску объявлений в университете о поиске попутчиков, возил нас весьма неуравновешенный аррогантный тип, опасно рисковавший в горах на серпантинах). Через доску объявлений я купил автомобиль ‒ "утку" (маленький французский "Ситроен 2CV4 ‒ дё шво", две лошадиных силы). Записался в ближайшую автошколу, но успешно сдать экзамен удалось лишь с третьего раза (первый раз ездил неуверенно, второй ‒ слишком уверенно, перестраиваясь из ряда в ряд при обгонах, и только третья попытка удовлетворила экзаменатора). Поэтому купленная машина долго стояла у дома. Тем не менее, рискуя, поехал на ней без прав от прежней квартиры до дома Роберта и едва не попал в аварию: так как я ехал медленно, меня обогнал тяжелый грузовик, нагло чиркнувший бортом по зеркалу и прижавший меня к обочине.
Поскольку мы торопились посмотреть Европу до возвращения в СССР, знакомство с соседними странами пришлось начать на поезде. Летом съездили в центральную Италию (Венеция‒Флоренция‒Рим‒Неаполь и Помпеи), затем в Страсбург, который считался "французской Венецией" благодаря множеству красивых каналов на реке Иль. Италия, конечно, впечатлила своими имперскими римскими древностями, дыханием вечности: всё это и на самом деле было в ткани истории ‒ огромная империя, цезари, завоевания, римское право и первые христиане-мученики... (Сейчас в римских путеводителях по Колизею на всех языках об этих мучениках уже пишут как о "легенде".)
Получив права, сразу же поехали в долгожданное путешествие по "открытию Европы" (14 сентября ‒ 4 октября): Австрия, Лихтенштейн, Швейцария (показалась мрачной и неприветливой), юг Франции, Монако, Испания, Андорра, снова вся Франция с юга на север (произвел впечатление Париж, где мы прошли по всем русским объектам согласно рекламным объявлениям в газете "Русская мысль"), Бельгия ‒ и возвращение в Германию. "Утка" оказалась очень слабосильной, медленной, в Пиренеях по пути из Барселоны в Андорру на высоте мотор несколько раз глох, и приходилось опасно разворачиваться на узкой дороге рядом с обрывом, чтобы пустить машину накатом вниз и таким способом завести ее, а потом снова разворачиваться для продолжения пути вверх. Сейчас вспоминаю с не очень приятным чувством об этом своем опасном риске, тем более с ребенком (и Елена была беременна Машей). Еду мы готовили на природе, купив для этого газовую горелку и супы в пакетиках. Ночевали в самых дешевых гостиницах. Зато существование Европы было подтверждено воочию ‒ это был "экзистенциальный" акт в моем тогдашнем мiровоззрении.
С северной стороны Пиренеев заехали в гости к Эстебану Диазу в городок Saint-Lary-Soulan, новый адрес которого взяли проездом у его родителей по известному нам прежнему адресу в Монпелье, где надеялись его встретить. Он теперь работал на какой-то стройке в Пиренеях. В его семье прибавилась еще одна дочь, четвертая. Опасаясь неприятностей в Алжире, сразу же после нашего побега он уволился из Аннабы и получил работу во Франции, но из наших вещей осмелился вывезти лишь часть фотографий и несколько книг на французском, остальное (большой чемодан) передал нашим немецким друзьям-инженерам, но почему-то сказал мне, что "они, наверное, всё сожгли, так как тоже боялись". Больше всего меня огорчила утрата дневников ‒ диксонских, челюскинских и первых курсов института... (В Германии мне этих инженеров разыскать не удалось.)
По возвращении в Мюнхен с помощью Роберта сняли квартиру на Belgradstrasse в Швабинге, где прожили следующие два года. За это время родились Маша и Алеша ‒ соответственно плану Лены возвращаться в Москву беременной, чтобы не посадили. Но она тянула и, в конце концов, так на это и не решилась, тем более что и мои планы постепенно изменились.
+ + +
В течение первой половины 1976 года года мы действительно собирались вернуться несмотря на возникшее отягчающее обстоятельство. Вот об этом мартовская запись из дневника: «Всё же вынудили нас взять политическое убежище ‒ удар по международно-правовой мотивировке нашей поездки...» (Имелось в виду оправдание ее Хельсинкским актом об обмене идеями и людьми.) Тем не менее «у меня сложилась такая "визитная карточка": не скрывать и даже охотно сообщать, что мы не эмигранты, а самостоятельные нелегальные советские путешественники, не позволяя себе однако выступлений на эту тему в органах информации от своего имени... Нельзя давать повод для лишения гражданства».
В ноябре ездили в Вену в гости к Жене Соколову и Юре Боголепову, которые в том году легально эмигрировали и ждали переезда в Канаду. Они жили на квартире у милой пожилой дамы Торви Екхардт, которая была византологом, профессором Венского университета и активисткой католической организации Pro oriente, помогавшей гонимым христианам в Восточной Европе. Женя и Юра, понятно, нашим планам возвращения (об этом им сказала Елена, долго не оставлявшая это желание) очень удивились: что с нами произошло?..
Австрийская столица впечатляла своей старинной архитектурной роскошью и, как мне показалось ‒ славянскими отголосками былой Габсбургской империи. Тогда в городе как раз был национальный праздник молодого вина "хойригер" и чувствовалась особая венская атмосфера. Австрийское произношение лишь слегка отличалось от германского. Это было второе немецкое государство, капризом истории сохранившее свою независимость, примерно как если бы такой стала русская Украина, ‒ подумалось мне. Преодолевая инстинктивное чувство опасности, побывали в церкви рядом с советским посольством ‒ Женя с Юрой туда иногда ходили (вообще-то они были прихожанами маленькой общины Зарубежной церкви, которая сначала была на какой-то квартире, а потом переехала в капеллу Св. Бригитты, которой православным бесплатно позволили пользоваться католики). Посольский храм был полон народа, было душно, и мне стало плохо...
Целый год, благодаря получаемому пособию по безработице, моим основным и счастливым занятием было чтение. Богатство ранее недоступной литературы было ошеломительным. Читал запоем всё подряд, начав еще в марте с Солженинына и другой антисоветской литературы, в том числе воспоминаний политзаключенных. Были полезны книги А. Авторханова, с которым тогда и лично познакомился, когда привозил к нему югославского диссидента Михайло Михайлова. Из художественной литературы: Орвелл, "Верный Руслан" Г. Владимова. Из периодики: "Посев", "Континент", "Часовой", "Русская мысль", "Хроника текущих событий".
Уже в апреле записал в дневнике: «...нужно сказать еще раз, что встречая в последнее время чрезвычайно часто информацию о религиозном возрождении [в СССР], я свою нерелигиозность начинаю воспринимать как недостаток, как пробел в мировоззрении...».
Однако книга о. Димитрия Дудко "О нашем уповании" и и "Московский разговор о бессмертии" арх. Иоанна (Шаховского) не впечатлили. Начинать мне требовалось с азов. Первой такой религиозной книгой, которая на меня повлияла, был "Сын человеческий" о. Александра Меня (под псевдонимом Боголюбов) о жизни Христа, одновременно начал читать и Евангелие. В Москве мне его как-то дала для ознакомления наша соседка по коммунальной квартире на улице Донской, старомодная старушка Обухова, вдова ученого, но без элементарной духовной подготовки текст я тогда не воспринял. Теперь же, в Мюнхене, неожиданно остро почувствовал, что так, как в Евангелии, говорить мог только действительно Сын Божий. Осознание этого пронзило меня и всю мою доморощенную теорию экзистенциализма (о которой я уже рассказал в "Опыте философской биографии"). Это новое отношение к смыслу мiроздания побудило меня обратиться и к другим церковным книгам, и к Церкви ‒ это была Русская Православная Церковь за границей.
Разумеется, большое впечатление, почти "наркотическое", произвела и долгожданная философия: сборники "Вехи", "Из глубины", Бердяев, Франк и др. После сделанных благодаря им открытий учеба на немецком философском факультете потеряла и привлекательность и необходимость.
Так у меня стало формироваться чувство долга. Вот еще запись из дневника: «...разве можно заниматься чем-то другим, будь то искусство или философия, если где-то (и не просто где-то, а у тебя на родине) творится зло, если почти во всем мире происходит постоянное издевательство над людьми, если где-то дети миллионами умирают от голода? Разве можно в таком мире сохранять чистую совесть, если не борешься с этим?»
Так как я на собственном примере почувствовал важность знаний о мiре, истории и смысле жизни, запрещенных в СССР, переправка туда книг для просвещения соотечественников стала моей нравственной обязанностью. Я сразу стал этим заниматься при помощи студентов-славистов, учившихся в Москве ‒ они могли получать посылки через свое посольство (помогал Вольфганг Цайтлер, друг Роберта). На приобретение литературы я тратил немалые деньги, поначалу не предполагая, что многое, будучи советским человеком, временно находящимся на Западе (так мы, по инерции, определяли свой статус), мог бы получить безплатно у эмигрантов-распространителей, и тем более для переправки в СССР.
Этот свой проект я назвал "Свободная библиотека", помещая в каждую переправляемую книгу вклейку, что до падения советской власти она не может быть личной собственностью, после прочтения ее следует передавать другому читателю. Первую посылку килограммов на десять (к сожалению, она по этому каналу осталась и единственной, следующие посольство возвращало отправителю В. Цайтлеру) удалось переправить летом. В дневнике радостно записал: «СБ существует! И даже если мне вообще ничего сделать не суждено, уже один этот пакет с книгами я буду вспоминать и буду радоваться тому, что эти книги, посланные мной, кружат где-то по России и их читают новые и новые люди».
Пакет этот был получен моим братом, но он раскритиковал мою вклейку и отказался в этом проекте участвовать, чем сильно огорчил меня... Книги он, кажется, передал Андрею Бессмертному...
Затем я стал искать другие возможности, через советских граждан, в частности, очень много книг взял капитан, принимавший изготовленное для СССР речное судно на верфи в Деггендорфе, где я в течение месяца подрабатывал переводчиком от переводческого бюро Кочарек, с которым впоследствии много работал.
Кроме того, я стал посылать по разным адресам в СССР по почте вырезки статей из "Русской мысли", позже ‒ специальные микроиздания "Посева" на тонкой бумаге. Во всех поездках я отправлял заранее заготовленные десятки таких писем, также тратя на марки много денег. В "Русской мысли" в мае 1976 года опубликовал призыв к читателям участвовать в отправке газетных вырезок ‒ это была моя первая публикация в печати.
Однако помощников в этом своем деле я на Западе находил очень мало, преобладали равнодушие и трусость, и я был этим очень разочарован, как и вообще равнодушно-примирительным отношением Запада к СССР (которое порицал вскоре и высланный Солженицын). Советское представление об антисоветском Западе оказалось сильно преувеличенным...
Запись на эту тему еще в феврале: «Я не имею права высказать всем им упрек в лицо: они имели право не помочь нам, но как увязать эту бессердечность с тем, что эти "христиане" гордятся свободой и демократией своих стран? Их правительства приседают перед КПСС в бесконечных реверансах, не говоря уже о настоящем вассальстве Финляндии, Австрии... Они не хотят видеть преступлений КГБ и обращаются со всеми советскими руководителями-преступниками как с порядочными людьми, ... их психиатры и врачи не протестуют против своих коллег-клятвопреступников, использующих медицину для пыток, почтовики равнодушно отворачиваются от узаконенного нарушения почтовой переписки, прослушивания ‒ они думают, что можно иметь свободы и права человека лишь для себя одних, поэтому русским нечего надеяться на этих сытых, трусливых, равнодушных. Нужно надеяться только на свои силы. Нужно вообще исходить из предпосылки, что надеяться не на кого ‒ с этой постоянной мыслью нужно жить и делать то, на что способен каждый из нас...»
Это приводило к грустным мыслям, которые, вероятно испытывали многие советские беглецы-идеалисты, разочаровывавшиеся в Западе и возвращавшиеся в советскую несвободу:
«Начну с уже почти осознанного вывода: мне предстоит вернуться в Союз (вне зависимости от предполагаемых там перемен, т.е. до них в ближайшее время), чтобы быть там осужденным и чтобы сесть в тюрьму или лагерь ‒ такой поступок представляется мне единственным возможным вариантом моей дальнейшей жизни, который дает мне возможность остаться самим собой, избрав это логическое завершение всех моих предыдущих лет, дает мне возможность очиститься от суеты и мелочей в моей жизни, избавиться от стыда перед самим собой и друзьями, укрепить свой дух этим решением, которое должно стать первым в моей жизни поступком свободного человека, которым я стану в результате этого.
Здесь, на Западе, я свободен в действиях, но не свободен в общем ощущении своего существования, потому что содержится в нем сейчас какая-то не поддающаяся определению искусственность, словно оно не настоящее, потому что эта свобода приобретена не в результате поединка, открытого столкновения с противником, а уклонением от противоборства ‒ такая свобода удовлетворения не приносит, а вызывает лишь ощущение стыда после того, что я за это время здесь прочел... Если бы эту литературу удалось добыть и прочесть в Москве или даже в Алжире ‒ то я бы на Запад не стремился...
Не знаю, насколько можно доверять этой своей уверенности: ведь кроме прочитанного здесь на меня повлияло множество других вещей, и общее чувство тоски по ушедшему куда-то за край света дому (та самая ностальгия...), и чувство разочарования в Западе (не ожидавшееся именно с этой стороны ‒ со стороны примирительного отношения к Советскому Союзу), и обыкновенный денежный материализм [опекавших меня чиновников BVS], все они не представляют себе, что причиной побега ‒ как они это понимают ‒ могут быть не материальные побуждения ‒ это материальное в их рассуждениях о подобных вопросах занимает большое место.
Всё это нужно было увидеть, узнать, чтобы прийти к такому решению, к которому пришел я, и вероятно только через побег на Запад это стало возможно... в этом смысле наша поездка на Запад, с каким бы сожалением она теперь ни воспринималась и какими бы последствиями со стороны советских властей ни грозила, она была и остается необходимой...
Целью возвращения является не только успокоение совести и духовное освобождение, но и общественные цели: борьба против советской диктатуры в форме личного протеста... ‒ гласность превращает индивидуальный акт протеста в общественное явление протеста ‒ как же эту возможность не использовать?..».
Сейчас я к этим записям отношусь иронически. Под гласностью я наивно имел в виду подготовленный для западной прессы материал о советском наказании меня за следование Хельсинским обязательствам СССР: за стремление познакомиться с Западом, – чтобы хоть кто-то поинтересовался моей дальнейшей судьбой. Ну и далее в дневнике идут мои "экзистенциальные" умствования о таком «самопожертвовании как эксперименте над собой, придающем всей моей жизни очищающий высокий смысл»... А пока надо постараться как можно больше прочесть и поездить по Европе...
То есть, я не видел применения себе на Западе, разочаровавшись в его духе. А «создание в океане мiрового абсурда собственного острова, наделенного смыслом», было возможно и в советском лагере. Всё это "самопожертвование", изложенное весной 1976 года, могло выглядеть глупостью в глазах многих людей, особенно активных эмигрантов-антикоммунистов, с которыми я познакомился несколько позже, и это изменило мои цели и мое мiровоззрение.
Разумеется, в Мюнхене была большая эмигрантская община, центрами которой были церковь Святителя Николая в большом зале музыкальной школы на Сальваторплатц и Толстовский фонд с библиотекой на Тиршштрассе, регулярно проводивший культурные и национальные мероприятия в памятные дни. Благодаря завязавшимся знакомствам я начал подрабатывать, поскольку путешествия требовали денег. Сначала пару месяцев как преподаватель русского языка в американском филиале Мэрилендского университета (платили мне за почасовые уроки пару раз в неделю, правда, маловато). Студентами были в основном американцы-военнослужащие, переводческие упражнения с которыми я старался обратить и себе на пользу в изучении английского, который у меня после института был очень слаб как факультативный третий язык. В преподавании русского языка с нуля я интуитивно выработал собственную прагматичную систему: первым делом ученикам следует выучить местоимения, основные глаголы и существительные, которые затем соединять в практичные конструкции, невзирая на неизбежные ошибки. Важно с первых же уроков применение языка, а не только его количественное накопление, и такое обретенное умение конструировать фразы должно затем обрастать новыми словами и постепенным уточнением грамматики. (Примерно такую, но более совершенную, систему преподавания недавно увидел на телеканале "Культура" у знаменитого полиглота Дмитрия Петрова, выпускника нашего инъяза.)
Вскоре, благодаря знакомству в церкви с Игорем Петровичем Кронзасом (он в 1950-е годы входил в руководство Центрального объединения политических эмигрантов ‒ ЦОПЭ), я стал неплохо зарабатывать техническими переводами с немецкого на русский. Он безкорыстно делился со мной частью своих заказов и также связал меня с крупными переводческими бюро, посылавшими меня в командировки (я упомянул верфь в Деггендорфе в течении нескольких недель, продолжительной была и работа в концерне "Крупп" в Рурской области в группе переводчиков крупного проекта для СССР). Чеки гонораров от "Круппа" были уважительно восприняты в банке, и летом 1978 года я вместо "утки" (с которой очень мучился в попытках завести ее зимой) смог приобрести в кредит новую "Тойоту Короллу" с большим багажником, куда легко помещалась детская коляска. (Выбрал эту японскую модель на основании статистики поломок на дорогах, и она меня не подвела, исправно прослужив следующие восемь лет.)
Постепенно в эмигрантскую общину переместился и мой круг общения, оказывавший на меня воспитывающее влияние. Я уже сказал, что в Русское Зарубежье попал антисоветчиком-западником. Однако нахождение за пределами России невольно обостряло национальное чувство (думаю, так было и с многими дореволюционными западниками, выезжавшими в Европу). Атмосфера же в кругу эмиграции была специфической национальной, с гордостью быть русскими, и это невольно воспитывало. Повторю запавшие в мою память два эпизода.
На одном из первых моих посещений вечеров в Толстовском фонде меня представил как нового эмигранта своим знакомым Леонид Иванович Барат, один из столпов мюнхенской общины (донской казак, руководитель кружка "За веру и верность"); на это кто-то ему скучно ответил, мол, теперь новоприбывших много, имея в виду "третью эмиграцию". А Леонид Иванович на это горячо возразил: "Да, но ведь он русский!" ‒ и это как-то непроизвольно наложило на меня обязанность соответствовать такому определению.
Второй воспитательный случай был в доме Г.А. Рара. Отвечая на вопрос о родителях, я сказал, что отец русский, а мать украинка. На это Глеб Александрович наставительно меня поправил: "Запомните, никаких украинцев нет!". И, видя мое удивление, пояснил: "Они русские, а украинцами их назначили большевики для расчленения русского народа. Украину создал Ленин". Глеб Александрович также смягчил мои "мрачные" антигитлеровские ассоциации относительно лагеря в Дахау, где он сидел как арестованный гестаповцами член НТС и был освобожден американцами. Это, конечно, был далеко "не курорт", но там не было ни зверских издевательств, ни "мыла из евреев", ни пресловутых газовых камер для массового умерщвления людей, ни голода, заключенные могли провести даже богослужение на Пасху.
Многие русские мюнхенцы были спасшимися от выдач участниками власовской Русской Освободительной Армии, в частности, начальник власовской канцелярии Кромиади, воспоминания которых давали подлинное представление о раскладке сил в той войне. Причем все их рассказы были проникнуты горечью от того, что Гитлер своей русофобией погубил тогдашнюю попытку создания русской антикоммунистической силы.
Обособленной частью эмигрантов в Мюнхене были "новоприбывшие" из "третьей эмиграции", евреи и члены их семей, лишь единицы из которых посещали церковь, их "храмом" было Радио "Свобода", которую русские эмигранты называли "синагогой". Командовали там американские чиновники. Некоторые наши прихожане работали на РС в основном в разных "нетворческих" должностях: архивистами, дикторами, техниками, был и один управленец-агент ЦРУ с русским православным настроем ‒ все они сопротивлялись еврейскому засилью, и там даже были так называемые "антисемиты" (О.А. Красовский, И.О. Глазенап, В.Г. Мондич). Они уговаривали и меня устроиться туда в технические службы как в синекуру, которую можно использовать в своих целях, зарплаты там были очень высокими, но я испытывал к РС некоторую чужесть, да и в связи с предполагавшимся возвращением в СССР это стало бы еще одним отягчающим обстоятельством.
Однако чтобы поддержать их в конфликте с "синагогой", в 1977 г. я стал одним из (кажется, 14) соучредителей инициированного О.А. Красовским Российского Национального Объединения в ФРГ, в частности, для отстаивания доброго имени исторической России и борьбы против антирусской политики радио "Свобода". (РНО Красовского позже стало издавать журнал "Вече", в издании которого и я принимал участие с 1987 по 1993 годы.)
Первым русским политическим эмигрантом, с которым мне довелось общаться, и он повлиял на мою политическую ориентацию в эмиграции, стал Клавдий Александрович Фосс, врангелевский офицер. С ним я познакомился в один из первых выездов в Мюнхен еще из Грёбенцелля в поисках русских книжных магазинов ‒ их нашлось три: "Нейманис", "Кубон унд Загнер" и "Internationale Buchhandlung" с русским отделом, Клавдий Александрович, несмотря на преклонный возраст, работал продавцом-консультантом в этом русском отделе.
Именно по его совету я установил контакт с НТС во Франкфурте, направив туда еще в качестве неверующего антисоветчика написанное в апреле обширное письмо (которое было опубликовано в журнале "Посев" два года спустя в виде статьи, к моему стыду, так как мои взгляды сильно изменились). В результате поездок во Франкфурт обрел там друзей, стал помогать им в разных акциях в Мюнхене и возвращаться в СССР раздумал, увидев, что вместо никому не нужной отсидки в лагере могу в эмиграции приносить пользу русскому делу как раз в области издания и переправки литературы. Летом 1978 г. мы переехали под Франкфурт, где я стал работать в редакции издательства Народно-Трудового Союза ‒ "Посев".
(Следующая глава моих воспоминаний будет называться примерно так: 9. Мой настоящий "университет" и служба в "ордене" НТС.)
Начало:
Зачем пишут воспоминания? Вступление
Далее последуют, когда найду время перенести с неисправного форума:
1. Мои предки - это корневая часть моей биографии
2. Для чего нам подарено детство: Макеевка Сталинской области и Бешпагир ‒ рай моего детства
3. Отрочество в Городе Креста
4. Техникумовская юность и начало трудовой деятельности
5. Арктика
6. Клетка МГПИИЯ и борьба с Машиной
Другие биографические материалы:
1975: Москва ‒ Алжир ‒ Мюнхен. Опыт моей переводческой биографии
НТС в эпоху крушения коммунизма. Как и почему я вышел из НТС (1992-1993)
Понимание всех народов дает только Православие (О моем знакомстве с другими народами). Беседа Рената Аймалетдинова (журнал "Парус").
"Миссия русской эмиграции". Гл. 25 (часть 2). Возвращение. Путем зерна
"Сова Минервы вылетает в сумерки..." Опыт философской автобиографии
Что значит слово "писатель"? Опыт моей писательской биографии
Избранные статьи М.В. Назарова в эмиграции и в РФ.
