Работа в Арктике ‒ это следующее примечательное "произведение", созданное мною в моей жизненной летописи. Хотя это длилось всего два года, но без них теперь всё ощущалось бы как-то "не так", и я был бы "не я"...
Я правильно сделал, что поторопился, так как прибыл на Диксон за два дня до закрытия советских северных границ: с 1 января 1969 года туда стало возможно попасть только местным жителям со штампом в паспорте или по специальному разрешению.
Тогда в Ставрополе я наметил себе побывать в крайних точках советской территории, также на Памире и на острове Шикотан, но Север манил героической историей его исследования и романтикой труднодоступного края земли, где пространство и время, казалось, должны иметь иные качества. Эти ощущения и ожидания я уже описывал в философском опыте своей жизни, так что вернусь к северному производственному опыту.
Остров Диксон в СССР был известен благодаря песне:
«Поёт морзянка за стеной весёлым дискантом,
Крутом снега, хоть сотни вёрст исколеси,
Четвертый день пурга качается над Диксоном,
Но ты об этом лучше песню расспроси...»
Это скалистый остров (около 25 кв. км) в Северном Ледовитом океане при выходе Енисейской губы в Карское море в 1,5 км от материка, где расположен береговой поселок (73°30' с.ш. и 80°30' в.д.). На Диксоне никогда не было местного коренного населения, нет ни одного дерева, ни одного куста – это зона арктической пустыни. Зимой солнце не появляется над горизонтом два с половиной месяца: с 15 ноября по 1 февраля (столько же времени летом длится полярный день). Фактически то и другое состояние, ночи и ее отсутствия, длится дольше с учетом переходного времени. Самый теплый месяц ‒ август со средней температурой +5°С. Ближайшие ненцы-нганасаны живут на материке в тундре 200-300 км южнее, где уже есть пригодная растительность – корм для оленей.
Тем не менее в ХХ веке Диксон был столицей Русской Арктики: отсюда шло авиационное и морское снабжение полярных станций, ледовая авиаразведка по проводке судов сквозь льды Северного морского пути. Диксонский морской порт как самый северный в России и единственный в Карском море имел также значение для обезпечения маршрута вывоза из Дудинки енисейского леса и норильских металлов, как и для снабжения северных сибирских территорий в навигацию.
Остров был с начала XVII века известен русским поморам. Арктические исследователи официально "открыли" его в XVIII веке. Во время Великой Северной экспедиции в 1738 г. начальник её Обь-Енисейского отряда, штурман Федор Минин дал острову название Большой Северо-Восточный. Позже русские промышленники именовали его как остров Долгий, а также остров Кузькин (по легенде от имени морехода-промышленника Кузьмы).
В 1875 г. остров посетил шведский полярный исследователь Адольф Эрик Норденшельд на судне "Прёвен" и назвал врезающуюся в восточный берег бухту Гаванью Диксона, по имени шведского предпринимателя Оскара Диксона, финансировавшего эту экспедицию. Позже Норденшельд распространил название Диксон на остров. В 1894 г. начальник Российской гидрографической экспедиции А.И. Вилькицкий официально узаконил это название. (Норденшельд был также иностранным членом-корреспондентом Петербургской академии наук и почетным членом Русского географического общества.)
В 1915 г. на острове были созданы запасы угля для экспедиции морских судов "Таймыр" и "Вайгач", совершивших первое сквозное прохождение по Северному морскому пути с востока на запад под руководством Б.А. Вилькицкого. Для зимовья были собраны два жилых бревенчатых дома и баня, привезенные вместе с углем – из расчета на проживание 54 человек (часть из них размещалась на лихтере "Корреспондент"). 7 сентября 1915 г. на острове впервые в эфире прозвучали позывные одной из первых арктических радиостанций, этот день теперь считается днем основания Диксона. В 1916 г. Совет министров Российской Империи принял постановление о выделении средств на оборудование постоянной гидрометеорологической полярной станции на острове.
На Диксон я прилетел из Москвы с промежуточной посадкой в Амдерме в воскресенье 29 декабря 1968 года и первые дни провел в летной гостинице. Непривычна была сплошная ночь без солнца и медленные переливы зеленоватого шелка в небе ‒ знаменитое северное сияние, ‒ оказалось, что оно большей частью бывает спокойным и редко играет всеми цветами радуги. Вообще потом увидел на Севере много разных небесных эффектов: четыре луны по четырем сторонам небосвода, "солнце с ушами", то есть три солнца, одно из которых настоящее в центре триптиха, а два других по бокам ‒ ложные. Однажды весной в небе за пеленгатором изобразились расходящиеся веером лучи, как на сигаретной пачке "Север".
Я прибыл на Диксон сразу после облета американцами Луны ‒ это событие было воспринято мною как важное философское событие, прорыв в человеческой истории. Я долго смотрел на Луну в сияющем по этому случаю небе, представляя себе там космический корабль с людьми, и мурашки бежали по телу... Однако в центральных советских газетах об этом было лишь краткое сообщение на последних страницах, ‒ и это было для коммунизма саморазоблачительно: "они" скрывают от нас смысл мiроздания, остро ощутил я. Это стало поворотной точкой в появлении в СССР еще одного двадцатилетнего антисоветчика.
На следующий день меня принял "замполит" аэропорта Львов, который с удовольствием рассмотрел все мои документы, включая техникумовскую характеристику и спортивные грамоты, сказал, что в материковом поселке (через пролив) строится спортзал, где я смогу повышать свое гимнастическое мастерство, и определил меня электромехаником ночного старта, то есть для обслуживания электрооборудования взлетно-посадочной полосы. Меня разместили в общежитии и выдали полушубок 54-го размера (хотя у меня был 44-й, но других не было, и я потом ходил в нем на посмешище всем как пугало). В первый же день пришлось в "кошках" неумело залезать на столб у гостиницы и что-то наверху чинить.
К новому году началась пурга. Узнав о коллективной встрече нового года в Радиометцентре, я отправился туда по полученной устной инструкции, как туда пройти ‒ всего лишь метров 600, но в пургу это было непросто из-за отсутствия видимости, а когда я вошел в помещение с длинным праздничным столом, мне сразу указали на побелевшую щеку, которую пришлось оттирать. Незнакомца приняли радушно, усадив за стол. А возвращаясь в гостиницу, я прошел мимо нее, не заметив в пурге двухэтажного здания и выйдя за границу поселка к погранзаставе, но вовремя это осознал, иначе бы мог забрести далече.
Вскоре меня поместили в общежитие ‒ одноэтажный барак. Соседом комнате позже оказался молодой выпускник Ульяновского авиаучилища Андрей Денисов, работавший диспетчером. Я любил по ночам (в выходные дни) бывать в его башне, слушать его командные указания пролетавшим бортам, в том числе военным, а потом мы шли в столовую, где дежурили сестры-красавицы для кормежки ночной смены аэропорта.
Благодаря Андрею я вошел в островную молодежную "элиту", в основном из РМЦ, где народу было больше, и уважаемым "королем" на острове был вездеходчик Володя Дерябин, курсировавший по льду через пролив, куда ездили в магазин. Однажды мы с Андреем, уже весной, рискнули пройти сами через пролив, покрывшийся разводьями, и чуть не оказались в ледовой ловушке.
Мы с Андреем создали ансамбль типа "Биттлз" и играли на танцах в клубе РМЦ, однажды дали концерт в клубе аэропорта. На нем в зале присутствовал матерый полярный летчик ‒ бортмеханик Александр, который похвалил нас и спел песню своего сочинения с вальсовым тактом 3/4, которая мне понравилась, я ее с одного раза запомнил и впоследствии не раз пел:
«Далеко от Москвы, далеко от земли
Не идут поезда, не плывут корабли.
Лишь случай порой залетит самолет,
А кругом только лед, только лед, только лед...»
И далее в песне говорится о письме, которое полярник пишет своей любимой, но не отправляет, надеясь когда-то привезти и прочесть ей лично...
Мы с Андреем оставили о себе память на острове, по поручению замполита нарисовав для фасада клуба на фанерных щитах большие картины в плакатном духе "светлого будущего". Андрей быстро нарисовал Ленина, копируя его портрет по клеточкам, а я, что-то припоминая из Невинномысского химкомбината, изобразил силуэты промышленного пейзажа с башнями-градирнями, домнами, линиями ЛЭП и т.п., куда мы хулигански вмонтировали винную бутылку ‒ в то место, куда тянется опущенная вниз рука счастливого пролетария, воздевающего другую руку вверх. Замполит был очень доволен. (За такую "активную общественную работу" мне потом дали на Диксоне хорошую характеристику для поступления в московский институт.)
Центральным местом моей работы было помещение дизельной, где два огромных агрегата производили электрическую энергию для всего острова. Было нас там вместе с дизелистами человек пять, хорошие практики Ракитин и Гомель, умевшие разобрать дизельный двигатель до винтика и вновь собрать. Вскоре у нас появился Иванченко с Украины, признавшийся, что его "информированный кум" посоветовал переждать эти годы подальше от возможной атомной войны. Был он жадноват, груб и неприятен в поведении, начиная от красных глаз и до своих житейских поговорок, наглядно иллюстрируя собой соответствующие анекдоты "про хохлов и сало".
Работать приходилось не только в аэропорту, но и с электрооборудованием на аэропортовских объектах всего острова, включая жилые дома. Это была обычная работа электрика, правда с изношенным оборудованием, которое постоянно отказывало в арктических условиях. Отмечу из нее два эпизода.
В зимнее время аэродром устраивали в восточной бухте на льду для приема большегрузных бортов, требовавших бóльшую взлетно-посадочную полосу. И однажды меня срочно вызвали: грузовой АН-22 шел на посадку, и именно в этот момент на полосе погасли огни, он едва смог снова набрать высоту. Нужно было срочно восстанавливать освещение. Два километра выложенного на лед и занесенного снегом кабеля туда и назад составляли четыре километра. Пришлось пройти их большую часть, разгребая снег, пока не обнаружил рассоединение. Выскочил я тогда на лед в полушубке, но в обычных брюках, и обморозил себе кое-что важное, но возможность потомства всё же сохранилась (свидетельство тому ‒ дети и семеро внуков, для которых пишу эти воспоминания). На подобную мою авральную работу не распространялись актированные дни, когда по закону при очень низкой температуре (не помню точно: 50 или 52 градуса) наружные работы прекращались. В тот день было примерно так.
Остров Диксон, 1969 г. Ледовый аэродром в бухте.
Второй, более серьезный случай произошел в пургу, когда при видимости в 1-2 метра я шел к самолетной стоянке и был остановлен ярким светом в лицо прямо перед работающими винтами, до которых оставалось метра два ‒ и мне бы снесло голову... В шуме пурги их было не слышно. Мне тогда спас жизнь тот самый бортмеханик Александр, прогревавший мотор своего Ли-2 и включивший свет.
В свободное от работы время я в основном читал, и однажды наше общежитие посетил какой-то важный человек (прилетевший из Москвы, видимо, для инспекции), он очень удивился, увидев на моей тумбочке книгу "История дипломатии", и спросил, зачем я это читаю. Я ответил, что готовлюсь к поступлению в МГИМО (Московский институт международных отношений), чем еще больше удивил его. Это была тогда, действительно, моя цель.
В апреле 1969 года меня решили взять в армию, на прощальном вечере замполит подарил электробритву (я ее потом продал на алжирском рынке, будучи в бегах). Новобранцев с Диксона было 11 человек, нас спецбортом привезли в Дудинку, оттуда поездом в Норильск, где мы десять дней упражнялись в стрельбе в спортзале. Потом всё же выяснили, что меня как студента-заочника призывать не положено, и отпустили.
Проживавший в Норильске друг Андрея Денисова пустил меня переночевать к себе в общежитие авиаторов, спали вдвоем на одной узкой кровати, и на следующий день он пристроил меня на попутный вертолет в Дудинку, откуда примерно раз в неделю летали борты на Диксон. Вертолет летел низко над тундрой, в которой меня поразили огромные стада диких оленей. Борт на Диксон пришлось там ждать еще пару дней.
Вернувшись "из армии", я пошел к замполиту с упреком: я же говорил, что имею право на отсрочку от призыва... Меня восстановили на прежней работе. Наступало "лето", и я полетел в Ставрополь для сдачи экзаменов за второй курс института.
Чтобы не ждать неделю регулярного рейса в Москву, я летел туда с Диксона на грузовом самолете (опять-таки летчиков попросил Андрей). На Севере вообще с соблюдением формальностей было проще: на 21-летие в сентябре ребята подарили мне охотничье ружье без всякой регистрации. И мелкашку можно было брать "напрокат" без проблем, а массу патронов к ней я получил от мамы в посылке по обычной почте... (Такой коммунистический "тоталитаризм" по нынешним временам выглядит просто невероятным.) Отделы кадров снисходительно относились и к т.н. "северным бракам" своих сотрудников, выделяя сожителям совместное жилье... Неудивительно, что народ там чувствовал себя свободнее, тут же и охота, рыбалка, поэтому некоторые не ездили на материк десятилетиями: север затягивал своей вольностью, как когда-то южная степь ‒ казаков.
На обратном пути из Ставрополя повидал белые ночи в Ленинграде, включив его в свой безплатный авиамаршрут. Ночевал там у Антонины Александровны Клюи, старушки-инвалида, по рекомендации Дзарагазовых из Ставрополя.
Диксонское лето было очень коротким, и когда я вернулся после сдачи экзаменов (перейдя на третий курс), мне выдали тот же самый прежний полушубок 54-го размера, уже грязный. Я возмутился, решил уволиться и лететь на Памир ‒ следующую крайнюю точку советского мiра. Но не помню уже, кто посоветовал мне обратиться в РМЦ ‒ вроде бы наклевывалась работа на Земле Франца-Иосифа совсем близко к полюсу. Это было бы для меня огромной радостью, но пришлось довольствоваться мысом Челюскин с обещанием ЗФИ на будущее.
На Челюскин я летел на самолете того бортмеханика Александра, он по-отечески покачал головой: мол, куда и зачем тебя несет, экзальтированный романтический юноша...
Полярная станция на мысе Челюскин
Мыс Челюскин
Экзальтация и в самом деле была: ведь это был край земли! ‒ самая северная точка материковой суши на планете (77°43' с. ш. и 104°18' в. д.). Полярная ночь там продолжается с 29 октября по 14 февраля, лета практически не бывает: средняя "летняя" температура минусовая: для июля −0,1°C, для августа −0,9°C.
Мыс Челюскин был открыт 7 мая 1742 года штурманом Семеном Ивановичем Челюскиным, который добрался туда на собачьих упряжках (там фамилию его открывателя используют в названии мыса именно так, в именительном, а не родительном падеже, и ударение почему-то часто ставят на первый слог).
Если уже Диксон был основан на необитаемом острове арктической пустыни, которая оттаивала лишь на пару месяцев в году, то что уж говорить о Челюскине: наша станция с экипажем в 40 человек была подобна космическому кораблю, полностью зависевшему от снабжения с материка, причем даже в летнюю навигацию судам не всегда удавалось туда пробиться, так как пролив Вилькицкого не всегда освобождался от льда.
Нахождение на краю земли придавало нового воодушевления (позже я бы сказал: пограничного экзистенциального ощущения). Но первый день начался с грязной авральной работы: сгорела котельная в самом большом жилом доме Радиометцентра. Вернувшись в общежитие, я обнаружил, что из моих вещей пропали (были употреблены внутрь не по назначению) спиртосодержащие предметы ‒ одеколон для бритья и лосьон от прыщей ‒ таков был обычай полярной станции для приезжих, где вообще был сухой закон и спиртное можно было получить только по особым случаям: в день рождения или как награду за совершенный "подвиг".
Таких случаев мне как электромеханику за эту зимовку 1969‒1970 представилось раз пять к радости и других наших челюскинцев. Дело в том, что удивительным образом, советские проектировщики станции проявили большую некомпетентность в ее электроснабжении. На станции расположены чуткие научные измерительные приборы, а их работу своим электромагнитным излучением нарушают и передающие антенны, и работающие дизеля ‒ это обычный источник электронергии в малых северных поселениях. Поэтому дизельная станция там вынесена на четыре километра южнее, вместе с передающими антеннами. Эта пара строений называлась Передающей. Ходить туда со станции предписывалось с заряженным карабином ‒ на случай обороны от медведя (но мне ни разу не встретился).
Передающую соединяла со станцией воздушная проводная линия на деревянных столбах с керамическими изоляторами, на которые провода были уложены без креплений. Провода многожильные скрученные, в местах их опоры на изоляторы они со временем перетирались и обрывались. Происходило это от сильного ветра во время пурги. При прерывании электроснабжения от Передающей в береговом поселке, во избежание его замерзания, временно включались местные дизеля, что было неприемлемо с точки зрения научных измерений. Нужно было срочно искать и восстанавливать обрыв.
Пурга на Челюскине случалась очень часто. Температура ‒ минус 35, ветер 35 м/сек., страшный рёв воздуха, видимость не более метра... На двух вездеходах очень медленно едем "на ощупь" вдоль четырехкилометровой линии, находим место обрыва. Я затаскиваю концы оборванного провода в теплый вездеход и прикрепляю зажимами кусок такого же провода и трос к каждому концу, лезу с первым в кошках на 4-метровый столб, перекидываю трос через изолятор и даю вниз команду натягивать. Моя команда в течение 3-5 секунд передается по цепочке из 5-8 человек водителю вездехода, который очень-очень медленно начинает натягивать трос, пока место обрыва не коснется изолятора. Вверху я оцениваю скорость натяжения и заблаговременно даю сигнал об остановке. Затем аналогичные действия повторяются со вторым оборванным проводом с добавленным у нему внахлест куском, который я точно также наверху перекидываю через изолятор и он вторым вездеходом натягивается в противоположную сторону точно до стыкового положения обрыва с первым концом. После этого начинаю двумя новыми зажимами скреплять накладной кусок провода с оборванными концами. Наверху приходится это делать уже голыми пальцами, чтобы удерживать непослушные гайки, выдерживаю на морозе лишь секунд 20, пальцы прилипают к металлу, приходится их периодически отогревать в рукавице, что тоже происходит не быстро. Лишь после наживления гаек в несколько оборотов их можно затягивать ключом ‒ причем все их надо затянуть, что было силы. Скрепив концы, снимаю оба зажима с натяжных тросов. Всего эта операция вместе с поиском обрыва могла занимать до 5 часов, а однажды не помогло, так как был второй обрыв на линии и всё пришлось повторять с начала... Это был мой главный "подвиг" в Арктике.
Если представить себе (как я это там делал), что существует Верховный Наблюдатель за человечеством, Он, глядя сверху на эту кучку бородатых людей, командуемых самым младшим из них почти юнцом, глядя, как они, едва удерживаясь на ногах в стремительном снежном потоке в окружающей кромешной тьме, стараются соединить два длинных куска металла, чтобы по ним побежали миллиарды электронов, согревающих и защищающих жалкие человеческие домишки от всепронзающей стужи, ‒ что подумал бы о них этот Наблюдатель? Наверное: и что это занесло их сюда, на безжизненный край земли? Что им не живется у теплых морей, где колосятся бананы с мандаринами, в дубовых бочках плещется благородное вино, которое разносят в кувшинах стройные красавицы? Или хотя бы на тех благодатных средних широтах, где на земле есть растительность, от которой можно питаться?
Мы, люди, посмотреть на себя так не способны, однако можем удивляться тому, для чего на эту северную землю, едва освобождающуюся от снега на месяц в году, зачем-то упорно заползает жизнь в виде мхов и лишайников, терпящих годовую ледяную тюрьму, чтобы ожить на короткий миг ‒ для кого? Не говоря уже о птицах, специально прилетающих с югов гнездиться на мрачных скалах Ледовитого океана и выхаживать тут птенцов, которые, едва окрепнув, улетают с родителями на юг и опять-таки зачем-то будут ежегодно за многие тысячи километров возвращаться в эту ледяную родину?..
А после совершения "подвига" все его участники (человек 15, желающих всегда было много) получают в кают-кампании пусть и не благородное южное вино, но более концентрированную жидкость ‒ заслуженное спиртовое вознаграждение. Спирт мы пьем разведенным с водой, отчего он нагревается и становится неприятным. Если же пить неразбавленный, то обжигается слизистая оболочка рта и потом она слезает лоскутами...
Другой мой "подвиг" был на Передающей, уже "интеллектуальный". Он состоял в том, что, не будучи дизелистом, я разобрался в электрической схеме остановившегося мощного дизельного агрегата и смог его привести в рабочее состояние. Аппаратура к нему занимала несколько шкафов и стеллажей, электрическая схема была размером с простыню и, кажется, не одну. Потратил четыре часа, а причина была не в дизеле, а всего лишь в перегоревшем предохранителе одного из пускателей, но разобраться в этом мне удалось лишь методом прозванивания всех проводных соединений в поисках разрыва в общей схеме. Чему-то все-таки в Невинномысске и на "Красном металлисте" научили... В это время дизелист в ожидании устранения неисправности в подсобной комнате играл с крупными лохматыми щенками и их матерью ‒ им предстояло вырасти в собачью упряжку, а непригодным ‒ послужить материалом для унтов и меховых шапок, пояснил он (такое отношение к собакам меня коробило, но там это было нормой).
Поскольку я был единственным электриком на станции, начальник Николай Дмитриевич Тюков категорически не отпускал меня с нее, несмотря на мои "исследовательские" просьбы. Об этом я до сих пор очень сожалею, так как была возможность побывать с гидрологами прямо на Северном полюсе, съездить на вездеходе на станцию Солнечная на Северную землю через пролив Вилькицкого (ее огонек был виден с нашего берега), посетить законсервированный сталинский концлагерь примерно в 100 км к югу от станции, откуда наш вездеход несколько раз волоком притаскивал всякое брошенное там добро, в том числе деревянные строения. Недавно я выяснил, что это был самый северный объект ГУЛага ‒ отдельный лагерный пункт "Рыбак" в составе Норильского ИТЛ, удаленный от него на север на 850 км. В 1951‒1952 годах численность заключенных в нем составляла от 200 до 800 чел., их туда завезли для строительства будущего большого лагеря. Кроме этого, заключенные были заняты на геолого-разведочных работах и в попутной добыче небольших объемов радиоактивных руд (данные сайта "Мемориал").
Остатки лагеря заключенных на полуострове Челюскин
Примерно в марте-апреле к нам прибыл еще один электрик, Сотников. А кроме того, из диксонского РМЦ ‒ его главный энергетик и инспекторы. Один из них, татарин Равиль, узнав о моих "подвигах", предложил вместе со мной составить заявку на доставку в навигацию бронированного кабеля для укладки его в наземных коробах вместо воздушной линии, но он считал, что, поскольку вышестоящее начальство эту заявку будет урезать, нам следует завышать требуемый метраж кабеля вдвое, не стесняясь. Не знаю, что потом из этого вышло...
Сотникова я сразу же невольно огорчил сразу двумя выигрышами у него в шахматном турнире, причем он попросил второй выигрыш временно не отражать в таблице, чтобы не позорить его. В турнире участвовали почти все мужчины, около 20 человек, я занял третье место. Из других спортивных развлечений был биллиард и однажды футбольный матч с пограничниками при температуре -30, это уже когда днем начинало светать, и если не ошибаюсь, мне удалось забить гол.
С пограничниками был связан и трагический случай. Они, несколько человек во главе с их крупным сильным командиром, на вездеходе поехали опробовать рацию, на каком удалении она может работать. Но перестали выходить на связь. Тюков, опытный полярник, забезпокоился и снарядил на поиски наш вездеход, лично отправившись на нем по оставшимся в снегу следам гусениц. К счастью не было пурги. Нашел измотанную группу солдатиков, по приказу командира бросившую заглохший вездеход и возвращавшуюся пешком. Вездеходчик не имел теплой одежды, на морозе выбился из сил и командир нес его на себе ‒ это было ошибкой, так как он уже стал "сахарным", когда Тюков нашел их... Лучше было бы им дожидаться своих спасателей в вездеходе...
Незабываемым праздником для всех нас была встреча солнца, когда оно впервые показывало свой долгожданный краешек после четырехмесячной полярной ночи (в мою зимовку это было 17 февраля). В этот день в полдень на вездеходах выезжали на возвышенность в направлении речки Каньонка, устраивали салют, стрельбу по мишеням, разрешалось нарушить и сухой закон. Тогда я единственный раз в жизни стрелял из Калашникова, трассирующими пулями, и удивился тому, как причудливо они летят: не по прямой в цель, а сильно виляя, так что попасть не всегда удавалось. Как же они попадают во врага на войне?..
В нашем общежитии было четыре комнаты, в некоторых жили вдвоем, все это были молодые несемейные ребята. Я подружился с радистом Володей Скворцовым из подмосковного Егорьевска, который уважительно относился к моим занятиям по самообразованию. Один из ребят, разнорабочий, на спор, за бутылку питьевого спирта, поедал стеклянные стаканы и лезвия безопасных бритв, кроша их зубами. Спор он обычно завязывал с вновь прибывшими или с транзитными пассажирами, пролетавшими на дальние станции, не ведавшими о такой его способности, и выигрывал. Он еще запомнился мне тем, что они с другом, таким же разнорабочим, пили чай, почти наполовину заполняя стакан тающим сливочным маслом, видимо им было нужно много калорий, поскольку работали они в основном снаружи, на морозе. (Вскоре и меня дополнительно оформили разнорабочим на полставки, так как мне приходилось им помогать в расчистке от снега дизельной и котельной у жилого дома.)
Впрочем, всем нам приходилось заниматься наружной физической работой, которая всегда находилась. Особым коллективным ритуалом была еженедельная загрузка снегом бани: мы пилили пилами слежавшийся снег и носили его блоки в расположенный на крыше люк цистерны, которая снизу нагревалась горелкой, и снег превращался в воду. Сначала она из крана шла более менее чистая (первыми мылись женщины), а в конце банного дня приобретала цвет кваса и даже превращалась в ржавую жижу.
Во всех общежитских комнатах окна были обледенелыми изнутри, причем лед охватывал и подоконник. В нем почему-то время от времени появлялись щели, сквозь которые снаружи поступал холодный воздух. Окно приходилось снаружи обливать водой из ведра, которая заполняла все трещины и моментально замерзала ‒ до появления новых трещин.
Свою комнату я делил с пожилым человеком, бывшим полярником, который вернулся на Север, чтобы заработать себе полярный стаж для досрочной пенсии. Он постоянно ходил в комнате взад-вперед, действуя мне на нервы, а я ему действовал на нервы слушанием западных радиостанций сквозь шум глушилок. Я уже тогда становился антисоветчиком. Но он пожаловался начальнику только на шум, не на его содержание, и его перевели в другой дом.
Забавно, что на нашей станции при численности полярников всего лишь человек в сорок был "особист" ‒ старый еврей в отдельном секретном кабинете со специальными антеннами, тоже зарабатывавший себе повышенную северную пенсию контролем за нашей благонадежностью (как-никак это была и государственная граница, хотя бежать оттуда было невозможно), впрочем, он появлялся только в кают-компании, чтобы поесть.
Разумеется, идеологическая работа тоже велась. На 1 мая была устроена почти пародийная, но серьезная "демонстрация трудящихся": несколько человек "колонной" с красным флагом прошли в метель десять метров между складом и нашей избой-общежитием. Полагались и политинформации, комсомольцы были обязаны по очереди готовить доклады: я подготовил по "философской" работе Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", подошел к ее пониманию "творчески", с домысливанием, но содержания тех своих фантазий, которые я умудрился выудить из этого скучнейшего текста, уже не помню, кроме темы таинственной "безконечности материи и, значит, безконечности ее научного познания". Примерно в таком же фантастически-художественном "экзистенциальном" духе, уже по собственной инициативе, я сделал стенгазету (уже без Ленина и вообще не идеологическую), но содержания ее совершенно не помню.
Был там и молодой коммунист, который тоже видел партийное политическое вранье, но уговаривал меня: мол, в партию должны вступать такие искренние, как я, чтобы менять ее изнутри. Я об этом несколько дней раздумывал, но Господь уберег.
Самым приятным временем был ужин и последующее вечернее время в кают-компании. Там на кинопроекторе крутили художественные фильмы и имелась большая библиотека. Иногда, на праздники, устраивались "танцы". Была там очень бойкая молодая девушка Ада, попытавшаяся меня "соблазнить", после очередного "танца" мы даже пришли вдвоем в мою комнату в общежитие, и она была готова "на всё", но дальше я не нашелся, что с ней делать. И слава Богу, потому что у одного бывшего моряка загранплавания обнаружился сифилис, приобретенный им у кубинской проститутки, который он передал по крайней мере одной своей партнерше на станции... Сексуальные связи между холостым персоналом станции, возможно, были более обширными...
В начале мая 1970 года на станцию пришел небольшой отряд лыжников под руководством полярного путешественника Дмитрия Шпаро. Они прошли через весь таймырский полуостров с юга на север, готовясь к лыжному походу на полюс в будущем. Я с ними подружился и потом в Москве стал готовиться к их следующему походу на Северной земле, но помешали признаки аппендицита, к тому же на животе появилась то ли грыжа, то ли липома и какие-то нарушения с венами вскоре по переезде в Москву ‒ возможно, из-за резкой смены климата, либо эти проблемы коренились уже в моей полярной зимовке и возникли бы и там тоже. (Группа Шпаро достигла северного полюса на лыжах в 1979 году.)
Поскольку с приездом Сотникова я перестал быть единственным и незаменимым электриком, в первых числах мая я решил уволиться для поступления в институт, и Тюков, отечески меня опекавший, отпустил меня с хорошей характеристикой. Ближайшим бортом вместе с лыжниками я спустился на Диксон, где Андрей Денисов уже стал молодоженом и как раз собрался с женой в отпуск, предоставив мне свою однокомнатную квартиру в семейном доме.
Для поступления в МГИМО требовалась характеристика ни много ни мало ‒ аж от крайкома КПСС! ‒ и для ее получения нужны были характеристики от промежуточных идеологических уровней, в данном случае начиная с диксонского райкома комсомола, которую я получил на основании своей предыдущей "общественной работы" в аэропорту.
Однако на Диксоне я задержался на две недели, потому что в моей жизни произошло важное, долгожданное событие, и по этому поводу я каждый день покупал в буфете шампанское, потратив на это почти половину заработанных денег. Я уже упомянул сестер-красавиц в летной столовой. Одна из них, Оля Р., стала моей первой женщиной, которую я так долго ждал романтически как эстетически совершенной и настоящей любви ‒ это произошло у меня 19 мая 1970 года на 22-м году жизни.
С Диксона я полетел за следующей характеристикой в Дудинку, которая была столицей таймырского Долгано-ненецкого национального округа. Хорактеристику мне не дали. Помню последний день, когда, "не солоно хлебавши", улетал оттуда в Красноярск с аэродрома "Алыкель": 31 мая был легкий морозец, и снежную поземку красиво серебрили солнечные лучи ‒ так мне запомнилось прощание с Севером. Как и в Дудинке, в краевом центре Красноярске коммунистические чиновники на меня смотрели как на юродивого, прибывшего без спроса из арктических льдов и не понимающего того, как нужно заслужить доверие мудрой партии.
Тем не менее, настроившись на Москву, я решительно "сжег мосты" в ставропольском политехническом институте, не став сдавать экзамены за третий курс, и забрал там документы. При этом "важная" тетка в отделе кадров, желая проявить свою власть и унизить меня, отказалась выдать мне справку, что я закончил два курса, несмотря на мое возражение она написала: "был студентом второго курса", ‒ что фактически означало, что я его не окончил... Но с этим политехническим мiром уже не хотел иметь ничего общего, и в сущности эта справка мне была не нужна.
Если вернуться к сравнению моей биографии с деревом, то Арктика стала временем просыпания у дерева сознания: для чего оно растет в мiре. Закончу арктическую тему ностальгическим стихотворением, которое я написал гораздо позже, в Германии, уже став верующим.
Арктика. Памяти героев
Вершина мiра. Всемогущий
Бог ее сóздал в назиданье
Смирения – для власть имущих.
Как тайну ‒ для искавших знанья.
Звезды полярной вертикалью
Нам вечность с Неба шлет свой зов,
Сияет с неба Божьей шалью –
То Богородицы покров.
Сошлись в букет меридианы,
Пространство обращая в нуль,
Отсюда вниз стекают океаны,
И континенты знают Божий руль.
Отсюда Бог вращает мiрозданье
Даруя солнце каждый день,
Дает бег времени – для покаянья,
И жизни свет, и смерти тень.
Риз ледяных дворец!.. Сияет
Архангельский лучистый зрак.
А солнца ход напоминает
Про вечный рай и вечный мрак.
Они наглядны в своей силе,
Полгода меряясь лицом к лицу.
Их бесконечность покорили
Вы с благодарностью Творцу.
Узнаем всё в конце земного
Когда земля лишится грешных пут
И свиток дней раскроется у Бога.
И обожжет нас Божий Суд.
Немало храбрых рисковали
Ценою жизни тайну вскрыть
Манящей нас ледовой дали,
И гибли там... Как их забыть?
Отважные – у Бога на вершине
В обителях для тех, кто смерть презрел.
Их жертва ценится доныне
Их память ‒ скромный наш удел.
Всем, кто блаженно посетил
Сию границу бытия,
Я эти строки посвятил,
С надеждой, что вернусь и я
В края, где много приобрёл,
Познав холодную красу.
Сова Минервы иль орёл
Меня туда вновь принесут.
Начало и другие главы:
Зачем пишут воспоминания? Вступление
1. Мои предки - это корневая часть моей биографии (перенесено 7.6.2022)
2. Для чего нам подарено детство: Макеевка Сталинской области (перенесено 9.6.2022) и Бешпагир ‒ рай моего детства (перенесено 22.6.2022)
3. Отрочество в Городе Креста (перенесено 25.6.2022)
4. Техникумовская юность и начало трудовой деятельности (перенесено 25.6.2022)
5. Арктика (перенесено 26.6.2022)
6. Клетка МГПИИЯ и борьба с Машиной
и далее...