Лермонтов. Между пророком и демоном

15.07.1841 (28.07). - Убит на дуэли в Пятигорске поэт Михаил Юрьевич Лермонтов

Между пророком и демоном

Михаил Юрьевич Лермонтов (2.10.1814–15.7.1841), выдающийся русский поэт и прозаик, обрусевшие предки которого вели свое происхождение от Георга Лермонта, выходца из Шотландии, взятого в плен при осаде крепости Белой в Польше и в 1613 г. уже числившегося на "Государевой службе", владевшего поместьями в Галичском уезде (Костромской губернии). Это свое происхождение Лермонтов, родившийся уже в обедневшем поколении, весьма ценил.

Внешняя биография поэта очень коротка. Сын бедного армейского офицера, Михаил рано потерял мать (1817) и был взят на воспитание богатою бабкою Елизаветой Алексеевной Арсеньевой, урожденною Столыпиной (она же была его крестной матерью). Вырос в ее имении Тарханы Пензенской губернии. В 1827 г. поступил в московский университетский пансион, в 1830 г. – в Московский университет (через полтора года ушел), в 1832 г. – в петербургскую школу гвардейских подпрапорщиков, откуда вышел корнетом лейб-гвардии гусарского полка. В 1837 г. за стихотворение на смерть Пушкина сослан на Кавказ, где познакомился и подружился со ссыльными декабристами; в 1838 г. возвращен в С.-Петербург.

В 1840 г., после дуэли с сыном французского посланника Э. Барантом, Лермонтов был снова отправлен на Кавказ. Несмотря на храбрость в вооруженных столкновениях с горцами, представление его к награде было отклонено. В 1841 г. Лермонтов съездил в отпуск в столицу, где якобы оставил стихотворение "Прощай, немытая Россия..." (убедительна версия, что автором его был не Лермонтов, а некий пародист и мистификатор Д.Д. Минаев), и возвращаясь на Кавказ, задержался для лечения на водах Пятигорска. Здесь поэт по пустяковому поводу, из-за своего язвительного замечания, поссорился с бывшим сослуживцем Мартыновым. На состоявшейся 15 июля 1841 г. дуэли у подножия горы Машук Лермонтов был убит и первоначально похоронен в Пятигорске. (Военный суд после расследования вынес весьма мягкое решение: "Майора Мартынова посадить в крепость на гоубтвахту на три месяца и предать церковному покаянию...")

Похороны знаменитого поэта-бунтаря, несмотря на все хлопоты друзей, не могли быть совершены по церковному обряду, ибо его как дуэлянта приравняли к самоубийцам. Запись в метрической книге Пятигорской Скорбященской церкви за 1841 год, ч. III, № 35 гласит: "Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов 27 лет убит на дуэли 15 июля, а 17 погребен, погребение пето не было". Хотя в некоторых воспоминаниях современников сообщается, что все же уговорили другого священника, и он сопровождал гроб на кладбище. В марте 1842 г. по повелению бабки тело его было перезахоронено в семейном склепе в Тарханах.

Внутренняя биография поэта, его внутренняя жизнь, выраженная в творчестве, явила собой целый мір, оставленный нам и для восхищения красотой его романтической поэзии и прозы, и еще более – для раздумий и для критического дистанцирования от его героев. К несчастью, кумиром юного Лермонтова стал очень популярный тогда в Европе и в России английский мятежный поэт-романтик и масон Байрон, также шотладского происхождения, которого Лермонтов всю короткую жизнь свою «достигнуть бы хотел». Лермонтову было отрадно думать, что у них «одна душа, одни и те же муки»; ему страстно хотелось, чтобы и «одинаков был удел». Это роковым образом сказалось в судьбе поэта, заразившегося горделивым "байроновско-ницшеанским" комплексом, с которым он затем боролся в себе всю жизнь, преодолевая его в молитвенной обращенности к Богу, но часто и поддаваясь ему в конфликте с тем светским обществом, которое он презрительно называл "толпой". В конечном счете именно это стало причиной его столь ранней гибели.

Душа писателя и тем более лирического поэта – вся наглядно отражена в его творчестве. Он ее вольно или невольно выставляет на всеобщее обозрение – и этим отдает на суд людской. Судьи же бывают разные: более или менее милосердные, более или менее тонкие и вдумчивые. Лермонтов по складу своего творчества нуждается именно во вдумчивом, сострадательном, милосердном христианском подходе, – и тогда его произведения, несомненно, обогащают русскую православную культуру, создавая в ней, даже вопреки намерениям автора, новую грань в осмыслении старых, вечных проблем.

При жизни 27-летнего поэта публике были известны в основном следующие его произведения: "Хаджи-Абрек" (1835), в 1837 – "Смерть поэта" (это стихотворение распространилось в тысячах списков и принесло поэту известность) и "Бородино", в 1838-1839 гг. – "Песня про царя Ивана Васильевича", "Дума", "Бэла", "Ветка Палестины", "Три пальмы", "Фаталист", "Дары Терека" и др., в 1840-1841 гг. – "Воздушный корабль", "Ангел", "Герой нашего времени", "Когда волнуется желтеющая нива", "Мцыри", "Родина" и др. Большинство из них проникнуты особым лермонтовским грустным настроем отрешенности от земного несовершенства и тоски по неведомому міру. А порою даже с ненавистью к земному бытию как безблагодатному:

Чтоб я не вспомнил этот свет,
Где носит всё печать проклятья,
Где полны адом все объятья,
Где счастья без обмана нет.
(1831)

И этому ненавистному міру, "толпе", столь часто упоминаемой им, поэт очень часто стремится «дерзко бросить... в глаза железный стих, облитый горечью и злостью»... К подобным стихам можно также отнести: "Прощай, немытая Россия, / Страна рабов, страна господ" – и строки из стихотворения "Смерть поэта"... («А вы, надменные потомки / Известной подлостью прославленных отцов... / Свободы, гения и славы палачи... наперсники разврата».) Скорее он написал эти оскорбления правящему слою, отражая свои собственные проблемы взаимоотношений с "толпой" и "светом", а не взаимоотношения Пушкина, у которого не было оснований жаловаться на недостаток светского признания и славы. Возможно, тут Лермонтов честолюбиво претендовал на свою преемственность от Пушкина в такой "диссидентской" общественной роли. И надо признать, что он стал его преемником во многом: в большом таланте и в своем жизнеощущении, разве что менее гармоничном, почему и довел мимолетные пушкинские душевные разлады ("Дар напрасный, дар случайный") до своего міровоззренческого кредо.

Некоторые исследователи (А. Позов) полагают, что в творчестве и в судьбе поэта определенную роль сыграло то, что с юных лет из-за малого роста и некрасивой внешности он был замкнутым, ранимым, не пользовался успехом у женщин, нередко компенсируя это язвительностью и карикатурами. В ранних стихах это уязвленное самолюбие особенно выливалось в "байроновский" комплекс гордого изгнанничества, презрения к "толпе" и разладу с обществом и даже властью (отсюда и симпатии к вольнодумству – "Вольность"): «Тоска блуждает на моем челе. / Я холоден и горд; И даже злым / толпе кажуся» (1831).

Случается, что физические недостатки у творческих натур могут выливаться в чувство "обделенности Богом", даже в обвинение Бога, что Он допустил такую несправедливость. Возможно, близок к этому бывал и Лермонтов, и не только в признаниях своих лирических героев?

Я о спасеньи не молюсь,
Небес и ада не боюсь...
("Исповедь", 1831);

или:

Не для ангелов и рая
Всесильным Богом сотворен;
Но для чего живу, страдая,
Про это больше знает Он.
Как демон злой я зла избранник,
Как демон с гордою душой,
Я меж людей безпечный странник,
Для міра и небес чужой.
Прочти, мою с его судьбою
Воспоминанием сравни,
И верь безжалостной душою,
Что мы на свете с ним одни.
(1831)

Міровоззрение лирического героя далеко не всегда, конечно, можно приписывать автору, но играть с такими демоническими героями православному литератору следует очень осторожно, на дистанции; у Лермонтова же мы находим подобных высказываний слишком много. Да и знаменитый образ мятущегося страстями и неудовлетворенностью жизнью Печорина, как полагали многие литературоведы, в немалой мере представляет собою лермонтовский автопортрет.

Юношеский комплекс неполноценности и пессимизма мог бы привести и Лермонтова к байроновскому демонизму, но, видимо, православное окружение, неписаные православные нормы жизни, которых в какой-то мере придерживалось даже русское светское общество, этому в значительной мере воспрепятствовали. И вышло так, что Лермонтов получил от Бога обостренное восприятие бытия и земного міра, лежащего во зле, но не с подчинением ему, а для поиска пути спасения от него.

Путей этих Лермонтов испробовал два: ложный европейский (байроновский) – через утверждение и обожествление своей гордой и страстной индивидуальности (сочетание романтизма и гуманизма); и верный русский путь – через укрощение своих гордых страстей, борьбу с грехом и смиренное обращение к Богу, например, в таких стихотворениях, как две знаменитые "Молитвы" ("В минуту жизни трудную", "Я, Матерь Божия, ныне с молитвою"), "Когда волнуется желтеющая нива" и др.

Поэтому в поэзии Лермонтова можно найти и то, и другое: и гордую отчужденность от земного бытия, презрительное отношение к "толпе", – и тяготение к вечности, к Богу. Какой из этих путей возобладал в конце жизни – сказать трудно. Но в стихах Лермонтова можно найти признания, что в душе поэта с детства обостренно боролись рай и ад, и суть этой борьбы осознавалась им постепенно, по мере созревания:

Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.
(1831)

Вот почему и тема демонизма в творчестве Лермонтова не случайна. Печатью демонизма отмечены многие его герои: Вадим, Измаил-Бей, Арбенин, Печорин. К образу демона Лермонтов обращается и в лирике ("Мой демон", 1829). И, конечно, очень показательна и откровенна поэма "Демон", над которою Лермонтов работал с юности (первый набросок в 1829 г. – в 16-летнем возрасте! – и затем чуть ли не ежегодно появлялись новые).

Однако в отличие от европейских писателей (Д. Мильтон, Ф.Г. Клопшток, И.В. Гёте, Д.Г.Н. Байрон, А. де Виньи, В. Гюго и др.), рисковавших затрагивать проблему падшего ангела с известной реабилитацией его намерений, у Лермонтова сущность демонизма как богоборчества в этой поэме отражена более глубоко, хотя местами и весьма неосторожно с точки зрения православного богословия: «Он сеял зло без наслажденья... И зло наскучило ему... И вновь постигнул он святыню любви, добра и красоты!..». Подобные нотки в "Демоне" могут духовно неопытного человека вводить в соблазн (как и облагороженный булгаковский сатана в "Мастере и Маргарите"). Ведь сатана – это абсолютное неисправимое зло, потому и обреченное вместо вечного Царствия Божия на добровольные вечные муки в аду – но даже и они не могут пересилить его ненависть к Богу.

Не только в личной жизни и творчестве, но и в общественном поведении душа поэта разрывалась от болезненного сознания ничем не устранимого, вечного разлада между Божественной Истиной и земным злом. В этой борьбе, как бы принимая вызов міра во зле лежащего, поэт возлагает на себя (или на своего лирического героя) миссию воина, оружие которого – слово Истины:

Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.

Твой стих, как Божий дух, носился над толпой,
И отзыв мыслей благородных
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.
("Поэт", 1838)

Такую миссию называют, по образцам, данным нам в Священном Писании, – миссией Пророка. Не случайно Лермонтов не раз присваивает себе это звание, публикуя, подобно Пушкину, стихотворение с названием "Пророк" (1841). (Здесь также очевидна заявка на преемственность.)

С тех пор как Вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи.

Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная,
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:

Смотрите, вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами;
Глупец – хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!...

Разумеется, чтобы быть Пророком, устами которого «гласит Бог», необходимо не только мужественное отвержение зла, но и четкое служение абсолютной Истине, что может происходить только с Божией помощью. Заслуживается же она верностью и праведностью. Обладали ли Пушкин и Лермонтов такими объективными качествами и «Божественными устами», или же это только их лирические герои страстно, впадая в прелесть, устремлялись в эту "пророческую" миссию в своем собственном эстетически-литературном романтическом міре? Вопрос, конечно, риторический.

Нам должно быть очевидно, что подлинные Пророки могут быть только в Церкви Божией. В художественной же литературе, которая использует разнообразную палитру черного и белого, разлагая свет на все цвета радуги, и способна привести читателя к истине наглядным методом "от обратного" (см., например, статью о Чехове), слово "пророк" мы подразумеваем в более приниженном, переносном смысле. Такими пророками, художественными средствами раскрывавшими смысл бытия, стали в нашей литературе Гоголь, Достоевский, Тютчев – в наиболее глубоких своих произведениях. Пушкин же (при всей его душевной глубине) и особенно Лермонтов скорее были голосом непреображенного бытия, талантливо отражающим и красоту Божественного творения, и его падшесть, и борьбу міровых сил в душе человеческой.

Лермонтов создал своим творчеством зеркало душевных страстей и духовных исканий современного талантливого человека, – одного их тех, которые решают проблемы земного бытия – но так, как если бы до него их никто не решил, как если бы не было между ним и "непознаваемым, недоступным" Богом церковного учения о добре и зле, о смысле жизни и истории, как и огромного пласта святоотеческой литературы. В этом была суть тогдашнего европейского романтизма с его разочарованием в рационалистической секулярной цивилизации – но с весьма смутными представлениями о смысле и цели бытия, без возврата к христианскому учению. В ХХ веке по той же причине и того же качества возникла горделивая философия экзистенциализма; Лермонтова можно в какой-то мере считать его предтечей, хотя ему как человеку православной культуры было дано гораздо большее.

В этом у него лишь то сходство с Пророком, что и тот по определению не нуждается в дополнительных знаниях и посредниках: его устами говорит сам Бог. У Лермонтова же нередко слышен лживый голос и Божия супротивника, которому поэт дает слово в своих произведениях. Но, в конечном счете, в отличие от своего героя Печорина (который вовсе не пытается преодолевать свои мучительные страсти), Лермонтов в этих "прениях голосов", пусть и не самым прямым путем, все-таки пытается решать проблемы в нравственно правильном направлении, даже если и не церковно и без должных выводов в мятущейся личной духовной жизни.

В заключение приведем суждение философа В.С. Соловьева: «Мы знаем, что как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга – развить тот задаток великолепный и божественный, который он получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству, – но этого мы от него не получили...

У Лермонтова с бременем неисполненного призвания связано еще другое тяжкое бремя, облегчить которое мы можем и должны. Облекая в красоту формы ложные мысли и чувства, он делал и делает еще их привлекательными для неопытных, и если хоть один из малых сих вовлечен им на ложный путь, то сознание этого, теперь уже невольного и ясного для него, греха должно тяжелым камнем лежать на душе его. Обличая ложь воспетого им демонизма, только останавливающего людей на пути к их истинной сверхчеловеческой цели, мы в лучшем случае подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь тяжесть, лежащую на этой великой душе».

Разумеется, в чем-то эти слова можно применить и к самому В. Соловьеву с его  "софиологией" и прочими уклонениями от истины Православия, но здесь, несомненно, виден верный подход. Мы не должны только восхищаться красотами текста и талантами наших классиков, поклоняясь им самим как неприкосновенным кумирам, но должны как ответственные православные люди сопереживать за них и относиться к ним как нашим собратьям во Христе, временно отделенным от нас порогом смерти, но остающимся нашими ближними, которые продолжают влиять на наше общество своим наследием. И тогда, при осторожном и милосердном христианском толковании лермонтовского творчества, в сочетании с безкомпромиссным православным подходом к нему, оно в лице таких героев Лермонтова, как Печорин, может быть показательной иллюстрацией к поучениям святых отцев о гибельности для нас страстей гордости, эгоизма, уныния и т.п., – и тем самым стать ступенькой к церковной паперти. Хотя повторим: очень трудно отделить автора от его лирического героя, за которого он, разумеется, тоже несет ответственность. Оставим это на суд Божий.

А мы давайте вспомним здесь два молитвенных стихотворения раба Божия Михаила, которому было-то всего неполных 27 лет...

М.Н.

Использованы материалы:
http://www.hrono.info/biograf/lermontov.html
www.rulex.ru/01120263.htm
http://lermontov.niv.ru/
А. Позов. "Метафизика Лермонтова". Мадрид, 1975.
М.М. Дунаев. "Православие и литература". М., 2001. Т. II.

Молитва

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице міра холодного.

Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мір упования.

Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.

(1837)

+ + +

Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;

Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;

Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, –

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога...

(1837)

И добавим еще одно известное стихотворение, написанное в связи с активизацией в Париже и Брюсселе в 1833-1835 гг. революционных настроений среди польских эмигрантов, участников восстания 1830 г.

1

Опять, народные витии,
За дело падшее Литвы
На славу гордую России
Опять шумя восстали вы.
Уж вас казнил могучим словом
Поэт, восставший в блеске новом
От продолжительного сна,
И порицания покровом
Одел он ваши имена.

2

Что это: вызов ли надменный,
На битву ль бешеный призыв?
Иль голос зависти смущенный,
Бессилья злобного порыв?..
Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает; вам обидна
Величья нашего заря;
Вам солнца Божьего не видно
За солнцем нашего Царя.

3

Давно привыкшие венцами
И уважением играть,
Вы мнили грязными руками
Венец блестящий запятнать.
Вам непонятно, вам несродно
Все, что высоко, благородно;
Не знали вы, что грозный щит
Любви и гордости народной
От вас венец тот сохранит.

4

Безумцы мелкие, вы правы,
Мы чужды ложного стыда!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

5

Но честь России невредима.
И вам смеясь внимает свет...
Так в дни воинственные Рима,
Во дни торжественных побед,
Когда триумфом шел Фабриций
И раздавался по столице
Восторга благодарный клик,
Бежал за светлой колесницей
Один наемный клеветник.

(1834)

---